Текст книги "Юность командиров"

17

«Виллис» майора Градусова остановился у подножия возвышенности.

Майор вылез из машины, спешно зашагал вверх по скату; позади шли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов.

Над степью прошелестел снаряд, разорвался по ту сторону холма. Офицеры прислушались.

– Открыл огонь Дмитриев, – сказал Мельниченко. – Поздно!

– Мне совершенно неясно, Василий Николаевич, – проговорил Чернецов, – что с ним?

– Неясно? – вдруг спросил Градусов, срывая на ходу прутик и не обращаясь ни к кому в отдельности. – Неясно? А мне кажется – все ясно! Переоценил свои силы, решил, что все легко, как семечки щелкать!

От быстрого подъема по косогору он вспотел, говорил с одышкой; его мучило сердцебиение, большое лицо выражало брезгливость. Он щелкнул прутиком по начищенному голенищу – и с придыханием:

– Ошиблись, товарищи офицеры!

– В чем? – спросил Мельниченко.

Его спокойный голос, его, казалось, невозмутимо-насмешливый взгляд раздражали Градусова. Майор тяжело повернулся, шея врезалась в габардиновый воротник плаща, на свежевыбритых мясистых щеках проступили лиловые пятна.

– Стыдно, капитан! Всему дивизиону стыдно! Показали боевую выучку! Вот вам разумно осознанное, дисциплинированное выполнение приказа. Я отлично помню, дорогой капитан, ваши слова прошлой зимой. Говорили громкие фразы, а сами дешевого авторитета среди курсантов искали, мягонько этак требовали, с опасочкой, как бы курсанты о вас плохого не подумали! Какая, простите, к лешему, это дисциплина? Пансион благородных девиц, а не офицерское училище! Позвольте вам прямо сказать, как офицер офицеру, этого без последствий я не оставлю! – Градусов так сильно щелкнул прутиком по голенищу, что осталась влажная полоса на нем. – О ваших так называемых методах я рапортом буду докладывать начальнику училища! Нам вдвоем трудно работать, невозможно работать!..

– Да, вы правы, товарищ майор, нам вдвоем невозможно работать, – стараясь говорить по-прежнему спокойно, ответил капитан Мельниченко, и Чернецов заметил в его прозрачно-синих глазах зимний холодок. – Но пока мы работаем вместе, разрешите вас спросить, товарищ майор, что же такое дисциплина, в конце концов?

Градусов – с неприязненной усмешкой в уголках губ:

– Позвольте мне не отвечать на этот азбучный вопрос! Хотя бы как офицеру, старшему по званию, позвольте уж…

– Конечно, отвечать труднее, чем спрашивать, – тем же тоном продолжал Мельниченко. – Но я хочу вам сказать одно: училище – это не средневековый монастырь. В этих монастырях, знаете, висела плетка на стене. Ею наказывали провинившихся монахов. Вот эту плетку называли «дисциплиной». Но сейчас двадцатый век. Мы воспитываем не монахов, а советских офицеров, и мы с вами не настоятели монастыря. Кстати, почему вы сняли со старшин Брянцева?

– Капитан Мельниченко! – оборвал Градусов гневно. – Попрошу вас прекратить этот разговор! Мы его продолжим в другом месте. Что касается Брянцева, то позвольте уж не отдавать вам отчет за свои поступки. Я отвечаю за них, как командир дивизиона, не забывайтесь!

– Я не забываю, что, как командир батареи, я тоже отвечаю за своих людей.

Все время, когда ехали от огневой к холмам, Градусов сидел замкнуто, угрюмо, по-стариковски кутался в плащ – с утра чувствовал себя не совсем здоровым. Во время «танковой атаки» стоял на НП, следя в бинокль за стрельбой; ни выражения радости, ни оживления не было на его лице, хотя он испытывал и то, и другое; сдавливало, покалывало сердце, он каждую минуту ощущал его. Но после того как ему доложили, что первый взвод не в состоянии открыть огонь и, таким образом, срывает начатые боевые учения, приступ острого раздражения охватил его, и первым решением было немедленно вызвать на НП Дмитриева, но это ничего уже не могло изменить.

В машине офицеры негромко переговаривались и, словно из вежливости, несколько раз обращались к нему, Градусов будто не слышал.

«Рады они, что ли? – думал он, тоскливо, осторожно поглаживая грудь там, где все время не проходила боль. – Разговаривают, улыбаются… Плакать надо! А этот мальчишка Чернецов каждое слово капитана ловит…»

Он знал, что офицеры, с которыми прослужил не один год, недолюбливали его. И быть может, потому, что он определял взаимоотношения количеством звездочек на погонах, иди потому, что офицеры не знали, о чем говорить с ним в свободное от дела время, он постоянно держал подчиненных ему командиров на расстоянии, давая этим себе право не разрешать в общении ничего лишнего, чего не касалась служба. Даже с заместителем по политчасти Шишмаревым он избегал бесед на общие темы, говоря со смешком: «Я солдат, батенька, солдат старой закалки».

После разговора с Мельниченко Градусов, преодолевая крутой подъем, сумрачно насупясь, грузно ступал; был он весь в жаркой испарине. Офицеры легко шли за ним, и, чувствуя это, он испытал вдруг впервые за много лет горькую, глухую зависть к молодости и здоровью, этого так недоставало ему, ревность к тому, что он во многом не понимает этой их близости друг к другу.

Задыхаясь, он прижал руку к неровно бьющемуся сердцу и подумал, что ведь осталось не так долго жить. И на какую-то минуту страстно захотелось ему общего понимания и согласия, тихой умиротворенности, любви к себе в его дивизионе. Это было, видимо, желание старости, и жесткое выражение даже немного сошло с его потного лица. Оно смягчилось, как смягчалось всегда, когда он каждый вечер переступал порог своего тихого дома в обжитой уют и видел свою жену Дарью Георгиевну и взрослую дочь Лидию, ожидавших его за столом к ужину.

«Старею, сентиментальничаю», – подумал Градусов, и лицо его искривилось. Да, молодость ушла, а это была старость: кровь стучала в ушах, и горячая пустота возле сердца сбивала дыхание.

А над головой шелестели снаряды, с тугим звоном рвались за холмом, потом впереди, из-за кустов, явственно долетели команды – и снова сверлящий шелест возник над головой, толкнул воздух грохот разрывов.

«Что это, НП? – подумал Градусов. – Почему здесь НП?»

Солнце палило, Градусов шумно дышал, шагая через кусты, сквозь жидкую тень, здесь не стало прохладнее; жилы вздулись на его висках, из-под фуражки сбегали струйки пота.

Кусты кончились. Впереди на открывшемся косогоре, в траве, возле телефона, сидел на корточках Степанов, выкрикивая, передавая угломер и прицел в трубку. Метрах в восьмидесяти от него, неподалеку от вершины холма, стоял в рост Беленевский и, изо всей силы напрягая голос, передавал оттуда команды:

– Угломер двадцать два – сорок! Прицел восемьдесят! Два снаряда! Огонь!

– Выстгел! Выстгел! – докладывал Степанов.

Распоров железным свистом воздух, снаряды разорвались за холмом, упруго дважды тряхнуло землю. Затрудненно отпыхиваясь, Градусов подошел к Степанову, не успел сказать ни слова – Степанов вскочил, глаза уставились сквозь очки, проговорил взволнованно:

– Товагищ майог, я пегедаю…

– Где ваш НП? – перебил Градусов. – Где курсант Дмитриев?

– Товагищ майог… у нас не хватило связи. Команды пегедаются с НП на гасстоянии. Дмитгиев на высоте.

– На расстоянии? Товарищи офицеры! Попрошу ко мне!

Офицеры задержались в кустах и теперь шли по скату наискось к Градусову; капитан Мельниченко нес в руках катушку связи, с удивлением рассматривая ее. Подойдя, бросил катушку на землю, под ноги Степанову, спросил:

– Это ваша связь? Вы ее оставили в кустах?

– Связь? Нет… – тихо ответил Степанов. – Если бы у нас… была одна катушка…

– Тогда бы вы не установили связь на голос? – сейчас же догадался Чернецов, измеряя быстрым взглядом расстояние до вершины холма. – Так, Степанов?

– Да. Так точно.

– Катушка? Позвать Дмитриева! Немедленно! – распорядился Градусов и, сделав еще несколько шагов к вершине холма, опустился на валун, справляясь с одышкой.

В течение нескольких минут, пока Степанов бегал за Дмитриевым на НП, командир дивизиона, обмякнув всем своим крупным телом, изгибал в руках прутик, будто не знал, что ему делать, и, показалось всем, вздрогнул, когда раздался голос над его головой:

– Товарищ майор, по вашему приказанию старший сержант Дмитриев прибыл.

Майор кратко и осипло спросил, ткнув прутиком в катушку связи:

– Это чья?

Алексей пожал плечами.

– Не понимаю, товарищ майор.

– Я спрашиваю; чья катушка? Вы потеряли эту катушку?

– Я не терял никакой катушки.

– Зачем же вы тогда устроили эту связь на голос? Так чья это катушка, я вас спрашиваю? Отвечайте, курсант Дмитриев!

– У меня не хватило связи… Связь на голос – был единственный выход, – ответил Алексей; щеки его начади гореть, и, почти теряя над собой власть, он добавил вызывающе: – Не знаю, товарищ майор! Вы спрашиваете меня так, словно я лгу!

Майор Градусов положил прутик на валун, вынул носовой платок, промокнул им лоб, подбородок, влажную шею.

Мельниченко внимательно посмотрел на Алексея, сказал с какой-то неопределенной интонацией в голосе:

– Что же, значит, вышли из положения, курсант Дмитриев. Продолжайте стрельбу. – И после того как Алексей побежал к вершине холма, к своему НП, Мельниченко обратился к Градусову: – Думаю, товарищ майор, что положение исправилось больше чем наполовину. И думается, вы многое преувеличивали, товарищ майор.

– Что-то… мне сегодня… Вы мне… Вы до могилы меня…

Градусов не договорил, лицо его стало мертвенно-серым, напряженным; он еще сидел, весь выпрямившись, заглатывая, как в удушье, воздух, а правая рука его судорожно задвигалась, потянулась к вороту, слабеющие пальцы скользили, искали пуговицу и не могли найти ее никак.

Мельниченко не сразу сообразил, что Градусову плохо, и лишь когда увидел это его бескровное лицо, эти его беспомощные старческие пальцы, шарящие по груди, тогда понял все. В ту же минуту он успел поддержать майора за спину, иначе бы тот повалился навзничь, качнувшись назад, и, одновременно сдерживая руку его, рвущую китель на груди, потной, широкой, заходившей от нехватки воздуха, помог лечь на траву, тотчас приказал Чернецову:

– Носилки! Мигом!

Майор лежал на спине, с жадностью хватая ртом воздух, прижимая вялую руку к вздымающейся груди; глаза его были раскрыты, в них замерли страдание и боль.

– Сейчас же мокрую тряпку на грудь! – сказал Мельниченко, расстегивая ему китель. – Чернецов, немедленно пошлите кого-нибудь за водой!

– Я сам! Сейчас… – ответил Чернецов и, срывая с ремня фляжку, бросился вниз по склону, где светилось зеркало озера.

Мельниченко наклонился к Градусову, позвал вполголоса:

– Иван Гаврилович…

– Вы, голубчик… не того… – слабо зашевелил губами Градусов, закрывая глаза. – Не того… Отлежусь… и на НП… Отлежусь и на НП…

Через полчаса санитарная машина мчала командира дивизиона в город. У него был тяжелейший сердечный приступ.

18

В теплой и тихой высоте алели над потухающим закатом тонкие облака, мошкара туманным столбцом толклась в вечернем воздухе. По ту сторону реки за потемневшими лесами уже медленно разгоралась синяя звезда Сириус, этот первый разведчик ночи; стало сыровато в густой траве, но Алексею было хорошо лежать среди этой закатной тишины, этого лесного покоя и видеть, как рождается ночь.

А из близкого лагеря, с волейбольной площадки, доходили сюда, накатывались волной в тишину азартные крики, глухой стук мяча, трели судейских свистков. «Аут! Двойной удар!», «Подача справа! Подавай!»

Стрельбы кончились. Дивизион вернулся в лагеря.

«Неужели Борис там, на волейбольной площадке? – подумал Алексей. – Да, он там». В конце стрельб на огневых появился жизнерадостный лейтенант с «лейкой», корреспондент из округа, и через день в лагерях была получена окружная газета с фотографией Бориса, с большой статьей, подписанной лейтенантом Крамовским. «Отличник боевой и политической подготовки гвардии старшина Брянцев». В статье этой рассказывалось о волевых командирских данных Брянцева, о том, как он, умело применяя фронтовые навыки, провел свой взвод на место, первым с закрытых позиций открыл стрельбу по огневым точкам «противника», подавил их, дал возможность продвинуться пехоте, ворваться в первую «вражескую» траншею. Наряду с Борисом отмечались отличные действия на учениях курсантов Полукарова и Березкина… В свободное время после стрельб Борис уходил из взвода на волейбольную площадку, в курилки, туда, где было много курсантов из других батарей, был оживлен, взволнован, добр со всеми, охотно смеялся каждой шутке, острил сам, с щедростью угощал всех папиросами: «Ну, налетай по-фронтовому, раскурочивай пачку». Его лицо как бы просветлело, глаза приобрели какой-то горячий, скользящий блеск; он даже стал двигаться как прежде – уверенной, гибкой походкой человека, убежденного, что на него смотрят; разговаривая же в курилках, как-то небрежно, с усталостью отвечал на вопросы, как будто они надоели ему; и, когда разговор касался стрельб и учений, несколько, казалось, раздосадованный, морщился: «Хватит об этом, братцы, право, осточертело. Сейчас бы в город, на танцы куда-нибудь. Отдохнуть бы хоть на час от всего».

Однако, возвращаясь во взвод с волейбольной площадки, из курилок соседних батарей, он чувствовал холодок окружавшего его молчания, и глаза его мгновенно теряли живой блеск: здесь никто не спрашивал об учениях, здесь была настороженность.

На второй день после стрельб он, видимо, твердо решил размягчить эту обстановку отчужденности и в час отдыха появился в палатке, принужденно-весело улыбаясь:

– Закурим, чтоб дома не журились, ребята? Подходи – папиросы!

Тут же у входа он в упор столкнулся с Полукаровым, медведем вставшим со своего топчана.

– Не желаю! – сказал Полукаров и, торопясь, вышагнул из палатки.

За дощатым столом сидели Дроздов, Гребнин и Алексей. Все, не промолвив ни слова, точно ждали чего-то. Борис раскрыл коробку папирос, понюхал ее.

– Не хотите? Напрасно.

– Нет… что ж… давай закурим, – со спокойным видом сказал Алексей и встал, подошел к нему, взял папиросу. – Спасибо. А то у меня кончились. Это все-таки прекрасно. Я рад, что ты готов поделиться последним табаком…

– Что это за ирония? – с кривой полуулыбкой спросил Борис. – Может быть, ты хочешь обвинить меня в лицемерии?

– Не пугайся. Никакой иронии. Садись. Здесь все свои. Поговорим.

– О чем? – Борис беглым взглядом окинул всех. – Впрочем, я тоже как рае хотел поговорить. Вижу, во взводе косятся на меня: очевидно, все верят тому, что ты говоришь тут обо мне. Слышал кое-что и хочу предупредить – брось, Алеша!

– Я ничего не говорю о тебе, – ответил Алексей. – Но ты скажи: чья катушка связи была в кустах, которую нашел комбат?

– Какая катушка связи? – очень внятно спросил Борис. – Ты что – провоцируешь меня? Катушка? Какая катушка? При чем здесь я, если у тебя не хватило связи? – Он смял незакуренную папиросу, швырнул ее. – Да дьявол с ней, в конце концов, с этой дурацкой катушкой! Я хочу, чтобы ты понял меня! По-человечески!.. При чем здесь я?

– И я хочу понять, – сказал Алексей. – Все…

– Вижу! – Брови Бориса изогнулись. – Вижу, Алексей, твои помыслы! Ты хочешь все свалить на меня! Но знаешь…

За пологом потоптались, и в палатку всунулся низкорослый курсант, видимо из соседней батареи, кашлянул для солидности на пороге.

– Первый взвод, кто у вас здесь Брянцев?

– Опять! – с неудовольствием воскликнул Дроздов и тотчас заговорил деланно приятным голосом: – О, вы к нам? Кто вы и откуда, товарищ? Чем можем быть полезны? Вам нужен лектор?

Курсант расправил под ремнем складки гимнастерки, опять кашлянул, недоверчиво огляделся.

– Так. Плохи шутки. Первый взвод?

– Первый.

– И Брянцев есть в вашем взводе?

– Я Брянцев! – не без раздражения отозвался Борис. – А что дальше?

Курсант проговорил веско, но как бы еще не совсем веря в серьезность услышанного ответа:

– Если ты Брянцев, то я комсорг взвода из третьей батареи. Словом, мы статью взводом обсуждали. Ребята тут приглашают поделиться…

– Вот этого делать и не нужно! – вдруг запальчиво проговорил Дроздов. – Не нужно! Слышишь, комсорг? Чепухой занимаетесь! Ерундой несусветной. Иди в свою батарею – переживете без лекций!

– Как это так? – не понял курсант. – Какая такая чепуха? Почему прогоняете? Вы чего колбасите?

– Верно, тут наговорят. Иди. Он придет, – поддержал его Алексей, увидев побелевшее лицо Бориса, его сжатые губы.

Курсант, недоумевая, потоптался, вышел из палатки.

– Слушай, Толя, какое ты имеешь право распоряжаться мной? – злым голосом спросил Борис. – Я что, подчиняюсь тебе?..

– Борис, – перебив его, сказал Алексей, все так же глядя ему в лицо, – ведь катушка в кустах была твоя.

– Что-о? Значит, ты…

– Значит, ты оставил катушку, – договорил Алексей. – Ведь ты шел через те кусты. Больше никого там не было.

– Что-о?

– Значит, ты оставил катушку. Но зачем?..

– Как ты смеешь клеветать? – закричал Борис, вскакивая. – Гнусная… глупая клевета! Мне говорить с тобой не о чем! Я все понял! Спасибо, мой друг Алешенька! Спасибо!.. Желаю всяческой удачи!..

И кинулся из палатки; шумно плеснул полог; нависла неприятная, как духота, тишина.

…Теперь он лежал на берегу и вспоминал, как все это было, а везде уже темнело, на волейбольной площадке по-прежнему не стихали стук мяча, крики курсантов:

– Гаси! Есть! Переход подачи!

Потом Алексей не спеша пошел в лагерь; сумрак леса поглотил его. Сырая темнота, сизо клубясь, сгущаясь, плотно собиралась в чаще, лишь белели тропки. Над ними стоял туман, как в узких коридорах; в палатках повсюду зажигались огоньки, звучали голоса во влажном воздухе. Мимо прошел караул – разводящий с часовыми – на дальний пост, к автопарку. Перекликались у палаток дневальные: «Егоров, где керосин? Почему лампа не заправлена? Его-ро-ов…»

Наступала ночь. Только на волейбольной площадке затянулась игра, и вокруг поляны столпилось много зрителей из всех батарей; в темноте, взлетая над сеткой, мяч едва был виден; Борис играл возле сетки, требуя выкриками пасовки и, собранный, всем телом выгибаясь, ударял с пушечной силой по мячу под восторженное одобрение зрителей:

– Брянцев, дав-вай!

Алексей постоял немного на поляне, подумал: «Зачем обманывать себя?» – и зашагал по тропинке среди деревьев к взводу.

Возле палатки его остановил дневальный:

– Немедленно вызывают к капитану Мельниченко – тебя и Брянцева!

19

В палатке комбата было светло – с яростным гудением горели две лампы, сделанные из стреляных гильз. Когда Алексей вошел, Мельниченко разговаривал с Чернецовым; пунцовый румянец волнения заливал щеки лейтенанта.

– Войдите и садитесь, – разрешил капитан Алексею. – А где Брянцев? Что ж, подождем.

Офицеры стали поочередно читать какую-то бумагу, и Алексей часто ловил на себе спрашивающий взгляд Чернецова; капитан же не посмотрел ни разу, лицо было задумчиво, строго, побелевшие от солнца волосы зачесаны над лбом. Было похоже: до его прихода между офицерами был серьезный разговор, и он прервал его. На столе в армейской рации горели красным накалом лампы. Тихо звучали скрипки. Не заглушая их, беспокойно щелкало, шипело пламя в гильзах. Алексею хотелось курить. Он когда-то слышал эту музыку. Что это – Сен-Санс? Мама играла. Садилась за пианино, с улыбкой поворачивая голову к отцу, так что колыхались серьги в ее ушах, спрашивала: «Что тебе сыграть?» Отец отвечал: «Сыграй „Рондо каприччиозо“ Сен-Санса. Когда я ловлю с маяков эту музыку, я вспоминаю многое».

Близко послышались возле палатки быстрые шаги, голос Бориса произнес за пологом:

– Курсант Брянцев просит разрешения войти!

– Да, войдите.

Он был весь потный после игры в волейбол, гимнастерка прилипла к груди, но тщательно заправлена, ремень туго перетягивал талию. Тотчас в палатке разнесся запах одеколона – маленький плоский трофейный пузырек аккуратный Борис всегда носил в кармане. Отчетливо звякнули шпоры.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

– Пожалуйста.

– Товарищ капитан, по вашему приказанию курсант Брянцев прибыл!

– Садитесь, курсант Брянцев, – ответил капитан, продолжая читать бумагу. – Вот на ящик.

– Слушаюсь.

Рядом с Алексеем стоял пустой снарядный ящик, и Борис непринужденно сел, не обернувшись, будто не заметив Алексея, а капитан из-за листа бумаги посмотрел на обоих, спросил:

– Вы что такой возбужденный, Брянцев?

– Играл в волейбол, товарищ капитан. – Борис улыбнулся. – Люблю эту игру.

– Хорошо, слышал, играете?

– То есть… говорят, что хорошо…

– Да. И стреляете вы неплохо. Я тут просматривал личные дела, Брянцев, у вас очень хорошая фронтовая характеристика. Подписана командиром взвода Сельским. Вашим лейтенантом. Хороший был командир?

– На мой взгляд, очень хороший.

– Понятно. – Капитан сосредоточенно кивнул, положил бумагу на стол, прикрыл ее рукой.

– Вот что, товарищи курсанты, наличие связи проверено во всей батарее. Оказалось: недосчитывается одной катушки именно в вашем взводе (Чернецов дернулся при этих словах). Так кто же из вас потерял катушку во время стрельб – вы, Дмитриев, или вы, Брянцев? – Капитан помедлил. – Понятно, что оба вы катушку потерять не могли.

Борис подозрительно покосился на Алексея и с тяжелым вздохом поднялся, говоря:

– Разрешите, товарищ капитан? – Он пробежал пальцами по складкам возле ремня и заговорил громче: – Товарищ капитан, я взял с собой ровно четыре катушки. Четвертой хватило точно до вершины холма. Я утверждаю: катушки я не терял и ничего не знаю о ней!

Его голос отдавался в ушах Алексея и казался ему странным своей уверенностью, своей спокойной убедительностью: такой голос не может лгать. Он поднял голову. Борис стоял выпрямившись; огонь ламп холодно мерцал на его начищенных пуговицах, вспыхивал на орденах и медалях, полосой заслонивших его грудь. «Зачем он надел ордена? – невольно подумал Алексей. – Он почему-то надел их сегодня утром».

В тишине тоненько пропел комар, опустился на руку Бориса и начал набухать. Рука была неподвижной.

– Я узнал об этой катушке только после стрельбы, – договорил Борис, и Алексей видел, что комар набухал и набухал на его руке, стал пурпурным.

– Это все? – спросил Мельниченко.

– Больше ничего не могу добавить, – ответил Борис. – Разрешите сесть, товарищ капитан?

Он сел и, только сейчас увидев комара, ударил по нему ладонью; потом брезгливо вытер руку кончиком носового платка.

«Сейчас он вздохнет и будет честными глазами глядеть на капитана. Он хочет показать, что вопросы совсем не волнуют его, что он не понимает, какое отношение имеет ко всему этому. Да он как актер!» – подумал Алексей, и чувство, похожее на злость и неприязнь к Борису, охватило его.

– Старший сержант Дмитриев, – послышался голос Мельниченко. – Объясните, почему у вас не хватило связи? Чья же это, в конце концов, катушка?

Борис, подняв лицо, сощурился. Офицеры смотрели на Алексея: капитан со строгим ожиданием, Чернецов с прежним выражением неуверенности и тревоги. Когда он шел к капитану, у него появилось решение не говорить ничего о Борисе в присутствии офицеров. Просто сказать, что он не может разобраться в этом случае с катушкой, а потом еще раз объясниться с Борисом, в глаза сказать, что он теперь думает о нем, – и на этом закончить все. И сейчас, глядя на удивленно-честное лицо Бориса, он встал и увидел, как глаза его, чуть сощурясь, улыбались в пространство.

– Я скажу то, что знаю. Связи у меня не хватило. Мы обходили болото перед самым холмом и сделали крюк. Я запаздывал с открытием огня, но на холме я увидел Брянцева и попросил у него кабель, чтобы проложить связь до энпэ. У меня не хватало двухсот пятидесяти метров. Брянцев сказал, что кабеля у него нет, что у пего кончается связь.

Он умолк. Молчание длилось с минуту, и непроницаемое лицо Бориса стало влажным, точно обдало его паром, но прищуренные глаза старались по-прежнему улыбаться в пространство.

– …Вот и все, что я знаю.

Борис проговорил громким голосом:

– В этом-то и дело, что у меня тоже кончалась связь.

– Да, наверно, – сказал Алексей. – Может быть. Я попросил у тебя связь и видел, как ты бежал через кусты к энпэ, потому что надо было открывать огонь. Глупо, конечно, было бы мне оставлять свою катушку в кустах и просить у тебя связь.

– Вы думаете, что это катушка Брянцева? – спросил Чернецов, пунцово покраснев.

– Я не могу ответить на этот вопрос. – Алексей махнул рукой. – То, что я могу предполагать, не доказательство.

– Это уже ложь! – отчетливо-убежденно проговорил Борис. – Что это за клеветнические намеки, Дмитриев?

– Я не думал говорить намеками.

– Значит, все обоим неясно? – прервал капитан Мельниченко. – Дело касается чести будущих офицеров – вас, Брянцев, и вас, Дмитриев. Объясните, Брянцев, что вы считаете клеветой? Опровергайте. И немедленно.

Высокий смуглый лоб Бориса залоснился от пота.

– Хорошо… Я объясню… Но я не буду так безответствен, как Дмитриев… Я выскажу то, что не хотел говорить.

Он выпрямился и снова вздохнул, будто предстояло говорить неприятные для себя и других вещи; и даже сейчас, в эту минуту, он вроде бы чуть-чуть играл, вернее, старался выверенно играть, и это казалось Алексею противоестественным, и он вдруг подумал, что Борис давно был готов к подобному разговору и все решил для себя детально и точно, всю линию поведения до последнего жеста, до последнего слова.

– Я, наверно, слишком резко выразился: «клевета», – сказал Борис несколько усталым голосом. – Назову другими словами: «лживые намеки». Да, мы с Дмитриевым считались друзьями. Все это знали. И я вынужден подробнее объяснить это. – Борис облизнул губы. – Корни идут еще с фронта. Скрывать нечего теперь… Однажды в разведке вышло так, что Дмитриев… Сейчас нескромно, может быть, говорить о себе. Но вышло так, что я целый час прикрывал огнем Дмитриева и помог ему дотащить «языка» к нашим окопам. – Борис искоса посмотрел на Алексея. – В училище наши взаимоотношения изменились. Не знаю почему. Может быть, Дмитриев чувствовал себя обязанным мне, что ли, за прошлое – не знаю! Верно или неверно, психологически я объяснял это так: иногда люди, чувствующие себя в долгу друг перед другом, не всегда остаются друзьями. Тяжелый груз – быть обязанным за свою прошлую ошибку.

– Какую ошибку я допустил в разведке? – спросил Алексей, изумленный этим неожиданным объяснением Бориса. – Говори же! Что за ошибка?..

Борис сухо ответил:

– Я могу объяснить, но это к делу не относится, – ты не разобрался в обстановке и первый открыл огонь, когда наткнулись на боевое охранение, а этого делать было нельзя. Личных конфликтов у нас было много. И теперь – основное. – Борис опустил глаза, вдохнул в себя воздух, как бы набираясь сил для главного, четко сказал: – Товарищ капитан, катушка связи, найденная в кустах, не моя катушка…

– Значит, катушка Дмитриева?

– Я не утверждаю, товарищ капитан, – сдержанным тоном возразил Борис. – Я не видел. Но мне кажется, что Дмитриев мог потерять эту катушку… После того, что говорил здесь Дмитриев, у меня невольно сложилось мнение, что он хочет дискредитировать меня перед взводом, перед офицерами. Особенно в связи с тем, что Дмитриев опоздал с открытием огня и, наверно, из-за неприязни ко мне хочет переложить свою вину на меня. Поэтому я должен был объяснить все подробно.

– Понятно, – сказал капитан. – Дмитриев потерял катушку, попросил у вас связь – у вас нет. Тогда он решил свести с вами счеты. Что ж, зло задумано. Но каков смысл мести?

– Не знаю. Я не хотел этого говорить.

– А как же связисты Дмитриева? Вот что непонятно! Они-то видели?

– Дмитриев – влиятельный человек во взводе, товарищ капитан.

– А ваши связисты?

– Полукаров может подтвердить, что у нас было четыре катушки. Связь несли я и он. Березкин нес буссоль и стереотрубу.

– Что вы скажете на это, Дмитриев?

Но Алексей, не пошевельнувшись, сидел как глухой, устремив взгляд под ноги себе.

– Что вы скажете на это, Дмитриев? – повторил капитан настойчивее.

Тогда Алексей встал, чувствуя звенящие толчки крови в висках. Он еще не мог в эту минуту до конца поверить тому, что сейчас услышал, поверить в подробно продуманную доказательность Бориса, в эту его нестерпимо ядовитую ложь, и он с трудом нашел в себе силы, чтобы ответить потерявшим гибкость голосом:

– Более чудовищной лжи в глаза я никогда не слышал! Мне нечего… Я не могу больше ничего сказать. Разрешите мне уйти, товарищ капитан?

Отодвинув орудийный ящик, заменявший стул, капитан вышел из-за деревянного столика, раскрыл дверцу железной печи; пламя красно озарило его шею, лицо, и, вглядываясь в огонь, проговорил со странным спокойствием, которому позавидовал Чернецов:

– Можете идти, Дмитриев. Вы, Брянцев, останьтесь.

Уже отдергивая полог, Алексей услышал вязкую тишину за спиной, и в ту секунду его душно сжало ощущение чего-то беспощадно разрушенного, потерявшего прочность.

Борис, слегка морщась, сидел неподвижно, опустив голову, потом на лбу его пролегла морщинка – тонкая, как нить, и Чернецов видел эту морщинку, казавшуюся ему какой-то чужеродной, болезненной, как отражение неестественного внутреннего напряжения.

Стало очень тихо. Только раскаленная железная печь с настежь раскрытой дверцей жарко ворчала в палатке и угольки с яростным треском выстреливали в земляной пол, рассыпались искрами. Мельниченко, стоя перед печкой, все наблюдал за огнем, не задавал ни одного вопроса.

И Борис, не выдержав эту тишину, попросил невнятно:

– Товарищ капитан, разрешите и мне идти?

– Подождите, – не оборачиваясь, ответил Мельниченко. – Я вас задержу ненадолго.

Он подошел к Борису, сел на тот самый орудийный ящик, на котором минуту назад сидел Алексей.

– Слушайте, Борис, то, что вы говорили сейчас, страшно. В ваших объяснениях все очень путано, мне трудно поверить. Вот что. – Он положил руку ему на колено. – Даю вам слово офицера: если вы скажете правду, я завтра же забуду все, что произошло. Скажите: была у вас лишняя связь, когда Дмитриев просил у вас помощи, или не была? И если вы не дали ее, то почему? Только совершенно откровенно.

– Товарищ капитан, – медлительно, будто восстанавливая в памяти все, ответил Борис. – Я объяснил…

– Значит, вы все объяснили? – повторил Мельниченко. – Все? Ну что ж, идите, Брянцев. Идите…

Потом за брезентовыми стенами палатки затихли шаги Брянцева, лишь неспокойно шуршали падающие листья по пологу.

Капитан Мельниченко, расстегнув китель, засунув руки в карманы, в молчаливом раздумье ходил по палатке, легонько звенели в тишине шпоры. С пылающими скулами Чернецов записывал что-то на листе бумаги, буквы получались размазанными – на кончике пера прилип волосок. Чернецов отложил ручку и, совсем теперь некстати сдернув с кончика пера волосок, угасшим голосом проговорил:

– Просто какой-то лабиринт, товарищ капитан. Как командир взвода во многом виноват я…

Мельниченко, словно вспомнив о присутствии Чернецова, остановился возле печки, взглянул на него из-за плеча с незнакомым выражением.