Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

Jacques de Lacretelle. Les hauts ponts. Sabine. N. R. F. 1932

Во французской литературе наблюдается странное явление. Писателям тесно в рамках короткого романа в 200–250 страниц, навязанного издательствами и, по-видимому, отвечающего вкусам «широкой публики». И вот они ищут выхода из этого положения, выпускают те же, сравнительно небольшие, сюжетно законченные книжки, но романы становятся продолжением один другого, превращаются в серии, иногда многотомные. Таковы, например, «Тибо» Роже Мартен-дю-Гара или огромная эпопея Рене Беэна, писателя малоизвестного, но выдвинутого Леоном Доде, одним из самых замечательных «угадчиков» нашего времени.

Объявлено о выходе такой же серии романов Лакретеля, под общим названием «Les hauts ponts» – «Высокие мосты». Это название имения, за обладание которым борется семья, то богатеющая, то разоряющаяся и унаследовавшая имение со времен еще дореволюционных. Удивительно, как тема собственности, усадьбы, торгового дома, а также тема семьи всё непрерывнее повторяются во французских книгах. К первой относятся «Les Varais» Шардонна, «Saint-Saturnin» Шлемберже, «Bernard Quesnay» Моруа. Ко второй – «Cercle de famille» того же Моруа, вышеназванные «Тибо» и сколько еще других. Большевики бы в этом усмотрели буржуазный «социальный заказ» или «поэзию умирающего капитализма». Может быть, в этом и есть инстинктивное сопротивление здоровых слоев надвигающейся анархии и разрушению.

Лакретель – писатель утонченный, безукоризненного вкуса, пожалуй, несколько бледный. Им написаны вещи разнородные, неровные, порою очень талантливые. Лучшие из них, мне кажется, «Lettres espagnoles», «Ате cachee» и «Silberman». Всё это – книги современные, сложные, чуть-чуть импрессионистические. Только что вышедшая «Sabine» – первая часть серии «Les hauts ponts», попытка создать роман классический и о далеком прошлом.

Действие происходит вскоре после Франко-прусской войны, в дворянской усадьбе, в глухом уголку Вандеи. Сабин, героиня романа, моложавая, тридцатипятилетняя женщина, смутно тяготится размеренной жизнью, предписанной мужем, Александром Дарамбэр, человеком во всех отношениях чрезмерно себя сдерживающим. Он одинаково боится денежных трат, сильного чувства, новых воззрений. Бедная жена слепо верит в незыблемость его правил, но у нее восторженное сердце, душевная широта, природная беспечность. Ее тянет к иной, любовно-жертвенной и волнующей жизни. Однако Сабин отравлена духом времени, дома, среды. В последнюю минуту ей страшно очутиться в непривычной роли. И по разным причинам не удаются оба ее «романа» – печальные, наивные, до смешного невинные. Всё ограничивается бездеятельной дружбой в одном случае и безобразным разочарованием – в другом.

В конце, как и подобает классическому роману, ряд непоправимых несчастий и смертей. Умирает от чахотки Сабин, умирает ее муж, имение продается из-за долгов. Молоденькая Лиз, их единственная дочь, унаследовавшая энергию и дельность своей прабабушки, той, которая положила начало семейному богатству, твердо решает опять добиться богатства и выкупить имение. Это и будет, вероятно, темой одной из следующих книг.

Перед смертью и Сабин и ее муж в какой-то степени «прозревают», жалеют о неудавшейся жизни и с благодарностью вспоминают лишь минуты отступлений от «незыблемых правил». Быть может, в этом и мораль лакретелевского романа.

Мне кажется, «Сабин» не из лучших его книг. В повествовании и слоге имеется какая-то искусственность, которая мешает читателю сосредоточиться и увлечься. Но, как всегда у Лакретеля, в романе много тонких наблюдений. В нем также обычная у него серьезная и умная рассудительность.

Екатерина Бакунина. Тело. Роман. Парабола. 1933

Книга Бакуниной – одна из самых искренних и бесстрашных, какие приходится читать. Это – сплошное медленное усилие превратить «крик отчаяния» в осторожные, точные, конкретно-правдивые слова.

