Текст книги "Юность командиров"

24

Когда они взбежали на горбатый мостик, видя сверху танцующих возле летней эстрады, праздничное гулянье в парке было в разгаре – серии ракет взлетали в черное уже небо, искры разноцветной пылью осыпались в тихие осенние пруды, на крыши сиротливо пустынных купален, заброшенных до лета; опускаясь с высоты, трескучий фейерверк медленно угасал над темными деревьями, над аллеями, над куполом этой летней эстрады, где хаотично шевелилась толпа, гремел духовой оркестр.

В этот день он впервые зашел к Вале домой, зная, что здесь жил капитан Мельниченко, и не без волнения ожидал официального приема, но вынужден был полчаса просидеть один в столовой, потому что Валя, впустив его, сейчас же ушла в свою комнату, прокричав оттуда:

– Алеша, пострадай, я переодеваюсь! Пепельница на тумбочке, возьми!

Он, благодарный ей за эту нехитрую догадливость, нашел пепельницу и тут же почувствовал странное облегчение оттого, что все оказалось проще, чем ожидал, оттого, что он будто считался частым гостем в этом доме. Затем кто-то поскребся в дверь, и, лапой надавив на нее, в столовую из кухни пролез сквозь щель огромный заспанный кот, лениво мяукнул, с любопытством пожмурился на Алексея и, замурлыкав, стал делать восьмерки вокруг его ног, потерся боком о шпору и после этого изучающе понюхал ее, стараясь не наколоть себе нос.

– Кто ты? Как зовут тебя? – спросил Алексей и потрепал кота. – Давай познакомимся, что ли?

– Алеша, ты истомился? Я уже…

Дверь в другую комнату была полуоткрыта, и он услышал, как там ожили, простучали каблуки, и вышла Валя, уже одетая, готовая; летнее солнце оставило на ее волосах свои следы – они стали еще светлее; и эти волосы, и не совсем пропавший загар на ее лице напомнили ему вдруг о том знойном дне и о той июльской грозе за городом, когда от ее влажных волос пахло дождевой свежестью, увядшей ромашкой и он обнимал ее за вздрагивающие плечи, целуя ее холодные губы… Он все поглаживал тершегося о шпору кота, не мог сразу избавиться от того ощущения ее мокрых волос, ее губ, а она, оглядев себя, подтянуто прошлась перед ним.

– Хочу быть красивой ради тебя, цени это! Знаю, что ты плохо танцуешь, но сегодня я командую, и ты полностью будешь мне подчиняться. Согласен?

В тот миг, когда над эстрадой с шипением, потрескиванием широкой стаей всплыла серия ракет, озарила воду и деревья, рассыпалась мерцающим фантастическим светом и длинные огни стали падать в пруд, как кометы, Алексей проводил зеленые нити взглядом, обернулся к Вале, спросил:

– Ты, конечно, хочешь танцевать?

– Знаешь, – ответила Валя решительно, – я сейчас сниму туфлю и подфутболю ее в пруд. Не до танцев…

– А что случилось?

– Ужасно жмет. Знаешь, иногда новые туфли могут испортить все настроение. Что с ней делать? Досада какая!

– Подожди, – сказал Алексей. – Дай я посмотрю. Может быть, мы что-нибудь придумаем…

– Ничего ты с ней не сделаешь.

– Я все-таки попробую.

– Ну попробуй! Можно, я обопрусь на тебя?

Она слегка оперлась рукой на его плечо, нагнулась, потом, балансируя на одной ноге, посмотрела на снятую туфлю, проговорила со вздохом:

– Вот! – и, теперь уже крепко опершись на его плечо, вспрыгнула и села на перила мостика, подобрала под себя ногу в чулке.

– Держись за меня и не упади в пруд, я сейчас, – сказал Алексей.

Ее глаза с улыбкой задержались на его лице, а он сосредоточенно вертел туфлю в руках, сначала не зная, что с ней делать, туфля же еще хранила живое тепло, была узенькой, лаковой, какой-то беспомощной от этого – и он, ни разу в жизни не имея дела с этими хрупкими женскими вещами, наконец решился и начал растягивать задник осторожно; что-то треснуло в ней, и Валя ахнула даже.

