Текст книги "Легендарный ФД. Фёдор Гнездилов – московский ополченец, смоленский партизан, советский гвардеец"

5. Раненый – в тылу врага

Своё состояние после тяжёлого ранения Фёдор Данилович Гнездилов (при литературном содействии журналиста Игнатова И.А., готовившего рукопись книги к официальной публикации) описал так.

Сознание возвращалось медленно, я ничего не мог различить вокруг. Но вот возник сначала клочок неба, потом оно проявилось целиком, без единого облачка, больно отливавшее синевой. Пришлось зажмуриться и потом снова открыть глаза. Было непривычно светло. По горизонту землю окаймляла бледная полоса.

«Значит, рассвет, – пришла первая мысль. – Не так уж долго лежу. Всего каких-нибудь три часа. Ведь в два часа ночи мы пошли на прорыв».

Позади слышались глухие раскаты. Там шла война, а здесь было так тихо-тихо. Звуки и запахи словно заново рождённой для меня земли принесли ощущение, что я живой. Живой и лежу один посреди поля.

«Почему один?» – тут только я заметил вздыбившуюся, искалеченную воронками землю, подбитые танки невдалеке, с развороченными башнями и оторванными стволами, опрокинутые пушки. И повсюду тела, тела в самых разнообразных позах. Рядом со мной лежал Николай Левченко, с ним я повстречался в лесу два дня назад. А здесь он почему-то упал навзничь и как будто прислушивался к тому, что происходило на поле. А вон Андрей Морков – наполовину припорошен землёй. Видна только его свисающая, изуродованная голова. А ведь он первый дал мне папиросу, когда я вошёл в землянку около деревни Покров и попросил закурить. У леска он же вслед за мной высказался за то, чтобы пробиваться к своим на восток.

И вот он – убит. А я – живой. Что это, счастье, фортуна? Ведь я же шёл впереди эскадрона. Игривец, мой вороной конь, бездыханно лежал на боку в трёх метрах от меня. Какой конь пропал! Другого уж такого не найти – быстрый, выносливый! Но что делать, на войне как на войне.

По всему моему телу разливалась боль, она словно давила на мой мозг. Я попытался повернуться, но вдруг такая резь пронзила тело, что сознание опять отключилось…

Второе пробуждение последовало нескоро. Солнце уже стояло в зените. Теперь я стал осторожно ощупывать себя. Рана была в левом паху. Обильно текла кровь. От потери её чувствовалась слабость.

С трудом удалось сесть и стянуть гимнастёрку. Нательную рубаху никак не могли разорвать ослабевшие пальцы. Всё это время меня клонило назад, я качался, как маятник, стараясь как можно туже перевязать рану. Наконец, это удалось. Несложная вроде процедура отняла много сил, пришлось лежать на спине несколько часов, приходить в себя.

Небо бороздили «Хейнкели», «Юнкерсы», «Мессершмиты». Одни с мерзким, душераздирающим воем шли в том направлении, где гремела канонада. Другие на бреющем полёте расстреливали всех, кто шевелился. Кругом стонали раненые. Иные кричали: «Предайте смерти!» Другие: «Застрелите!» Горели автобусы, машины, танки. «Значит, к своим нам пройти не удалось, – пришлось сделать горький вывод, – и фронт продвинулся ещё дальше на восток. Немцы прорвались через наши рубежи. Вас бы – гадов, – хотелось мне крикнуть, – всех положить из автомата!»

Боль как-то поутихла, и мне стало неуютно лежать на земле – от неё веяло холодом. 4 октября выпал снег, но почти растаял – осень стояла ещё тёплая. Вдруг как будто какой-то человек, сидевший во мне, произнёс: «Хватит, промедление смерти подобно!» В голове стоял звон, ноги не слушались. Но всё-таки я нашёл силы, чтобы заставить себя ползти. «Раз, два», – командовал я про себя и выбрасывал руки, потом к ним подтягивал туловище, ноги уже волочились сами – они повисли как плети. Неодолимая сила звала меня вперёд, и это – посреди поля, заполненного трупами фашистов и наших бойцов.

