Текст книги "И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся"

Троцкий: Лев и Люцифер революции

Судьба – я смеюсь над ней.

Лев Троцкий

О Троцком лгали столько лет, что сделали из него крайне загадочную личность. По существу сегодня никто не понимает, что такое Троцкий. И это в равной степени относится и к тем, кто его любит, и кто ненавидит.

Юрий Фельштинский

Советские историки переписали историю Октября, революции, которая свершилась под руководством двух вождей – Ленина и Троцкого. Но Ленин остался в качестве первого лица и покоится в Мавзолее, а Троцкого мало того что жестоко убили, но очернили память о нем и выкинули из истории, заменив его общим понятием «троцкизм».

Память о нем хранит президентский дворец в Мехико, где на огненных фресках Диего Риверы изображены восставшие бедняки России, солдаты в буденовках, красные звезды и сияющие лица Ленина и Троцкого.

Именно Троцкий был основным организатором и практическим руководителем Октябрьской революции. Именно он организовал Красную армию и обеспечил победы красным в Гражданской войне своими чрезвычайно эффектными мерами, используя беспрецедентный террор, привлекая профессиональные кадры царской армии, введя систему заложничества и т. д.

Более подробный очерк о бурной и драматической жизни Троцкого можно прочитать в моей книге «Ангел над бездной» (2001). Повторять его не имеет смысла и невозможно из-за объема, поэтому многое опущу, приведу лишь отдельные фрагменты и кое-что добавлю «по ходу пьесы». Итак…

Троцкий Лев Давыдович (Давидович, а настоящая фамилия Бронштейн, 7 ноября 1879 года, деревня Яновка близ Елизаветграда (Кировоград) на Украине – 20 августа 1940 года, Койакон, Мексика).

Болезнь Ленина чрезвычайно обострила борьбу за власть, за ленинское наследство. В пьесе Петера Вайса «Троцкий в изгнании» в уста Льва революции вложены такие слова: «Я уже вижу, во что это выродится. За партию все будет решать аппарат, за аппарат – центральный комитет, а за центральный комитет – диктатор. Львиная голова Маркса первой падет под нож гильотины».

Так все и произошло. Троцкий утверждал, что «Сталин – это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии». Но именно эта «посредственность» обладала гениальной цепкостью и изворотливостью в тайной закулисной борьбе. В этой борьбе Сталин полностью переиграл Троцкого (тот был отменно хорош лишь в открытом бою). В январе 1925 года Троцкий был снят с постов наркома по военным и морским делам и председателя РВС СССР.

Как прозорливо написал великий Сервантес: «Колесо судьбы вертится быстрее, чем крылья мельницы, и те, кто еще вчера были наверху, сегодня повержены в прах». И вот «любимчик революции», «триумфатор Октября и Гражданской войны» – Лев Троцкий 16 января 1928 года отправлен в ссылку. К нему на квартиру пришли агенты ГПУ с ордером на арест и отправку его под конвоем в Алма-Ату. Троцкий категорически отказался уехать в ссылку. Тогда агенты насильно одели его в дорогу и вынесли на руках. Младший сын Сережа бросился звонить во все соседние двери с криком: «Несут товарища Троцкого!» Но ничего не помогло. Троцкого с семьей и его секретарями отправили подальше от Москвы. Клим Ворошилов потирал руки: «Может, в Алма-Ате скоро помрет?!.»

Нет, Троцкий продолжал бороться, писал статьи, рассылал письма своим сторонникам. Кремль терпел-терпел и 18 января 1929 года принял решение: «…гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, – выслать из пределов СССР».

Далее последовала целая эпопея переезда на поезде из Алма-Аты в Одессу. В ту зиму стоял лютый мороз, и в Одессе пароход «Калинин» замерз во льдах (природа сопротивлялась?), и тогда подогнали новый пароход, «Ильич», который, преодолевая шторм, отправился курсом на Босфор. Так Троцкий оказался в Константинополе…

В Англию Троцкого не пустили, и он остался жить в Турции на острове Иринкино. Затем переезд во Францию, где его в течение двух лет преследовали кошмары: его ненавидели и за ним охотились как местные нацисты, так и французские коммунисты, поддерживающие Сталина и СССР. И, конечно, агенты ОГПУ. Пришлось переехать в Норвегию. Троцкий в роли безвизового скитальца…

И, наконец, последняя страна изгнанника – Мексика. Норвежский танкер «Руфь» 9 января 1937 года доставил «красного Бонапарта» в мексиканский порт Тампико. Политическое убежище Троцкому выхлопотали убежденный левак Диего Ривера и его жена художница Фрида Кало, близкие знакомые президента Ласаро Карденаса.