– Ну конечно! Теперь я осталась совсем без ничего. Надо же приложить свою силу. Это ведь туфля – не орудие! Дай, пожалуйста, иначе останусь босиком… – Она спрыгнула с перил, потопала надетой туфлей, договорила с опущенными ресницами: – Ну ладно уж. Спасибо, – и, прощая, подняла на него глаза, словно чем-то синим осветив на миг, а он, мысленно ругая себя за свою медвежью услугу, готовый сказать, что его фронтовых денег, полученных за подбитые танки, хватит на десяток пар туфель, взял ее под руку, спросил с озадаченностью:

– Все-таки тебе можно так ходить?

– Конечно. Пошли, – закивала она. – Но, знаешь, танцевать не будем.

Они брели по аллеям мимо толп танцующих, среди потока масок, среди смеха и огней; им обоим было тревожно немного: Алексею – от рассеянно-ласкового, затуманенного взгляда Вали, оттого, что покорная рука ее доверительно лежала на его рукаве; ей – оттого, что казалось, будто она снова плывет с ним по той теплой реке, как в ту звездную ночь, а под ними жуткая, чернеющая глубина.

– Ты что-нибудь помнишь? – спросила она шепотом.

– Все.

Впереди над вершинами деревьев катился, мчась на одном месте, огненный круг «чертова колеса», там разносился озорной визг, и Валя, сильно сжав локоть Алексея, снова сказала шепотом:

– Нет, ты ничего не помнишь.

Здесь откуда-то из толпы неожиданно вынырнули Виктор Зимин и Ким Карапетянц, оба потные, на погонах поблескивало конфетти, закричали одновременно:

– Дмитриев! – Но, заметив Валю, тотчас же переглянулись, сделали углубленно-серьезные лица, и Зимин покраснел. – А-а, ты не один! Извините, пожалуйста!

– Это мои друзья, – представил Алексей. – Познакомьтесь!

Валя протянула руку, сказала:

– Я рада…

Зимин и Карапетянц, разом вытянувшись, откозыряли, поочередно пожали ее руку и, чувствуя крепкое ответное пожатие, несколько смущенно назвали фамилии, потом подумали и назвали свои имена.

– Где вы были? – спросил Алексей и чуть не засмеялся, уловив после своего вопроса неловкое переминание товарищей.

– Мы? – спросил Карапетянц солидно.

– Мы? – спросил Зимин и скосился на «чертово колесо», однако Карапетянц, предупреждая его, кашлянул дипломатично.

– Вы были на «чертовом колесе»? – сразу догадалась Валя. – Хорошо там?

– О, замечательно! – с искренним восторгом воскликнул Зимин. – Очень хорошо! Знаете, оттуда весь парк виден, ракеты, огни!..

Карапетянц же, не разделяя этого восторга, договорил совершенно серьезно:

– А когда кто-то завизжал в другой кабине, Витя хотел открыть дверцу и, понимаешь, спасать!

– Вот уж не так… Зачем ты преувеличиваешь как-то… – сконфузился Зимин. – Ну, до свидания, мы должны идти, Ким. Нам надо. – И необъяснимо почему обратился к Вале по всей форме: – Разрешите идти?

– Конечно.

Они так же мгновенно исчезли в толпе, как и появились, и Валя сказала улыбаясь:

– Какие славные ребята! Это самые младшие?

– Самые младшие.

Слева, на площадке аттракционов, колыхалась под фонарями толпа; возле нее шныряющими стайками бегали мальчишки, лезли на деревья, на спины людей, стараясь через их головы увидеть все, что делалось за барьером; соединенный хохот и гул голосов волной проходил по сгрудившейся толпе и замирал; иногда в короткой тишине слышались вопросы:

– Промазал? Промазал?

– Что здесь происходит? – спросил Алексей какого-то бедового вида остроносого мальчишку в кепке с пуговкой.

– Соревнование снайперов, товарищ военный! Гляньте-ка!

– Давай посмотрим, – предложила Валя. – Это интересно.

Они протиснулись сквозь толпу к перилам, потом услышали один за другим сухие и звонкие щелчки, увидели холодную глубину тира, освещенную электрическими лампочками; сразу чуть-чуть запахло порохом и мокрыми опилками. Оказывается, стреляли двое военных; один из них, судя по эмблеме на погонах, курсант автомобильного училища, с неподвижным, равнодушным лицом, белобровый, весь как бы непроницаемый, стоял перед барьером, опершись на духовое ружье, в уголке тонкого рта зажата потухшая папироса; новенькая фуражка была сдвинута на затылок; другой – лежа грудью на барьере, со старанием целился, долго устраивая локоть, шинель неуклюже коробилась на широкой его спине.

Раздался выстрел. Пулька щелкнула в глубине тира.

По толпе наблюдателей опять прокатился шум, хохоток, вокруг на разные голоса неистово закричали мальчишки:

– Мазила! В белый свет как в копейку! Куда стреляет?

– Пушку ему дайте, он из пушки трахнет!

Довольно пожилой, усатый, кряжистый человек в солдатской шинели без погон и без ремня слегка толкнул плечом Алексея, выговорил с азартом и огорчением:

– Что ж это, а? Шестой раз мажет! Ишь новую моду взял! Из вашего училища, должно?

– Да, артиллерист, Алеша, смотри, – сказала Валя. – Ты его знаешь?

Стрелявший положил ружье, потирая пальцем переносицу, полуобернулся к зрителям, и Алексей, к своему удивлению, узнал Полукарова – тот, как будто не видя толпы позади барьера, не слыша криков мальчишек, все потирал на переносице след от очков, не выказывая никакой заботы. «Что его занесло сюда?» – подумал Алексей сначала недовольно, но тут же при виде заведующего тиром не мог сдержаться и рассмеялся. Заведующий тиром, круглый, лысый, как бильярдный шар, театрально разведя руками перед Полукаровым, подкатился на коротких ножках к автомобилисту, услужливо и с особой ловкостью зарядил ружье и послал в глубину тира воздушный поцелуй.

– Прошу снайперский выстрелик!

В ответ автомобилист промычал невнятное, пожевывая папиросу, вроде бы совсем неохотно уперся локтями в барьер – и мгновенно выстрелил. Дальняя фигурка медведя кувыркнулась среди мишеней. Зрители загудели:

– Враз поддел, глаз вострый! Главную мишень колупнул!

– Вот этот… по-нашему! – одобрительно крякнув, заявил усатый человек. – Эх, артиллерист! Бе-еда. Стрелок с тыловой кухни!

– Ты знаешь этого артиллериста? – повторила Валя. – Ты почему смеялся, Алеша? Он кто?

– Очень хорошо знаю, – ответил Алексей, затем стиснул ей руку, и она заметила: лицо его чуть-чуть изменилось. – Валюта, подожди минуту. Я сейчас, – сказал он и с тем же выражением лица подлез под перила, приблизился к самому барьеру, встреченный неудовольствием заведующего тиром:

– Товарищ дорогой артиллерист, тут соблюдать порядок надобно, прошу вас культурно!..

– Мы вместе, – сказал Алексей. – Все будет как надо.

Была очередь Полукарова, и он уже навалился грудью на барьер, приготавливаясь стрелять, но, отвлеченный административным замечанием заведующего тиром, повернул большую свою голову, близоруко щурясь, проговорил:

– Дмитриев? Ты чего? Откуда ты?

– Дай, Женя, я достреляю твои патроны, устал ждать свою очередь, – вполголоса сказал Алексей. – Это таким образом можно сделать? – обратился он к заведующему тиром. – Надеюсь, это не нарушит культурного обслуживания?

– Это ваше личное дело, за патроны заплачено…

Заведующий с приятностью в лице пожал округлыми плечами; автомобилист же смерил Алексея заинтересованно-оценивающим взглядом, выплюнул изжеванную папиросу, одним щелчком мизинца сдвинул фуражку на затылок, теперь она держалась на его голове лишь чудом, но спросил довольно-таки безразлично:

– Свежие артиллерийские силы? Или хочешь закрыть грудью амбразуру?

– Попробую. – Алексей отстранил Полукарова, взял ружье, оглядел мишени. – В какие фигуры можно стрелять?

– На выбор хочешь? – по-прежнему без эмоций удивился автомобилист. – Давай. В трубу крейсера. В бегущего волка… В крутящуюся мельницу. Даю пять форы… Начинай!

– Форы не нужно, – ответил Алексей и, наслаждаясь этим моментом предвкушения, сам зарядил два ружья. – Начнем, – быстро проговорил он и, тщательно прицелясь, стоя выстрелил. – Раз, – сказал Алексей. – Считай, автомобилист…

– Ай-яй-яй! – ответил вместо автомобилиста заведующий тиром.