Через рытвины и воронки, через овраги и холмики я держал курс на ближайший лесок. Он очень медленно приближался. А вокруг – ни души, только на востоке по-прежнему гремела канонада, да изредка ветерок пролетал над полем, позвякивая замком на искалеченной пушке. Ещё были видны зарева пожарищ.

И вот она – желанная опушка леса. Даже не верилось, что теперь я вне опасности. А пропахать пришлось километра четыре. Сил уже не оставалось совсем, но всё-таки я поползал вокруг деревьев в поисках какого-нибудь убежища. И, о находка! Около одной ели обнаружил малоприметную крышу блиндажа. Вход в него обвалился, и несколько часов я затратил на то, чтобы всё расчистить. Внутри оказалось немного соломы и сена, из которых удалось сделать постель.

Со стороны поля послышались голоса. Собравшись с силами, я тихонько подполз к опушке. Фашисты обходили завоёванную ими территорию. Постукивали по броне танков: «Рус, живой выходи!» – кричали они. Я скорее заполз в блиндаж и впал в забытьё.

На четвёртый день пошёл снег с дождём. Я нашёл старую каску, подставил её под крышу блиндажа – появилось питьё. В полевой сумке нашёл несколько сухарей. Вот и вся еда. Лишь через двенадцать дней я смог подняться на ноги. В то время для меня, да и для многих окруженцев неясна было создавшаяся обстановка.

В других собственноручных записках (не для официальной публикации) Фёдор Данилович вспоминал о своём пребывании в блиндаже так:

Было очень тяжело, весь горел, как в огне. Не знал, что делать дальше. Не было ни крошки хлеба. Весь мокрый, облитый кровью, думал только об одном: как бы скорее кончились мои мучения. И не раз с горестью говорил себе, что не представляет моя бедная жена Клавдия Яковлевна, как я сейчас, в полуразрушенном блиндаже, на Смоленской земле, собираюсь умирать. А ведь таких, как я, здесь были тысячи раненых и изуродованных советских бойцов, от боли которых стонал весь Вяземский лес. Фашисты всё время обстреливали здешние места из тяжёлых дальнобойных орудий и миномётов. Бомбардировщики, истребители на бреющем полёте расстреливали скопившихся в этом районе бойцов. В общем грохоте ещё слышны были выстрелы пушек с нашей стороны – это кто-то из советских артиллеристов совсем не думал сдаваться, складывать оружие, обстреливал немецкий передний край, используя последние снаряды, чтобы они не достались врагу. С каждым днём всё уже и уже сжималось кольцо вокруг наших солдат, находившихся в Вяземском лесу.

Прошло несколько дней, я немного пришёл в себя, а ощущение голода значительно утихло. Из своего блиндажа я отчётливо слышал, как немцы стучали по танкам каким-то металлическим предметом и на ломаном русском языке кричали: «Руос, сдавайсь!» Многие красноармейцы выходили из леса и направлялись к немцам – на милость победителей. Это были истощённые, голодные наши русские парни. А если из леса никто не выходил, фашисты открывали огонь из всего имевшегося у них оружия, чтобы устрашить советских бойцов. Много людей сдавалось в плен, но ещё больше пряталось и не выходило из леса. Затаив дыхание, они скрывались, будто здесь никого больше не существовало. На самом деле вынужденно ожидали подходящего случая самые стойкие воины, коммунисты, большевики, которые не хотели покориться фашистским извергам. Они объединялись в небольшие группы и настойчиво искали лазейки, чтобы вырваться из окружения. Перестали гореть костры, которые палили наши солдаты круглосуточно по всему лесу. Теперь только поздно вечером кое-где разжигали огонь для приготовления пищи. От них так приятно попахивало дымком.

Проходя мимо моего блиндажа, многие, заметив меня, спрашивали, что со мной случилось? Я отвечал, что ранен. Один солдат даже отдал мне три пачки наших русских галет и сказал: «Поправляйся, брат, и уходи отсюда подальше. А то как бы фрицы не надумали прочесать этот лес. Эти изверги даже раненых добивают».