В душевной добросовестности, в отсутствии легких, иллюзорных утешений – современность и сила автора.

Вся книга о бедности – материальной и духовной. Описывается эмигрантская семья – одна из множества – деклассированная и несчастная. Внутренние отношения, уродливые с самого начала, еще усугубляются нищетой. Ей ничего нельзя противопоставить, нет опоры и цели, чтобы с ней бороться, и она лишь подчеркивает всё нелепое и дурное в отношениях – столь частый, неразрешимый «порочный круг».

Внешний быт и ему соответствующий внутренний изображены с жестокой беспощадностью – последнее обнажение, без единого пропуска. Героиня, теперь забывшая свое далекое интеллигентское прошлое, торгуется на рынке, стирает белье, моет полы. Опустившийся муж, себялюбивая, скучающая дочь между собою и с ней ничем не связаны, и каждый молча тяготится повседневностью. Они – случайные, недружные попутчики, без малейшей взаимности, да и всякой доброты. Есть какое-то «равнодушие гибели» в романе Бакуниной.

Все то, что «сейчас», вся статическая сторона чрезвычайно автору удалась. «Вчера», «история», романическая по следовательность менее убедительны, порою даже необоснованы. И сразу не те – простые и полновесные – слова, какие отыскивались для сегодняшнего дня, сразу цветистые спорные образы, как будто найденные другим человеком.

Еще сравнительно лучше передана многолетняя связь героини с доктором. Верная и меткая формула – «отдаваться за (чью-то) душевность». Но слишком всё убыстряется, в результате явная скомканность и диспропорция между настоящим и прошедшим. Эпизод с англичанином, предельно откровенный, мне кажется, совсем неудавшимся, хотя меньше всего в нем цинизма и порнографии. Об этом говорить не приходится – чересчур безнадежный и грустный фон. Просто читатель, по-моему, не задевается и недостаточно верит. Видимо, не прочувствована задетость самой героини – и оттого не нашлось более нужных и неотразимо увлекательных слов.

Всегда справедливее писателя судить по бесспорным достоинствам, у него обнаруженным. Видишь будущие возможности и то, что уже достигнуто, за что нельзя не выразить признательности достигшему. Бакунина сумела, как немногие другие, показать людей душевно опустошенных, недоумевающих о неприглядной своей жизни, и страшный быт ее героев не только узко-эмигрантский, но и в каком-то смысле типический.

Jacques Chardonne. L’Аmour du prochain. Grasset. 1933

Шардонн за последние годы выдвинулся более, чем кто-либо другой, из числа французских романистов, за исключением Мориака и недавно прославившегося Селина. Автору «Эпиталамы» и «Клэр» свойственна особая, меткая и формулообразная манера письма, что дало повод некоторым критикам посоветовать ему написать книгу афоризмов. Шардонн послушался и выступил в роли «моралиста», как это понималось в XVII столетии.

К сожалению, его попытка оказалась сравнительно неудачной – при тех требованиях, какие именно ему предъявляешь. По-видимому, он всё же в основе своей романист, и прекрасные его формулы были только выводами из чисто беллетристических ситуаций. Быть может, он и несколько исчерпался в своих книгах, и та сплошная насыщенность, какую ожидаешь найти в сборнике афоризмов, теперь уже для него недостижима. Едва ли он и политический мыслитель, а о политике говорится слишком много.

Все же встречаются у него отдельные острые замечания, напоминающие Шардонна-романиста. Среди них – мысль о «брачной любви» (passion conjugale), свойственной только женщинам. Есть тип женщины, которая, будучи к мужу, по существу, равнодушна, страстно цепляется за него и с ним не могла бы расстаться. Другое, на мой взгляд, правильное и тонкое наблюдение – что «немного людей достаточно сильных для того, чтобы быть добрыми».

Даже и в области политики у него бывают удачные формулы. Одна из них, как бы итог множества споров – о «легкости любви к человечеству» (l’amour de l’humanité est facile). Интересно мнение, что немецкие промышленники, инстинктивно-слепо, но словно предугадывая события, сами произвели «пятилетку» в виде грандиозного планового «грюндерства», готовя почву для правого или же левого большевизма, всё это было написано до Гитлера.

