Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

Между тем «раут» постепенно подходил к концу. К моему удивлению, гости начали расходиться сравнительно рано, в третьем часу утра. Бесконечные комнаты стали незаметно быстро пустеть, к подъезду внизу непрерывно подкатывали автомобили.

Парижская «Зеленая лампа»

Детище Мережковских. – Пушкинская традиция. – Спор о советской и эмигрантской литературе. – Париж или Москва – столица русской литературы. – Формула Алданова. – Мережковский и Талин: Россия, нет, СССР. – Ораторы «со стороны»: Петр Иванов и Гилель Златопольский. – Вечера о любви.

В одно из первых воскресных собраний у Мережковских – весной двадцать шестого года – возник вопрос о необходимости основать литературное общество, с публичными заседаниями, с привлечением новых, еще неизвестных, предположительно талантливых людей. Было много споров о целях, о порядке заседаний, о том, кому следует выступать, и кто явится слушателями, т. е. будут ли говорить и посторонние и окажутся ли такие собрания закрытыми или открытыми, и спорили, наконец, о том, как новое общество окрестить.

Впрочем, о названии длительных споров не было – кем-то предложенное традиционно-пушкинское название «Зеленая Лампа» сразу понравилось, и вскоре привилось. Правда, Пушкин и его друзья собирались действительно при свете зеленой лампы, а парижское объединение довольствовалось зальными люстрами и желтовато-белым электрическим освещением, но откуда-то изредка доставали настольный зеленый абажур, и пушкинская традиция восстанавливалась.

Первоначально собрания предполагались закрытыми, гостей приглашали с особым выбором, причем малейшее подозрение в «неэлитности» или в отсутствии антибольшевицких тенденций было достаточной причиной для отвода нежелательных кандидатов. Столь тщательно профильтрованные гости оказались чрезвычайно неаккуратными посетителями собраний и лишь когда эти последние стали открытыми, они сделались посещаемыми и неизменно многолюдными.

Немало споров вызвал также вопрос о предметах, обсуждаемых в «Зеленой Лампе». Были сторонники чистой литературы, но в конце концов победили Мережковские, настоявшие на соединении также и других тем – религиозных, философских, а главное, политических.

Всем известные религиозно-политические взгляды Д. С. Мережковского – о необходимости христианской коалиции против безбожной советской власти, о пропагандировании всесветного крестового похода (я передаю весьма упрощенно) – не подходили ни к одной из русских газет, ни к одному журналу, и Дмитрий Сергеевич нескрываемо считал своей трибуной именно «Зеленую Лампу».

Конечно, молодежь, часто выступавшая в «Зеленой Лампе», этих взглядов не разделяла или же следовала им частично, еще дальше от них были приходившие на собрания профессиональные политики и политические журналисты, и прения нередко доходили до большой резкости и остроты. Некоторые из учредителей – Ходасевич, Берберова – навсегда из «Лампы» ушли, но в темах докладов, в выступлениях оппонентов неизменно сохранялось что-то ударное, действенное, своевременное, и «Зеленая Лампа», как лишь немногое другое, оживляла парижскую русскую литературу.

Внешняя сторона собраний почти всегда одинаковая. Слушатели предупреждаются, что «начало ровно в восем сорок пять». К девяти зал обыкновенно полон, и продающий четырех– или пятифранковые билеты, обычный помощник Мережковских во всех начинаниях, молодой поэт Злобин чрезвычайно доволен достигнутыми результатами. Публика добродушно переговаривается, в первых рядах: Бунин с супругой, Алдановы, Зайцевы, Тэффи. Часто бывают Вишняк, Бунаков-Фундаминский из «Современных записок», Демидов и Талин из «Последних новостей», С. Маковский, изредка В. Маклаков.

В четверть десятого за кулисами некоторое волнение. Нет Мережковских, нет Георгия Иванова и, разумеется, нет докладчика. Докладчики по разным причинам обязательно опаздывают, а молодой философ Бахтин, прекрасный оратор, но крайне рассеянный человек (как и подобает молодому философу), однажды откровенно проспал. Как ни мила публика, как ни приучена к постоянному русскому опаздыванию, но и она не выдерживает и в зале поднимается топот и шум. В эту минуту чудом являются все те, кого ждут, и происходит торжественное шествие к столу с зеленым сукном, столь похожему на экзаменационный. Впереди – 3. Н. Гиппиус, высокая, тонкая, необыкновенно прямая, с лорнетом в руке, затем Георгий Иванов, уже настроившийся на председательствование, элегантный и невозмутимо серьезный, далее Д. С. Мережковский, нетерпеливый и стремительный, за ним докладчик и намеченные оппоненты. Президиум медленно рассаживается и заседание открывается.

Одно из первых же собраний – по вопросу об эмигрантской и советской литературе – оказалось чрезвычайно резким. Тогда еще это являлось модным вопросом, в эмиграции всё еще находились люди, считавшие, что там, в Совдепии, не может быть ни личной порядочности, ни дарований, и с особенным раздражением выслушивавшие противоположные мнения. А противоположные мнения были не менее наивны и прямолинейны. Кускова и Прокопович утверждали, что большевики исправляются, вот-вот совсем исправятся, что настоящая жизнь, плодотворная деятельность только «там», что пора возвращаться и «засыпать ров». Напоминаю об этом, чтобы легче передать тот раскаленный воздух, который сразу почувствовался на описываемом собрании «Зеленой Лампы».

А раскалиться было от чего. 3. Н. Гиппиус высказывала в докладе свою обычную непримиримость и твердость, неизменную в отношении того, что имеет малейшее касательство к большевикам. Молодежь, как всякая молодежь, не остановилась на этом и пошла еще дальше. Один за другим выступали молодые поэты Довид Кнут, Нина Берберова, Терапьяно, с громогласным заявлением, что в советской России литературы, да и вообще искусства нет, что живо ее продолжение только за рубежом, в эмиграции, что в Париже зародилась молодая русская литература. Кто-то дошел до самонадеянного утверждения, что «Париж – столица русской литературы», утверждения, впоследствии ставшего темой самых яростных споров.

С жестокой отповедью выступил неожиданно Талин (Иванович), старый социал-демократ, правый меньшевик, известный когда-то сотрудник петербургского «Дня», а сейчас «Последних новостей», редко говоривший о литературе. Его специальность – вопросы политико-экономические, и в своем деле он, кажется, человек знающий, к тому же горячий полемист, язвительный оратор.

Талин постарался разбить доводы молодых писателей. «Столица русской литературы», конечно, Москва. Дальше следовало обычное утверждение, что нельзя писать без родного воздуха, без почвы, без дома, если «дома» происходит такая коренная перемена. Когда-то, в одной анкете, Алданов кратко охарактеризовал подобного рода соотношение эмигрантской и советской литературы:

– Необходимые для писателя условия – родина и свобода. У нас нет родины, у них нет свободы.

Вывод получался пессимистический. Но и Талин и его молодые противники в «Зеленой Лампе» думали иначе. На поддержку молодежи с неожиданной запальчивостью выступил Мережковкий. Его оратором назвать нельзя. Он в своих выступлениях дружественно настроенный собеседник и в то же время необыкновенный актер. Говорит, особенно вначале, как будто бы с вами одним, с вами вместе ищет, соглашается, вас же мягко убеждает. Затем вдруг вспылит, вспомнит что-то, что вызвало его негодование, и тогда вся речь – язвительное, беспощадное, безостановочно-нарастающее обличение, с каким-то странным смехом, от которого становится иногда жутко. Успех таких обличающих его речей всегда большой и для противников оглушительный.

На этот раз Мережковский обрушился на Талина, задавая ему язвительные вопросы, разбивая его построения, доказывая, что сейчас России нет, что СССР – нечто совсем другое. Талин, бледнея, его перебивает:

– Там все-таки Россия.

– Нет, СССР.

– Россия!

– СССР!

В этом сопоставлении был как бы голый скелет огромного, по существу, вопроса, длительного неразрешимого спора, конечно, не разрешившегося и на том памятном заседании.

Бывали и собрания гораздо более мирные, с добродушными репликами, с явным сочувствием публики. Особенным успехом пользовался традиционный ежегодный вечерстихов, на котором выступали не только участники «Зеленой Лампы», Мережковские, Злобин, Адамович, Георгий Иванов, Одоевцева, Оцуп, а из молодых Ладинский, По-плавский, Терапьяно, Довид Кнут, но и частые ее гости или прежние участники: Бунин, Ходасевич, Берберова, Кузнецова. Помню случаи, когда в конце вечера к председателю подходили русские рабочие или шоферы и трогательно благодарили за стихи, далеко не легкие и не всем доступные.

