Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

О. Савич. Воображаемый собеседник. Petropolis. 1929

Вот книга, не похожая ни на какую другую советскую, сразу удивляющая и благородством тона, и отсутствием привычных вывертов, и серьезностью задания – книга о «вечном», а не о временном. Описывается, как тов. Обыденный, «незаменимый специалист» и подчеркнуто средний человек, предчувствует смерть, к ней приближается и умирает. Тема в традициях русской литературы, но книга Савича достаточно самостоятельна, умело и умно построена, с каким-то редким у нас равновесием внешних и внутренних наблюдений. Даже эпиграфы к отдельным частям выбраны всегда метко и со вкусом.

В повествовании соблюдена последовательность, постепенное некоторое повышение, но не тона, а смысла. Вначале изображена семья Петра Петровича Обыденного и «распределитель суконного треста», где он служит – с такой мягкостью, с такой симпатией к провинциальной советской жизни, может быть, смирением перед этой жизнью, с такой предельной наглядностью, каких никогда не было в самых бодрых, самых «пролетарских» романах. Преданная жена Петра Петровича, вместе с ним молчаливо радующаяся «ученым» спорам детей за столом, дети, сослуживцы – старшие «Петракевич, Лисаневич и Язевич» и младшие, почтительные «мальчики» – Райкин и Геранин – все они не только ясно показаны, но и одухотворены тем еле скрываемым «вторым планом», который составляет особую прелесть книги Савича.

Первое нарушение сложившегося спокойного быта – неожиданное, на именинах, выступление опереточного танцора – Черкаса, противополагающего этой ненужной бездушной жизни свое искусство. Петр Петрович как-то сразу убеждается в его правоте, в ненужности всего, что он делает сам, и когда Черкас разоблачает собственную бездарность и претенциозность, Петр Петрович видит другое противоположение своей жизни, уже надвигающееся и самое страшное – смерть. Он пытается взбунтоваться, нарушить спокойный ход своего существования странным поступком, присвоением смехотворной суммы, которую сейчас же возвращает, но всё это смерти не отдаляет и лишь приводит к потере места и к печальному отчуждению от всех. Бессознательно ища успокоения, Петр Петрович ведет долгие разговоры с воображаемым Черкасом, потом с другим, «воображаемым собеседником», со своим двойником, принявшим смерть и, по-видимому, ее воплощающим. Это композиционно самое опасное место и, пожалуй, вышло оно несколько искусственным. Куда более удался действительный разговор с сумасшедшим соседним мальчиком Володей, упорно повторяющим одни и те же слова, на первый взгляд бессмысленные. Мясо он называет «падалью», жалуется, что «дома темно», и без конца твердит выражение, звучащее у него зловеще: «Думай – не думай, думай – не думай»…

Савич – молодой советский писатель, уже печатавшийся, но эта книга для него огромный скачок вперед, и, читая ее, испытываешь чувство признательности, что бывает редко.

Михаил Шолохов. Тихий Дон. Кн. 1 и 2-ая. Московский рабочий

Роман этот, изображающий казачью среду перед войной, во время войны и в начале революции, почти прославил своего автора; во всяком случае, дал ему широкую известность, несомненно им заслуженную. У Шолохова большой талант, не худосочный и не мнимо-«черноземный», какие во множестве преподносятся читателю различными пролетарскими издательствами. Шолохов – казак, знает и любит то, что описывает, он кровно привязан к этой – то семейной и хозяйственной, то воинственно-вольной – жизни, равнодушен ко всему постороннему, и потому так искусственны у него интеллигентские рассуждения некоторых героев, коммунистические проповеди и споры. Мертвость большевицки-благонамеренных «типов» и жизненность, любовное изображение «типов контрреволюционных», а также воздаяние должного личной нравственной чистоте Каледина, Корнилова, Алексеева вызвали бурю в советской критике и множество недоумений по поводу нового пролетарского писателя.

Самое замечательное – что Шолохов как бы «открывает» непосвященным своеобычную казачью жизнь, столь не похожую на крестьянскую. Недаром в романе постоянно противопоставляется «мужик», «русский», с одной стороны, «казак» – с другой, и даже неуклюжая русская «баба» и нарядная, бойкая «казачка». Иногда кажется, что Шолохов пишет на каком-то не русском, «казачьем» языке, и это выходит у него настолько естественно, что перестаешь замечать «региональные», местные обороты и выражения, и поневоле в них погружаешься. Он, действительно, «открывает» казачество, которого никто до него не пытался изобразить изнутри: были прекрасные наблюдения извне, были и неизбежные «фанфары».