Но что делать? Идти при таком ранении, когда мне немецкие пули из пулемёта насквозь прошили паховую область левой ноги, не представлялось возможным. Я вытащил из-под плащ-палатки автомат ППШ, подаренный мне генералом Бобровым, положил его и ещё пару запасных дисков с патронами поудобнее с правой стороны. К ним добавил имевшиеся у меня два пистолета – русский наган и немецкий парабеллум – и решил, что буду воевать до последнего, но живым не сдамся.

Время текло ужасно медленно. Чтобы не сойти с ума от отчаяния и занять себя каким-то делом, Фёдор Данилович решил «прокручивать в памяти» всю свою прожитую жизнь (которая сейчас, в любой момент могла нежданно оборваться), начиная с самого детства.

Конечно, прежде всего вспоминались родители, которые, к сожалению, как я считаю (пусть меня за это могут осудить), не заслужили почётного звания или особого уважения с моей стороны. Ведь именно от них зависело моё и других детей воспитание и образование, чему не было уделено достаточно внимания.

Как я помню, в 1905 году мой отец Данила Андреевич Гнездилов вернулся с Русско-японской войны в наше родное село Клеповку Бутурлиновского района Воронежской губернии. В семье тогда было трое мальчиков: старший – я, Фёдор – 7 лет, Аким – 5 лет и Михаил – 2 годика. Да ещё была единоутробная сестра, которую мама сумела нажить, пока отец был в отсутствии, на фронте. Конечно, это обстоятельство осложняло и без того плохие отношения между родителями.

Чтобы справиться с нуждой и прокормить большую семью, отец задумал поехать на целину, в Сибирь. Как тогда говорили, «на Тобол», сибирскую реку. Там в эти годы можно было получить 25 десятин земли. При сборе средств на переезд мой отец продал всё наше движимое и недвижимое имущество. Вместе с нашей семьёй, состоявшей из шести человек, выехало ещё несколько таких же многочисленных семейств. На всех выделили один товарный вагон. Адрес написали так: до станции Петропавловск, далее до города Атбасар Омской губернии.

Когда прибыли на станцию назначения, отец купил лошадь и бричку. Посадил всех нас на эту небольшую подводу, и отправились мы за 360 вёрст в Атбасар. В городе отец снял квартиру и без проволочек получил надел земли в 25 десятин.

Участок наш находился за рекой, на левом берегу по течению Ишима. Здесь отец построил свой дом, в который мы переехали уже осенью 1905 года. Новосёл сразу же начал готовиться к весенней посевной, изготовил необходимый инвентарь – соху и борону. Целинный участок землепашец разделывал два года, но потом убедился, что на одной лошади «далеко не уедешь». Вернее, обрабатывать 25 десятин земли только при одной тягловой силе – просто невозможно. Средств на покупку ещё одной лошади, конечно же, не было. Тогда отец решил бросить это безнадёжное дело и вернуться обратно, на свою малую родину.

По возвращении снял жильё для семьи и, поскольку средств на деревянный дом не имелось, стал на своём старом участке строить землянку. Когда «убежище» было готово, мы все переехали в эту «подземную хату». Однако обстановка здесь была крайне тяжёлая: в сырой землянке все дети заболели дифтеритом, причём сестра даже умерла.

Хлеба теперь отец не сеял, а поэтому питания нам не хватало. Во всём ощущался большой недостаток. На этой почве между родителями разразился серьёзный скандал, после чего наша мать навсегда покинула нас – отца, мужа своего, и троих сыновей: девяти, семи и четырёх лет. А за ней и отец уехал куда-то работать на шахту. С прошлой осени до весны 1908 года мы кое-как жили без матери и отца, «на пище святого Антония». Конечно, ходили побираться. Соседи всё-таки следили за нами, помогали, приносили кое-что из еды, топили печку. В общем, не жизнь была, а «малина».

