Текст книги "Легендарный ФД. Фёдор Гнездилов – московский ополченец, смоленский партизан, советский гвардеец"

Когда банда генерала Мамонтова была сломлена, она начала отступать по тем же городам: Козлов, Тамбов, Воронеж. У отступавших было отбито более пяти тысяч подвод с награбленным имуществом. В основном они потрошили военные склады, где забирали обмундирование и другое ценное имущество.

Фёдор Данилович так увлёкся своими воспоминаниями, что совсем потерял счёт времени. На память приходили всё новые и новые случаи из прошедшей тревожной жизни.

После расформирования продотряда, в связи с выполнением поставленного перед ним задания, в апреле 1920 года меня направили в город Тамбов, в 20-й запасный сводный полк. Оттуда перевели в город Орёл, в батальон товарища Кольченко, числившийся в качестве охранного при Объединённой Орловской ЧК (Чрезвычайной Комиссии). На основе этого батальона был сформирован кавалерийский эскадрон под командованием товарища Перевязкина и комиссара товарища Иванникова. Предназначением данного конного эскадрона являлась борьба с местными бандами под оперативным руководством орловских чекистов. Вот и мне пришлось здесь принимать непосредственное участие в боевых делах. Эскадрон действовал против таких врагов: в Крамском уезде громил банду Чуева, в Липецком уезде сражался с бандами Силаева и Сахарова, в Ливенском уезде гонялся за бандой Мишки Тучкова – матроса, бежавшего сюда после разгрома Кронштадтского мятежа, в Дмитровском и Димитреевском уездах Орловской и Курской губерний противостоял банде прапорщика Цыганкова – руководителя кулацких восстаний.

После завершения острых боевых действий, в январе 1921 года, по заданию Орловского Губкома (Губернского комитета) партии большевиков меня с оперативной работы перевели на мирное поприще, и я на полгода стал заведующим хозяйством партийных курсов в городе Ливны. Однако уже к концу 1921 года, сразу после завершения работы на этих курсах, вновь был назначен командиром взвода 1-го кавалерийского полка (комиссар Берлович), квартировавшего в городе Ливны. После слияния этого полка с 18-м Ветлужским кавалерийским полком (комиссар Дьяконов) моя служба продолжилась в городе Борисоглебовске. В 1922 году меня добровольно направили в Среднюю Азию для подавления басмаческих банд.

Здесь ФД, хотя и ведёт задушевную беседу без «свидетелей», только сам с собой, всё равно не признаётся откровенно, почему он вдруг добровольно уехал в дальние от родных мест края. Напомним, что Фёдор со своей суженой Клавдией венчались в церкви, и за этот «проступок» он был исключён из партии. Вот и решил он «скрыться» от упрёков в Средней Азии, а свою вину перед партией искупить упорной борьбой с басмачами. Забегая вперёд, скажем, что опыт этой боевой работы очень пригодился ему при организации партизанского движения.

По прибытии в жаркий город Самарканд я, с июня и до конца 1922 года, получил назначение на должность помощника командира взвода 3-го кавалерийского полка (командир полка Виноградов, комиссар Маршанский) 3-й Туркестанской стрелковой дивизии, которая находилась в городе Уратюбэ. В составе этого кавполка занимался ликвидацией басмаческих банд, действовавших по всей Средней Азии, особенно в Самаркандском, Андижанском, Ошском и некоторых других округах. Это были банды Ибрагим-бека, Мимбая, Халбуты, Курахмата, Тогай Тахтамышева, Самаркандского бека Агильдава, Бенеша и других врагов советской власти. Только вспомнить, в каких местах я тогда побывал: в Шихристане и на Шахристанском перевалке, в Обурдонах и на Обурдоновском перевале, в Мочинском районе. Здесь тогда не было ни царской, ни вообще какой-либо власти. И вот мы, после подавления басмаческих банд, установили советскую власть. А ведь в то время только у Ибрагим-бека имелось около восьми тысяч человек. Но мы эту банду загнали через город Хорог в Афганистан. Сразу после этого принялись за ликвидацию банды Халбуты, у которого насчитывалось до семи тысяч человек. Ещё мне тогда пришлось побывать в Сандарском районе, в Джизаке, Оше-Акдижане, Намангане, Коканде, Чарку, Исфаре, Канибадане, Санто, Шурсу и Шурабе, в Самарканде, Педжикенте, Душанбе, Кушке, Гарне, Сарай-Кумяре, Хиве и во многих других местах – всех не упомнишь.