В Мексике Троцкий продолжал свою аналитическую и литературную работу и написал книгу «Что такое СССР и куда он идет?», затем она была переработана и названа по-другому: «Преданная революция». В книге автор высказывал парадоксальную для того времени мысль, что «сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собой симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга».

Троцкий полагал, что в СССР неизбежно произойдет «политическая революция», которая изменит форму правления, устранив партийную и государственную бюрократию, и «молодежь получит возможность свободно дышать, критиковать, ошибаться и мужать. Наука и искусство освободятся от оков».

Скажите, разве Троцкий не обладал некоторым провидческим даром?

И еще он писал: «Мы уверенно бросаем вызов сталинской банде перед лицом всего человечества. Отдельные из нас могут еще пасть в этой борьбе. Но общий ее исход предопределен. Сталинизм будет раздавлен, разгромлен и покрыт бесчестием навсегда…»

Троцкий предвидел свою гибель и, может быть, поэтому обдумывал мысль о самоубийстве. Что касается разгрома сталинизма, то, к сожалению, следует отметить, что Россия вошла в XXI век, так и не избавившись окончательно от родовых мет сталинизма. Но этот дискурс уже выходит за рамки нашего небольшого исследования.

В Мексике Троцкий много размышлял и писал о Сталине, одну из своих работ он написал в декабре 1939 года и назвал ее «Двойная звезда: Гитлер – Сталин». До этого была работа «Сталин – интендант Гитлера». Сталин, подписав пакт, отмечает Троцкий, «обеспечивает Гитлеру возможность пользоваться советским сырьем». Все это ныне хорошо известно, а тогда прозвучало ужасным откровением.

Подобные выпады в свой адрес Сталин больше не хотел терпеть, и был отдан приказ о ликвидации Троцкого, для чего была организована специальная террористическая группа во главе с Павлом Судоплатовым и Наумом Эйтингоном. «Тюльпан»-Зборовский сообщал в НКВД все добытые им данные о Троцком: что написал, с кем встречался, куда перемещался и т. д. И не спас дом-крепость на окраине Койако-на на Венской улице… Сначала была попытка взрыва, затем неудавшийся взрыв (Троцкого спасла жена Наталья Седова, толкнувшая мужа в угол за кровать и прикрывшая его своим телом. Чудом оба остались живы). Но задание ликвидировать Троцкого было все же доведено до конца.

20 августа 1940 года Рамон Меркадер (для всех он был Фрэнк Джексон, милый «Жансон») появился на вилле Троцкого в шляпе и с плащом. Седова удивилась: почему? Рамон пробормотал что-то по поводу возможного дождя и попросил Седову проводить его к Троцкому, чтобы тот посмотрел написанную им статью.

В рабочем кабинете они остались одни – Троцкий и Меркадер, жертва и палач. О дальнейшем Меркадер рассказывал на суде в Мехико:

«Я положил свой плащ на стол таким образом, чтобы иметь возможность вытащить оттуда ледоруб, который находился в кармане. Я решил не упускать замечательный случай, который представился мне. В тот момент, когда Троцкий начал читать статью, послужившую мне предлогом, я вытащил ледоруб из моего плаща, сжал его в руке и, закрыв глаза, нанес им страшный удар по голове…

Троцкий издал такой крик, который я никогда не забуду в жизни. Это было очень долгое “А-а-а…” бесконечно долгое, и мне кажется, что этот крик до сих пор пронзает мой мозг. Троцкий порывисто вскочил, бросился на меня и укусил мне руку. Посмотрите: еще можно увидеть следы его зубов. Я его оттолкнул, он упал на пол. Затем поднялся и спокойно выбежал из комнаты…»

Наталья Седова услышала этот душераздирающий крик и бросилась узнать, в чем дело. «Между столовой и балконом, на пороге у косяка двери, опираясь на него… стоял Лев Давидович… с окровавленным лицом и ярко выделяющейся голубизной глаз, без очков и с опущенными руками…» – вспоминала Наталья Ивановна.