Весной нас, детей, разделили, отправили кого куда. Меня устроили учеником по гончарному делу к мастеру Михаилу Ивановичу Зинцеву. Теперь в мои обязанности входило следующее: натаскать в рабочую хату три воза гончарной глины. За день она оттаивала, а вечером я должен был стоптать её голыми ногами. Мягкую, похожую на тесто глину следовало прочистить через проволочную сетку, выбрать имевшиеся камни. Для этого всю её массу приходилось перебирать руками. Готовую, полностью очищенную глину требовалось разложить к рабочим станкам хозяина и двух его сыновей. Помимо этого, днём я должен был натаскать корм скоту и несколько раз напоить его. Спать мне приходилось там, где я топтал глину для своего хозяина.

Вот так протекала моя каждодневная жизнь в течение двух лет. Я уже почти «дошёл до ручки», ветром от слабости буквально валило. Соседи это заметили и посоветовали мне уйти от беспощадного изверга. Устроили меня в слободу Бутурлиновку учеником к кустарю-сапожнику Ивану Герасимовичу Герасименко. Здесь я проработал один год, а затем перешёл к другому хозяину Ивану Осиповичу Петренко. Через год стал в своём селе Клеповке работать учеником по сапожному делу у Константина Рыкова. Ещё через год перешёл к сапожнику Алексею Башмакову, а после – к сапожнику Тихону Дунаеву, который жил в деревне Гвоздовка. Потом год трудился у мельника Трофима Дровонова и его брата Сергея. Летом пахал, косил сено и хлеб, перевозил весь урожай с поля домой. Осенью работал механиком на молотилке. Эту машину перевозили со двора на двор, с кем хозяин мой договорился. В мои обязанности входило: установить правильно машину, подавать снопы в барабан, смотреть за двигателем. В общем, отвечать за весь процесс. Хозяин только следил за мной да показывал пальцем, что и как надо делать.

А вот в школу мне пришлось походить один только единственный месяц. За это время смог изучить лишь азбуку. То, что мне не удалось получить даже начальное образование, я ставлю в вину своим родителям.

При этом надо сказать правду, что за прошедшее время, как бы мне ни было плохо и тяжело, я всё же научился шить сапоги так, что меня даже мастера по сапожному делу стали считать умельцем в данной профессии. Другую специальность я освоил как механик по обмолоту хлеба. Я прекрасно знал, как надо установить машину, наладить привод и двигатель. Со мной даже стали считаться, причём не только хозяин, но и другие понимающие в этом деле люди.

Подводя итог, могу сказать, что за десяток лет мне пришлось поработать почти у десяти хозяев, причём каждому из них надо было угодить, работать втрое больше их самих, недоедать и недосыпать. Но эта трудовая школа закалила меня, дала практические навыки, научила ценить время и понимать людей.

Фёдор Данилович поднялся со своей постели, осмотрел лежавшее рядом оружие и, прикинув обстановку, один пистолет на всякий случай запихнул в карман. Потом потихоньку высунулся из блиндажа. В лесу стояла тишина, только шелестел падавший с неба крупными хлопьями влажный снег. ФД решил ещё немного вылезти из своего подземелья, чтобы набрать в каску чистого снега. Вдруг рука резко скользнула по глиняному брустверу, замаскированному белым покровом. «Так вот она, осенняя распутица, на наших просёлочных дорогах! – даже обрадовался опытный командир. – Нашим к ней не привыкать, а вот фрицам – придётся туго». Действительно, двигаться даже военной технике по такому бездорожью теперь стало очень непросто. Немецкий блицкриг неистово забуксовал в русской грязи. А впереди ещё ждал генерал Мороз!

Спустившись в блиндаж, ФД попил талой воды. Щец бы сейчас похлебать! Но об этом нельзя даже думать, чтобы себя не травить. Лучше уж опять предаться воспоминаниям, которые хотя порой и являлись горестными, но всё равно как-то согревали душу.

В 1917 году вспыхнула Февральская революция. В это время в моей родной Клеповской волости тогдашние власти начали поговаривать о свержении царя Николая Романова. Потом в нашу местность, теперь уже из губернии, поступили воззвания: кто за кого должен голосовать. И вот мне, совершенно ничего не соображавшему в политической обстановке, наши волостные начальники дали листовки с этими воззваниями, и я должен был с ними ходить по домам и спрашивать: кто за большевиков, а кто за меньшевиков?

