Текст книги "Просто Чехов"

«Увы и ах! Я приехал уже в Москву, чтобы затем продолжать свой путь на север, как вдруг с моими легкими случился скандал, пошла горлом кровь – и вот я лежу в клиниках и пишу на бумаге, на которой, как видите, только что стоял графин.

Меня выпустят отсюда, но, говорят, это случится не раньше Пасхи… Пишите мне, а то я подохну с тоски…

Увы, увы! Пришлите мне чего-нибудь съедобного, например, жареную индейку, а то мне ничего не дают, кроме холодного бульона…

Ваш калека А. Чехов».

В их переписке Шаврова именовала Антона Павловича не иначе как «cher maitre» (дорогой мэтр), а в его к ней обращении часто звучало «многоуважаемая коллега». И вот – проникнутое горькой иронией признание – «Ваш калека».

Елена Шаврова. Она его горячо, преданно любила. Как никто на свете. Преклонялась гению его. Ею единственной в ту пору был постигнут масштаб дарования писателя Чехова, масштаб его личности. Пятнадцатилетнюю дебютантку в литературе он поддержал, вывел на прямую дорогу. Выправив ее первый рассказ и поспособствовав его публикации в крупнейшей российской газете – “Новом времени Суворина. Она в критический момент решительно поставила автора “Чайки” вровень с творцом “Гамлета” – Шекспиром. Это было пророческое, провидческое умозаключение, утвердившее Чехова в истинности избранного им творческого пути. В последствии, не зная о существовании Шавровой, с этим мнением солидаризовались англичане.

Антон Павлович приглашает к себе в клинику Анатолия Сергеевича Яковлева – одного из участников серпуховского спектакля московских любителей; спектакля, который прилетел в Серпухов на крыльях любви. Их любви, Чехова и Шавровой:

«Я немножко захворал, заарестован доктором и лежу теперь в клинике профессора Остроумова. У меня кровохарканье. Хуже всего то, что меня отсюда не выпустят раньше Пасхи, а мне хотелось уговорить Елену Михайловну и дать еще один спектакль в Серпухове на Святой неделе и хотелось самому взять на себя обязанности бутафора и декоратора. Пишу лежа. Навестите меня».

Московские любители для своего единственного спектакля в Серпухове напечатали эту афишу которая как ценнейшая реликвия хранится в фондах Мелиховского музея-заповедника А. П. Чехова. На выставках, посвященных Чехову-строителю трех земских школ афиша эта – экспонат поистине уникальный.

В воспоминаниях Яковлева есть одна очень важная подробность – состояние Чехова после беседы с Толстым.

«Могу ли я видеть Антона Павловича Чехова? – спросил я сестру милосердия и сказал свою фамилию.

– Антон Павлович Вас ожидает, но доктор просил предупредить, чтобы Вы более десяти минут не сидели в палате и не заставляли Чехова долго говорить. Перед Вами приезжал Лев Николаевич Толстой, пробыл у Антона Павловича полчаса, и после этого свидания Антон Павлович очень ослабел».

Говорили о бессмертии – тема для непримиримого спора, философского спора.

А между тем заботы житейские не оставляли его.

Семен Ильич вместе с корректурой «Мужиков» доставил в клинику рукописи барышни – Риммы Ващук. И Чехов, как обещал, письменно высказал свое мнение, заинтересованное, доброжелательное.

«Ваш рассказ «В больнице» я прочел в клинике, где я теперь нахожусь. Отвечаю Вам лежа. Рассказ очень хорош, начиная с того места, которое я отметил красным карандашом. Начало же банально, не нужно. Продолжать Вам следует, конечно, при условии, что писание доставляет Вам удовольствие, – это, во-первых, во-вторых, при условии, что Вы еще молоды и что Вы научитесь правильно и литературно ставить знаки препинания…

Не следует много писать о себе; Вы пишете о себе, впадаете в преувеличения и рискуете остаться на бобах; Вам или поверят, или холодно отнесутся к Вашим излияниям.

Желаю всего хорошего

А. Чехов.

97.27/III

Девичье Поле. Клиника проф. Остроумова».