Прибежали охранники и схватили замешкавшегося Мер-кадера, они готовы были его растерзать. «Нет… убивать нельзя, надо его заставить говорить», – с трудом произнес Троцкий. А тем временем Меркадера били, а он истерически кричал: «Я должен был это сделать!..»

27-летний Рамон Мерка дер был предан суду и приговорен к высшей мере наказания по мексиканским законам – к 20 годам тюремного заключения. Он так и не признался, чей заказ выполнял. Отсидев 20 лет в тюрьме Лекумберри, он вышел на свободу 6 мая 1960 года и тут же был какими-то таинственными людьми отправлен на самолете на Кубу. В дальнейшем он всплыл в Москве под именем Рамона Лопеса и был удостоен звания Героя Советского Союза. Сталина давно нет, но политическому киллеру все же вручили золотую звезду Героя. Он еще и пенсию получал от КГБ. Исторический кадр, украшение Лубянки. Рамон Меркадер умер в октябре 1979 года и похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. Одна из статей о нем в «Московских новостях» носила название «Убийца Троцкого: палач или жертва?».

Лично у меня сомнения нет: палач.

После покушения Меркадера Троцкий прожил еще 24 часа. Его доставили в больницу, но врачи оказались бессильны. Он успел сказать: «Это конец… на этот раз они имели успех…» И впал в кому.

21 августа 1940 года Троцкий скончался. Он не дожил двух месяцев до 61 года.

Похороны в Мехико превратились в гигантскую антисталинскую манифестацию: всем было ясно, кто убил изгнанного вождя и оракула русской революции.

Троцкого кремировали 27 августа, и урну с его прахом вмонтировали в подножие небольшого обелиска, поставленного в саду дома, где он был убит, под пальмами и в окружении кактусов. На верху белого обелиска золоченая надпись «Leon Trotsky», под ней резьба по камню: серп и молот. За два дня до кремации художник Родольфо Кэрзон, поклонник Троцкого, сделал посмертный рисунок усопшего. Сегодня его можно увидеть в рабочем кабинете Троцкого. На этом рисунке Лев Троцкий удивительным образом похож на своего «боевого товарища» по революции Владимира Ленина.

Наталья Ивановна Седова пережила Троцкого на 22 года и скончалась во Франции в 1962 году. Согласно ее воле, прах ее покоится рядом с прахом Льва Троцкого.

Те, кто убили Троцкого, так обрадовались, что позабыли о своем историческом алиби: публикация в «Правде» 24 августа 1940 года с головой выдала организаторов покушения. Еще мир не знал, а главная партийная газета писала, что «в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения одним из лиц его ближайшего окружения». Сталин в Кремле потирал руки…

Ну и что написать в конце? О трех женщинах Троцкого? Об этом я написал в другой книге, также как и о печальной судьбе клана Троцкого: жестокий режим жестоко расправился почти со всеми родственниками. В 2003 году в одной из наших газет мелькнуло интервью Норы Волков, руководительницы Национального института США по борьбе с наркоманией. Отец Норы – внук Троцкого Эстебан-Волков-Бронштейн, хранитель мексиканского дома Льва Давидовича. Нора, правнучка, родилась в доме, где был убит Леон Троцкий (для мексиканцев он был Леон). «Когда Троцкого убили, отцу было 13 лет, – рассказывала Нора Волков. – Моя бабушка покончила с собой. Мой дедушка не вернулся из концлагеря. Моего дядю расстреляли в сталинской тюрьме. От семьи почти ничего не осталось…»

И о Льве Троцком: «Его жизнь была поистине трагичной. Но я всегда думала о том, каким же блестящим должен был быть ум этого человека, чтобы он смог оказать такое сильное влияние на историю своей страны».

Троцкий-политик широко известен. А вот Троцкий – литератор, публицист, критик – значительно меньше. В моей личной библиотеке находятся две книги Льва Давидовича – «Политические силуэты» (1990) и «Литература и революция» (1991). Читая их, поражаешься интеллекту Троцкого, его живому уму и острому перу.

Вот мысли и рассуждения Троцкого по поводу русской истории и русской элиты:

«История вытряхнула нас из своего рукава в суровых условиях и рассеяла тонким слоем по большой равнине. Никто не предлагал нам другого местожительства: пришлось тянуть лямку на отведенном участке. Азиатское нашествие с востока, беспощадное давление более богатой Европы – с запада, поглощение государственным левиафаном чрезмерной доли народного труда – все это не только обездоливало трудовые массы, но и иссушало источники питания господствующих классов. Отсюда медленный рост, еле заметное отложение “культурных наслоений” под целиною социального варварства…»

А далее Троцкий взрывается и катит огненную бочку на российскую власть:

«Какое жалкое, историей обделенное дворянство наше! Где его замки? Где его турниры? Крестовые походы, оруженосцы, менестрели, пажи? Любовь рыцарская? Ничего нет, хоть шаром покати… Наша дворянская бюрократия отражала на себе всю историческую мизерию нашего дворянства. Где ее великие силы и имена? На самых вершинах своих она не шла дальше третьестепенных подражаний – под герцога Альбу, под Кольбера, Тюрго, Меттерниха, под Бисмарка… Бедная страна Россия, бедная история наша, если оглянуться назад. Социальную обезличенность, рабство духа, не поднявшегося над стадностью, славянофилы хотели увековечить как “кроткость” и “смирение”, лучшие цветы души славянской…»

Ели говорить о чистой литературе, то, по мнению Юрия Борева, Троцкий – едва ли не первый историк советской литературы. И не только историк, но раздатчик ярких ярлыков. Именно Троцкий придумал термин «писатель-попутчик» и применил его к Сергею Есенину. Попутчик по дороге к социализму. «Относительно попутчика, – писал Троцкий, – всегда возникает вопрос: до какой станции?..» Уже после его изгнания из России этот вопрос решали быстро и бесповоротно: ссаживали с поезда и отстреливали. И список расстрелянных писателей печально внушителен…

Еще один термин Троцкого: «мужиковствующие» – он применял его к Есенину, Пильняку, Всеволоду Иванову…

Специфически трактует Троцкий творчество Александра Блока:

«Конечно, Блок не наш. Но он рвался к нам. Рванувшись, надорвался. Но плодом его порыва явилось самое значительное произведение нашей эпохи. Поэма “Двенадцать” останется навсегда».

За полгода до своей гибели Лев Троцкий в своем завещании написал такие слова:

«Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, гнета, насилия и наслаждаются ею вполне».

Мне кажется, эти слова по нраву многим. Лично я двумя руками за. Но если я за, то, значит, я троцкист? Вот вопрос, на который я не знаю ответа. И почему-то в голову лезет мотивчик с перифразом песенки из кинофильма «Вратарь»:

 
Эй, троцкист, готовься к бою,
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет…
 

И уж совсем последнее. Перманентная революция – неплохая в конечном счете идея. Постоянная борьба идей, смена образов, мифов, но только без крови и насилия.

Беглец Бажанов

Льва Троцкого выдворили из СССР. Легко предположить, что многие оппозиционеры, не согласные с политикой, проводимой Сталиным и его верными соратниками, хотели бы уехать подальше от грохочущей в стране стройки социализма со всеми ее негативными явлениями. Но граница была на замке, правда, еще не был сооружен железный занавес, отделяющий Советский Союз от Запада, но покинуть родину просто так было уже невозможно. Но нашлось несколько смельчаков, которые сбежали тайно, за что были названы перебежчиками и изменниками родины.

Одним из первых был Борис Бажанов (1900–1982). Политический деятель, редактор, писатель.

О нем мало что известно широкой публике, поэтому прочтем то, что написано в объемном томе Джин Вронской и Владимира Чугуева «Кто есть кто в России и бывшем СССР».