После завершения разгрома банд меня в январе 1923 года, в возрасте 24 лет, уволили в запас Красной Армии. Я решил пока не возвращаться на родину, а на какое-то время заняться делами здесь. Вспомнив своё прежнее ремесло, поселился в среднеазиатском городе Джизак, где стал работать кустарём-сапожником. Однако через полгода местные власти вспомнили о «русском воине и умельце», а потому пригласили меня на должность агента для поручений Джизакского окружного водоканала. Затем, с учётом моего опыта военной службы и умения владеть оружием, уже через месяц назначили на должность младшего надзирателя городского Арестантского дома. В сентябре 1924 года я ушёл с этой работы и вновь на полгода занялся привычным делом кустаря-сапожника. Однако с началом подготовки к посевным работам меня, как единоличника, привлекли к сельскохозяйственным работам. С февраля по май 1925 года я трудился в качестве рабочего тракторного отряда Джизакского окрземотдела (окружного земельного отдела). Затем на полгода поставили в качестве караульного охранять приходно-расходную кассу города Джизак. После очередного трёхмесячного перерыва на «сапожное дело» меня в январе 1926 года вдруг назначили заведующим скотобойнями всего Джизакского уезда. Эта «кровавая работа» оказалась не по мне, а потому в сентябре-месяце того же года я «сбежал» в город Ходжент, где сначала работал на производстве мастером по сапожному делу, а затем вновь вернулся к спокойному занятию кустаря-сапожника.

Однако и здесь власти решили, что мне как боевому командиру негоже заниматься пошивом модной обуви. Поэтому в мае 1927 года меня назначили комендантом и судебным распорядителем Ходжентского окружного суда. С января 1929 года я ещё больше «продвинулся по служебной лестнице», став на два года заведующим хозяйством и комендантом этого окрсуда. При этом часто назначался комендантом выездных сессий Верховного суда Таджикской ССР. Здесь мне опять приходилось работать с «преступным миром», что заставляло меня всегда быть начеку.

На этом моя девятилетняя поездка в Среднюю Азию закончилась, и в марте 1931 года я перебрался на постоянное место жительства в Москву, где два года работал агентом и кладовщиком на строительстве института «Висма». Затем вновь настала «боевая работа» на должности коменданта Бауманского опорного пункта (ОП) милиции города Москвы.

Надо отметить, что, попав в столицу, я сразу почувствовал недостаточность своего общего образования. Решил поступить хоть куда-нибудь учиться, но с моим «неоконченным одноклассным аттестатом» это оказалось невозможным, несмотря на то что красногвардейцы имели большие льготы при поступлении в учебные заведения, и им устанавливалась хорошая стипендия. Надо было начинать учёбу с первого класса средней школы. В это время мне было уже 33 года, и казалось, просто стыдно и неудобно быть таким необразованным. Тогда я решил поступить на работу в Московский городской отдел инженерно-технических работников НКВД (Наркомата внутренних дел) СССР на должность помощника инспектора по розыску и приводам. При этом отделе имелась школа с первого по шестой класс, которую я и закончил за три года. Получение хоть какого-то образования явилось для меня большой радостью. Покрутившись на своей достаточно нервной работе в течение трёх лет, в августе 1937 года я перешёл на более спокойную, хотя и хлопотную должность начальника отдела специального снабжения Машинно-транспортной базы Управления Трамвайно-троллейбусного треста (УТТТ) Московского Совета (Моссовета) депутатов трудящихся. Вот здесь-то в июне 1941 года меня и застала война. Желая использовать свой достаточно богатый опыт боевой военной службы, я без раздумий решил вступить добровольцем в Московское народное ополчение, чтобы вновь защитить свою Родину от нашествия проклятых завоевателей.

Фёдор Гнездилов – начальник команды разведки 1-го Орловского железного полка. Южный фронт, 1918 год

Проснувшись в мрачном сумраке осеннего утра, едва пробивавшегося через вход в блиндаж, Фёдор Данилович посмотрел на часы и, достав нож, сделал на бревне двенадцатую зарубку. Да, прошло почти две недели, как ФД находился в блиндаже. Затянувшиеся воспоминания помогли скоротать время и отвлечься от дурных мыслей. Всё-таки повезло, что за все прошедшие дни (ночи не берём в расчёт) ни один немец не наведался в блиндаж. Ещё неизвестно, как бы тогда обернулось дело. А вот наши истощённые бойцы, бродившие по Вяземскому лесу, заглядывали, искали здесь себе пищу и спрашивали дорогу на Москву. Рана уже почти не беспокоила, поэтому настала пора и ФД отправляться в путь, искать выход из сложной ситуации.