Труба крейсера упала. Алексей тотчас поднял другое ружье – и после второго звонкого щелчка в глубине тира вращающиеся крылья мельницы скрипнули и остановились. За спиной было тихо – ни шепота, ни возгласа одобрения. Автомобилист, по-гусиному вытянув шею в сторону мишеней, резким жестом надвинул козырек фуражки на брови, но, сдержавшись, протянул с ленцой в голосе:

– От сотрясений валятся. Хите-ер!

– Правильно, кто-то из артиллеристов тир качает, – согласился Алексей. – Сколько еще осталось несбитых фигур? Две? Полукаров, дай мне два патрона.

– Ай-яй-яй, два патрона?

Заведующий тиром с услужливой торопливостью высыпал перед ним кучку патронов, и Алексей, испытывая прежнее удовольствие от своей веселой уверенности, опять зарядил два ружья. Затем, поочередно поднимая их, выстрелил по оставшимся мишеням. Дважды щелкнули пульки будто по возникшей недоверчивой тишине, и тут первыми разом засвистели, заорали, как на стадионе, мальчишки, задвигались в толпе, когда он, положив на барьер ружье, спросил автомобилиста:

– Теперь все?

– Тама! Точно! Ни одной мишени! – подтвердило несколько голосов.

Уже полностью удовлетворенный, Алексей перепрыгнул через перила; и Валя, поджидая его возле тира, с изумлением увидела, как мальчишки закипевшим водоворотом закрутились перед ним, дружно крича: «Как фамилия? Как фамилия? Вы снайпер?» – тогда он сказал им что-то; один из них, бедового вида, в кепке с пуговкой, ответил «Есть!» – и водоворот этот двинулся по аллее в сторону набережной.

– Ты хвастунишка! – улыбаясь, заговорила Валя. – Ты же испортил жизнь автомобилисту, видишь, он куда-то исчез. Он умрет от огорчения… Придет в училище, ляжет на кровать и умрет от горестных воспоминаний. Ой, не могу!

Она так засмеялась, что слезы выступили на ресницах.

– Как он надвинул козырек на глаза! Словно его кто-то по затылку ударил!

В это время к ним подошел Полукаров; хмурый, взъерошенный, виновато щурясь, он хотел что-то сказать Алексею, но не сказал и стал раскланиваться с подчеркнутой воспитанностью, стесненный, видимо, присутствием Вали.

– Ладно, Женя, прости, что я тебе помешал, но, кажется, все в порядке, – проговорил Алексей.

– Он так плохо стреляет? – разочарованно спросила Валя, когда они пошли по аллее, не выбирая заранее направления.

– Он близорук. Стеснялся надеть очки, наверно.

Валя сказала тихо, взяв его под руку:

– А каков ты, хвастун, а? Правда, ты сумел расположить сердца зрителей к себе. Я все видела.

Он ответил полушутливо:

– Я этого и хотел. Пусть знают, как стреляют артиллеристы. Это все-таки марка фирмы.

– На войне тоже была эта марка фирмы?

– Да. Только на войне далеко до хвастовства. Там было дело. Нет, не дело, а страшная работа.

Над деревьями небо фиолетово вспыхнуло, раскололось фейерверком; они оба посмотрели туда, и Алексей, проследив за дымными нитями впереди, после короткого молчания заговорил снова:

– Странно самому – даже вот эти ракеты напоминают ночь на передовой, хотя я совершенно ясно знаю, что войны нет, что я с тобой в парке и все отлично… А насчет стрельбы ты не думай, что я стреляю особенно. Правда, до артиллерии я случайно месяц пробыл в снайперской, но снайпера из меня не получилось. Кстати, мой друг Толя Дроздов за тридцать шагов попадает из пистолета в гривенник… Без всякой снайперской школы. Прекрасно стрелял Борис из автомата. У него очень точный глаз.

Замедляя шаги, Валя прикусила губу, сбоку наблюдая за Алексеем, спросила:

– А ты наконец можешь мне сказать, что у вас произошло с Борисом? Ведь что-то произошло? Или это тайна?

– Нет, это не тайна, – ответил Алексей. – Но мне не хочется говорить об этом. Просто, когда теряешь друга, становишься как-то беднее. Это я понял.

Тут из боковой аллеи с шумом, топотом подбежала к ним группа запыхавшихся мальчишек, и, как показалось Вале, предводитель их, тот самый, бедового вида, в клетчатой кепке с пуговкой, возбужденно шмыгнул носом, выпятил по-военному грудь и, задыхаясь от усердия, выкрикнул:

– Товарищ снайпер, ваши товарищи на набережной. Там много курсантов из артиллерийского училища! Ваше приказание выполнено!

Валя только повела удивленными смеющимися глазами на Алексея, а он даже не улыбнулся, приложил руку к козырьку, ответил без тени шутки:

– Спасибо, друзья, можете идти.

– Есть идти! – И мальчишки эти, видимо весьма довольные выполненным приказанием, гурьбой кинулись назад к боковой аллее в направлении аттракционов.

А эта дальняя глухая аллея, по которой шли они без направления, была темноватой, как шалаш, засыпанной кучами давно опавшей листвы, и было непонятно, как мальчишки нашли здесь Алексея. По-осеннему тут шуршало, похрустывало под ногами, горел одинокий фонарь в черных ветвях, над безлюдными скамейками, и везде: в шорохе листьев, в запахе сырости, в оголенном свете фонаря – был ноябрь.

– Вот видишь, – вдруг сказал Алексей весело, – мальчишки, оказывается, все знают. Пойдем, познакомлю тебя с друзьями. Они должны тебе понравиться, я уверен. Толя Дроздов, Саша Гребнин, Миша Луц, Степанов. Ты их увидишь.

Справа был маленький пруд, в нем отраженно качался у берега искристый круг фонаря, на середине загорались и гасли отдаленные звезды ракет, а под обрывом, в густо-темной недвижной воде собрались целые плоты из кленовых и каштановых листьев, и дуло пронизывающим холодком от этого уже нелетнего пруда.

– Мальчишки, снайпер… черт знает что! – проговорила Валя и неожиданно повернулась к нему, взялась за борта шинели, коснулась губами его щеки. – Ты знаешь… я тебя сегодня особенно люблю.

25

В двенадцать часов дня капитан Мельниченко начал обход дивизиона и только в половине второго спустился в офицерскую раздевалку, надел шинель, вышел в главный вестибюль.

Стоял солнечный день в предвременье мороза.

Был час обеденного перерыва, затихший во время занятий училищный корпус наполнялся жизнью: зазвучали голоса в кубриках батарей, застилались папиросным дымом курилки, в комнату оружия несли буссоли, прицелы, артиллерийские круги, планшеты, а на дворе, возле гаража, натруженно ревели моторы; курсанты, вернувшиеся с полевых учений, отцепляли орудия от машин, вкатывали их в автопарк. По этажам пронеслась команда дежурного по дивизиону:

– Приготовиться к обеду!

Мельниченко стоял в главном вестибюле, пропуская мимо себя огневые взводы, отвечая то и дело на приветствия, – ждал, пока пройдет весь дивизион. Вот, стуча сапогами, побежали по лестнице курсанты первого взвода, к которому он относился немного с ревностью, хотя в душе, может быть, никогда не признался бы себе в этом. Вдруг он увидел: бросив в его сторону мимолетный взгляд, от группы курсантов отделился Борис Брянцев; землистого оттенка лицо его дернулось, возле губ обозначились резкие складки, когда он медленной, вялой походкой подошел к Мельниченко, остановился в двух шагах, щелкнув каблуками.

– Товарищ капитан!..

– Да, слушаю вас, Брянцев.

– Разрешите мне обратиться по личному вопросу, товарищ капитан? – бесцветным голосом выговорил Борис и достал из полевой сумки исписанный лист бумаги, протянул его Мельниченко, не глядя в глаза ему.

– По личному вопросу? Что это? – спросил Мельниченко чересчур обыденно, однако уже почти догадываясь, в чем дело. – Не отпуск ли?

Борис взглянул, в зрачках его возник лихорадочный блеск.

– Это рапорт, товарищ капитан, – проговорил он с решимостью. – Товарищ капитан, сейчас идет демобилизация. Я прошу вас только об одном: направить меня на гарнизонную комиссию… Я имею право демобилизоваться! У меня три ранения. Я знаю положение. Я узнавал в санчасти. И я имею право вас просить направить меня… – Борис умолк, в глазах его не пропадал этот лихорадочный сухой блеск.

– Покажите ваш рапорт. – Мельниченко взял рапорт, не читая его. – Пойдемте. Проводите меня, если у вас есть желание.

Они вышли на плац. Пахло близкими морозами. Холодное, но нестерпимо яркое ноябрьское солнце сияло в каждой гальке, в каждой пуговице пробегавших мимо курсантов, ослепляло, будто первым снегом. Мельниченко на ходу развернул рапорт, пробежал его глазами и лишь минуту спустя заговорил, как бы размышляя вслух, с подчеркнутым неудовлетворением:

– И все-таки ваш рапорт, Борис, написан напрасно. Мне не хочется думать, что он написан в состоянии безвыходного отчаяния. Свою судьбу не решают сплеча. Иначе можно сделать непоправимое. Вы превосходно знаете, что жизнь – это не асфальтовая дорожка, по которой катишь колесико. Конечно, знаете и другое: верные мысли вторые. Значит – остыть и решать. Если хотите знать мой совет, то вот он: начните многое снова, кое-что с нуля. Уверен – вы сможете это сделать. Не ваш путь, Борис, искокетничаться в страданиях. Это не ваше.

– Нет, товарищ капитан, – глуховато сказал Борис и не то поморщился, не то криво усмехнулся. – Начать снова? Родился, рос, учился, воевал, достигал цели… Нет! – Он посмотрел себе под ноги. – Нет, товарищ капитан! – проговорил он опять. – Я решил! Я прошу вас направить меня на гарнизонную комиссию. Я имею на это право!..

Мельниченко свернул рапорт, отдал его Борису.

– Возьмите. И зайдите ко мне сегодня вечером. Мы еще поговорим о рапорте, если вы до того времени его не порвете.

– Я решил, нет… – повторил Борис, точно убеждая себя. – Я все решил, товарищ капитан!..

«Он убедил себя, что должен оставить училище. Или убеждает себя в этом», – думал Мельниченко, уже подходя к дому Градусова, которому звонил сегодня утром и попросил разрешения зайти, и, думая о Борисе, чувствовал, что настроение после разговора об этом рапорте было испорчено.

В передней, пахнущей лекарствами, жена Градусова, статная, когда-то красивая, но уже полнеющая, начавшая седеть женщина, встретила Мельниченко с преувеличенной радушной предупредительностью – так встречают в силу необходимости и приличия не особенно любимых людей – и, предложив раздеться, сама взяла из его рук фуражку, аккуратно положила на тумбочку, говоря при этом:

– Пожалуйста, Иван Гаврилович давно ждет. Он чувствует себя лучше. Но вчера был плох, и вы, знаете… коли что, вы его не тревожьте уж, прошу вас.

– Да, да, не беспокойтесь.

Капитан Мельниченко кивнул, и она провела его в очень светлую просторную комнату с двумя окнами на юг – должно быть, кабинет: мягкие и кожаные кресла, цветистый ковер на попу, охотничьи ружья на стенах, тяжелые портьеры, старинные бронзовые бра – непредвиденный и непривычный для глаз уют – Градусов всегда казался капитану аскетом двадцатых годов.

Сам Градусов, тоже непривычно одетый в полосатую пижаму, лежал на диване перед широким письменным столом, уставленным пузырьками и лекарствами, в ногах его дремала, свернувшись клубком, дымчатая сибирская кошка. Возле нее – видимо, только что отложенная свежая газета. Градусов, повернув голову, глядел на капитана из-под старивших его лицо очков, и тусклая улыбка растягивала его бескровные, жесткие губы.

– Здравствуйте, Василий Николаевич! Садись, голубчик, – проговорил он незнакомым, ослабшим голосом, чередуя «вы» и «ты», и закряхтел, приподнимаясь на подушке, чтобы занять удобное положение для общения с гостем.

– Здравствуйте, Иван Гаврилович! – сказал Мельниченко и сел в кресло подле дивана, в котором, наверно, до его прихода сидела жена Градусова, – кресло это было еще теплым.

– Вы извините, – промолвила в дверях жена Градусова, – мне надо на кухню… А ты, милый, не шевелись, не приподнимайся. Лежи спокойно.

– Иди, голубушка, иди. Я спокоен. – Градусов локтем уперся в подушку, снял очки, отчего лицо его приняло более знакомое выражение, и ненужно помял, потер очки пальцами.

– Как чувствуете себя, Иван Гаврилович? – спросил Мельниченко. – Кажется, лучше, мне сказали. Отпустило немного?

– Вот, голубчик, лежу… М-да… Подкачал моторчик, сдал. Не те обороты… – виновато проговорил Градусов. – Не додумались еще люди… вставить бы железное – на всю жизнь… Ну, все это жалобные разговоры. Не люблю болеть… Да и солдату не положено болеть…

Он тихонько пошевелился, тихонько кашлянул, кинул очки к ногам, где спала сибирская кошка; на лице его не было обычного выражения недовольства и жесткости, и показалось, что он сильно сдал, ослаб как-то, заметно постарел за болезнь; бросалась в глаза рука его, крупная, белая, освещенная солнцем, – она была видна до последней жилки, вызывая жалость у Мельниченко, жалость здорового человека к больному.

– Я вот… хотел тебя увидеть, Василий Николаевич, – заговорил Градусов с неожиданной хрипотцой и дрожью в голосе. – Болит у меня вот здесь, – он приложил руку к сердцу. – За дивизион болит… Ты на меня не обижайся, может, это от характера… Ну, как там – скажи, что ли, откровенно – новые порядки? Знаю, меня ведь офицеры недолюбливали, курсанты боялись. Забыли, должно, давно, а? Забыли?

Градусов ослабление откинулся на подушку, полуприкрыл тяжелые веки, опять заговорил, будто предупреждая ответ Мельниченко:

– Эх, Василий Николаевич, ты только сантименты брось. Ты меня как больного не жалей. По-мужски, брат, давай. Знаю, что ты думаешь обо мне. Но я свою линию открыто доводил, копеечный авторитет душки майора не завоевывал… Да, строг был, ошибок людям не прощал, по головке не гладил. Что же, армия – суровая штука, не шпорами звенеть! Сам воевал – знаю: малейшая, голубчик, ошибка к катастрофе ведет… А кто виноват? Офицер. Не сумел, значит, научить, не научил приказания выполнять! Тут, брат, и честь офицерская! Что же ты молчишь, капитан? Иль не согласен? – Градусов осторожными движениями потер пухлую грудь и попросил: – Говори…

– В дивизионе никаких перемен, – ответил Мельниченко, хорошо понимая, что ему разрешено говорить и что не разрешено. – Никаких чепе. Все идет, как и должно идти.

– Успокаиваешь? – Градусов поворочал головой на подушке, неуспокоенный, раскрыл припухлые веки. – А эта история с Дмитриевым, с Брянцевым? Я ведь все знаю. – Он вдруг беззвучно засмеялся. – Ты, голубчик, мою болезнь не успокаивай. Говори. Ты думаешь, я устав ходячий? Думаешь, я курсантов не любил, не знал? Знал всех. Говори, брат, без валерьянки… Она мне и так осточертела.

– Что вам сказать, Иван Гаврилович? – помолчав, ответил Мельниченко. – Скажу одно: уверен – все образуется, как говорят.

– Обижен? Снял я его тогда со старшин… – Градусов, упираясь обеими руками, слабо приподнялся на постели, пытаясь сесть, натужно задышал и, покосившись на дверь, за которой то приближались, то отдалялись тихие шаги, попросил сиплым шепотом: – Дай-ка, Василий Николаевич, глоток водицы. Там, в стакане. А то жажда мучает…

Излишне торопливо Мельниченко нашел на столе и подал стакан с водой. Градусов жадно отпил несколько глотков, потом, с облегчением вздохнув, отвалился на подушку, грудь его подымалась под пижамой, и Мельниченко не без тревоги подумал, что его присутствие сейчас и начатый разговор нарушают больничный режим Градусова, нездоровье которого в самом деле серьезно, хотя майор и силится не показывать этого или не придает этому значения. И Мельниченко повторил:

– Все войдет в свою колею, Иван Гаврилович. Вам сейчас не стоит об этом думать.

– А о чем же стоит? – спросил Градусов, широкая грудь его уже подымалась размеренней, лоб покрылся испариной.

Мельниченко не решился сразу ответить. В наступившей тишине скрипнула дверь и заглянула в комнату жена Градусова, подозрительно обвела глазами обоих, улыбнулась с извиняющимся выражением.

– Василий Николаевич, поверьте, Ивану Гавриловичу запретили много разговаривать, даже смеяться громко запретили…

– Врачи наговорят, – с нарочито ядовитым смешком возразил Градусов. – Ишь ты, знатоки! Их слушаться – в стеклянном колпаке мухой жить. Чепуха!

– Не храбрись, ради бога, – сказала она с той же грустной, сожалеющей интонацией и сдержанно обратилась к Мельниченко: – Он все-таки нуждается в покое и очень слаб. Вы, конечно, понимаете меня, Василий Николаевич.

В этих словах был плохо скрытый укор, и Мельниченко встал. Ему неловко было в эту минуту перед женой Градусова оттого, что он, независимо ни от чего, молод, здоров, оттого, что пришел в этот дом, пахнущий лекарствами, с морозного воздуха, оттого, что командует тем дивизионом, которым командовал ее муж, в то время как, по ее мнению любящей женщины, страдания мужу причинил и причиняет он, – это видно было по ее лицу.

– Да, Иван Гаврилович устал, – все испытывая это странное чувство вины, согласился Мельниченко. – Я зайду завтра. В это же время.

– Конечно, – без выражения радости подтвердила она. – Пожалуйста.

– Даша! Три минуты! – взмолился Градусов. – Это чепуха – три минуты! Я все равно не успокоюсь, коли прервем.

– Хорошо. – Она предупреждающе и холодно поглядела на Мельниченко. – Три минуты.

«Не беспокойтесь», – успокоил он взглядом, понимая то, что она думала в эту минуту.

Предзимнее солнце заливало комнату, кресла, ружья на стене, цветной, с разводами ковер на полу; ноябрьское солнце било в окна косыми столбами сквозь прозрачные клены на улице, освещая до последней морщинки крупное, осунувшееся лицо Градусова, – и он, положив руку на грудь и указывая бровями на закрывшуюся за женой дверь, заговорил сипловато:

– Трудно ей со мной. Тяжелый, видать, у меня характер. В девятнадцатом году увидел ее, гимназистку, в Оренбурге, посадил с собой в тачанку. «Поедешь со мной?» – «Поеду». Молодой был, рубака, отчаянный, сильный – море по колено. И по всем фронтам до Перекопа провез ее. Была сестрой милосердия… все испытала… М-да… Ну так я вот о чем… – Он протяжно втянул ртом воздух. – Разные мы с тобой люди, а дело у нас одно. Разные у нас мнения, а дело одно. Выздоровею – приду в дивизион. Не выздоровею – что ж… в отставку, рыбу удить, по врачам ходить, бока на солнышке греть. Это в лучшем случае… А не могу… не могу… Полюбил, брат, я армию до печенок, врос в нее по макушку. Не знаю, как будет…

– Я все понимаю, Иван Гаврилович, – сказал Мельниченко.

Градусов пошевелился, глаза его опять задержались на стакане с водой, как будто его мучила жажда, но он не попросил пить, только облизнул синевато-бледные губы, изломавшиеся от неумелой, слабой улыбки.

– Ох, завидую я тебе, Василь Николаевич!

– В чем?

– Молодости завидую. Ну ладно, прощай, прощай! А то сейчас Даша… – проговорил он и откинул голову на подушку. – А с Брянцевым поступай как знаешь. Ну, прощай, Василь Николаевич, прощай, тебе тоже видно… Не всякий ключик – верный… Стой, стой! Вспомнил вот о курсанте Зимине. Передай ему привет. Чистый, брат, такой парнишка! На сына, на Игоря моего, похож…

Через три минуты Мельниченко ушел от Градусова с каким-то тяжелым чувством непроходящей вины.

Поздним вечером Мельниченко вместе с лейтенантом Чернецовым сидел в канцелярии дивизиона; везде было в этот час безмолвно, к запотевшим окнам липла размытая, уже неосенняя тьма. Падал первый, редкий снежок, и мгла за окном заметно белела; от нетронутого, чистого этого снега, тихо покрывающего землю, орудия, деревья, крыши гаражей, исходило мягкое голубоватое сияние.

Мельниченко, облокотись на стол, глядел на белеющий, странно пустынный сейчас плац, на прозрачно-желтые у заборов фонари, вокруг которых в конусообразном движении посверкивали снежинки, и говорил как бы самому себе: