Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

Литературная молодежь из «Кочевья»

В Париже несколько лет уже существует русское литературное общество, единственная цель которого – найти и выдвинуть молодые таланты. Это общество названо «Кочевьем» – название понятное и символическое для нашего времени и связано с журналом «Воля России».

Устав «Кочевья» любопытный и до крайности демократический. Председательствуют члены общества поочереди. Во время председательствования пьют, едят, подходят к столикам, громко переговариваются с посетителями, а с близкими друзьями полемизируют на «ты». Ораторов вызывают по фамилии, не прибавляя ни «господин», ни «гражданин», ни «товарищ». Если очередной оратор отказывается или упирается, его тут же уговаривают, стыдят, иногда ругают.

Это невольно напоминает об изысканнейшем председателе «Зеленой Лампы» – Георгии Иванове – который часами просиживает молча и не шелохнувшись, вызывает предварительно записавшихся ораторов по имени, отчеству и фамилии и не позволяет себе ни малейших вольностей.

Собиралось «Кочевье» не в полуисторическом и своеобразно-живописном кафе «Ля Болэ», а в другом, очень обыкновенном и мещанском, против Монпарнасского вокзала. Там отводился для собраний специальный зал, со столиками, с обязательной «консомацией», и так как прислуга разносила кофе и пиво и затем требовала уплатить по счету, нередко в самые патетические моменты прений те заседания бывали какими-то не со сред оточенными и неровными.

Однажды управляющий кафе явился во время такого заседания пьяным и, грузно ступая, начал проверять, все ли гости что-нибудь заказали. Как раз читались новейшие лирические стихи, и эффект получился для автора стихов печальный. С тех пор собрания перенесены в зал одного ученого общества и стали несколько более академическими.

Организатор и бессменный руководитель «Кочевья» – М. Л. Слоним, один из редакторов «Воли России». У него не совсем обычное прошлое – даже и по нашему сумасшедшему времени. Юношеские дуэли в Риме, партийная подпольная работа в России, Учредительное собрание, в котором он был младшим по возрасту участником, затем Народная Армия. Сейчас Слоним больше всего – литературный человек, и надо сказать, в смысле «поисков литературной смены», в смысле помощи молодым писателям советом, одобрением и предоставлением возможности печататься – у него немаловажные заслуги. В его «Воле России» впервые печатались Газданов и Поплавский, о которых теперь говорят, Варшавский, о котором начинают говорить, и сколько еще других! По внешности Слоним – интеллигент в пенсне, с ясным и звучным голосом, с манерой как бы вразумлять и поучать, которая, пожалуй, скрадывается большой доброжелательностью и терпимостью.

Теперь, кажется, прошло то время, когда молодые русские поэты и прозаики в Париже, Праге и Белграде друг другу читали свои произведения и этим ограничивалась их литературная деятельность. Сейчас иные из них как будто бы «вышли в люди», появляются в хороших издательствах их книги, о которых спорят и говорят, которые находят сравнительно много читателей. И как ни странно, ни парадоксально, издатели «ищут молодых». В этом году «Поволоцкий» выпустил Газданова, «Москва» – Болдырева и Яновского. Все трое – питомцы «Кочевья».

Гайто Газданов – кавказец, осетин, но во внешности его нет ничего специфически восточного. Невысокого роста, подвижный, с узкими смеющимися глазами, скорее уж похож на татарина, но и этого определенно нельзя утверждать. Может быть, следствие его происхождения – физическая сила и ловкость. Спортсмены из «Кочевья» чрезвычайно завидуют его умению ходить на пальцах рук.

Отличительное свойство Газданова – ирония. Это сказывается не только в его книгах, но и в личном разговоре и особенно – в устных его выступлениях. Он нападает яростно и беспощадно и не ищет смягчающих слов. Так, однажды, на заседании «Зеленой Лампы» он «обрушился» на символизм, на религиозно-философские устремления символистов, которые назвал «провинциальным мессианизмом», на присутствовавших в зале Мережковских. Д. С. Мережковский его достаточно сурово отчитал, но Газданов всем своим видом показывал, что остается при прежнем мнении. Произведения Газданова, в частности первый его роман «Вечер у Клер», имевший большой успех, – доказательство того, как у зарубежных молодых писателей постепенно «изживаются» влияния советские и заменяются европейскими, точнее, французскими.

Один из любопытнейших людей, выступающих в «Кочевье» – Сергей Шаршун. Он по происхождению русский чех, во Францию попал до войны, художник. Ему за сорок лет, он до этого года нигде не печатался, сам выпускал и раздавал знакомым какие-то несколько футуристические листовки, в которых иногда, между строк, попадалось что-то сильное и острое. Картины его считались «непонятными», как и роман «Долголиков», который медленно писался и без конца переделывался. С голоса, да еще в «кафейной» атмосфере «Кочевья» оценить его было невозможно.

Рукопись «Долголикова» однажды была дана критику Адамовичу, который пришел в восхищение. В «Числах» были напечатаны отрывки из романа. Интересно, что почти не оказалось средних мнений – общее порицание или равнодушие, отдельные восторженные похвалы.

Часто выступает в «Кочевье» один молодой поэт, высокий, красивый, со звонким голосом, с манерой говорить так убедительно и твердо, точно он читает декларацию. О нем, как и о многих «молодых», мнения расходятся. Одни его считают талантливым, другие – совсем мало одаренным. Если всмотреться, черты его лица чем-то знакомы, кого-то напоминают – может быть, чей-то портрет, примелькавшийся нам в детстве. Это – Вадим Андреев, сын Леонида Андреева. Невольно думаешь, насколько легче было «начинать» отцу, насколько могла быть шире его «читательская аудитория».

Здесь бывают и все поэты из кафе «Ля Болэ». Иногда собрание является чем-то вроде «устного журнала» «Кочевья». Читаютсястихи, проза, рецензии, коротенькие статьи. В самое последнее время много говорят о молодом поэте Владимире Смоленском. У него действительно появляются незабываемые строки и чтение его чрезвычайно выразительно. Вот конец одного стихотворения:

 
Господи, ведь нам так мало надо —
Отыскать свой дом и отдохнуть.
 

Или другого о слепом, призывающем к помощи и на что-то еще надеющемся:

 
Милый, я слышу, слышу,
Милый, спасенья нет.
 

Обыкновенно же в «Кочевье» разбираются все выходящие русские книги, если они заслуживают малейшего к себе внимания. Сперва говорит докладчик, затем, после перерыва, ему возражают оппоненты. Посторонних, случайных оппонентов бывает немного, и, надо признаться, обычно они довольно беспомощны. По-видимому, и литературные прения требуют какого-то навыка. В большинстве случаев выступают одни и те же люди. Кроме Газданова и Слонима, – Сосинский, прозаик лирического склада, с подкупающим мягким голосом. Фохт, больше «литературный деятель», чем писатель, бывший эскадронный командир, с оглушительным «командирским» басом, и Рейзини, человек добродушный, но с юмором и большой наблюдательностью.

Рейзини, подобно Поплавскому, – один из центров русской литературной богемы на Монпарнасе. Забавно видеть, как в два часа ночи, позевывая и потягиваясь, как будто хорошо выспавшись, он появляется в кафе «Куполь». Поплавский не без меткости окрестил эти появления «утром помещика».

На некоторых собраниях «Кочевья» авторы сами читают свои произведения, которые потом при них разбираются. Нередко сами они не читают, а только присутствуют при разборке или «для информации» посылают жен и знакомых, что делали и писатели весьма знаменитые.

Очень странное чувство, когда при вас «по косточкам» обсуждают книги и деятельность человека, который должен всё это молча выслушивать. Немногим удается сохранить хладнокровие – особенную выдержку показала однажды Одоевцева. Докладчиком о ее недавнем нашумевшем романе «Изольда» выступал Варшавский, очень талантливый и своеобразный молодой беллетрист. Варшавский безоговорочно хвалил, но были со стороны оппонентов и злобные выпады. Одоевцева улыбалась всё время, как будто говорилось не о ней, и впоследствии не раз приводили в пример ее «английское воспитание».

Среди публики часто можно встретить «марксистского князя» – Святополк-Мирского. Среднего роста, несколько сутулый, с черной бородой и типично русским интеллигентным лицом, он ничем не напоминает блестящего гвардейского офицера, каким он был когда-то в молодости. Впрочем, и тогда он шел «наперекор течению», и сохранился анекдот, как на полковом празднике князь Св. – Мирский отказался присоединиться к официальному тосту за августейшего шефа полка:

– Не желаю пить за распутинских друзей!

Это неправдоподобно и вряд ли в действительности произошло, но и сейчас в беженстве князь Святополк-Мирский занимает позицию исключительную и тоже неправдоподобную. Он – левый евразиец, яростный «большевизан». Иногда кажется, что всё это несерьезно, что «марксистский князь» только дразнит, только ошарашивает собеседников и слушателей. Кн. Св. – Мирский «резвится» и в английских литературных газетах и в Британской энциклопедии и в одном из английских университетов, где по-своему освещает русскую современность и русскую культуру.

В противоположность Св. – Мирскому у иных молодых писателей из «Кочевья» происходит совсем другая эволюция. Они не забывают русских традиций и продолжают учиться тому немногому, что может им дать советская литература, и по-новому, не со стороны, воспринимают западноевропейскую жизнь и становятся в полном смысле слова – русскими европейцами.

Парижские встречи русских и французских писателей

Избранная аудитория. – Французы о русских. – Андре Мальро и Жан Максанс. – Диспуты. – Отношение к советским писателям. – Значение собраний.

Я уже писал о Всеволоде Фохте, «литературном деятеле с командирским басом». Но у него не только оглушительный голос, у него и огромная энергия и большие организаторские способности. В самом деле, ему по счастливило сь создать то, что казалось легко осуществимым, что, однако же, никому другому не удалось – постоянные встречи французских и русских писателей.

Такие встречи как будто бы напрашивались сами собой. В Париже – «цвете русской литературы» у французов и русских еще со времен Мериме, со времен Тургенева и Флобера – давнишнее взаимное любопытство, даже больше того, исключительный интерес одних к другим – как им в течение десяти лет не сойтись, не подружиться, близко друг друга не узнать? И всё же едва ли не каждый русский литератор испытывал какое-то странное чувство отчужденности, неловкости, случайно знакомясь со своим французским собратом.

Да их и немного было, этих случайных знакомств, причем французские собратья оказывались неизменно приветливыми, но с некоторым налетом сдержанности. По-видимому, их уверили, что настоящая русская жизнь только там, в России, и там же настоящая литература, а здесь, в эмиграции, в Париже, сосредоточилось всё ненужное и отсталое. Понадобилось много усилий, чтобы их в этом разубедить.

Взялся сорганизовать встречи Фохт. У него были возможности, которые облегчали ему работу. Русский кадровый офицер, он стал по необходимости французским журналистом, сотрудником «Intransi-geant» и приобрел газетные и литературные связи. Однако же рекламировать собрания было не так просто, тем более, что их замыслили скорее «элитными», чем популярными. Я был свидетелем, как Фохт, достав нужные адреса, рассылал сотни приглашений. В конце концов он своего добился. Франко-русские собрания лишь недавно возникли, но сразу же сделались многолюдными и достаточно известными.

Зал в триста человек всегда переполнен до отказа. Кое-кто не попадает, кое-кому приходится стоять. По первому впечатлению, русских и французов приблизительно поровну, и публика, что называется, избранная. Первые четыре ряда предназначены для писателей. Среди них многие французские знаменитости и большинство русских, находящихся в Париже. Часто бывают Бунин, Алданов и Зайцев. Можно наблюдать, как французы шепчутся о русских и русские о французах.

На местах президиума Фохт, молодой французский писатель Себастьян, который с ним вместе является инициатором собраний, и очередные докладчики. На каждом заседании два докладчика, один русский, один француз, причем доклады параллельные или же на ту же тему. Выступают исключительно по-французски. У большинства русских грамматически правильная речь, своеобразный «славянский» выговор и большое знание французской литературы в ее настоящем и прошлом. Французы знают лишь немногих русских писателей – Толстого, Достоевского, Тургенева, некоторые еще Гоголя и Чехова, зато знают их основательно, чрезвычайно любят и страстно о них спорят. Именно Толстому и Достоевскому были посвящены два собрания, другие два – современным французским писателям – Андре Жиду и Марселю Прусту, остальные – общим вопросам. Стенографированные речи впоследствии выходили в виде отдельных книжечек.

Забавно было видеть, как французы, в полемическом пылу, забывали о русских слушателях и вели бесконечные споры на свои узко-партийные темы. Одним из таких неистовых спорщиков являлся Жан Максанс, молодой католический писатель, маленький, с крошечными ручками, с огромной, кверху, шевелюрой. Он стремительно откуда-то выскакивал по каждому вопросу, под громкие аплодисменты пяти или шести приятелей в задних рядах.

Помню долгую его перебранку с другим молодым, быстро выдвинувшимся писателем Андре Мальро, «свободомыслящим» по своим взглядам. Андре Мальро – красивый, изящный, с постоянным нервным тиком, возникшим после жуткого и необыкновенного приключения. Талантливый молодой француз был сравнительно недавно в Китае и, по-видимому, из озорства похитил какой-то священный предмет в буддийском храме. В результате китайская каторжная тюрьма, из которой с трудом его вытащил французский консул.

Это свое приключение, современный китайский быт и революцию Андре Мальро описал в интересной книге «Победители», имевшей большой успех и сразу сделавшей ему имя. Мне случайно пришлось познакомиться с отцом Мальро, честным парижским коммерсантом. На вопрос о сыне он только вздохнул: бедный Андре не получил премии Гонкура, от которой бы так увеличился тираж его книг. Надо прибавить, что премию Гонкура труднее получить, чем выиграть в лотерею, и что ее не имеют знаменитейшие современные французские писатели. Но заботливый отец Андре Мальро смотрит на литературу по-коммерчески и правильно учитывает обстановку. Как это часто бывает в подобных случаях, сын почти коммунист и отцу нисколько не сочувствует.

Наоборот, Жан Максанс, в соответствии с религиозными своими взглядами, от коммунизма далек, и это проявилось у него в чрезвычайно драматическую минуту.

Шли прения по докладу известного, уже немолодого критика Бенжамена Кремье о новом французском романе, и по докладу Фохта – о романе эмигрантском. Кремье подробно разобрал причины блистательного развития послевоенной французской прозы и справедливо отметил ее сравнительно высокий «средний уровень»: Фохт остановился на бунинской «Жизни Арсеньева», на последних произведениях Мережковского, Алданова, Зайцева, на творчестве некоторых молодых зарубежных беллетристов, в том числе Газданова и Сирина. Им обоим возражали по существу, и прения первоначально велись в спокойном тоне. Неожиданным было выступление молодого поэта Познера.

Познера принято считать чем-то вроде «комнатного большевика». Он прекрасно знает французский язык и во французских журналах пишет о русской литературе – часто несколько тенденциозно, как несколько тенденциозной является его обстоятельная Панорама русской литературы, к сожалению, по-французски единственная книга в этом роде. По виду Познер – добродушный и розовый (так и хочется написать «Вова» Познер), и никак от него не ожидаешь «страшных слов». Но на этот раз он решил «страшные слова» произнести.

Познер обрушился на бедного Фохта. Фохт будто бы сообщил заведомо ложные сведения. На самом деле, в эмиграции нет писателей. «Старики» доживают свой век и потеряли талант вдалеке от родины. Молодежи просто не существует. Да и нельзя быть писателем в изгнании.

Аплодируют яростно – правда, лишь очень немногие. «Комнатный большевизм» постепенно вышел из моды, а Познер непростительно старомоден. Его поддерживает Илья Зданевич, маленький, смуглый, черный, на коротких ногах. Он – образец литературного неудачника. Пишет без конца под странным псевдонимом «Ильязд», его никто не печатает и никто не принимает всерьез. Тем не менее он выступает «от имени молодых русских писателей». Его утверждения еще более резки, нежели слова Познера. По его мнению, весь мир должен учиться у советской литературы, а эмигрантские писатели – по меньшей мере самозванцы.

Тут уже не выдерживают «соотечественники» и с места по-французски награждают оратора весьма нелестными прозвищами. Впрочем, резкую отповедь ему дает француз – именно Жан Максанс. Он недоумевает, почему необходимо «бить лежачего» и почему изгнанник должен быть бездарным. Он напоминает также, что лучшие французские писатели, Шатобриан, мадам де Сталь и Виктор Гюго были эмигрантами и что во Франции чрезвычайно уважают и ценят теперешних русских эмигрантов. Французы и русские одинаково горячо аплодируют, но Максанс, исполнив то, что он, вероятно, считает долгом гостеприимства и справедливости, переходит к очередной полемике. Любопытно и поучительно, что ни один француз не поддержал Познера и Зданевича.

Из других постоянных ораторов на этих собраниях нельзя было не запомнить священника Жилле, француза, принявшего православие и высказывающегося, по его собственным словам, от имени «восточной церкви». У него благородная внешность, тонкие черты лица, в голосе и манере говорить что-то убежденное, вдумчивое и серьезное. Кроме того, у него редкое для оратора свойство – желание не спорить, не полемизировать, а беседовать и по-дружески высказывать свое мнение. И немного найдется русских, которые так знают и любят Достоевского и Толстого, как этот необыкновенно доброжелательный французский православный священник.

Но не раз после таких собраний говорилось в интимном кругу, что полного взаимного понимания, полного духовного объединения всё же не получается у французских и русских писателей. Какое-то различие остается, которого ничем не сгладить.

Впервые эту мысль высказал Георгий Адамович, после своего доклада об Андре Жиде, весьма дельного. Он утверждал, будто среди своей речи и в позднейших прениях ясно почувствовал, что главное, о чем он думал, от французских слушателей ускользает. Он не сомневался и в обратном – что кое-чего русские не понимали у французов.

В приятельском кругу с Адамовичем многие не соглашались и были ожесточенные споры. Всё же они имеют мужество вынести спор на трибуну и указать на то, что русские почти всегда учились у немцев. Немцы являлись ближайшими соседями русских и естественными проводниками европейской культуры в России. Поневоле именно с ними была у русских постоянная духовная связь и отсутствие всякой отчужденности.

Слова Адамовича вызвали какой-то холодок в зале, недоумение у французов, зато горячие возражения со стороны некоторых русских писателей. Трудно сказать, кто оказался прав в этом споре. На «Фохтовских собраниях», как их окрестила 3. Н. Гиппиус, – иногда чувствовалась та отчужденность, о которой говорил Адамович. Но иного, пожалуй, и нельзя было ожидать. В такой полуофициальной обстановке невозможно друг к другу приблизиться людям всё же различным по воспитанию и культуре.

Зато на этих собраниях возникали какие-то общие интересы, возбуждались общие темы. Поздно вечером, после собраний, в тех же удивительных парижских кафе, в интимной, сближающей обстановке заканчивались недавние разговоры, легко появлялись новые, русские и французские писатели, друг другу понравившиеся или случайно оказавшиеся вместе, без усилий начинали говорить – не только буквально на одном языке, и той «бездны» между ними, которой пугал Адамович, как будто никогда и не было.

«Фохтовские собрания» только что создались. Если не ослабеет энергия их руководителей и не произойдет какой-нибудь фантастической «перемены декораций», к которой приучило сумасшедшее наше время, эти собрания смогут сделаться чрезвычайно занимательными и оставить некоторый литературный след.

На одном странном рауте в Париже

Андре Жермен. – «Сын Лионского Кредита». – Германские и советские симпатии. – Прием в честь графа Кайзерлинга. – Т. Л. Толстая-Сухотина. – Большевики на приеме. – «Кормление зверей». – Протест по поводу отзыва о Маяковском.

В ОГРОМНОМ по размерам кафе «Куполь», где наряду с привычными, примелькавшимися посетителями можно встретить самых неожиданных, самых неподходящих к обстановке людей меня однажды вечером познакомили с худеньким, щупленьким господином болезненно-утонченного вида. Он как-то рассеянно на меня посмотрел своими холодными, голубыми глазами, непропорционально большими для острого крошечного лица и протянул мне руку, тонкую, слабую, не по-мужски холеную. Затем подчеркнуто громко себя назвал: «Андре Жермен».

Очевидно, мне полагалось это имя помнить, но я что-то смутно и очень давно слышал и теперь не знал, с кем разговариваю. Меня представили как начинающего русского писателя, и Андре Жермен стал оживленно говорить о современной русской литературе, вернее, о некоторых своих знакомых из числа эмигрантских и советских знаменитостей. Меня очень удивила такая фраза:

– С Мережковскими я в ссоре. Они обижают моего друга Горького.

Но на Монпарнасе в полночь не следует ничему удивляться, никаким крайним и случайным мнениям, и я продолжал выслушивать скачущие быстрые фразы – о Бунине, Алданове, Алексее Толстом и о только что скончавшемся Маяковском.

– Кстати, приходите ко мне завтра вечером. Будет очень интересно.

Он протянул визитную карточку с адресом – одна из самых «богатых» парижских улиц, около Елисейских Полей. Потом со всеми собеседниками распрощался и куда-то стремительно побежал.

У меня, как у каждого русского парижанина, есть свой всегдашний осведомитель о столь нам далекой великосветской жизни. Я к нему и направился на следующий день, чтобы вечером не вышло какого-нибудь недоразумения. Он весело улыбнулся, когда узнал про новое мое знакомство.

– Андре Жермен – ну, его знает весь Париж. Это же «сын Лионского Кредита»: то есть сын председателя правления «Лионского Кредита». Отец его недавно умер и оставил ему баснословное состояние. Он очень неглуп, занимается литературой, да и всякой другой политикой, делает это весьма талантливо и, несомненно, имеет влияние. Впрочем, по взглядам, он – довольно левый. Сближение с Германией, с Советской Россией. Он и популярен именно в таких полулевых и левых кругах, что не мешало ему быть женатым на сестре Леона Доде, хотя Леон Доде, как вам известно, редактор «Аксион Франсез» и вождь наших крайних монархистов. Правда, теперь у Андре Жермена бывает общество довольно смешанное. При всем этом в доме у него поддерживается некоторый светский тон, и вы напрасно не спросили, будет ли интимный прием или нечто вроде раута.

Я был озадачен и не знал, в чем мне пойти, а пойти хотелось после всего рассказанного:

– Попробуйте надеть самое нейтральное, – черный костюм. Там бывают гости, которым разрешены экзотические вольности в одежде, но это уже входит в их экзотический стиль, а вам это не подойдет.

Я поблагодарил любезного человека и, уже выйдя от него, пожалел, что не расспросил о «нейтральном» времени посещения. Почему-то я решил прийти в половине десятого и, только очутившись в передней с бюстами и цветами, понял недавнее предостережение и огорчился из-за своего легкомыслия. Я был в пиджаке на самом настоящем «рауте». Лакей громко и неправильно выкрикнул мою фамилию.

Я пришел, разумеется, слишком рано. По-видимому, явились только «свои» и не было даже хозяина дома. Его заменял высокий молодой человек во фраке. Он представил меня десяти пока присутствовавшим гостям и десять раз подряд неправильно произнес мою фамилию. У меня не хватило энергии его поправить. Затем, с извинениями, явился хозяин. Он попросту забыл, кто я такой и без стеснений просил напомнить. После того, он еще раз громко меня всем представил, с лестной характеристикой, тут же экспромтом сочиненной. Вскоре выяснилось, что раут устроен в честь приехавшего в Париж модного немецкого философа графа Кайзерлинга.

О Кайзерлинге передавались многочисленные анекдоты, мало касавшиеся философских его трудов. Он будто бы в гостях требует немедленно шампанское Редерер и если его подают недостаточно холодным, или же подают другое, становится неприятен и быстро уходит.

Понемногу гости стали приходить и, действительно, как предупредил мой осведомитель, общество получилось смешанное. Слышу в одном углу разговор:

– Позвольте вам представить племянника вашей дорогой королевы.

Оказалось бельгийскую аристократическую даму знакомили с молодым, красивым и представительным принцем Вюртембергским. Рядом какого-то французского профессора знакомили с Эренбургом.

– Один из самых талантливых советских писателей.

– О, я прекрасно знаю и высоко ценю вашу советскую литера-туру.

Эренбург поклонился, стараясь подавить свою обычную улыбку.

Советских людей здесь, по-видимому, немало и они чувствуют себя как дома, громко переговариваются с разных концов зала и острят по поводу предстоящего угощения. Именно некоторым из них дозволены «экзотические вольности» в одежде: потертые пиджаки, мягкие воротнички, какие-то шнурочки вместо галстуков. Должно быть, это им придает неподдельный «рабоче-крестьянский» отпечаток.

В таком же отнюдь не парадном виде московский художник Ларионов. Он нисколько не стесняется и даже бравирует своим «демократизмом». Слышу, как он советует моей собеседнице, молодой русской художнице:

– А вы не задумывайтесь, подходите к тем, кто вам нужен и прямо валите о заказах.

Все же странно мне наблюдать вместе этих русских «медведей», еще усиленно подчеркивающих свой «жанр», и парижских модниц в запутанных длинных платьях, с необычайно оголенными спинами.

Откуда-то появляется моложавая седая дама, с энергичным приветливым лицом. В зале какое-то движение, хотя здесь достаточно самых разнородных знаменитостей. Мои соседи тоже оживились и шепчут между собой:

– Вот дочь Толстого.

Седая дама – Татьяна Львовна Сухотина. В Париже она популярна и везде принимается с особым почетом. И на этом «рауте» ей предназначена весьма почетная роль – председательствовать за обеденным столом.

С обедом вышла история, на первый взгляд чрезвычайно странная. К столу пригласили далеко не всех присутствующих, приблизительно одну треть. Хозяин обходил привилегированных гостей и что-то им таинственно говорил. Привилегированные гости пробирались в огромную столовую, но сам хозяин оставался озабоченным: граф Кайзерлинг, в чью честь был устроен весь прием и которого ожидали к обеду, точнее, к ужину, упорно не приезжал. Сели ужинать без него.

«Привилегированными» оказались все старые дамы, два входящих в славу французских молодых писателя: Жан Кассу и Андре Шамсон и уже упомянутый принц Вюртембергский. Остальных попросили в другую, сравнительно узкую и тесную комнату, где было устроено что-то вроде холодного буфета. Лакеи в белых перчатках подавали гостям просимые закуски и сандвичи, наливали шампанское, вина, ликеры и около стола, обильно уставленного всякими кушаньями, была невообразимая, неприличная и совсем несветская толкотня. Особенно старались «товарищи». Я видел, как один молодой большевицкий дипломат, которому на тарелке протягивали бокал вина, по-неопытности хватал тарелку, и как старый лакей, с невозмутимым каменным лицом, ни за что ее не отпускал. «Дипломат» не догадывался попросту взять бокал, оба старались не расплескать вина и со стороны это можно было принять за какое-нибудь новоизобретенное состязание.

К самому концу этого явного «кормления зверей» появился герой вечера, граф Кайзерлинг, и хозяин тут же просиял: значит, прием удался и весь шум поднят недаром.

Прославленный немецкий философ, кстати, балтийский уроженец, производит своим видом достаточно внушительное впечатление. Он очень высокий, плотный и сильный, с резкими, крупными чертами лица, с седыми усами и бородой, с властным и громким голосом.

По-видимому, знаменитый гость совершенно не был голоден – может быть, его чествовали в каком-нибудь другом месте. Через минуту после прихода он стоял посередине зала с бокалом Редерера в руке, как об этом хозяина предупредили, и буквально «сыпал» изречениями. Вокруг него столпилось много народу, особенно женщин. Кайзерлинг изъяснялся на тяжелом, неправильном французском языке и, по-видимому, ему это давалось нелегко. Лицо у него багрово покраснело, лоб покрылся каплями пота, но он, отхлебывая большие глотки и нисколько не заботясь, понимают его или нет, продолжал безостановочно говорить.

Граф Кайзерлинг – а до него Эмиль Людвиг – был восторженно принят парижскими интеллигентными и светскими кругами. Как ни странно, у парижан теперь в моде именно всё немецкое, и то же самое происходит в Берлине в отношении французских писателей и ученых. Не знаю, каприз ли это, реакция после прежней вражды или признак будущей дружбы.

Пока Кайзерлинг был в центре внимания, советские молодые люди проявляли оживленную деятельность. Они то и дело друг к другу подбегали, о чем-то шептались и вид имели чрезвычайно довольный. Нечаянно я услыхал разговор ближайших соседей:

– Большая победа! Только что подписал Галлимар!

Галлимар, владелец «Нувель Ревю Франсез», влиятельнейший и богатейший французский издатель. Он выпускает переводы советских беллетристов и, естественно, хочет быть с ними в хороших отношениях. Эти переводы, надо сказать, никакого успеха не имели, да и выбор их не всегда оказывался удачным.

Подпись Галлимара, столь обрадовавшая моих соседей, была под письмом, впоследствии напечатанном в газетах и направленном против Андрея Левинсона. Этот знающий и добросовестный русский критик, высоко ценимый также и французами, осмелился в «Нувель Литтерер» написать непочтительный посмертный некролог о Маяковском.

История эта очень тогда нашумела. Один из вождей французских «сюрреалистов», крайне левого литературного течения, устроил дебош на квартире Левинсона. Молодые советские писатели, которым надо как-нибудь оправдать свое временное пребывание за границей, затеяли «коллективный протест». К ним присоединились кое-какие монпарнасские художники, далекие от литературы и почему-то считающие себя «передовыми», и многие французы с именем, просто не говорящие по-русски и не имеющие представления о Маяковском, о правильности или неправильности мнения Андрея Левинсона. Случайно, на моих глазах вербовали таких нужных французов, и они подписывались, в том числе Жан Кассу и Андре Шамсон, недоумевая и нередко из простой вежливости.