6. В поисках пристанища

После двенадцати дней пребывания в блиндаже Фёдор Данилович окончательно выбрался из своего убежища. Кругом стояла тишина: никто из наших окруженцев больше не гомонил, как это было ещё несколько дней назад, немцы перестали стучать железяками о танки, созывая наших бойцов в плен, прекратился и обстрел Вяземского леса. Вот как ФД описал начало своего пути в неизвестное:

Поднялся я и вышел, как говорится, на свет белый. Несколько раз швырнуло из стороны в сторону. Падал и вставал, валило меня буквально ветром – сильно ослаб без пищи. А в глазах снег был не белый, а жёлтый. Я решил идти, куда глаза глядят, только подальше от большака, дороги местного значения. Буду искать места, где поменьше извергов, там и стану набираться сил, а потом – двинусь на Москву. Недалеко от моего блиндажа стояла наша подорванная автомашина, а вокруг неё валялись пустые ящики. В одном из них я обнаружил толстую промасленную бумагу. Взял её, принёс в блиндаж и завернул в эту надёжную упаковку своего верного друга – автомат ППШ. С ним же положил два запасных диска, до отказа забитых патронами. К сожалению, тащить с собой такую тяжесть я сейчас был не в силах. Для самозащиты мне достаточно иметь два пистолета. Разгрёб снег, положил на мёрзлую землю солому, а на неё пристроил свой свёрток. Сверху ещё раз закрыл соломой и завалил всё снегом. Схрон для своего автомата устроил между двух больших берёз. Чтобы обозначить место, срезал ветку, опоясал ею кругом одну берёзу и завязал узлом. Подумал: «Может, когда ещё и пригодится это оружие».

Проделав столь тяжкую работу, направился на выход из леса. Через некоторое время вышел на большую поляну, где валялось много разных тряпок и бумаги. По их виду решил, что здесь немцы, наверное, обыскивали наших бойцов, сдававшихся в плен. Пройдя ещё немного, выбрался из леса и направился в сторону от проходившего здесь большака. Двигаться решил по телеграфным столбам, которые обязательно приведут в населённый пункт.

Долго я шёл, иногда, обессилев, лежал на снегу, отдыхал. Устал страшно, да к тому же разболелась нога. Я упорно двигался всё дальше и дальше, но деревень вблизи по-прежнему не было видно. А время уже клонилось к позднему вечеру. Наконец, увидел жилые постройки. В домах горели едва заметные огоньки. Но добрался я до этого поселения только к одиннадцати часам ночи. Подошёл к дому, в котором свет горел чуть ярче. Постучал в окно. На крыльцо вышла женщина лет 35–40 с керосиновой лампой «Молния», спросила: «Вам кого?» Рассеянный свет остановился на моём лице. Я ещё подумал: «Какая-то богатая крестьянка!» Самым проникновенным голосом обратился к ней с просьбой: «Милая тётя! Я раненый советский боец. Нельзя ли попросить у вас кусочек хлеба?» Она посмотрела на меня и говорит: «Иди ты, мерзавец, отсюда. Вон, золотые зубы вставил, наверное, бывший командир? Иди, сказала, а то немцев сейчас позову!» Хотел я, было, её застрелить, но подумал: «Раз она сказала, что немцев позовёт, значит, они, скорее всего, находятся здесь, в деревне». Чтобы не нарваться на неприятность, повернул я обратно на ту дорогу, по которой пришёл, и поскорее удалился от этого опасного места.

Долго я шёл, но ни поселения, ни живого человека не встретил, и спросить даже не у кого. Потом сел у дерева на снег, а мысль одна: «Куда идти?» Ни дорог, ни здешних деревень не знаю, местность незнакомая. Однако надо идти – иначе замёрзну. Встал и пошёл вперёд. А сам всё думаю: «Неужели меня и дальше будут так же встречать, как в этой деревне? Откуда только такая тётка взялась, просто изверг!? Сколько мне в жизни приходилось воевать, и с бандитами, и с интервентами, и с басмачами! Неоднократно бывал ранен и потому вынужден был обращаться к народу за помощью, и никогда мне ни в чём не отказывали». Решил, что, видимо, сильно она обижена на советскую власть. А может, кулачка местная или жена кого-нибудь предателя, осуждённого нашим судом.