Книга эта написана, как уже не раз указывалось, под некоторым влиянием Толстого. Несколько повествовательных центров, неожиданные переходы от одного к другому, нередко удачные их скрещивания, попытка встать на точку зрения каждого персонажа, ее объяснить и оправдать – все это, конечно, от Толстого. Французы называют подобное произведение – не основанное на едином сюжете и плавно текущее, как жизнь, как время – «roman-fleuve» (роман-река) и считают его русским изобретением и преимуществом, французской литературе почти недоступным. У Шолохова, как и в «Войне и мире», множество отдельных сюжетов, но в основе – «кусок времени», «кусок жизни» огромного круга людей. Впрочем, его роман – не бледное ученичество и не подражание: у автора свой строй фразы и, главное, свой внутренний тон.

Он также наделен даром необыкновенной внешней изобразительности, и ему одинаково удаются картины прежней, приятной, «сытой» жизни, и ужасы и тяготы войны. Война – модная сейчас тема, и среди ее обличителей Шолохову принадлежит совершенно особое место. Прежде всего, он описывает среду, если не рожденную для войны, то привычно к ней готовую, и для этой среды чувство чести, воинские традиции – не пустой звук. Кроме того, Шолохов редко прибегает к сентиментальным и гуманным призывам, редко пытается разжалобить или возмутить читателя, его описания сурово бесстрастны – до жестокости – и вот, как бы не сразу им постигаемое, медленное, но бесповоротное осуждение войны куда убедительнее, чем разоблачения мягкосердечных интеллигентов, воевавших против воли и с отвращением.

Основной недостаток Шолохова – вялость в изображении всего неказачьего, «русского», ему чужого, и неожиданно проявляющаяся на таких страницах литературно-техническая беспомощность. Этот недостаток искупается жизненностью, поэтичностью бесчисленных отрывков, где описываются казаки. Прекрасны в романе многие сценки, хозяйственные, военные и, особенно, чувственно-любовные, до беспощадности отчетливые и тяжелые.

П. Е. Щеголев. Книга о Лермонтове. 2 тт. Прибой. 1929

Эта книга составлена из многочисленных воспоминаний о Лермонтове, писем его и к нему, юношеских дневников и тех стихотворных и беллетристических отрывков, которые письмами, воспоминаниями и дневниками затрагиваются. Всё это подобрано чрезвычайно умело, причем автор сборника почти отсутствует, лишь изредка указывая в примечаниях на сомнительность иных материалов, но участие его, «опытная рука», чувствуется на каждой странице. Связность как бы цельного рассказа, острые противоположения некоторых свидетельств, искусство выбора и сочетания, необыкновенная драматичность лермонтовской жизни и наша малая о ней осведомленность – благодаря стольким разнообразным причинам книга читается, как увлекательнейший роман. В ней не очень много нового и сенсационного о Лермонтове, но самый жанр такого подбора документов, особенно при столь искусном расположении, интереснее, благороднее, «чище», чем модные теперь и слишком произвольные «романтические биографии».

В книге имеются «эффекты», какие не всегда достигаются в настоящем романе. Так, прекрасно изображены родственные Лермонтову помещичьи семьи, с множеством его cousins и cousines, влюбленных друг в друга – перед нами возникает незабываемый быт помещичьего дома Ростовых, со всеми полудетскими трогательными влюбленностями. Прекрасно также передано нарастающее негодование петербургского общества после смерти Пушкина, распространение знаменитых стихов о дуэли, впервые прославивших Лермонтова, их неожиданно-громкий отклик.

Книга издана, что называется, роскошно и с несомненным вкусом.

Irène Némirovsky. David Golder. Grasset. 1929

Ирина Немировская – двадцатичетырехлетняя наша соотечественница, пишущая по-французски. Ее роман «Давид Гольдер» напечатан в серии «Pour mon plaisir», которую лично составляет Грассэ и в которую попасть большая удача. Среди трех первых книг этой серии – «Enfants terribles» Кокто и «Les Varais» Шардонна. Роман госпожи Немировской вызвал единодушные восторги критики, имеет исключительный успех у публики и считается «revelation» литературного сезона.

Он написан с необычайным умением и мастерством, и в нем выведена – размашисто и резко – некоторая часть «новой финансовой знати», наиболее циническая и беззастенчиво-корыстная. Давид Гольдер, родившийся в каком-то русско-еврейском глухом углу, давно забыл о своем происхождении, как не помнит жена его «Глория» своего первоначального еврейского имени. Он поглощен многомиллионными рискованными спекуляциями и часто бывает на волосок от нищеты. Но ни жена, ни дочь его, не то офранцуженная, не то американизированная Joyce, не задаются вопросом, как и откуда он достает деньги, и тянут с него для сумасбродной «аристократической» жизни в Биаррице, сколько могут. В беспощадной денежной борьбе Гольдер обманывает и разоряет своего компаньона и становится причиной его самоубийства. Затем он заболевает, и Глория уговаривает врача скрыть от мужа степень грозящей ему опасности, чтобы только он не перестал работать и наживать. В бестолковом горячем споре она сама слишком много ему рассказывает, и среди другого – что Joyce, единственное существо, которое Гольдер как-то еще любит, не его дочь. Гольдер злорадно забрасывает дела – для удовольствия отказать в деньгах – и ему, казалось бы, уже не подняться. Но вот Joyce, влюбленной в сиятельного «gigolo», нужны деньги, и Давид Гольдер неожиданно преображается. С обычным своим брюзжанием, внешне цинический и грубый – и это кажется особенно правдивым – он совершает настоящий подвиг, «изобретает» последнее сложное дело, едет для заключения его в Москву, живет в отвратительных условиях и сознательно жертвует своей жизнью, чтобы оставить миллионы взбалмошной Joyce, привычно и беспомощно ожидающей его поддержки.

В романе Ирины Немировской много силы и пафоса, несвойственных «среднему французскому уровню» и потому заслуженно отмеченных. К сожалению, роман несколько внешний и о внешнем. В 1926 г. была напечатана прелестная ее повесть «Le Malentendu», написанная с меньшим блеском и не имевшая успеха «David Golder-a», но более острая, более убедительная и как-то ближе к «действительной человеческой сути». В повести показано любовное «женское» и, с предельным для женщины беспристрастием, «мужское». Не помню другой романистки, столь искренней и точной в любовном своем анализе, и, может быть, это – вопреки успеху «Давида Гольд ера» – настоящая тема госпожи Немировской.

Jacques Chardonne. Eva ou le journal interrompu. Grasset. 1930

Все книги Шардонна, писателя, не достигшего большой славы и вряд ли к ней стремящегося, но имеющего своих верных читателей и почитателей, все четыре его книги об одном и том же – о любви и браке, о том, как трудно сочетать любовь и каждодневную будничную жизнь, о том, как трудно любовь сохранить. Шардонн честно и мужественно показывает отдельные случаи, мы можем от них переходить к тем или иным обычным, легкомысленным обобщениям, но у самого автора их нет – и не ставится никаких «проблем». Он старается изобразить жизнь немногих людей – почти всегда в отрывках, почти всегда на протяжении долгого времени – и умение передавать и создавать людей у него несравнимо выше, чем у писателей того блестящего «среднего уровня», которыми так сильна теперешняя французская литература.

Впрочем, романы его далеки от среднего французского уровня и по композиции и постилю. В них нет готовой и, надо сказать, нередко приятной легкости и стройности, в них неустанные поиски, частичные победы, бывает также неудачное и неуклюжее. Главное же, они не являются развитием одной идеи или сюжета, в них чувствуется попытка дать какое-то «жизненное течение», то, чему французы так давно и напрасно учатся у русских и английских писателей. Подобно «Сентиментальному воспитанию», кое-чему у Стендаля и Мопассана и, конечно, всему Прусту, книги Шардонна во французской литературе – для нас отрадное исключение.