Обидно только, что истинную «любовь к ближнему» Шардонн увидал в деятельности Сталина, признавая его жестокость и ошибки. Такие суждения не следовало бы высказывать писателю вдумчивому, проницательному и человечному.

Сергей Шаршун. Путь правый. Роман. 1934

«Жизнь его была пришибленно-дика» – этими суровыми словами как нельзя более точно и выразительно определяет Сергей Шаршун своего героя. Михаил Самоедов (фамилия, по-видимому, символическая) живет необыкновенно трудно, возвышенно и страшно, он – герой в самом буквальном смысле. Обреченный, в силу предельной своей независимости, на полное одиночество, на жестокую отгороженность от мира, он постоянно находится в особой разреженной атмосфере, где нет у него ни утешений, ни друзей, где он всегда наедине с самим собой и только перед собой отвечает за свои поступки, решения и мысли. Но эта ответственность вовсе не пустой звук: Самоедов постепенно сознает свой истинный путь – «путь правый» – духовного и творческого восхождения.

Весь роман представляется нам как бы подробной, au ralenti, хроникой внутренних и внешних событий, нередко случайных, произвольных, но в итоге последовательных, причинно-обоснованных. Отдельные главы этой удивительной книги органически вытекают одна из другой, между ними непрекращающаяся связь, чего никак нельзя было предположить по отрывкам, прежде печатавшимся в «Числах». Элемент фантастики, столь выигрышное свойство Шаршуна, почти исключен из романа, намеренно лишенного всяких, хоть немного сомнительных эффектов. Остается голая суть, то, что французы называют «essence», и в праведной ее беспощадности, в ее верной и сложной передаче больше поэзии и душевного напряжения, чем в ряде книг, на это именно претендующих. В «Пути правом» отсутствует литературная демагогия – сюжетная увлекательность, дешевая словесная пряность и то нагромождение ужасов, которыми злоупотребляют иные писатели. Да это автору и не нужно: чувства, переживаемые глубоко и серьезно, изображенные с какой-то стыдливо-сдержанной, но убедительной остротой, с какой-то нарастающей внутренней горячностью, сами по себе задевают взыскательного читателя и невольно претворяются в искусство.

Основная тема романа – тема «любовного креста», впервые, кажется, появившаяся в русской литературе в необычайном лермонтовском «Валерике»:

 
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье —
Не всё ль одно?…
 

Любовь Самоедова превратилась в крестную муку не из-за ее безответности, не из-за глупых внешних препятствий, а из-за странного характера героини, Наденьки, одной из многих теперь опустошенных, призрачных душ. «Жизни у нее не было, была лишь – “не смерть”»: вот краткое определение трагической ее сущности. Судя по намекам, разбросанным в книге, между Наденькой и Самоедовым когда-то возникли влюбленно-дружеские отношения, разнообразные и порою тяжелые. Наполовину излечившись от них, Наденька всеми силами оберегает ледяное, мертвое свое спокойствие, запрещает Самоедову к ней подходить и ради безопасности окружает себя какими-то безразличными ей людьми, едва замечая, как они друг друга сменяют. Самоедов упрямо и беспомощно борется за свое счастье, и у нас создается впечатление, будто человек с жаркой и страстной кровью изнемогает в тщетных попытках оживить манекен. Сцена действия – монпарнасские кафе, прекрасно описанные, как и бессчетные эпизодические персонажи, иногда явно портретизированные. Отдельные смешные и правдивые штрихи, вроде «кокетства новым манто из серого каракуля», подмеченного у героини за минуту до решающего с ней объяснения, окончившегося весьма грустно, такие трогательно-верные мелочи придают всему повествованию особую прелесть и жизненность.

Но как бы ни был герой, по вине своей природы и биографии, одинок и оторван от мира, он не может довольствоваться этой бесцельной любовью, он боится, чтобы его не поглотили «черные воды индивидуализма», он ищет выхода, которого не находит. Знаменательно посещение им русской церкви и последующий неожиданный экстаз. «Ему хотелось броситься, сказать ей: “Наденька, я прямо из церкви – как нестерпимо влечет в Россию!” – зарыдать, припасть к ее ногам». Тема России и, отчасти, религии, проникнутая благородством и человечностью, неизменно возвращается на протяжении всей книги. Однако «выход», быть может, временный, открывается Самоедову в антропософии, подобно Андрею Белому, с которым автора многое сближает – вечные поиски, кажущаяся внутренняя неустойчивость, местами даже строй его фразы. Мне, увы, представляется вероятным, что ни Андрей Белый, ни герой романа Шаршуна окончательного разрешения в антропософии не нашли, и налицо то же печальное одиночество.

Первопричина страшной оторванности Самоедова – в его несходстве с другими людьми. Перед нами редкое сочетание человека и необыкновенного и примечательного: как часто существо, ни на кого не похожее, оказывается всего лишь курьезом или монстром. И самый мир Шаршуна, отличный от всякого иного, не является чем-то гротескным или вымышленным. Это мир живой «теплой» реальности, только преображенный особенностью, исключительностью автора.

Книга Шаршуна не вполне ровная – некоторые, наиболее слабые страницы производят впечатление чересчур «протокольных» записей, чересчур напоминают дневник неподдельный, а не такой, что является лишь ответственной литературной формой. Искусство у него порой словно бы вытесняется жизнью: в этом смысле показательно заглавие другого произведения того же автора – «Герой интереснее романа». «Primum vivere», конечно, основа и начало любого искусства, но тут скрывается опасность, которую необходимо преодолеть. В огромном большинстве случаев это Шаршуну удается, и атмосфера, им созданная, волнует и заражает также и эстетически.

Мне кажется, писателя надо оценивать по его достижениям и «верхушкам», по всему лучшему, что он дал, что в его силах продолжать и развивать и за что мы должны быть ему благодарны. И для меня роман Шаршуна – одна из самых значительных русских книг за последние годы.

Б. Темирязев. Повесть о пустяках. Петрополис. 1934

Вот книга, не похожая ни на что другое в эмигрантской литературе, не примыкающая ни к каким ее течениям и движениям. Напротив, «Повесть о пустяках» слита с иным миром, противоположным эмигрантскому, с литературой советской, и еще точнее – с некоторыми романами эпохи нэпа. Принадлежность к известной школе, формальная и внутренняя связь с какими-либо предшественниками или современниками не всегда означает, что автор – подражатель, что он под чьим-либо влиянием. Но часто у различных писателей данного периода есть как бы общая атмосфера, обусловленная общими для них причинами. По-видимому, творчество Темирязева сложилось в то же время и при тех же обстоятельствах, как и творчество некоторых советских писателей «двадцатых годов», и только позднее проявилось. Надо пояснить, такая «общность» не в сюжете, не в месте действия, не в характере персонажей, а в чем-то более неуловимом, что и определяется словом «атмосфера» и что находит свое выражение в стиле.

Основное у Темирязева, сказывающееся и на его стиле – безмерное удивление перед тем, что на его глазах произошло. Он настолько поражен случившимися переменами, что не остается места для жалости или восхищения. Если можно так выразиться, он почти наслаждается невольной сказочностью биографии, судьбой целых семей, учреждений, городов. Отсюда постоянные, умышленно-пестрые сопоставления, которые у автора естественнее, чем у большинства родственных ему писателей. Темирязев, мне кажется, страстно пережил эпоху, и его отношение к ней, как и всё его творчество, достаточно самостоятельно. К тому же он природно талантлив.

Но подобно множеству людей, потрясенных своим временем и внешней стороной, а не существом человеческой жизни, он обреченно поверхностен и, пожалуй, это понимает, судя по заглавию книги. Некоторые отрывки доказывают, что он способен на большее:

– «Господи! Наконец-то! – бормочет она, задыхаясь, и вдруг – неудержимо, восторженно, страстно, благодатно, сладостно, удивленно, всепрощающе, с болью, с трепетом, с жалостью, в предельной искренности, в последней душевной раскрытости – разражается рыданиями».

После таких, весьма редких в книге, строк досадуешь на то, что автор намеренно «скользит по поверхности» и занят непрестанным «изобретательством», которое, по собственному его признанию, ценит в художнике больше всего.

О новых французских книгах

Мориак справедливо назвал собрание своих статей «дневником» («Journal»). По-французски получается игра слов: «journal» – дневник и «journal» – газета, но и в переводе статьи Мориака не утратят своего первоначального дневникового смысла. Это ряд откликов, глубоких и острых, на всевозможные темы – и злободневные, и внутренно-интимные. Надо иметь большое дарование, бесконечный опыт и такт, чтобы с такой свободой и мастерством касаться вопросов, казалось бы, посторонних искусству (до Виолетты Нозьер включительно), и всегда оставаться на одинаково-высоком писательском уровне. Мориак достигает несравненного совершенства – на протяжении всей книги у него ни единого срыва.

Среди множества тонких и верных его замечаний хочется выбрать одно и применить его к самому автору. Он утверждает о Руссо и о Шатобриане, что человеческое в них богаче, нам ближе и милее, чем вся их блистательная литература. Он предпочитает «Исповедь» и «Воспоминания» всему тому, что составило славу обоих великих его предшественников. Как ни расценивать романы Мориака, но в этих «дневниковых» статьях, не стесненных условностями, им же себе навязанными, есть какая-то трогательная искренность, которой в его романах не найти. Он совмещает в таких записях предельную точность и поэтичность выражений. Мы как бы постоянно «соприсутствуем» во всех его сомнениях и поисках и разделяем обнаженную его тревогу. Мне кажется, что именно у Мориака «человеческий документ» когда-нибудь перевесит литературу. Должен оговориться, это соотношение далеко не общее правило: Достоевский и Пруст – обратные примеры. У них всё человеческое сосредоточено как раз в литературе.

В «Дневнике», в котором столько разнообразных суждений, нас поражает цельность тона и содержания. Это объясняется одной особенностью Мориака, являющейся, на мой взгляд, «психологическим чудом»: он помнит каждую минуту всего себя, весь переменчивый свой жизненный путь – семью, детство, карьеру, неудачи. Первый духовный толчок как-то навеки с ним сроднился – отсюда прелесть и свежесть внезапных переходов с одного на другое, единство жизни и творчества, сознательное побуждение не зазнаваться и не мертветь. Академические лавры внушают ему ребячески-грустное чувство, что это пришло слишком поздно, что этим он не порадует своих родителей. Тут же, рядом, очаровательная и внутренно-скромная мысль, вернее, вздох сожаления о том, что Бодлер не стал академиком, что за это мать ему простила бы многое.

От сохранившейся душевной молодости – и воображаемый разговор с Гретой Гарбо, мечтательно-детский в своем возникновении, но проницательный и мудрый в своих выводах. Вероятно, самое значительное у Мориака – его религиозно-общественные искания. Они тоже каким-то чудом сливаются с личной судьбой, с биографическими данными, и нас тем более, тем ощутительнее волнуют. Он отвечает на иные, близкие нам вопросы – о напрасных путешествиях людей, которым не сидится на месте, которые боятся уединения с самими собой, о погоне за наслаждениями из-за недостижимости счастья, о безысходной человеческой слабости. При этом в религиозных своих утверждениях Мориак, избегая ханжества, бывает, как лишь немногие другие, терпим к окружающим и безжалостен к себе.

Порой его доводам нельзя сопротивляться. Говоря об «эротической литературе», о горькой опустошенности бесчисленных ее героев, он предлагает написать книгу «Старость леди Четтерлей», и действительно ничего страшнее не придумаешь.

Кажется, ни одного из французских писателей так не задело большевизанство Андре Жида, как оно уязвило Мориака. Он не может примириться с тем, что Жид изменил прежнему принципу «внутреннего развития» и соблазнился «материалистическим прогрессом». Он указывает и на причину перемены: Андре Жид надеется в новом обществе найти ту свободную мораль, ту ненужность раскаяния, которой «старому миру» не привить, и не замечает, какие железные законы беспощадно сковали это новое общество.