Отдых и отвлечение для публики – маленькие споры между супругами Мережковскими. Нередко, когда Дмитрий Сергеевич более всего воодушевится, Зинаида Николаевна вдруг перебивает его своим капризным ироническим голосом:

– Ну, поехал!

Или:

– Дмитрий, это совсем не к делу!

Дмитрий Сергеевич в таких случаях на минуту теряется.

– Нет, уверяю тебя, это к делу.

Впрочем, Зинаида Николаевна не всегда бывает столь безжалостноиронической. Имеются области, в которых она неизменно серьезна, к которым относится с каким-то некритикующим, неосуждающим сочувствием, в частности, ко всему касающемуся борьбы с большевиками.

На собраниях «Лампы» выступали не только профессиональные литераторы, журналисты, политики, но и люди из публики, иногда чрезвычайно любопытные. Так, одно время на каждое собрание являлся и часто выступал замечательный в своем роде человек, Петр Иванов Старый, почтенный господин, внешне удивительно чистый и аккуратный, с серебряно-седыми волосами, с белой выхоленной бородой и румянцем, что называется, во всю щеку. Петр Иванов стал некоторому кругу лиц известен еще в большевистской Москве. Там он безбоязненно произносил церковные проповеди, ходил из дома в дом, утешая больных, помогая, кому и чем можно. То же самое делает он и в Париже, обходит больницы, отыскивая тех русских, у которых нет ни родственников, ни друзей, и заставляя богатых соотечественников им помогать. Петр Иванов – истинный христианин. Он признался, что молится и за большевиков, которых считает попросту заблуждающимися. В его выступлениях, в самом голосе есть у него что-то благожелательно-доброе и приятно видеть, как он, став рядом с очередным оратором и приложив руку к правому уху из-за глухоты, внимательно слушает кощунственные порою, с его точки зрения, слова.

На одно из собраний «Лампы», посвященное вопросу о взаимоотношении христианства и юдаизма, был приглашен известный еврейский деятель Гилель Златопольский, киевский сахарозаводчик и посейчас крупный делец. Златопольский самоучкой сделался выдающимся ученым юдаистом, и его выступление в «Лампе» умное, осторожное и тактичное, было в свое время сенсационным.

Едва ли не самыми сенсационными собраниями оказались два «вечера о любви». Публика соблазнилась этим названием и наплыв ее был такой, что половина не могла попасть. Каждому из участников предложили выбрать какой-нибудь род любви или какое-нибудь ее свойство и только об этом говорить. Так, например Тэффи говорила о божественно-христианской любви. Одоевцева – о любви-жалости, Поплавский – о любви «роковой». Оцуп – о героической любви «старосветских помещиков», сохранивших ее наперекор старости и однообразной жизни. Мережковский выбрал тему для русской публики новую, и, казалось бы, щекотливую – о «сексуальных меньшинствах» – но горячая его речь была выслушана серьезно и по-взрослому.

Правда, в конце последнего вечера неизвестный, подписавшийся «рабочий из Биянкура», неожиданно подал весьма странную записку. В ней говорилось, что русскому народу нет дела до каких-то изощренностей и беспочвенных вопросов, которыми занята интеллигенция, что народ уже однажды ее по заслугам бил «слева направо» и вскоре будет еще бить «справа налево».

Прочтенная вслух эта записка сочувствия у публики не встретила, но всё же навела на грустные мысли о вечном расхождении духовных верхов и низов, о том, что находятся люди, для которых вопрос «о любви» беспочвенный, а не насущный, не самый главный в теперешних русских условиях. Нечто по этому близкое сказал тогда Мережковский, кажется, выразивший общее мнение участников собрания.

О литературной молодежи

Грустное чувство испытываешь, когда в одном городе теперешнего русского рассеяния случайно попадаешь на собрание русской молодежи, затем увидишь то же самое в другом городе, далеком и незнакомом. Откуда эта упорная склонность заниматься делом, как будто бесцельным – писать для кого, для какого читателя – и притом еще безнадежно-невыгодным? Кажется, нечто похожее происходит и в тех многочисленных беженских столицах, где мне побывать не пришлось. Представляю себе, что так же где-то собираются и что-то обсуждают «мальчики и девочки» (и, конечно, люди постарше) в Москве, в Петербурге, в загадочной для нас и, вероятно, мрачной, вероятно, жалкой советской провинции. Ведь не все же там веруют в Маркса и без колебаний идут за его пророками.

Можно было бы подумать, что всё это – прежние студенческо-гимназические самообразовательные кружки, но и такие, по-видимому, везде имеются; в тех же немногих литературных кружках, которые я знаю, и по которым (разумеется, гадательно) сужу об остальных – в них в большей или меньшей степени есть доля студенческого и наивного, однако же есть и какой-то явный профессионализм, писательские поиски, пытливость и нередко – беспощадная взаимная строгость.

Всем этим старательным и добросовестным молодым людям придется немало над собой поработать и помучиться – больше, чем их «братьям по судьбе» – молодым литераторам в любое другое время – чтобы чего-нибудь положительного достигнуть. Я говорю не о внешнем успехе, хотя и он труден, как никогда, но о той подготовительной работе, без которой невозможно обойтись. Каждому надо нащупать, найти свою технику, свой способ себя передавать – и в этом отношении у теперешней русской молодежи нет ни руководителей, в высоком смысле, ни самых обыкновенных учителей.

Азбучной мыслью является, что всякая эпоха требует непременного своего выражения и люди других поколений не совсем правильно ее предчувствуют, не совсем точно впоследствии о ней знают. Вот почему, как бы нам ни были дороги Лермонтов, Гоголь или Толстой, – они говорят о своем, а не о «нашем времени», и учиться только у них недостаточно. У кого же учиться именно о «нашем времени», кто поможет нам преодолеть писательский «приготовительный класс»? Не всем же дано быть Ломоносовыми, да и стоит ли на приготовительный класс тратить половину жизни? Были же когда-то школы, направления, взаимная их критика и борьба, возможность одну из них выбрать, к ней присоединиться или, от нее отталкиваясь, найти что-то свое.

Сейчас еще выступают отдельные довоенные писатели, порой по заслугам прославленные, и пишут они ничуть не хуже, чем прежде, но они слишком уж не переменились, а мы перемену ощущаем – и не только от войны и революции – а какую-то огромную перемену вообще. В эмигрантской молодой литературе что-то лишь смутно пробивается, советская литература многолюднее и богаче, но и в ней дарования не определились, новизна сомнительна, современность часто навязана извне, а в последние годы – от усиливающейся большевицкой требовательности – грозный, мертвый застой. Страшно сказать, русской литературной жизни сейчас не существует. Может быть, эти полу случайные, полунаивные кружки – зародыш ее, зародыш будущих школ и направлений, место, где новые люди появятся или где их впервые признают.

Среди беженских наших столиц имеются, по крайней мере, две – Париж и Берлин (в Лондоне русских чересчур мало) – где наглядно видна напряженная, пускай чужая, однако же примечательная интеллектуальная жизнь, где на чужих нам языках выражено что-то по-новому искреннее и волнующее, чего по-русски еще никто не сказал. К этому поневоле тянутся русские парижско-берлинские «мальчики и девочки», и опасность поглощения, о которой предупреждают старшие, несомненно, реальна и велика. Но о тех, слабых, что будут поглощены, не стоит задумываться – очевидно потеря небольшая – некоторым же, более стойким, это лишь поможет как бы развернуться и свое найти, окажется для них столь недостающим «приготовительным классом».

На литературных собраниях

На русских литературных собраниях последнего времени всё сильнее звучит, всё чаще повторяется одна определенная тенденция, причем она выступает у людей, как будто противоположных друг другу, и преподносится в самых разнообразных сочетаниях. Это, в сущности, тенденция политическая – литература давно в загоне и служит только предлогом, тем, что французы называют «point de depart». Основа же таких политических выступлений, главным образом, писательской молодежи – смутные поиски нового, смутное недовольство старым и весьма отчетливое пренебрежение к двум понятиям, на которых старое держится, к понятиям личности и свободы. Их заменил другой фетиш, неожиданный для русской, да и всякой молодежи, и этот фетиш – сила.

Точка зрения лучших: победа того или иного коллективного движения, той или иной современной жизненной силы всё равно неизбежна. Будут ли это большевики, гитлеровцы или фашисты, в конечном счете победят они или кто-то из них. Ведь за фашистов или большевиков – массы, безработица, всё печальное наше время. Их либерально-консервативные противники выдохлись, устарели, явно растеряны, и не стоит связывать свою судьбу с теми, кто обречены на поражение. Значит, надо ставить на победителей, не ошибиться в своем выборе и постараться кое-какие крайности смягчить.

К тому же вожди и руководимые ими массы правы. Капитализм и всякая парламентская канитель довели мир до небывалой войны и небывалого кризиса. А вот в России пятилетка, гитлеровская Германия пробуждается, в Италии тоже происходит что-то отрадное и удачное. По-видимому, в этих благословенных странах кризиса нет, или он неопасен, или (как в гитлеровской Германии) его бы не было, люди не голодают и войны уже невозможны.

Выдвигается еще одно соображение: нельзя быть в стороне и ничего не делать среди такого отчаяния. Наша обязанность к кому-то присоединиться и кого-то поддерживать, и у нас пока имеется выбор – защищать большевизм, правый против левого, или же левый против правого. Таков приблизительный смысл многих горячих выступлений молодого поэта Поплавского. Впрочем, Поплавский для всякого движения союзник малонадежный и может завтра с величайшим негодованием нападать на свои вчерашние воззрения.

Гораздо опаснее, чем подобные колеблющиеся политики, считающие необходимым как-то оправдать свои слишком резкие мнения, еще их стыдящиеся, другие, объединившиеся под именем младороссов. Их ораторы тоже выступают на литературных собраниях, чудовищно-легко разрешают самые трудные вопросы и спорят презрительно развязно и наивно. Конечно, опасность не в их каком-либо умственном превосходстве – у них слишком наглядно отсутствуют и превосходство и самая «умственность» – и не в бестолковой идее рабоче-крестьянского царя, а в культе силы, наиболее последовательно проводимом именно у них и неудержимо притягательном для теперешней молодежи. Мла-дороссы сменили евразийцев, их, очевидно, сменят другие, еще не родившиеся партии, но преклонение перед силой однажды возникло и уже преемственно передается.

Нечто более сложное, но в чем-то с ними соприкасающееся, прозвучало в недавнем докладе Марины Цветаевой «Поэт и время». Началось с заявления, что матерьяльное устройство на земле есть цель низкая и мелочная. Говорилось о Рильке, гениальном одиночке, боровшемся со своим временем, о Шатобриане, далеком и враждебном революции и потому создавшем новую, романтическую школу. Вывод оказался неожиданным: поэт должен быть со своим временем, в наши дни он должен быть с революцией, только революционеры его поймут.

Но самое уязвимое было не в противоречиях, не в сумбурности и неясности высказанных мыслей, всё же искренних, пламенных и страстных, а в тоне какого-то горделивого самоупоения, какой-то снисходительности к устаревшим и отставшим. Приблизительные слова, заканчивавшие доклад Цветаевой, были, что вот она отсюда перекликается с Пастернаком, и это есть истинная современность.

И в прениях продолжалось это общее самодовольство, эти охания, восхищения и похвалы, что-то кастовое, высокомерное и совершенно неприемлемое. Так, один из ораторов, Б. Сосинский, окрестил доклад необычайным эпитетом «почти гениальный», а пылкий энтузиаст А. В. Эйснер признался, что от восторга он просто не может говорить. Единственный диссонанс был внесен Н. А. Оцупом, требовавшим, при громких возражениях, большей скромности и большей осмотрительности.

Однажды мне пришлось попасть в Евразийский семинар, где тот же Эйснер прочел доклад под названием, рабски подражающим Сталину: «Генеральная линия русской литературы». Конечно, генеральная линия – это революция, диалектика, тема, чем, по мнению докладчика, всегда была сильна русская литература. Душа, человек, психология, по его словам, «ерунда». «Анна Каренина» была бы сейчас (цитируется Шкловский), несвоевременна и неуместна. Вся теперешняя литература – одни попутчики, которым «пока» (на сколько еще лет), с большевиками по пути.

Надо было оправдать и почетное звание евразийца, и вот вспомнилась тяга Пушкина, Лермонтова и Толстого на восток – очевидно, по поводу «Кавказских пленников» и «Хаджи-Мурата» – какие-то рассказы Пильняка о китайцах, Тихоновские очерки, а заодно Мельников-Печерский и Мамин-Сибиряк. Всё это, смешанное с пышными словами о русском мессианизме, невольно меня подтолкнуло на одно забытое выражение, применявшееся к некоторым людям в дореволюционных литературных кружках, выражение достаточно красноречивое – «не подозревает»…

Я говорю не обо всех собраниях и далеко не обо всех ораторах. Но те, о ком я говорю, как бы отравлены одним ядом, как бы пронизаны лучами, явно идущими «оттуда», влияющими и на других, более стойких и зрелых. Должно быть, и на самом деле велика эта сила, обездаривающая, мертвящая и самодовольно-слепая.