Уже начало рассветать, когда я подошёл к лесу. Присмотрелся, в глубине чащи заметил трёх человек. Я спрятался за дерево и стал наблюдать за ними. Они как-то быстро, чуть ли ни бегом перемещались. Один из них принёс охапку веток. Другие его товарищи установили козелок и стали разводить костёр, чтобы вскипятить воду из снега.

Мелькнула мысль, что это, наверное, наши бойцы-окруженцы, и я решил подойти к ним. Поздоровался, как положено, и они мне ответили. Я поинтересовался, откуда они и куда следуют? Говорят: «Из Дорогобужа, бежали из плена. Паразиты, загнали нас за проволочное заграждение и пять суток ничем не кормили. Теперь другим расскажем, как сдаваться в плен! Мы выбрали момент, задавили двух часовых-фрицев, забрали у них пистолеты и удрали. Сейчас думаем пробираться на Москву. Не знаем, как у нас получится, но любой ценой будем стараться проскочить к своим».

Потом они меня спросили: «Ранен?» – говорю: «Да». – «Где ранили?» – «Под Вязьмой». Поинтересовались: «Куда?» – сообщил: «В пах». И стал им рассказывать, что уже двенадцать суток нахожусь в лесу, совсем голодный. Тогда один из них говорит: «Вот мы в деревне достали продукты. Сейчас сварим картошку и вас немого подкормим».

Пока готовилась еда, я им сказал, что я москвич. Написал записку со своим адресом (Москва, Нижняя Масловка, дом 15, квартира 1) и очень просил их, если они переберутся через линию фронта и попадут в столицу, зайти к моей жене Гнездиловой Клавдии Яковлевне и рассказать ей, что я тяжело ранен и пока плутаю по тылам врага.

Когда сварилась еда, они сели кушать, пригласили и меня. Я с удовольствием к ним присоединился, пожевал немного, и тут, поскольку я долго не ел, у меня сильно заболел живот. Но я не стал жаловаться, а поблагодарил ребят за трапезу. Они быстро покушали, собрали и завязали свои вещевые мешки. А я им говорю: «Что же вы, идёте через линию фронта, у двоих есть оружие, а у одного – нет». Боец мне отвечает: «По дороге пристрелим какого-нибудь фашиста, и будет всё в порядке».

Вытащил я из кармана наган и отдал одному из них: боец с радостью бросился ко мне, поцеловал, развязал свой вещевой мешок, достал краюху хлеба и отрезал мне почти половину. «А газета тебе не нужна? Что ты, бережём пуще глаза! Давно уже не читали газет. Но уж ладно, раз выручил нас пистолетом, то бери».

Бойцы распрощались со мной и ушли. А я всё также сидел у догоравшего костра и смотрел им вслед, пока они не скрылись. И вдруг стало так тоскливо, что после этой недолгой встречи, которая нас как-то сблизила, мне приходится оставаться одному, без приюта, да ещё зимой, в лесу, больному. Достал я из кармана оставшийся у меня пистолет парабеллум и хотел застрелиться. Но потом одумался, потому что раньше – труднее было, а о таком даже не помышлял. А сейчас вроде есть какой-то просвет впереди.

Спрятал я оружие, присел на пенёк и с жадностью стал читать клочок уже начинавшей желтеть газеты, оставленной мне бойцом. Это была старая «Правда», в отрывке одной статьи которой приводились слова товарища Сталина о том, что надо повсеместно организовывать партизанские отряды и нещадно бить врага. Вот что надо сейчас делать! Создать отряд и громить фашистов! Это меня прямо вернуло к действительности. Клочок газеты я надёжно спрятал.

С каким-то облегчением в душе вышел на просеку и двинулся дальше. На опушке увидел, что стоят колхозные стога необмолоченного хлеба. Удивился, как это они могли уцелеть? Но решил: сейчас вытащу два-три снопа, залезу в скирду, закроюсь плащ-палаткой и отдохну хоть, как следует. Вытащил один сноп, и показалось мне, что кто-то внутри кашляет. Прислушался, стал искать дальше. Оказывается, в стоге лежал раненый боец. Разговорились. Выяснилось, что он тоже москвич. Ранен в живот. Я помог ему выбраться из скирды, но он даже встать не мог на свои больные ноги. Тогда я решил снять с него обувь. Расшнуровал один ботинок, развернул портянку и увидел, что нога у него полностью отморожена. Пришлось снова обернуть ногу портянкой и кое-как запихнуть её в ботинок.

Поскольку раненый не в состоянии был подняться на ноги даже с моей помощью, я понял, что его надо тащить волоком. Сначала решил посмотреть, где же здесь деревня, куда мне его следует доставить, чтобы человек не погиб. К счастью, деревня оказалась достаточно близко. Положил я бойца на плащ-палатку и потянул из последних сил – к жилью. На горку вползать оказалось очень тяжело, но потом вниз по склону скатываться стало значительно легче. В целом часа четыре пришлось промучиться.

Постучал в дверь первого попавшегося дома. Открыл старик. Я обратился к нему: «Папаша, примите в хату, человек замерзает, боец Красной Армии». Мы занесли раненого в комнату. Старик сказал, что, по новому немецкому закону, надо записку от старосты. Без его разрешения нельзя никого даже в хату пускать, а всех военных и пленных приказано сдавать в штаб комендатуры. Дал я деду честное слово, что принесу ему нужную записку.

А сам вышел из дома, посмотрел по сторонам и думаю: «На кой чёрт мне этот староста сдался? Ещё и меня заберёт, да отправит к фашистам». Повернул я на другую улицу, прошёл её до конца и постучал в крайнюю хату, попросил погреться. Меня пустили две молодые девушки. Спросили, ранен ли я? Пришлось им всё подробно рассказать, и они вместе переживали моё несчастье. Потом одна из них помогла мне обработать рану. Девушки усадили меня за стол, накормили молоком с хлебом. Стали рассказывать о новых немецких порядках. Предупредили меня, чтобы я проявлял осторожность, не попадался на глаза немцам, которые стоят в некоторых деревнях. Были случаи, когда фашисты хватали наших товарищей и расстреливали прямо на месте или сдавали в комендатуру.

Стало уже темнеть, и я уже решил собираться в дорогу, когда пришли родители девушек. Отец их спросил меня, кто я и откуда? Но дочки ему всё вместо меня рассказали. Выслушав девушек, он спросил, куда я намерен идти, что делать? Я ответил, что надо пока залечить свои раны, поправить здоровье, а потом уже решать, что делать дальше. Поинтересовался у хозяина дома, как мне добраться до Спас-Деменска? Там в августе-месяце наша 9-я Кировская дивизия народного ополчения стояла во втором эшелоне обороны, и в деревне Мышково-Кудрино я познакомился с хорошими людьми. У меня теплилась надежда, что они меня обязательно примут и дадут возможность отдохнуть. Мужчина подсказал мне нужное направление, но заметил, что до туда надо идти 100 километров, а, может быть, и поболее. Добавил также, что в их небольшой деревне побывало много бойцов, здоровых и раненых, и им всем помогали. Тяжелораненые, которые не могли двигаться, и сейчас остались у них, а все остальные ушли главным образом в район Ельни. Подсказал мне несколько населённых пунктов в этом направлении, и мы наметили маршрут моего движения. Потом сообщил, что во всех населённых пунктах уже назначили бургомистров, старшин, старост и полицаев. Как правило, на эти посты выдвигали чуждых нам людей – в прошлом раскулаченных, высланных, осуждённых. Всех их надо опасаться.

Я поблагодарил гостеприимных хозяев и хотел уходить, но меня оставили, накормили ужином и устроили постель на полу. Я с большим удовольствием поспал впервые за последние четырнадцать суток в домашних условиях. Правда, желудок всю ночь болел и, не зная меры, требовал пищи. Я всё время ужасно хотел кушать после длительной голодовки.

Утром меня накормили завтраком, дали с собой кусок хлеба, и я отправился по намеченному маршруту. Когда отошёл от деревни километра на два, стал слышен гул немецких тяжёлых тягачей и большегрузных автомашин, двигавшихся по направлению к фронту и обратно. А сам фронт переместился уже далеко за Вязьму, где хорошо сейчас просматривались зарева пожарищ. В деревнях, которые я проходил, не видно было ни одного человека, как будто все вымерли. Не слышно даже лая собак, крика петухов и мычания скота. Значит, здесь побывали немцы и хорошо «похозяйничали».