Бажанов родился в Могилеве-Подольском на Украине. Учился в Киевском университете. В 1919 году вступил в партию большевиков. Переехал в Москву и попал в ЦК, в отдел к Лазарю Кагановичу. На Бажанова обратил внимание Сталин, и с августа 1922 года Бажанов – личный секретарь Кобы (тогда для близких Сталин еще был просто Коба) и практически секретарь всего Политбюро. Согласно позднейшим мемуарам Бажанова, это дало ему возможность близко наблюдать мафиозные методы своего начальника в отношении друзей, товарищей и врагов. Бажанов вскоре сообразил, что попал на гибельное место, и постарался отдалиться от Кремля. Стал редактором «Финансовой газеты». Организовал для себя командировку в Среднюю Азию и 1 января 1928 года из Ашхабада бежал в Иран. Границу пересек благодаря тому, что пограничники были пьяными после встречи Нового года. Ему удалось ускользнуть от агента ГПУ Агабекова, посланного Сталиным ему вдогонку. Бажанов благополучно добрался до Британской Индии, а затем перебрался в Европу, во Францию. После войны жил в Англии. Опубликовал ценные исторические мемуары с описанием своей яркой карьеры и «кухни» принятия решений в Кремле в 20-е годы.

Прожил 82 года и умер во сне в постели (а может, в больнице).

Неуехавиие. Оставшиеся. Хлебнувшие…

В первой книге «Отечество. Дым. Эмиграция» более или менее подробно рассказано, как после революции многие поэты и писатели, испугавшись красного террора и ужасов повседневного быта, вынужденно эмигрировали из новой Советской России. У каждого уехавшего были на то свои причины и мотивы.

А были и такие, кто принципиально не хотел отрываться от родной почвы по глубинным корневым причинам: пусть плохо, пусть худо, пусть рискованно, но тут мой дом, значит, тут и следует жить и умереть. Именно такой почвенно-национальной гордостью обладала Анна Ахматова, которая в 1917 году, когда многие поэты и писатели дрогнули и задумались, что делать дальше, написала знаменитые строки:

 
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
 

Вот и другая поэтесса, Софья Парнок, не соблазнилась заграницей и осталась в России, жила в отрыве от большой поэзии, в нужде и тесноте своего маленького угла:

 
Я гляжу на ворох желтых листьев…
Вот и вся тут золота казна!..
 

Но при этом радовалась, что живет «на большом приволье», и далее:

 
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастлива, брат мой зарубежный.
Я тебя счастливей, блудный брат!
Я не верю, что за той межою
Вольный воздух, вольное житье:
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
 

Кстати, выражение «блудный брат» – не фигура речи, а конкретный родной брат Валентин Парнах, который длительное время жил в Париже, а потом все-таки вернулся домой, но о нем мы расскажем в главе «Возвращенцы».

А теперь о тех, кто не уехал, а остался, как пелось в одной патриотической песне, «на просторах родины чудесной». И начнем, конечно, с Анны Ахматовой.

Анна Ахматова: могла, но не воспользовалась…

Итак, Анна Ахматова (Анна Андреевна Горенко, 1889, Большой Фонтан, близ Одессы – 1966, Домодедово, под Москвой). Одна из лучших поэтов Серебряного века. «Поэт строгих ритмов, точных рифм и коротких фраз» (Иосиф Бродский). Других многочисленных мнений и оценок не привожу, как и биографии Анны Андреевны. Только то, что связано с Европой.

25 апреля 1910 года Анна Ахматова и Лев Гумилев в деревенской церкви в селе Никольская Слободка в Черниговской губернии обвенчались и через неделю, 2 мая, уехали через Варшаву в Париж. Месяц жили в Париже, ходили по музеям, сиживали в кафе, посещали ночные кабаре. В начале июля вернулись в Россию.

В сентябре того же года Гумилев укатил в Африку. Ахматова в тоске спрашивала Брюсова: «Надо ли мне заниматься поэзией?» И – «Простите, что беспокою…».

8 января 1911 года было написано стихотворение, полетевшее во все литературные салоны и клубы:

 
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?..»
 

Весной 1911 года Ахматова уже одна, без мужа, вновь отправилась в Париж, где стала свидетельницей триумфа русского балета. А в личном плане – дружба и роман с красавцем-художником Амедео Модильяни.

 
…В синеватом Париже, в тумане,
И, наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
 

Слово «бедствий» пророческое. Бедствия почти всю жизнь сопровождали Ахматову (и дело было не в Модильяни): расставание с Николаем Гумилевым и его гибель, неудачное замужество с Шилейко и Пуниным, аресты сына Льва Гумилева, гонение властей, неизданные книги, бездомность, одиночество… Она все вынесла и никогда не жаловалась. Была сдержанна в своих бедах.

Но вернемся назад, ко второму посещению Парижа. Из писем: «В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: “К слепневским господам хранцу-жанка приехала”».

Итак, до 1917 года у Ахматовой были две возможности остаться в Париже и сделаться француженкой, но они ею даже не рассматривались, и в возрасте 28 лет Анна Ахматова встретилась с революцией лицом к лицу.

Февральские дни 17-го. Из воспоминаний Бориса Анрепа: «Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание увидеться с А.А.» И вот эта встреча. «Мы некоторое время говорили о значении происходящей революции. Она волновалась и говорила, что надо ждать больших перемен в жизни. «Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже…» С первым поездом я уехал в Англию…»

Поклонник Анны Андреевны Борис Анреп отправился в эмиграцию. И в Лондоне стал заниматься своими удивительными мозаиками, которые пленили всех англичан. Николай Гумилев находился вне России и затруднялся определить свою судьбу. А Ахматова оставалась одна и писала грустные стихи, одно из них – «Я слышу иволги всегда печальный голос…».

16 мая в письме к Михаилу Лозинскому она делится своими соображениями: «…Буду ли в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью сограждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах».

27 ноября Ахматова прочла стихотворение «Молитва» на митинге в защиту свободы слова, организованном Союзом русских писателей.

А дальше была Гражданская война, смертельная схватка красных с белыми, наводящее ужас слово «ЧК», голод и холод. Расстрел Гумилева. Смерть Александра Блока. Гонение и репрессии поэтов и писателей. «Философский пароход». Эмиграция близких и многих инакомыслящих людей. А те, кто не уехал, а остался на родине, условно поделились на две категории: одна часть затаилась и сжалась от страха, исповедуя «будь что будет!»; а другая, напротив, с энтузиазмом пошла в услужение новой власти (к сожалению, и Валерий Брюсов, а о Демьяне Бедном и Маяковском и говорить нечего) – всех их привлекали продовольственные пайки и карьерный взлет. Было много таких, которые надеялись, что революция – это ненадолго и все вернется на круги своя. Но, конечно, было много и таких, кто надеялся на возрождение новой России, верил в «звезду пленительного счастья», но не в пушкинскую, а в рабоче-крестьянскую. О не выдержавших и сбежавших Анна Ахматова в 1922 году писала:

 
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной,
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
 

Ахматовские строки «Полынью пахнет хлеб чужой» и строки из «Поэмы без героя»:

 
А твоей бессмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве…
 

– вспоминал Артур Лурье в письме к Ахматовой (11 января 1960 года) и писал: «…что я могу тебе сказать о себе? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т. е. с тех пор, как я приехал в эту страну (в США. – прим. Ю.Б.)… Все твои фотографии глядят на меня весь день…»

Лурье, на мой взгляд, зря сетовал на свою судьбу. Он недополучил славы? Да, но работал как композитор и жил безбедно на Западе. Его никто не гнобил, и он не познал горечи невозможности печататься многие годы, как Ахматова, так что плакался в письме он зря и главным образом для того, чтобы не выделять свою долю от ахматовской.

Нет, никак нельзя даже сравнивать судьбу Артура Лурье с Анной Ахматовой. Анна Андреевна из Серебряного века попала в век тоталитарный, железный и кандальный. Но она не уехала из России, не захотела отделить себя от своего народа.

 
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
 

В поэме «Реквием» (март 1940) Ахматова писала о годах репрессий, «что и в смерти блаженной боюсь / Забыть громыханье черных марусь», то есть автомобилей-воронков, приезжающих к домам невинных людей, чтобы их арестовать и увезти в тюрьму. Ни «Реквием», ни другие гражданские стихи, конечно, не могли увидеть свет. Ахматову после 1931 года не печатали, но постоянно поминали как поэтессу, чуждую советскому строю. Так, критик Лелевич утверждал, что «социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой… это среда помещичьего гнезда и барского особняка», что ее лирика – «тепличное растение, взращенное помещичьей усадьбой». Короче: не наш человек, а «внутренняя эмигрантка».

 
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом,
 

– писала Анна Ахматова. В свою очередь, она неприязненно относилась к власти, в частности к Сталину, называя его «усачом»: «В сороковом году Усач спросил обо мне: “Что делает монахиня?”»

«Монахиня» писала стихи, которые никак не могли появиться в печати. Старые поклонники помнили ее исключительно как лирического поэта, а она с годами превратилась в гражданского, большого поэта страданий и боли своих соотечественников, и об этом больше знали на Западе, чем в собственной стране. Не случайно критик Владимир Вейдле с «того берега» писал, что Ахматова не приняла решение покинуть родину, потому что «она все приняла, и кресты эти, и воронов, голод, маузеры, наганы, серость новых хозяев, участь Блока, участь Гумилева, осквернение святынь, повсюду разлитую кровь. Она все приняла, как принимают беду и муку, но не склонилась ни перед чем… Сама она никуда уезжать не собиралась. Ее решение было непреложно, никто его поколебать не мог. Пытались многие, друзья один за другим уезжали или готовились уехать… Я чувствовал и что она останется, и что ей нужно остаться. Почему “нужно”, я, может быть, тогда не сумел бы сказать, но смутно знал: ее поэзия этого хотела, ее нерожденные стихи могли родиться только из жизни, сопряженной с другими, со всеми жизнями в стране, которая для нее продолжала зваться Россией…»

Слова Вейдле можно понять так, что Ахматова надеялась через жертвенность достигнуть гражданской и творческой победы. И сразу возникает вопрос о цене победы. В цикле «Северные элегии» (1945) Ахматова писала:

 
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какое-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу…
 

Непривычные строки, многим даже и неведомые, правда? Это не то, что хрестоматийные строки, посвященные Пушкину:

 
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..
 

Можно много чего вспомнить: годы войны и тяжелое бремя эвакуации. Про «Ташкентскую тетрадь». Лихие строки о том, что

 
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная…
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная…
 

Или:

 
А умирать поедем в Самарканд
На родину бессмертных роз…
 

Война заканчивалась, и казалось, что можно вздохнуть полной грудью, но нет. Вождь продолжал вздрючивать народ и особенно творческую интеллигенцию. Как гром среди ясного неба, появилось злобно-мстительное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года, в котором экзекуции были подвергнуты Михаил Зощенко и Анна Ахматова, о последней говорилось, что-де «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, – искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе…»

Вот так, наотмашь. Со всей силой… «ЦК ВКП(б) постановило: прекратить доступ в журналы произведений Ахматовой». В журналы «Звезда», «Ленинград» и прочие издания.

Удивительно то, что Ахматова была заранее готова к литературной казни и изгнанию. Еще в 1939 году она писала:

 
И упало каменное слово
На мою живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь…
 

И еще:

 
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою…
 

И в «Стансах» (1940):

 
Стрелецкая луна. Замоскворечье, ночь.
Как крестный ход идут часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон – неужто в самом деле
Никто, никто, никто не может мне помочь?
В Кремле не надо жить – Преображенец прав.
Там древней ярости кишат еще микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь – взамен народных прав.
 

Извечная российская история: один и тот же сюжет, только меняются интерьеры и персонажи. И не случайны слова Сергея Аверинцева, сказанные про Ахматову: «Вещунья, свидетельница, плакальщица».

Плакальщица в творчестве, но не в жизни. Она гордо несла себя и спокойно относилась к своей материальной неустроенности (своего дома не было, книги не издавались, мизерные гонорары только за переводы). Корней Чуковский вспоминал: