Текст книги "Юность командиров"

4

Его разбудило громкое чириканье воробьев. Он озяб – в открытые окна вливалась свежесть зари; одеяло сползло и лежало на полу.

«Сегодня – артиллерия», – вспомнил Алексей с тревожным холодом в груди и, вспомнив это, повернулся к окну.

На качающихся листьях, тронутых зарей, янтарно горели крупные капли росы. Суматошная семейка воробьев вдруг с шумом выпорхнула из глубины листвы, столбом взвилась в стекленеющее красное небо; кто-то гулко прошел по асфальтовой дорожке – прозвенели в тишине шпоры под окнами: наверно, дежурный офицер.

«Если еще прилетят воробьи – срежусь на баллистике, – подумал Алексей о том, что плохо знал, и успокоил себя: – А, что будет, то и будет!»

Весь паркет был разлинован румяными полосами, все еще спали – крепок курсантский сон на ранней заре. Лишь в конце кубрика на койках сидели в нижнем белье заспанный Полукаров с конспектом и Гребнин; дневальный Нечаев, всегда медлительный, непробиваемо спокойный, топтался возле них, ворчал сквозь зевоту:

– Какая вас муха укусила? Что вы людей будите?

Все дневальные после ночи дежурства непременно становятся либо философами, либо резонерами; и, наверняка зная это, Полукаров и Гребнин не обращали на него никакого внимания. Полукаров, листая конспект, почесывал пальцем переносицу с красным следом от очков, говорил утвердительным шепотом:

– Экзамены – это лотерея. А в каждой лотерее есть две категории: «повезет» или «не повезет». Повезет – твое счастье, развивай успех, выходи на оперативный простор. Не повезет – вот здесь-то на помощь тащи эрудицию. Ты должен доказать, что вопрос не представляет для тебя никакой трудности. Ты скептически улыбаешься. «Ах, ерунда, неужели не мог попасться вопрос более трудный, где можно было бы развернуться!» Но с конкретного ответа не начинаешь. Ты делаешь экскурс в длинное вступление. Ты кидаешь, как бы между прочим, две-три не вполне конкретные цитаты, положим, из Никифорова. – Полукаров показал на книгу, лежавшую на тумбочке. – Как бы мимоходом тут же разбиваешь их, основываясь на опыте, скажем, войны. Затем… – Полукаров покрутил в пальцах очки. – Затем ты продолжаешь развивать свою мысль, не приближаясь к прямому ответу, но все время делая вид, что приближаешься. Надо, Саша, говорить увлекаясь, горячиться и ждать, пока тебе скажут: «Достаточно». Тогда ты делаешь разочарованный вздох: «Слушаюсь». Пятерка обеспечена. Главное – шарашишь эрудицией вот еще в каком смысле…

Как следует «шарашить эрудицией», Алексей не расслышал, потому что дневальный громоподобно оповестил:

– По-одъе-ем!

Вокруг было настоящее лето, с солнцем, горячим песком пляжей, с прохладными мостками купален, с зеленой водой, но в училище шли экзамены, и все прекрасное, летнее было забыто. Во всех коридорах учебного корпуса толпились курсанты из разных батарей. В классах – тишина, а здесь – приглушенное жужжание голосов; одни торопливо дочитывали последние страницы конспекта; иные, окружив только что сдавшего, неспокойно допрашивали: «Что досталось? Какой билет? Вводные давал?»

С трудом протиснувшись сквозь эту экзаменационную толчею, Алексей подошел к классу артиллерии. Тут нитями плавал папиросный дым – украдкой накурили. Возле двери стояли, переминались, ожидая вызова, Гребнин, Луц, Степанов и Карапетянц; солидно листая книгу, Полукаров сидел на подоконнике, лицо его изображало ледяное спокойствие. Курсант Степанов, как обычно, тихий, умеренный, с рассеянным лицом, близоруко всматриваясь в Алексея, спросил:

– Ты готов, Алеша? Может, не ясно что?

– В баллистике есть темные пятна, Степа. Но думаю – обойдется.

Говорили, что он добровольно ушел в училище со второго курса философского факультета, этот немного странный Степанов. Во время самоподготовки сидел он в дальнем углу класса, читал, записывал, чертил, порой подолгу глядел в окно отсутствующим взглядом. О чем он думал, что читал, что записывал – никто во взводе не знал толком. Лишь всеми было замечено, что Степанов не ругался, не курил, и иные над ним сначала даже подсмеивались. Однажды Борис – с целью разведки – протянул ему пачку папирос, когда же тот отказался, иронически спросил: «Следовательно, не куришь?» – «Нет». – «И вино не пьешь?» – «Вино? Не знаю». – «Отлично! Люблю трезвенников и аскетов. Будешь жить сто лет!»

В то время когда Алексей разговаривал со Степановым, из класса выскочил Зимин и, прислонясь спиной к двери, провел рукой по потному носу, весь потрясенный, взъерошенный.

– Фу-у! Ужас, товарищи!..

– Ну как? – кинулся к нему Гребнин. – Какой «ужас»?

– Тихий ужас, Саша! – заторопился Зимин, кося от волнения глазами. – Понимаете, товарищи, первый вопрос – сущность стрельбы – ответил. Второй вопрос и задачу – тоже. Третий – схема дальномера. Минут двадцать по матчасти гонял! Спиной к дальномеру – и рассказывай. На память!..

Со всех сторон посыпались вопросы:

– Какой билет достался?

– Сейчас кто отдувается?

Зимин, не успевая отвечать, поворачивал свое пунцовое лицо, с неимоверной быстротой тараторил:

– Все спрашивают по одному вопросу, помимо билета. И комбат, и Градусов. В общем – экзамен! Ни разу в жизни такого не видел!

– Ну, жизнь-то у тебя того… не особенно длинная, – пророкотал Полукаров скептически. – А вообще: любая обстановка требует оценки, братцы. Так гласит тактика. – И он основательно устроился на подоконнике. – Я в обороне пока, братцы.

– А как твоя эрудиция? – с вызовом спросил Гребнин.

– Это, брат, глубже понимать надо, – прогудел Полукаров с подоконника и трубно высморкался. – Вглубь надо копнуть.

– Ясно! А я иду. Риск – милое дело! – Гребнин с решимостью рубанул рукой и устремленно шагнул к двери. – Была не была! Хуже, чем знаю, не отвечу! Ты как, Миша?

– Идем, – согласился Луц. – Попросимся без списка. Ждать невозможно! Стоп, Саша!..

Из класса вышел лейтенант Чернецов – был он в новом кителе, молодое лицо чрезмерно сдержанно, но глаза выдавали волнение – солнце падало под козырек фуражки.

– Тихо, товарищи! Что за шум? – живо сказал Чернецов и тотчас обратился к Зимину: – У вас четыре. Вы хорошо отвечали, но волновались. И совершенно напрасно. Сейчас, пожалуйста, Брянцев, Гребнин, Дмитриев. Входите. Где Брянцев?

«Да, где же Борис? – подумал Алексей. – Я не видел его…»

Отвечающий Дроздов на минуту замолчал у доски, густо испещренной формулами. За длинным столом – посередине – сидел майор Красноселов, пожилой уже офицер с тонким умным, лицом, с веселой насмешинкой в монгольских глазах; слева от него капитан Мельниченко, справа майор Градусов – все по-летнему были в белых кителях. С улыбкой, прорезавшей глубокие морщины на щеках, Градусов тихо спрашивал Дроздова:

– Так как же, а? В чем сущность определения основного направления стрельбы?

Алексей, затем Гребнин приблизились к столу, коротко доложили, что прибыли для сдачи экзамена.

– Прошу брать любой, – предложил Красноселов, указывая мизинцем на стол, где полукругом рассыпаны были билеты. – Испытайте судьбу…

«Какой взять? Да не все ли равно? – подумал Алексей. – Что ж, узнаем судьбу!»

В это мгновенье за спиной стукнула стеклянная дверь, послышались быстрые шаги и отчетливый, звучный голос:

– Старшина Брянцев прибыл для сдачи экзамена по артиллерии.

«Почему он запоздал?» – подумал Алексей и взял первый попавшийся билет, прочитал вопросы вслух:

– «Этапы подготовки первого залпа по времени. Рассеивание при стрельбе из нескольких орудий. Принцип решения третьей задачи». Билет номер тринадцать, – добавил Алексей. – Вопросы ясны.

– Хм! Для вас это весьма легкий билет, – с веселой досадой заметил Красноселов. – Словом, готовьтесь.

Действительно, в первый миг Алексею показалось, вопросы настолько легки и ясны, что можно отвечать без подготовки. Он взглянул на Бориса: тот быстро прочитал билет и, стоя навытяжку, с небрежной уверенностью произнес:

– Разрешите отвечать сразу?

– Вы настолько знаете свои вопросы? – мизинцем потрогав бровь, спросил Красноселов и записал что-то на листке бумаги.

– Так точно, – проговорил Борис. – Разрешите отвечать?

– Нет, не разрешаю, – помахал карандашом Красноселов. – Не стоит сдавать артиллерию бегом. Первые впечатления бывают обманчивы, Брянцев. Готовьтесь.

В классе солнечно и тихо. Алексей придвинул к себе чистый листок бумаги, стал набрасывать ответы; он писал, почти не думая, – какими-то сложными, неведомыми путями память подсказывала ему первые выводы, формулы, восстанавливала координаты схем. Но было очевидным и то, что после его ответа на билет придирчивый Красноселов, конечно, начнет спрашивать по всему курсу. Почему это и почему то? В чем сущность и в чем разница? «А представьте себе такое положение…» Это была его известная манера спрашивать.

Алексей дописывал ответы, и его все больше охватывало чувство ожидания и азарта: главное казалось теперь не в ответах на этот билет, а в тех вопросах, которые будут задаваться после его ответа. Да, но где формула решения к.п.д. орудия? Это же основа решения задачи. «Неужели не помню?» Он начал вспоминать эту формулу и внезапно почувствовал, что забыл все, – память от волнения выключилась мгновенно.

«Нужно сосредоточиться… Надо вспомнить. Не разбрасываться. Надо вспомнить эту формулу…»

Теплый ветерок нежнейшей струей тянул в класс, пахло нагретой краской столов, солнечный луч дрожал в графине с водой, бликом играл на схеме дальномера – класс был полон тишины, горячего солнца и воздуха. Но Алексею казалось: все вокруг медленно наполнялось серым туманцем, он почувствовал легкую тошноту, боль в груди, слабо провел рукой по потному лбу, не понимая, что с ним: «Переутомился я, что ли?.. Неужели это после госпиталя?..» И чтобы овладеть собой, он оперся локтями на стол, стараясь ни о чем не думать; тонко звенело в ушах.

Рядом Борис, задумчиво хмурясь, глядел в окно. Перед ним на столе белел билет, но он ничего не записывал. Гребнин возился возле дальномера, с углубленной деловитостью вращал валики. Встретив странный взгляд Алексея, он сделал ответный знак: «Все ли в порядке?» Алексей спросил глазами: «А у тебя?» – «У меня – да», – ответил кивком Гребнин и еле заметно мигнул в сторону офицеров: не знаю, мол, что дальше будет.

Потом серый туманец стал рассеиваться перед глазами, боль не сразу, понемногу отпускала, только слабый звон еще стоял в ушах, и Алексей, вытирая испарину, видел, как Дроздов, кончив отвечать, смахнул тряпкой мел с доски, как офицеры вполголоса посовещались, затем от стола дошел густой бас Градусова:

– Да, несомненно.

– Ну так кто готов? – послышался голос Красноселова.

– Я готов, – сказал Борис.

– Я тоже, – сказал Алексей, опасаясь, что прежняя боль схватит дыхание и он не сможет с ней справиться.

– Оба? – спросил Красноселов. – Отлично! Пожалуйста, курсант Брянцев. Ваш номер билета?

– Билет номер двадцать два.

– Так. Прошу вас. Что у вас? У вас… мм… устройство и назначение прибора ПУАЗО в зенитной артиллерии? Так? Прошу не растекаться мыслью по древу – конкретно и точно.

Борис начал отвечать. Он говорил своим быстрым, четким, уверенным голосом, и Алексей старался внимательно слушать его, наблюдать за выражением белого, тонкого лица Красноселова, который не спеша курил, со спокойным любопытством, закинув ногу на ногу, осматривал Бориса сквозь дымок, ни разу не перебивая, не кивая согласно; трудно было понять его отношение к ответу.

Майор Градусов, сложив на столе крупные свои руки, потный, тряс под столом ногой, слушал углубленно, сосредоточенно; капитан Мельниченко рисовал что-то на листке бумаги, изредка взглядывал на Бориса, как бы мельком изучая его.

– Достаточно! – вдруг сказал Красноселов и загасил папиросу в пепельнице.

Борис шагнул к столу, положил билет. Красноселов, выдержав паузу, обратился к Градусову:

– У вас будут вопросы, товарищ майор?

Градусов перестал трясти ногой, откинулся на скрипнувшем стуле, указкой похлопал по ладони – и в классе остановилась напряженная тишина.

– Нет, вопросов не имею, – наконец сказал Градусов и промокнул платком красное, мясистое лицо.

«Он, наверно, плохо переносит жару», – почему-то подумал Алексей.

– Пожалуйста, курсант Дмитриев! – Майор Красноселов взял карандаш, мимолетно сказал на память: – Ваш билет – тринадцать? Цифра неудачная. Так какой первый вопрос? Что это у вас такое бледное лицо? Неужели так уж волнуетесь?

– У меня… просто такой цвет лица, – неловко пошутил Алексей. – Первый вопрос…

Он отвечал не более десяти минут – Красноселов не дал ему договорить по второму и третьему вопросу, перебил его:

– Дайте-ка посмотрю ваши наброски схем. Что ж… с этим согласен. Вы это знаете. Ну, так вот что меня интересует. Расскажите мне, курсант Дмитриев, как вы учтете шаг угломера при стрельбе? И второе: в чем сущность теоретической ошибки дальномера?

Ему было ясно: этими вопросами Красноселов прощупывал его по всему курсу. Алексей начал отвечать, еще чувствуя себя как на качелях, делал расчеты на доске и, отвечая, слышал все время, как за его спиной в классе беспокойно покашливали.

– В этом сущность теоретической ошибки дальномера, – сказал он, подчеркнув формулу.

Опять стало тихо. Красноселов перевел взгляд на майора Градусова. Командир дивизиона тяжело подвинулся на стуле, короткая шея врезалась в жесткий воротник кителя.

– Н-да, так вот какой вопрос, курсант Дмитриев. Вы слышали о законе Вьеля?

«Ну, кажется, самое интересное начинается», – подумал Алексей и ответил нарочито замедленно:

– Если я не ошибаюсь, товарищ майор…

– Почему «если не ошибаюсь»? – Градусов слегка постучал указкой по краю стола, как дирижер по пюпитру. – Военный человек не должен ошибаться. Конкретно прошу!

– Я говорю «если не ошибаюсь», – повторил Алексей, – потому что видел сноску у Никифорова, где закон газообразования носит название закона Вьеля. В конспектах он называется просто «закон газообразования».

– Так. Хорошо. Это верно. Еще вопрос. Вы на НП. Начали пристрелку. Разрыва возле цели нет. Как вы поступите, курсант Дмитриев?

– Повторю выстрел.

– Так. Повторили выстрел. Разрыв за целью. Но вы явно чувствуете, что недолет. В чем дело?

– Значит, ветром унесло дым разрыва за цель. – Алексей даже усмехнулся: вопроса этого не было в программе. – Если, конечно, ветреный день…

Помолчав несколько секунд, майор Градусов задал еще вопрос:

– Вы были на Курской дуге? Были. Представьте НП в районе магнитной аномалии, приборы врут. Ваши действия?

Алексей медлил, преодолевая желание вытереть испарину на лбу. «Что за вопросы он задает? Почему он спрашивает именно это?»

– Ну что же вы, курсант Дмитриев? Так, понимаете, хорошо отвечали…

– Товарищ майор, – внезапно сказал Алексей. – Этих вопросов я не видел в программе…

Подняв брови, Градусов выпрямился, отчего качнулся графин на столе, солнечный блик испуганно заскользил, запрыгал по доске.

– Курсант Дмитриев! – внятно произнес он. – Да, я задаю вам вопросы сверх программы. Но вы пропустили несколько месяцев занятий, и наша обязанность проверить ваши знания. Вы можете отвечать или не отвечать.

– Хорошо, я буду отвечать на все ваши вопросы. На Курской дуге были и такие случаи: направление стрельбы определяли по звездам, по луне, по направлению железнодорожных рельсов. Так было однажды ночью, когда буссоль не только врала, но и была разбита, а на разъезде стоял немецкий эшелон, по которому мы вели огонь. Что касается магнитной аномалии…

– Достаточно! – Градусов похлопал указкой по ладони. – Вы свободны.

Как только Алексей положил на стол билет и вышел из класса, Градусов в раздумье наклонился к капитану Мельниченко, проговорил:

– Похоже, с характером? А? Орешек, как вижу. Непрост…

– Да, – ответил Мельниченко.

Отлично чувствовать себя свободным после трудного экзамена, когда кажется: сотню километров шел с грузом на плечах, тропа круто поднималась в гору, но все же ты взобрался на вершину, и там открылся светоносный, вольный простор; груз сброшен, впереди несколько часов счастливого, без забот времени! Тогда особенно хочется, фыркая, смеясь от удовольствия, постоять минут десять под прохладным душем, с чувством беспечной облегченности сыграть в волейбол или же независимо потолкаться в шумной курилке среди еще не сдавших экзамена.

Да, артиллерия сдана, и все оказалось не таким сложным, как могло быть, и вообще – жизнь, лето и солнце прекрасны, девушки красивы, майор Красноселов снисходительно-мягок, Градусов полон отеческой доброты. Поэтому Гребнин, шагая по коридору, попробовал сначала запеть, потом захотелось разбежаться и подпрыгнуть, качнуть люстру, чтобы тоненькие сосульки хрустально зазвенели: «Четыре, четыре».

Возле каптерки он встретил официантку из курсантской столовой, молоденькую, статную Марусю – она, дробно перестукивая каблуками, несла поднос, накрытый салфеткой. Гребнин догнал ее и пропел:

– В этом доме, Маруся, в этом доме, Маруся…

– Видать, Сашенька, сдал, ежели песенки запел?

– Кто сказал, что нет? – Он очень деликатно попытался обнять ее за плечи. – Марусенок, в воскресенье беру увольнительную и в восемь ноль-ноль, как всегда!

– Еще не раздумал, офицер, с подавальщицей на танцы ходить? – спросила Маруся дерзко. – Или одни слова?

– Чтобы мне вверх ногами перевернуться, Марусечка! Слово разведчика – закон!

И он гибко встал на руки, пошел по коридору вверх ногами, рассыпая за собой содержимое карманов.

– И-и, офицер! На голове ходит! – прыснула Маруся. – Карманы-то держи!

В кубрике никого не было. Дневальный, облокотись на тумбочку, с грустным выражением читал устав.

– Дневальный! – заорал Гребнин. – Почему никого в подразделении? Что за беспорядок? Где люди?

– Слушай, Саша, – скучно пробормотал дневальный, – в вашем взводе есть Дроздов?

– Экая, брат, необразованность.

– Слушай, не в службу, а в дружбу. Найди его и скажи: звонили из штаба училища. Приказано зайти в шестнадцать ноль-ноль к помдежу. Немедленно!

5

В это время в спортивном зале, за учебным корпусом, туго стучали боксерские перчатки. В конце месяца ожидалось первое соревнование на гарнизонное первенство, и пары тренировались даже в перерывах между экзаменами.

Когда утомленный всем этим утром Алексей вошел в спортивный зал, под шведской лестницей сидел Борис, уже без гимнастерки, с оживленным лицом; узкие его глаза светились весело.

– Алеша, поздравляю с пятеркой! Говорят, ты устроил фейерверк? Верно это?

– Фейерверка не было, – сказал Алексей. – По крайней мере, я не заметил.

– Не скромничай же, – Борис встал, с несколько капризной гримасой положил руку ему на плечо. – Молодец – и все. Ведь я тебя люблю, Алешка!

– И я тебя, – полушутливо сказал Алексей, – и сам не знаю за что. Ты с Толькой сегодня?

– С ним. Серьезный противник. Ты посмотри на него – Джо Луис, а?

В спортивном зале сейчас собирались курсанты из всех батарей, стоял шум; перчатки глухо, плотно ударяли в грушу; в стороне от ринга Луц в майке, в широких трусах прыгал через веревочку – тренировал ноги; возле вешалки раздевался Витя Зимин; сняв гимнастерку, стыдливо шевелил голыми плечами, а поодаль Дроздов, подаваясь вперед, наносил удары по груше, мускулы упруго играли на его спине. Борис, не без ревнивого интереса наблюдая за ним, сказал утвердительно:

– Да, у Тольки великолепный прямой, видишь?

Перестав прыгать через веревочку, Луц, отдуваясь, показал на свои бицепсы, прокричал на весь зал Борису:

– Побоксируем, чемпион? Получишь нокаут!

– У тебя слишком узкая грудная клетка, – добродушно ответил Борис. – Я не убийца слабосильных, Миша.

В эту минуту подошел высокий рыжий спортсмен, батарейный тренер, с секундомером в руках, придирчиво оглядел Бориса с ног до головы, спросил:

– Как настроение?

– Как всегда, маэстро! – охотно ответил Борис и задвигался, разминая ноги. – Я готов.

– На ринг!..

– Веселое дело, – войдя в зал, сказал Гребнин и втиснулся в толпу курсантов, тесно обступивших ринг, пытаясь через головы увидеть боксирующих.

Дроздов уходил в защиту. Несведущему в боксе Гребнину показалось, что Борис избивает его, мощно и уверенно наступая, слегка нагнув голову, собрав корпус, мускулы бугрились при быстром движении его рук. И в его смуглом, разгоряченном лице, в жесткой прядке волос, взлетавшей при каждом ударе, было что-то упорно беспощадное. Дроздов, уходя в защиту, короткими ударами отбивал этот натиск, видимо стараясь не вступать в близкий бой, но Борис, наверно, терял нужные ему минуты и, вдруг сделав боковое движение и мгновенно разогнув руку, справа нанес неумолимо резкий удар, голова Дроздова откинулась.

– Братцы, это ж избиение! – закричал Гребнин. – Куда смотрит судья?..

А Дроздов упал спиной на канаты, прикрыв грудь перчатками, потом опустился на одно колено, обмяк, лег на бок, щекой к полу; Борис стоял перед ним, тяжело дыша.

– Раз, два, три, четыре… – отсчитывал рыжий судья, отмахивая рукой, глядя на Дроздова остри и ждуще, – пять…

– Дроздо-ов! Толя-а! – заревел кто-то диким голосом. – Встать! Встать!

– Семь… – отсчитал судья.

– Дроздо-ов! О-ох!.. – прокатилось по залу, и раздались громкие хлопки.

Было удивительно, что на восьмом счете Дроздов медленно поднялся, левой перчаткой откинул волосы с виска и сделал два шага вперед, взглянув на Бориса упрямо и серьезно. Тот, со всхлипом переводя дыхание, ждал, покачиваясь от нетерпения. Он никак не мог отдышаться. Он старался улыбнуться, выказывая каучуковую накладку на зубах.

Всем телом собираясь к атаке, гибко нырнув, нанося почти незаметные удары, Дроздов заставил его отступить на несколько шагов назад и сейчас же снова нанес удар левой рукой. Это была великолепная серия. Зал охнул от неожиданности. Борис, изумленно вскинув брови, Прикрылся, не сводя испытующего взгляда с лица Дроздова, осторожно отходил в угол, с ожесточением защищаясь, – он, очевидно, не ожидал этой атаки. Обливаясь потом, он жадно заглатывал воздух.

В зале тишина.

После одного удара Борис упал спиной на канаты, но тут же пружинисто вскочил на ноги и стоял оглушенный, ожидая следующего удара. Дроздов сделал движение к противнику. Борис закрылся перчаткой. Внезапно лицо его приняло какое-то новое выражение, взгляд остановился, как припаянный, на белой, незагорелой полоске ниже груди Дроздова, и губы сжались.

В зале закричали, засвистели, возник шум. Гребнин ничего не понял – впереди подпрыгнули сразу несколько человек и головами загородили Дроздова и Бориса. Когда же Гребнин протиснулся к самой площадке, то увидел: оба они сидели на стульях в разных концах ринга, и Борис, откинувшись, потирая перчаткой потную, вздымавшуюся грудь, прерывисто вбирал ртом воздух. Вокруг неистово кричали: «Брянцев! Дроздо-ов!» С бледным лицом, слушая эти крики, Борис рывком встал, пошатываясь, подошел к Дроздову, обнял его и, как бы обращаясь к залу, сбившимся голосом выговорил:

– Спасибо, Толя, за прекрасную атаку!..

Алексей улыбнулся. Ему было ясно: Дроздов обладал хорошей техникой, без всякого сомнения, тем не менее казалось странным слышать это открытое признание Бориса: его великодушие непонятно было.

Тут Гребнин, наконец пробравшись к Дроздову, пожал его влажный локоть и сказал, что его вызывают в штаб училища. Дроздов спросил:

– По какому поводу?

Гребнин ответил, что не имеет понятия.

– Ты, Борис, все-таки защищаешься однообразно. У тебя хороший удар справа, но ты не используешь все комбинации, не экономишь силы. Левая сторона у тебя открыта.

Дроздов говорил это, стоя под душем, растирая ладонями мускулистое тело; он ощущал, как струи плещут по спине, по плечам, омывая бодрой силой здоровья, как ветерок веет в открытое окно душевой и солнце блестит на кафельных полах, на мокрых решетках раздевалки.

Борис мылся в соседнем отделении; еще возбужденный боем, фыркал, звучно шлепал себя по мокрому телу.

– Понял мои слабые стороны?

– В том-то и дело, что сказать тебе это нужно. Не со мной одним драться будешь. А впрочем, можешь и не слушать.

– Ладно, учтем, – небрежно ответил Борис. – Благодарю. – И, помолчав, спросил: – Ты идешь сегодня в увольнение?

– Не знаю.

– А я иду. Ты веришь… Кажется, я влюбился. У тебя не бывало? Из-за этого чуть на экзамен не опоздал. Звонил, звонил по телефону – не дозвонился.

– Как ее звать?

– Майя.

– Хорошее имя… Майя… – повторил Дроздов. – Какое-то весеннее.

Когда Дроздов вышел из корпуса училища – немного расслабленный, затянутый ремнем, в фуражке, сидевшей строго на два пальца от бровей, – он почувствовал себя так, будто только сейчас, после душа и бокса, испытал всю прелесть июньского субботнего дня. Возле училищного забора густая зеленела трава, облитая жарким полднем, и жарко было в орудийном парке. Везде было лето – и в голубом небе, и в этой зеленой траве возле заборов, где сухо трещали кузнечики, и в улыбках курсантов, и в часовом, стоявшем со скаткой в пятнистой тени. Везде пахло горьковатыми тополиными сережками; они, как гусеницы, валялись на плацу, вокруг разомлевшего от зноя часового, на крышах проходной будки и гаражей. Они цеплялись за фуражку Дроздова, за его погоны.

Дежурный по контрольно-пропускному пункту спросил увольнительную, но Дроздов объяснил, что идет в штаб, и вышел через проходную на улицу. Соседний дворник в мокром переднике с бляхой, известный всему училищу дядя Матвей, поливал из шланга тротуар. В дебрях его дореволюционной бороды торчала поразительная по размерам самокрутка. Упругая струя звонко хлестала, била в асфальт, в стволы деревьев; вокруг бегали босые мальчишки в намокших майках, стараясь наступить на шланг.

– Брысь отседова! – отечески покрикивал дядя Матвей. – Долго вы, пострелята, будете хулиганить на водопроводе? Чему вас в школе учат, шарлатаны?

Увидев Дроздова, он широко ухмыльнулся, борода разъехалась в разные стороны, и он, зажав шланг под мышкой, приставил руку к кепке.

– Командиру – здравия желаю!

– Здравствуйте, – приветливо сказал Дроздов и козырнул в ответ.

На углу виднелся белый двухэтажный дом – штаб училища, возле которого в тени продавали газированную воду и стояла очередь, совсем как в Москве в знойный день.

Только что подвезли на машине лед; он лежал прямо на тротуаре голубыми кусками. Дроздов с удовольствием выпил холодной газировки. Ему не хотелось пить, просто решил вспомнить Москву, постоять в очереди, как давно, до войны, посмотреть, как наполняется стакан пузырящейся, шипящей водой, взять мокрый гривенник – сдачу. Когда он пил, на него глядели из очереди, и это немного стесняло его.

Дроздов легко взбежал по мягкому коврику, разостланному на широких ступенях прохладной лестницы, поднялся на второй этаж, в штаб.

В маленькой дежурке двое дневальных сидели у телефонов. Один принимал телефонограмму и записывал в журнале. Другой – стриженый, полноватый, весь белесый, с минуту таинственно разглядывал Дроздова, морщил ужасно конопатый нос, смежив ужасно белые ресницы, – выражение было загадочным.

– Значит, Дроздов? – спросил этот дневальный хитрым, всезнающим голосом. – Моя фамилия – Снегирев. Два сапога – пара.

– Меня, кажется, вызывали.

– Хм. Та-ак, – протянул Снегирев значительно. – Так и запишем. Ты откуда сам? Где у тебя, скажем, семья?

– Что за допрос?

– Закурить, скажем, есть? – не отвечая прямо, тактически увильнул конопатый Снегирев и еще сильнее смежил ресницы. – Скажем, на папиросу?

Дроздов выложил папиросы на стол, и Снегирев, закурив неторопливо, выпустил длинную струю дыма, искусно надел на эту струю дымовые колечки, покосился на часы и протянул весьма серьезно:

– М-да-а, такие дела-то, папиросы сыроватые… Старшина, что ли, такие получил? Н-да-а, значит, твоя фамилия Дроздов? Это значит, прадед или какой предок дроздов ловил. А мой – снегирей.

– Слушай, честное слово, в чем дело? – начиная терять терпение, заговорил Дроздов. – Чего ты тянешь? Получается как у двух скучающих. «Вот дождь идет». А другой: «А я утюг купил». Говори сразу, откуда ты такой хитрый?

– Я? Из второго дивизиона. – Снегирев опять невозмутимо пустил струйку дыма, опять нанизал на нее колечки. – А уйти ты не уйдешь. А может, тебя, скажем, к начальнику училища вызвали, ты откуда знаешь? – И он довольно-таки притворно принялся разглядывать свои сапоги с совершенно независимым видом.

– Слушай! – Дроздов поднялся. – Я ухожу.

– Так и уйдешь? – заинтересовался хитроумный дневальный.

– Уйду, разумеется! Какого черта!..

– От своего, можно сказать, счастья уйдешь, – сказал Снегирев и наконец с, разочарованным вздохом протянул телеграмму. – На. Да ты и не рад, вижу. А я-то, скажем, думал…

Дроздов вскрыл телеграмму, прочитал:

«Получила назначение. Буду проездом третьего. Пятнадцатым, вагон восемь. Вера».

– Проездом… – ошеломленно прошептал Дроздов, с трудом веря, и пошел к выходу.

– Вот тебе и проездом, – философски заключил дневальный и вскричал: – Папиросы-то, папиросы! – И, догнав Дроздова в коридоре, спросил любопытно! – Что, хорошая телеграмма или плохая?