Через несколько часов пути добрался я до очередной деревни. На улице около одного из домов сидели на брёвнах человек шесть мужчин. Они курили свёрнутую из газетной бумаги общую на всех, заправленную махоркой с каким-то неприятным запахом, «козью ножку», которую по очереди передавали друг другу. Я ещё не дошёл до мужиков, когда один из них произнёс: «Вот ещё один сталинский боец уцелел». Я услышал это и спросил: «А вы что, бойцы Гитлера?» Присел с ними рядом. Начали они меня расспрашивать: откуда и куда я следую? Я им рассказал, что тяжело ранен, отвернул полу шинели и показал окровавленную одежду. Потом говорю: «Вы правильно определили по моему виду, что я русский солдат, измученный и больной, иду к вам, русские мужички, за помощью. Думаю, что вы мне не откажете». И начался разговор – сыпались вопросы, на которые мне приходилось отвечать то одному, то другому из этих местных крестьян. Долго говорили, а потом я достал из кармана кисет с махоркой и предложил желающим закурить русского фабричного табачку. Все, как один, согласились, отметив, что сильно страдают из-за отсутствия хорошего курева. А я заметил: «Вот лежал в лесу двенадцать суток и ни разу не закурил». В это время все с удовольствием дымили цигарками с моим табачком. Потом я посмотрел на свои часы и говорю: «Сегодня уже шестнадцатый день, как я ещё ни разу не покушал, как следует». Один из мужиков предложил: «Ты отдай нам свои наручные часы, мы тебе за них пуда три хлеба дадим. И будешь жить в нашей деревне и кушать свой хлеб. А немцы тебя здесь не найдут до конца войны». Я ему ответил: «Пожалуйста, я могу подарить вам эти часы, мне уже не до них – просто жрать страсть как охота». Другой мужик сказал: «Я вас сейчас покормлю» – встал и направился в хату напротив. Когда он ушёл, ещё один из сидевших мужиков заметил: «Он вас, конечно, накормит, а потом к немцам сведёт. И на ваши раны не посмотрит. Это наш староста, он уже не одного окруженца так сдал». В это время староста позвал меня в свою хату, и я решил: «Покушать надо, раз приглашают, а там посмотрим, как дела сложатся».

Вошёл в горницу, поздоровался. Хозяйка налила мне в одну тарелку смоленской похлёбки, а в другую положила капусту. Похлёбку я скушал, а капусту не стал трогать. Тогда хозяйка заметила: «Значит, не дюже голодный». Откровенно говоря, я бы, конечно, капусту с удовольствием умял, но боялся, как бы после стольких дней голодания с моим желудком неприятностей не приключилось. Я слышал, что если в моём положении наброситься на еду и наесться «до отвала», можно и умереть.

Поблагодарил я хозяйку, вышел на улицу и подсел к мужикам. Они попросили у меня ещё махорки. Закурили, и один из них мне говорит: «Староста пошёл запрягать свою лошадь. Он тебя сейчас стащит к немцам. После назначения на должность он всё выдабривается перед ними, авторитет себе зарабатывает». В это время подъехал староста на лошади, запряжённой в сани. Лошадка у него действительно была добрая, вороная. Как её у него немцы не отобрали? Видно, свой он для них.

«Поехали, товарищ! – обратился ко мне староста. – Мне сейчас всё равно в ту сторону надо, заодно и вас подвезу». А сидевший со мной рядом человек толкнул меня локтем в бок и шепнул: «Стащит вас к немцам староста». Я предложил всем закурить ещё раз, а потом лёг в сани на левый бок, а староста сел в передок. Мы бодро поехали, а я всё время махал рукой мужикам, оставшимся сидеть на брёвнах, пока не потерял их из виду.

Выехали мы ровно в два часа дня и вскоре преодолели, наверное, километров 8–10. Затем староста свернул с санной дороги на какую-то натоптанную через кусты тропу, потом резко повернул направо, и у меня мелькнула мысль: «Не убить ли здесь он меня хочет?» На всякий случай я переложил пистолет парабеллум из брюк в карман своей длинной кавалерийской шинели. Пробравшись через кусты, староста остановил лошадь около небольшой речки, через которую в качестве переправы лежали две доски. Затем соскочил с саней, привязал лошадь поводом уздечки за изгородь переправы и говорит мне: «Ну, пойдём. Здесь вот недалеко деревня. Тут ты переночуешь, а завтра двинешься туда, куда тебе надо».

Я встал с саней и пошёл за старостой. Только он два раза шагнул по мосточку, я вынул парабеллум и выстрелил ему в затылок. Он упал на доски. Я выстрелил в него ещё раз, а потом спихнул труп под лёд. Отвязал лошадь, вывел её на проезжую дорогу, хлестнул один раз кнутом и помчался вперёд по направлению на юго-запад. Ехал я долго – всю ночь и на другой день почти до вечера. В итоге от усталости лошадь упала и испустила дух. Делать нечего, пошёл я дальше пешком и к вечеру добрался до какой-то деревни. Зашёл в хату. Там находилась одна женщина. Я рассказал ей, что я раненый боец, иду пешком в Спас-Деменский район к знакомым. Она спокойно ответила: «Раздевайтесь, садитесь за стол – сейчас будем обедать». Во время трапезы я стал расспрашивать хозяйку про предстоявшую мне дорогу, о немецких порядках. Женщина сказала, что порядки сейчас везде одинаковые: старосты, полицаи, бургомистры собирают наших военных и сдают их в комендатуру, а кто не подчиняется – вешают и расстреливают. А вот окруженцев-солдат, которые поженились на местных девушках, – тех не трогают. Но всё-таки основная часть военных уходит отсюда в другие районы, где больше лесов. «А как называется ваша местность?» – поинтересовался я. «Баскаковский лес, – ответила женщина, – он является началом, подножьем Брянских лесов». Я спросил: «Откуда здесь так много наших солдат?» Женщина пояснила: «Под Вязьмой скопилось большое количество военных, а немцы там так бомбили, что многие просто разбежались кто куда. Я сама там была, хотела пробраться на Москву, но из-за сильных обстрелов ничего не получилось. Только умучилась, полмесяца назад как вернулась домой. Хорошо, что ещё отца не взяла с собой». «А где отец сейчас?» «Он скоро должен приехать. Они ушли в Вяземский лес за лошадьми».

К вечеру появился хозяин. Старик добыл себе хорошую кавалерийскую лошадь и был очень доволен успехом этой поездки. Мы познакомились, и я сказал ему, что на дороге за полтора-два километра от деревни валяется подохшая лошадь, запряжённая в сани. На ней хорошая сбруя, хомут, дуга и шлея с бляхами. Сейчас всё это ничейное. Старик без лишних разговоров отправился за трофеями. Через полчаса притащил за собой сани, в которых лежала вся сбруя. Примерил всё это на свою лошадь и даже прокатился в санях по деревне. Потом вернулся в хату, поблагодарил меня за подсказку и велел дочке, чтобы она поджарила нам яичницу на сале. За вкусным ужином, приготовленным Нюрой, старик сказал мне, что очень много окруженцев и бежавших военнопленных идут во Всходский и Ельнинский районы, поскольку это богатая хлебом местность. Он посоветовал мне держать путь туда же.

Утром после завтрака старик запряг лошадь, сели мы с ним в сани, и он провёз меня в нужном направлении километров пятнадцать. Потом попрощались, он повернул назад, а я пошёл пешком дальше. Предстояло мне преодолеть, по словам старика, ещё пару десятков километров.

С большим трудом добрался я до деревни Савостьяново Ельнинского района. Идти дальше уже не мог – окончательно выбился из сил, да и раненая нога ужасно болела. Зашёл в первую попавшуюся хату и попросил разрешения остановиться. Однако хозяева сказали, что у них уже стоят два бойца. Я извинился и двинулся дальше. Убедившись, что фашистов в деревне нет, стал заглядывать в другие дома, но получал тот же самый ответ.

В итоге прошёл до конца деревни и постучал в крайний дом. Попросил у хозяйки разрешения отдохнуть в её доме хотя бы дня на три. Она сказала: «Что же с вами делать, оставайтесь». Потом добавила: «Хотя у нас есть уже один товарищ, живёт почти месяц. Да, ладно, проходите». Как оказалось, эта русская хата стала моим пристанищем на долгое время.