Из-за моей неопытности случился такой эпизод. Я пришёл к своему соседу Алексею Хорошилову, крепкому зажиточному середняку, и говорю ему: «Дядя Алёша, вот я к вам прибыл с воззванием для переписи – кто за большевиков или меньшевиков будет голосовать. Вы за кого будете голосовать?» А сосед сам спрашивает меня: «А ты за кого?» Я отвечаю: «За большевиков!» Тогда он взял меня за шиворот, подвёл к двери и, дав под задницу коленом, выгнал со своего двора. А вслед добавил: «Иди отсюда, голытьба чёртова! Уже забыл, как мы тебе куски хлеба носили!» Что делать? Я повернулся и пошёл прочь. К очередному соседу не стал заходить. Подумал, этот ещё и изобьёт!

Направился я тогда прямо в волость к товарищу Ярославскому, рассказал ему, что со мной произошло. Я знал, что он был коммунистом.

Фёдор Максимович говорит мне: «Ничего, ничего, крепись! Иди ещё опрашивай – всех подряд. Это дело очень важное и ответственное!» Но поскольку и я сам не понимал, кто такие большевики, а кто – меньшевики, то попросил дядю Федю разъяснить мне этот вопрос. Он меня спрашивает: «Вот слыхал ты, что царя свергли?» Я ему отвечаю: «Слыхал». Он продолжил: «Так вот, большевики – это мы с тобой, рабочие, крестьяне. А меньшевики – это помещики. Рабочие сейчас свергли царя и хотят установить свою власть. А меньшевики борются за царя. Понял?» «Ну, теперь, – я говорю, – понял!» «Тогда иди и выполняй порученное тебе дело!»

Я стал дальше ходить с этим опросным листом и уже понимал, что к чему, а потому даже вступал в споры с людьми, которые не хотели голосовать за большевиков. В результате в моём листке с воззванием больше народу подписалось за большевиков.

Когда я приходил в волость довольный тем, что в моём листке 75 процентов участников поддержали большевиков, дядя Федя Ярославский ставил в пример мою работу другим людям, тоже ходившим с воззваниями.

Не помню уже, в каком месяце, в октябре или ноябре, стало слышно, что Временное правительство Керенского тоже свергли. Теперь в нашей деревне власть стала большевистская. И начались огромные митинги! Выступал то один, то другой оратор… Иных стаскивали с трибуны чуть ли ни с дракой. В деревне уже горели дома зажиточных кулаков. Запылал лесопильный завод помещика Карпова.

Для наведения порядка появились красногвардейцы, и дядя Федя Ярославский сказал мне: «Фёдор, принимай винтовку, охраняй народное достояние, бей врагов рабочего класса!» Я был зачислен в Красногвардейский отряд под командованием Путинцева Сергея Ивановича, комиссаром у нас стал Ярославский. Меня сразу назначили в наряд охранять амбары, где хранился государственный хлеб. Затем наш отряд разъезжал по Павловскому уезду и устанавливал советскую власть. На учёт бралось всё имущество, отобранное у зажиточных кулаков, крупных торговцев и помещиков.

В 1918 году к нам в Павловский уезд припожаловал генерал Краснов с 25 тысячами казаков. Белый атаман разогнал и наших, и других красногвардейцев. Много было порублено хороших парней. Время настало тяжкое. Но собирались уже другие Красногвардейские отряды и вступали с казаками в бой. А в нашей деревне образовалась банда, которая боролась против советской власти. С этими бандюганами, которых возглавлял атаман по прозвищу «Птица», нам приходилось сражаться в Шиповском лесу. Так продолжилось моё участие в борьбе с врагами до февраля или марта-месяца 1918 года.

А в это время в селе Тишонка Воронежской губернии формировался 1-й Орловский железный полк Красной Армии. В этот полк добровольно вступили, помимо меня, из нашего села Завьялов Фёдор и Пеньков Кондрат, а из деревни Гвоздово – два Ивана Чекрыгин и Ратунев. Командиром полка был товарищ Гущин, а комиссаром – товарищ Меньших Михаил Аниканович. Меня зачислили в команду пеших разведчиков.

Полк быстро формировался и вскоре был отправлен на фронт. Мы вели бои за станции Чертков, Миллерово и станицы Митякинская и Луганская. Город Луганск растянулся вдоль железной дороги Дебальцево – Александро-Грушевские шахты. Сам город в то время неоднократно переходил из рук в руки. На его территории находился очень важный для нас Патронный завод. При отступлениях нам несколько раз приходилось эвакуировать станки этого завода, загружая их на железнодорожные платформы, которые отправлялись в тыл. Как только наши войска снова вступали в город Луганск, станки возвращались, устанавливались на свои места, и завод продолжал выпускать патроны.

Наверное, пора спать. Фёдор Данилович повернулся на правый бок, поудобнее уложил раненую ногу. День и ночь – всё перемешалось. Спасали только зарубки на бревне блиндажа, отмечавшие прошедшие сутки, да показания часов. Сколько уже времени прошло? Может, и ошибся в подсчётах? Никто не играет подъём, никто не объявляет отбой. Главное, чтобы рана поскорее и получше зажила.

Но сон не шёл. Разволновавшись от своих воспоминаний, ФД пустился в дальнейший путь по дороге своей судьбы.

Первый Орловский полк входил в 13-ю дивизию 8-й армии Южного фронта. В нашем соединении числились также 106-й Алексеевский, Богучарские полки, 111-й Смоленский, 17-й образцовый и ряд других полков. Затем к нам прибыл 1-й Коммунистический полк.

В числе ещё четырёх земляков-односельчан я в звании красногвардейца-разведчика входил в команду разведчиков, которую возглавлял командир Незнамов Иван Андреевич. После ранения Незнамова командовать разведкой поручили мне. Я имел тогда даже знаки различия: четыре кубика на левом рукаве.

К сожалению, долго повоевать в составе этих знаменитых подразделений мне не пришлось: в апреле-месяце 1919 года я был ранен. Лежал в госпитале в городе Луганске, в помещении бывшего пивоваренного завода. Отсюда был эвакуирован поездом на станцию Купенская-узловая. В дополнение ко всем бедам здесь я заболел сыпным тифом и был направлен в городской госпиталь Купенска, который в то время помещался в здании бывшего женского учебного заведения.

В конце мая – начале июня я был комиссован («забракован») медицинской комиссией, при этом мне для восстановления здоровья предоставили отпуск на семь недель. Конечно, я отправился на родину в село Клеповка. Интересно, что к этому времени сюда возвратилась и моя мать, которая вышла замуж за другого мужчину – Леонтьева. В родном краю я прожил всего трое суток. При этом дома, в нашей землянке, ночевал только один раз. Другую ночь провёл у своего дяди Василия Андреевича Гнездилова. Третий раз случилось ночевать у соседа, Поликашина Трофима Дмитриевича, проживавшего на нашей улице, по другую сторону дороги. Так пришлось поступить в связи с тем, что в нашей местности сильно свирепствовали «зелёные банды», или «зеленчуки». Ко мне прибежала моя мать и рассказала о том, что, когда я вторую ночь был у своего дяди, приходила банда зеленчуков, которые искали меня в нашей землянке. От злости, что красного бойца не нашли, перебили все горшки и чугунки, прострелили самовар. На другую ночь зеленчуки заявились к моему дяде Василию Андреевичу и произвели обыск. Искали, конечно, меня, но так как не нашли, то чуть не расстреляли мать и дядю.

Мама стала умолять меня: «Федя, уходи, сынок, куда угодно, но только не живи в нашей деревне. Иначе тебя зеленчуки убьют. Они всё время спрашивали: где ваш красногвардеец, защитник красных? Мы ему покажем, кого надо защищать».

В этот же день, вечером, мы вдвоём с Павлом Городничевым ушли из своего села в деревню Гвоздово, к моему бывшему хозяину Тихону Дунаеву, у которого я когда-то шил сапоги. Но его не оказалось дома. Тогда мы зашли в другую хату к Александре Кваковой (такое ей дали уличное прозвище). Это была моя знакомая девушка, с которой я частенько гулял, когда жил и работал у сапожного мастера. Александра нас очень любезно встретила, угостила обедом и предупредила, что у них в селе очень много зеленчуков. Она посоветовала нам открыто не расхаживать по деревне, потому что можно даже поплатиться своей жизнью. Чтобы не выдать себя, нам пришлось долго сидеть в хате без огня. А Саша нам всё рассказывала о бандах зеленчуков, обо всех их проделках. Так мы и просидели всю ночь, не выходя на улицу. А рано утром в обеих церквях зазвонили колокола, причём звук их вызывал какую-то тревогу. Мы спросили хозяйку, в чём дело? Почему так тревожно звонят колокола? Саша сказала, что это устраивают зеленчуки, чтобы навести на нас страх. Когда они приходят из лесу, всех грабят, а кого-то даже убивают, забирают у селян скот и одежду и опять скрываются в лесу.

Я спросил Сашу, что же она посоветует нам делать в такой обстановке? Девушка сказала: «Я сейчас отведу вас в огород, в коноплю, которая там растёт. А сама пойду, узнаю, в чём дело?» Александра ушла и очень долго не возвращалась. Мы лежали в высокой конопле и прислушивались. Колокола уже перестали звонить, но кое-где по деревне слышны были винтовочные выстрелы – то в одном конце поселения, то в другом. Просто так ждать терпения уже не хватало. Я говорю своему спутнику: «Слушай, Паша, у меня же здесь очень много друзей. Вот, например, через два дома отсюда проживает Котельников Гриша. С его сестрой Дусей мы когда-то вместе ходили на улицу гулять. Может, мне сходить к ним, поговорить, узнать обо всём?» Но Павел меня не поддержал: «Нет, брат, лежи, а то ещё на неприятность нарвёшься. Лучше подождём, когда вернётся Александра, обо всём нам расскажет – кто и что там шухарил». А я ему возражаю: «Паша, может быть, её забрали зеленчуки? Что-то уж слишком долго она не идёт. Это становится просто подозрительным. У неё же есть брат Степан, а я даже не спросил, где он сейчас? Давай, брат, – предложил я, – перейдём с этого места в другое. А то вдруг она приведёт к нам зеленчуков?» Чувствую, что приятель мой от таких слов сдрейфил, быстро поднялся и пошёл по конопле дальше от дома. Я догнал его и говорю: «Ты, брат, прятаться не умеешь. Разве так можно ходить по высокой траве? Надо ступню ставить так, чтобы не мять стебли. А ты прошёл и за собой оставил, смотри, какой след. По этой дороге сразу могут нас обнаружить».

Мы снова легли на землю и продолжили терпеливо ждать. Вдруг скрипнула калитка. Мы стали прислушиваться, и тут вдруг перед нами появилась Александра с кувшином молока, буханкой хлеба под мышкой и большим куском сала. «Пришла вас покормить, – сказала она весело. – А то вы в гостях у меня, а с голоду можете умереть». «Большое спасибо, Саша, за заботу, – ответил я ей. – При такой обстановке можно долго не кушать. Рассказывай, пожалуйста, где была и что видела?»

«Ой, братцы мои, – начала девушка говорить про свои наблюдения, – что там натворили зеленчуки! Они же, паразиты, голодные, как собаки. Да к тому же ещё и злые. Вот только сейчас рассказывали, как они забирали курей, коров набрали целое стадо и угнали в гору, в лес. Не знаю, сколь много зеленчуков там прячется? Все оборванные, сами у людей вещи отбирают и хлеб. На ходу переодеваются – рваное с себя сбрасывают, а хорошее натягивают. И кушают на ходу. Несколько селян они, говорят, убили. Но я туда не пошла. И вам не советую выходить из конопли. Сидите до вечера, а я пойду – буду наблюдать. В случае чего я вам постараюсь сообщить обо всём».

Александра ушла, а мы продолжали валяться, дожидаясь, когда наступит поздний июньский вечер. Без конца разговаривали, строили планы своего дальнейшего маршрута. Решили держаться подальше от лесов и во что бы то ни стало сегодня же добраться до станции Бутурлиновка, а дальше поездом двигаться на Воронеж.

Ночью, как и планировали, пришли в Бутурлиновку и выяснили обстановку, которая нам совсем не благоприятствовала. Всё-таки сели на товарный поезд и утром были уже на станции Толовая. Но дальше по линии железной дороги на Воронеж сплошь стояли без движения друг за другом товарные и пассажирские составы. Стали выяснять, почему произошла такая задержка поездов? Нам сказали, что Красные войска отступают, а у паровозов нет топлива. Здесь было неспокойно – кулачество превратилось в зелёные банды. А на фронте орудовали изменники Родины, которые шли против нас.

Стали думать, куда же дальше держать нам свой путь? Решили, что надо разыскать какую-нибудь воинскую часть и попросить там оружие. С винтовкой в руках будем биться до последней капли крови. А то местность нам незнакомая, попадём где-нибудь в руки зеленчуков и погибнем от подлой кулацкой руки.

Пока же решили идти пешком по железной дороге. Мы всё дальше шли, заглядывая по пути в окна пассажирских вагонов и двери товарняков, но не увидели ни одного человека. Только в паровозах копошились какие-то люди, видимо, подкладывавшие дрова в топки, чтобы в них не погас огонь. Так мы добрались до станции Лиски, но за это время ни один поезд не продвинулся ни на метр вперёд. На этой станции было много народу, и отсюда поезда начали двигаться. Мы тоже сели в вагон, но доехали только до следующего поезда. Пересели в него и проехали ещё, но лишь метров 500. Дальше – снова пересадка и так далее. Всё-таки добрались до города Воронежа, голодные и совершенно без сил, чтобы двигаться дальше. У военных патрулей выяснили, где находится штаб 8-ой армии и как туда добраться. В штабе нам дали направление в местный госпиталь, который далее переправил нас в город Задонск, в госпиталь для слабосильных больных. Здесь я пробыл на лечении несколько месяцев и достаточно окреп.

Незаметно задремав, Фёдор Данилович хорошо отдохнул и, сверившись по часам, сделал на бревне ещё одну зарубку – прошли очередные сутки его пребывания в блиндаже, в тылу врага. Попив талой воды из каски, поудобнее устроился и продолжил свои размышления.

После выздоровления меня направили в город Липецк, в распоряжение уполномоченного по району продовольственного комиссара товарища Ермолова, который, как нам сказали, по приказу Владимира Ильича Ленина формировал продовольственный отряд. Этот отряд должен был реквизировать хлеб и другие продукты для фронта, где сражалась Красная Армия, и для Москвы, в которой голодали рабочие. Командиром отряда являлся товарищ Турков Степан Мартынович, родом из Бузулукского уезда Самарской губернии. Турков назначил меня своим заместителем, и отряд, численностью 185 человек, сразу же выехал в районы Ивановский, Шохмонский и другие, где проработал весь 1919 год. В партийную неделю я вступил в Коммунистическую партию большевиков, а до этого состоял в комсомоле.

Отряд наш не только собирал хлеб и продуты, но также вёл борьбу с бандами и дезертирами в этой местности. Мы помогали в данном деле Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Председателем Липецкой ВЧК в то время был товарищ Янкин. А дезертиров только в Тамбовской губернии насчитывалось порядка 165 тысяч. Они представляли собой своего рода скрытые банды, среди которых наиболее известной была банда Антонова. Эти бандюганы тормозили проведение работ, всячески вредили, стреляли из-за угла в нашего брата.

Кроме данных проблем, опаснее было то, что летом 1919 года генерал Мамонтов овладел Воронежем, а потом прорвался на города Тамбов и Козлов и дошёл до станции Грязи. Здесь взорвал железнодорожный мост через реку Матыру, пустил под откос два товарных эшелона. На данном рубеже банду Мамонтова остановили Красные войска, причём и наш отряд принимал непосредственное участие в этих боях. Обстановка тогда сложилась исключительно тяжёлая. В это время Деникин уже овладел городом Орлом и даже обстреливал Тулу. Со всех сторон нас окружали враги. Бывали случаи, когда мы и наш противник находились в одной деревне. Всё время шла напряжённая, кровопролитная борьба.