В тот же день Антону Павловичу доставили суровую отповедь гимназистки:

«Милостивый государь! От всей души благодарю Вас за Ваше искреннее мнение и совет. Я ожидала меньшего. Я ожидала, что Вы скажете мне: бросьте это дело, для него у Вас нет ни ума, ни дарования.

Вы еще снисходительны и даже разрешаете писать мне, потому что это доставляет мне удовольствие и к тому же из удовольствия может выйти и польза, научусь я правильно ставить знаки препинания.

Вы подумаете, вероятно, что во мне говорит оскорбленное самолюбие непризнанного автора, нет, меня только огорчает, что Вы вместо прямого искреннего ответа вдались в мелочи и нанесли несколько булавочных уколов. Ваше позволение писать обиднее самого сурового приговора, я ожидала больше сердца и великодушия.

Простите мою смелость и даже, может быть, дерзость. Римма Ващук».

Антон Павлович, как никто другой в целом свете, умел щадить авторское самолюбие, но и попустительством заниматься не желал, не мог. Полчаса он лежал с закрытыми глазами, думал. И вот исхудавшие за дни смертельно опасного кризиса руки взметнулись вверх:

«Вместо того, чтобы сердиться, Вы повнимательнее прочтите мое письмо. Я, кажется, ясно написал, что Ваш рассказ очень хорош, кроме начала, которое производит впечатление лишней пристройки. Позволять Вам писать или не позволять – не мое дело; я указал Вам на молодость, потому что в 30–40 лет уже поздно начинать; указал на необходимость выучиться правильно или литературно ставить знаки препинания, потому что в художественном произведении знаки зачастую играют роль нот, и выучиться им по учебнику нельзя; нужно чутье и опыт. Писать с удовольствием – это не значит играть, забавляться. Испытывать удовольствие от какого-то дела значит любить это дело. Простите, мне трудно писать: я все еще лежу.

Прочтите еще раз мое письмо и перестаньте сердиться. Я был вполне искренен, и вот пишу Вам опять, потому что искренне желаю Вам успеха.

А. Чехов».

Чеховская настойчивая доброта произвела должное.

Ответ последовал незамедлительно.

«28 март.

Милостивый государь Антон Павлович!

Я смогу только смиренно просить у Вас прощения за свою резкость и необдуманность. Я написала Вам под первым впечатлением и раскаялась в своем письме еще до получения Вашего ответа, раскаялась, когда, успокоившись, перечитала и вникла в смысл Вашего письма. Я ожидала, что Вы дадите мне хороший отпор, и покорно ждала его, как должного наказания, но Ваша доброта тронула и пристыдила меня больше всяких строгих слов.

Мне теперь так больно и совестно… что Вы, больной, через силу принуждены были отвечать на мое глупое письмо. Я не знаю, как поблагодарить Вас за Вашу доброту. Еще раз прошу прощения за свою резкость, я глубоко сожалею о ней. Дай Вам бог поскорее поправиться. Римма Ващук».

В феврале девяносто седьмого года у любимых такс Брома и Хины появилось на свет дитё – сучка Селитра.

Восприемником был Антон Павлович, имя новорожденной конечно же, его творчество. Оказавшись после Остроумовской клиники дома, он в первое время был весьма слаб – грелся в лучах апрельского солнца сидя на лавочке перед домом или на ступеньках веранды. В кадре Чехов ласкает, заодно согреваясь от нее, подросшую Селитру, а мысли уносят его в дали неоглядные.

В клинику ввиду срочности дела и особой общественной значимости адресата Мария Павловна привезла из Мелихова письмо-напоминание Павла Михайловича Третьякова о необходимости связаться с петербургским художником Бразом. Просьбу Третьякова еще в феврале передал Левитан.

«Милостивый государь Антон Павлович, Вы были так добры – согласились на написание Вашего портрета для Московской картинной галереи, за что приношу Вам мою глубокую благодарность. Вы обещали сами снестись и условиться о времени написания портрета с художником Бразом, которому поручено написать портрет, для чего я и сообщил Вам через Исаака Ильича Левитана адрес художника, но на случай – может быть, не дошел к Вам этот адрес – сообщаю его еще раз: Иосиф Эммануилович Браз. В. 0. 7 линия, 36/8, кварт.13.

Желаю Вам всего доброго. Примите уверения в глубоком уважении Вашего покорного слуги.

П. Третьяков».

Руки лежачего больного, Чехова, снова взметнулись вверх.

«Милостивый государь Павел Михайлович!

Я написал И. Э. Бразу, что буду у него в конце пятой недели поста, и уже поехал в Петербург, но в Москве неожиданно задержало меня кровохарканье и теперь я лежу в клинике Остроумова и неизвестно, когда меня отсюда выпустят…»

В тот же день, 29 марта. Антон Павлович известил о случившемся с ним Браза:

«Я поехал к Вам, но на пути в Москве со мной произошел неприятный казус: доктора арестовали меня и засадили в клинику… Вероятно, ранее мая я не попаду в Петербург. Где Вы будете жить летом?»

Летом 1897 года И. Э. Браз приехал в Мелихово, и восемнадцать дней кряду писал портрет Антона Павловича, не вполне удачно. В усадебном доме Чеховых с той поры пребывают по сей день мелиховские пейзажи Браза, а писание портрета для галереи Третьякова растянулось чуть ли не на целый год. Его Браз закончил весной 1898 года в Париже.

Среди поклонниц-антоновок, посетивших больного писателя в клинике на Девичьем Поле, была замечена и Людмила Ивановна Озерова, по слову Чехова – «маленькая королева в изгнании». Актриса с громкой славой, но получившая известность по одной роли Ганнеле в спектакле по пьесе Герхарда Гаутмана, поставленной в Петербургском литературно-артистическом кружке, театре А. С. Суворина. Чехов, возвратившись из больницы, писал Алексею Сергеевичу:

«В 17 верстах от меня есть небольшой театр, освещаемый электричеством… Я, ввиду электричества, решил поставить «Ганнеле»: Пьеса совсем подходящая для публики, которая на 1/8 будет состоять из психиатров, и на три четверти из добрых, чувствительных людей. В клинике была у меня Озерова, а я попросил ее сыграть 4-го июня «Ганнеле». Она согласилась…»

Его мечты о своем театре, так случилось, связывались со времени успешной постановки пьесы Гауптмана “Ганнеле” в суворинском Литературно-артистическом театре с именем Людмилы Озеровой, с шумным успехом сыгравшей заглавную роль. Антон Павлович проявлял большую заинтересованность в судьбе Озеровой.

Увы, осуществить красивый замысел не удалось, но сколь впечатляющ театральный романтизм Чехова! «Noblesse oblige (положение обязывает)», – так, видимо, он рассуждает, когда посылает с оказией записку новоселковскому учителю Николаю Ивановичу Забавину. Антон Павлович просит Забавина приехать к нему в больницу для разговоров. Попечительством Чехова строится земская школа в Новоселках. Мало кто в уездном центре – Серпухове знает о критическом положении с его здоровьем, посему Чехова утверждают в должности помощника предводителя дворянства Серпуховского уезда по школьному делу.

Еще 8 февраля Антон Павлович пророчески делился с Сувориным: «Весь пост и потом весь апрель опять возиться с плотниками, с конопатчиками и проч. Опять я строю школу. Была у меня депутация от мужиков, просила, и у меня не хватило мужества отказаться. Земство дает тысячу, мужики собрали 300 р. – и только, а школа обойдется не менее 3 тысяч. Значит, опять мне думать все лето о деньгах и урывать их то там, то сям». Воистину, noblesse oblige.

Чтобы получить разрешение на постройку новой Новоселковской школы, нужно было снести старую церковноприходскую школу. Чехов заплатил за это 175 рублей. С подписным листом он обошел многих своих знакомых – соседей-помещиков, издателей, учителей, врачей. Сам чертил планы школы и квартиры учителя, сам закупал строительные материалы, нанимал рабочих, вел стройку как прораб.

На учителя Забавина от вернувшегося в Мелихово Чехова сыплется град деловых записок и депеш попечителя.

97 25. IV.

«Известку привезут во вторник в 2–4 часа пополудни.

Конопатить училище будет рекомендованный Толоконниковым Афанасий Павлюшин…

Завтра в 9 часов буду на постройке…

Для известки нужны два творила, каждое по 125 пудов. Творила обязаны по договору копать сами каменщики. А песок есть?»

9727.IV.

«Его высокоблагородию Николаю Ивановичу Забавину в Новоселках.

Податель сего Василий Гудилин с товарищем договорился до 90 коп. в день – велите копать сначала вал, потом пусть помогают каменщики рыть фундамент. Если придут землекопы, которых я договорил ранее, то откажите им, ибо они обманули нас…»

Весенние заботы Павла Егоровича.

97.02.V

«Если в субботу вечером Иван Зотов не пришлет своих рабочих, то потрудитесь послать телеграмму, которую прилагаю.

А за сим не беспокойтесь и не волнуйтесь. Школа будет готова в свое время».

97.03.V.

«Телеграммы не посылайте. Каменщики Ивана Зотова идут работать!»

97.05.V.

«Сейчас повезли изразцы. Не смущайтесь разговорами на их счет. Они кривы, но зато дешевле грибов…

Плохие мы отберем и бросим, возьмем только лучшие».

Весенние строительные, радостные хлопоты Антона Павловича это, так сказать, результат зимних его усилий, когда собирались великими трудами средства, производились заготовки к строительному сезону. Еще находясь в Остроумовской клинике, он сообщал новоселковскому учителю:

«Многоуважаемый Николай Иванович, на сих днях (до Пасхи) пришлют для Вашей квартиры камин. В случае, если вздумаете уехать надолго, поручите кому-нибудь в Ваше отсутствие получить накладную на товар, чтобы потом не пришлось платить много полежалого».

Заботясь об уюте и тепле в учительской квартире, Чехов общественную копейку бережет, не хочет «платить много полежалого». Камин для квартиры учителя – каков попечитель Антон Чехов!

В обиходной книжке Чехова за 1891–1896 годы встречается вот такая писательская заготовка: «Эти краснощекие дамы и старушки так здоровы, что от них пар идет».

Новоселковская земская школа.

О том, что собою представлял сам Антон Павлович по возвращении в Мелихово, видно из дневниковой записи приятеля Чехова Жана Щеглова: «Я прямо ужаснулся перемене, которая произошла в Чехове со времени нашего свидания в Остроумовской клинике. Лицо было желтое, изможденное, он часто кашлял и зябко кутался в плед, несмотря на то, что вечер был на редкость теплый». Но это к вечеру, после всех трудов – писательских, садоводческих, «обчественных». Почти каждый день Чехов приезжал в Новоселки, и только благодаря этому дело шло, и здоровье, казалось ему, шло на поправку.

Уже 20 мая в письме к Суворину Антон Павлович Чехов, помощник предводителя уездного дворянства по школьному образованию, заглядывает в такие дали дальние, что дух захватывает: «Одну школу я построил в прошлом году, счета по этой постройке уже погашены и сданы в земский архив. В этом году я строю другую школу, которая будет готова к концу июня. И эта школа уже обеспечена; во всяком случае, если не хватит, то гораздо менее, чем полторы тысячи.

Предполагаются еще постройки в недалеком будущем, и если Вы ничего не будете иметь против и если я буду жив и здоров, то из Вашего пожертвования я буду выдавать на каждую вновь строящуюся школу по сто рублей, и таким образом Вы окажете помощь не один, а пятнадцать раз. Согласны?»

Голос Цикады

Друг-приятель поры озорной молодости и неуемной зрелости Франц Осипович Шехтель в канун девяносто седьмого года напористо предлагал Чехову: «Я слышал, что Вы хвораете всё – Вам нужно жениться непременно на светской бедовой девушке, которая бы растормошила Вас хорошенько. Задумавшись на секунду-другую, Шехтель сделал поучительное резюме: «Впрочем, меня легко убедить, что Вам нужно жену с совершенно противоположными качествами, но какие-нибудь качества она должна иметь – или, другими словами, какую бы ни было, но вам нужно обрести жену. Вы будете с большей осторожностью, с большим почтением даже, относиться к себе – будете считать себя чужим добром, и как таковое будете беречь. Вы должны на себя смотреть как на добро не своей только (будущей) жены, но всех жен вообще».

Впрочем, он, Антон Павлович, так и смотрел на себя – и этим многие жены, женщины то бишь, пользовались: атаковали его постоянно, со всех сторон, как бы сказал его незабвенный Фирс – «бесперечь».

Относительно бедовой девушки: как не вспомнить Дарью Мусину-Пушкину (в замужестве Глебову). Впервые она является любознательным поклонникам и поклонницам Чехова в первом его письме с дороги, адресованном размашисто: «Чеховым». Как сообщала своим читателям одна из российских газет: «Молодой, талантливый писатель Чехов отправился на Сахалин, чтобы изучать быт каторжников». Итак, молодой писатель Чехов плывет вниз по матушке по Волге и, любуясь пейзажами, острит в лирическом контексте: «Волга недурна; заливные луга, залитые солнцем монастыри, белые церкви; раздолье удивительное; куда не взглянешь, всюду удобно сесть и начать удить. По берегу бродят классные дамы и щиплют зеленую травку». Всероссийски известный остроумец уподоблял классных дам гимназии Л. Ф. Ржевской, где преподавали сестра Маша и ее подруга Лика – коровкам, поскольку Лидия Федоровна, семейный бизнес которой – молочно-товарное хозяйство в ближайшем Подмосковье. Расплачивалась она с педагогами по большей части «молочными» деньгами – отсюда «щиплют травку». И столь же игриво вспоминает Антон о своей московской ухажёрке, неблагозвучное прозвище которой явно проросло из ее прелестного русского имени Дарья.

Вслушаемся в музыку поэтической строки, коей представлена она в этом письме, раньше других поклонниц его таланта и мужского обаяния: «Над водой носятся белые чайки, похожие на… Дришку». Так впервые парящая над водой белокрылая птица, чайка, возникает как образ-символ. Чайки чем-то похожи на Дришку, то есть на Дарью. Энергичная, стремительная девушка напоминает ему чаек, с криком носящихся над водой.

В том же письме присутствуют распоряжения надолго уезжающего хозяина дома: «Возьмите у Дришки Фофанова. Кундасовой отдайте французский атлас и путешествия Дарвина, стоящие на полке». Книжка известного поэта – дар Антону Чехову с надписью – конечно же, кому попало, не могла быть доверена. Возможно, приставала Дарья: «Дайте почитать – я так люблю стихи Фофанова!» Дал – и напомнил о возврате реликвии на свое место в первом письме с дороги.

Всё познается в сравнении. Грубоватые клички подруг-москвичек, клички, рожденные молодым задором и озорством, – ничто, если поразмышлять над тем, что он, талантливый Чехов, позволяет себе в отношении иркутских прелестниц: «В сравнении с Парашами-сибирячками, со всеми этими свиными рылами, не умеющими одеваться, петь и смеяться, наши Жамэ, Дришки и Гундасихи просто королевы. Сибирские барышни и женщины – это замороженная рыба…» Теперь-то наконец оттаяли и смотрятся королевами! Не так ли, господа?!

Путешествие, начавшееся в апреле 1890-го, в декабре было завершено. Чехов отправляется из Москвы в Петербург с намерением найти понимание и поддержку в его гуманном желании помочь сахалинцам-каторжанам. Жизнь на петербургском Олимпе оказалась сладко-горькой. Он делился с братом Иваном: «Живу я еще в Питере и каждый день собираюсь уехать домой. Ужасно утомился. Ужасно! Целый день, от 11 часов утра до 4 часов утра я на ногах; комната моя изображает из себя нечто вроде дежурной, где по очереди отбывают дежурство г.г. знакомые и визитеры. Говорю непрерывно. Делаю визиты, и конца им не предвидится. Поездке моей на Сахалин придали значение, какого я не мог ожидать: у меня бывают и статские и действительные статские советники. Все ждут моей книги и прочат ей серьезный успех. А писать некогда!»

Но вовсе не все дни он принимал статских и действительных статских. Случалось, спасался от сахалинских дел в апартаментах Дришки.

16 января Чехов сообщает сестре Маше, подруге Даши Мусиной-Пушкиной: «Нашел я Дришку. Оказалось, что она живет в том же доме, что и я». Помог в поисках Свободин Павел Матвеевич, актер Александринского театра.

Записка от Дарьи без даты: «Как Вы обрадовали меня, хороший Антон Павлович, тем, что вспомнили обо мне здесь, в этом холодном Петербурге. Очень хотелось бы скорее видеть Вас, но сегодня, как нарочно, занята целый день. Может быть, Вас не затруднит зайти ко мне завтра в 12 ч. Вы очень обяжете меня этим».

Видимо «обязал». Несомненно, им было легко и весело. Вопрос, который обсуждали в ходе встречи Антон Павлович и Дарья Михайловна, касался событий ближайшего будущего.

– Антон Павлович, положительно не знаю, как мне поступить.

– В чем дело, Даша?

– Скажу откровенно, мне очень хочется пойти к Свободину. Это не неловко? Он – ваш друг, а не мой. Он большой артист. А я…

– Но вы же, Дарья Михайловна, идете со мной…

– Как будет воспринято наше появление у Свободиных? Вы лучше знаете взгляды Павла Матвеевича и его супруги на это.

– Именины Свободина послезавтра, пятнадцатого – возможно, я увижу его и переговорю.

Утром означенного дня нарочный принес записку.

«Послушайте, Тараканушка, я не могу удержаться от искушения и потому иду к Свободину – была не была. Не скрою, что мне очень бы хотелось, чтобы зашли Вы ко мне, а не я к Вам. Но я ведь знаю Ваше упрямство и потому заранее в случае нужды ничего не имею против того, чтобы зайти к Вам. Во всяком случае, жду Вас до половины десятого, если же Вы не придете, то в 10 я иду к Вам. Цикада».

Нежно-ласковое «Тараканушка»! То ли так ею подведена была черта, поставлен знак их природно-биологической общности Тараканушка – Цикада, то ли тут кроется немыслимая откровенность.

Что говорить, шехтелевское – «бедовая девушка» это о ней. О Дарье Мусиной-Пушкиной, о Дришке, о Цикаде. Сам Чехов следующим образом описал бедовость Дарьи Михайловны: «Бежала она из Москвы в Петербург по семейно-романтическим обстоятельствам: хотела выйти замуж за следователя, дала ему слово, но подвернулся армейский капитан и т. д.; пришлось бежать, иначе бы следователь убил из пистолета, заряженного клюквою, и Дришку и капитана. Она благоденствует и по-прежнему такая же шустрая шельма». Вот ведь как близко от него возникали водевильные коллизии.

15 января 1891 года. Именины Свободина. В небольшую по петербургским столичным масштабам квартиру Павла Матвеевича набилось столько литераторов и актеров, что и повернуться негде. Собралось более сорока человек: известные всей России писатель Дмитрий Васильевич Григорович и поэт Алексей Николаевич Плещеев, писатели Петр Петрович Гнедич, Казимир Станиславович Баранцевич, Иван Леонтьевич Щеглов, либреттист Модест Ильич Чайковский, журналист, переводчик, историк литературы Петр Исаевич Вейнберг, писатель-этнограф Сергей Васильевич Максимов, первая актриса и фактический директор Александринского театра Мария Гавриловна Савина, ведущие артисты Александринки Модест Иванович Писарев (муж П. А. Стрепетовой), Константин Александрович Варламов, Иван Федорович Горбунов – театральная энциклопедия в яви, автор новгородского памятника «Тысячелетие России» художник и скульптор Михаил Осипович Микешин, известный петербургский журналист Владимир Осипович Михневич, родственники именинника. Чехов пришел с Дарьей Михайловной Мусиной-Пушкиной. Знаменитой сцены из «Ревизора» не случилось, но первое впечатление было из числа сильных. Дарья пережила в тот вечер свой звездный час.

Антон Павлович наутро в письме к сестре Маше (как-никак Цикада, она же Дришка, входит в число Машиных подруг!), в общем, поощрил Дарью Михайловну, которая «пела цыганские романсы и произвела такой фурор, что у нее целовали руки все великие люди, начиная со старика Максимова и Микешина и кончая Михневичем». Дарья, кстати сказать, ничуть не смущалась присутствием множества знаменитостей. Это было то, что надо. Впрочем, пела она для него, Антона, и он это чувствовал! Выходом в свет с Дарьей Мусиной-Пушкиной он остался доволен. В грязь лицом она не ударила, и поразившее было появление на людях неженатого Чехова под руку с ослепительной красавицей из числа московских невест не стало только поводом для сплетен, а оказалось к всеобщей радости сильным музыкальным впечатлением.

17 января в проникнутом доверием и лаской письме, где лукавое Дашино перо и три амурчика, нацеливших стрелы своих безжалостных, разящих орудий – натянутых луков в слова «Голубчик Антон Павлович», всё было расставлено по своим местам. Он – еще не покоренная до конца крепость, но штурм продолжается. Орудие главного калибра при этом – кокетство.

«Голубчик Антон Павлович, зашли бы Вы сейчас ко мне, какое бы я Вам спасибо сказала, потому что сижу я одна и страшно тоскую, разные нехорошие мысли в голове, все это, конечно, потому, что я страшно устала. Ну да, впрочем, ведь Вы человек занятой и именитый, а потому, может быть, и не захотите зайти ко мне, простой смертной.

Простите, что так долго затрудняю Ваше внимание, но один вопрос: пойдете Вы завтра со мной к Плещееву или нет. Если нет, то напишите мне его адрес, если да, то в котором часу. Д. М. П.»

Факсимилье записки Дарьи Михайловны Мусиной-Пушкиной присланной с нарочным 17 января 1891 года.

Приглашена к Плещееву шустрая Дришка. Ему идти туда не с руки. По Петербургу ходят слухи, будто Чехов собирается посвататься к дочери Алексея Николаевича Плещеева, который после смерти богатого родственника получил крупное наследство. Анна Ивановна Суворина изволит ревновать и, ревнуя, подкалывать Чехова, которому вследствие этих обстоятельств нежелательно идти с Мусиной-Пушкиной в гости к Плещееву. К тому же, 17 января он именинник. Об этом в «любовной» записке Цикады ни слова: то ли деликатничает, дескать, еще не заслужила чести быть приглашенной на личный праздник, то ли не знает о том, что он именинник, то ли запамятовала.

Письмо Дашеньки осталось без последствий. Это, очевидно, так. Антон Павлович собрал мальчишник в солидном петербургском ресторане, на Морской. В дневнике Ивана Леонтьевича Щеглова об этом празднике сказано: «Именины Чехова в «Малом Ярославце». Я, А. Н. Плещеев, сын Плещеева (офицер), Модест Чайковский, Свободин, Баранцевич и Чехов. Кулебяки и тосты. Засиделись до 11. Рассказы о Сахалине».

Между тем для Мусиной-Пушкиной так заманчива перспектива, побывать в доме Плещеева. 18 января Чехову по утру доставляют еще одну ее депешу: «Антон Павлович, ради Бога напишите мне адрес Плещеева. Представьте себе, какая досада: у меня был сегодня Алексей Николаевич и не застал меня дома. Он просил передать, чтобы я не забыла о том, что должна быть сегодня у него, а ведь адреса я не знаю. Если пойдете со мной, то знайте, что я иду в половине восьмого часа».

Но с вечером у Плещеева вышли какие-то сложности и затруднения. «Соседушка, я право не знаю, когда вечер у Плещеева, – вздыхает Дарья Михайловна. – Алексей Николаевич хотел сам зайти к Вам и сказать, когда он будет». Мусина-Пушкина уже вхожа в дом Плещеева: «Вчера познакомилась у него с Давыдовым – прелесть… Жду с нетерпением Свободина». Встреча из дома Плещеева перенесена в квартиру Дарьи Мусиной-Пушкиной – 23 января у нее день рождения.

Антон Павлович в этот день собирался посетить графиню Нарышкину – председателя Женского благотворительного попечительства о ссыльнокаторжных и Общества попечения о семьях ссыльных, и испрашивает у Дарьи Михайловны разрешения прийти к ней позже других. «Тараканушка, – возопила Дришка, – как Вам не совестно спрашивать, не поздно ли. Припомните пословицу: «Лучше поздно, чем никогда», тем более, что ныне многие из моих гостей приедут только в 12-ом часу». Она в восторге от его покорности. Постскриптум ее письма – прелесть.

«P. S. А Вы все-таки лучше, чем я о Вас думала». Так мило в конце письма поощрила Тараканушку Цикада.

Что такое «Тараканушка»? От «таракана», естественно, это кому не известно, а вот – Цикада? С чего это, почему с Дарьей Мусиной-Пушкиной сопрягается это насекомое. Дарья, сколько она себя помнит, поет. Поет заразительно, чувственно, и говорит, говорит, как стрекочет цикада.