«Eva» – многолетние краткие записи человека, который жертвует ради жены и своей любви к ней буквально всем – карьерой, состоянием, друзьями. Пытаясь угадать ее желания, он уединяется с ней и с детьми сначала во французской провинции – после Парижа – затем в Швейцарии, где Eva родилась и где с необычайной стойкостью они переносят унижения и бедность. Вообще оба они деликатны, умны и благородны, может быть, чересчур сдержанны и скрытны, что ведет к взаимному непониманию. Впоследствии оказывается, что жена не хотела жертв, которые мужем приносились, что она не любила его и в свою очередь жертвовала собою. Они расходятся, Eva выходит замуж за другого, и самое убедительное у Шардонна – то спокойствие опустошенности, с каким принимается мужем ее уход, мужем, которого прежде так задевала малейшая перемена настроений, малейший ее каприз.

В романе удивительное «единство тона», фраза эмоциональна, своеобразна и сгущенно-содержательна, нет лишних, отвлекающих от главного, разговоров, поступков и действующих лиц, есть только это «главное», и оно сильнее захватывает, от него труднее оторваться, чем от любой книги с внешне-увлекательным сюжетом.

Сейчас имеются писатели, иногда с громкими именами – среди них Моруа и Лакретель – которых можно было бы обвинить в каком-то «разжижении», снижении прустовских тем и прустовского тона. Жак Шардонн, несомненно, близкий этому направлению и менее, чем, например, Моруа, знаменитый, достойнее и самостоятельнее других.

Marc Chadourne. Cécile de la Folie. Plon. 1930

Когда читаешь одну за другой новые французские книги, то хочется останавливаться не на тех из них, которые принадлежат к блестящему и гладкому среднему уровню, а на других, немногих, которые, будучи лучше или хуже этого завидного среднего уровня, выделяются чем-то неуклюжим, неровным, каким-то нескрываемым авторским усилием. Таким исключением была несколько искусственная и запутанная книга Шадурна «Vasco», вышедшая два года тому назад, таким же исключением является и «Cécile de la Folie».

Фамилия героини с некоторой наивностью символизирует необычность, мятежность, иррациональность душевного ее склада. История рассказывается несложная. Молоденькой барышней, ученицей консерватории попадает героиня в имение богатых родственников, где влюбляется в своего кузена, честолюбивого, скрытного, умного мальчика. Для нее это – любовь навсегда, для него – только идеал любви, то, чего он хочет достигнуть, чем дорожит, чего старается не упустить и что ему, в конце концов, не удается. Студенческая жизнь, война, послевоенный Париж, с доступными и, казалось бы, заслуженными удовольствиями, совершенно его меняют. Всё же Cécile, требовательная, бескомпромиссная, твердая, несмотря на жизненные и творческие неудачи, остается чем-то для него высшим, последним его судьей, и к ней он изредка обращается, вечером или ночью, с бессвязными, стыдливыми о себе признаниями, с язвительными насмешками, как бы отмщающими за подобное унижение. Она, усталая после уроков музыки, которыми кормит отца и брата, терпеливо выслушивает его исповеди и поддерживает в нем надежду измениться и как-то подняться. Во всем этом много от Достоевского, да и в книге не раз говорится о русском духе, о русской музыке, о необходимости поехать в Россию. Конец романа печальный и, к сожалению, мелодраматический. Герой «чувствует» во сне, что Cécile решила утопиться, отыскивает ее на берегу Сены, привозит домой, но слишком поздно: она смертельно больна и в его присутствии доигрывает на рояле последние аккорды.

Недостатков в книге сколько угодно: стремление во что бы то ни стало оригинальничать (так, «части» романа названы почему-то «периодами»), упомянутый мелодраматизм конца, явные неправдоподобности и порою дурной вкус – такие выражения, как «Париж – теплая самка», или «слоновая потребность в нежности», конечно, непростительны и недопустимы. Но недостатки Шадурна искупаются сухим, жарким тоном, соответствующим характеру и переживаниям Cécile de la Folie, порывистостью, страстностью, силой авторского таланта, жизненной верностью и всё же исключительностью прелестного образа героини. Любопытно, что в некоторых вопросах, касающихся и морали и между человеческих отношений, Шадурн проводит точку зрения, понятную нам, русским, и для французов вряд ли приемлемую. Подобно Монтерлану, Шадурн – вне основного прустовского течения современной французской литературы.

Juli en Green. Le voyageur sur la terre. Plon. Paris

Грин, молодой французский писатель американского происхождения, в несколько лет создал себе большое имя двумя романами: «Adrienne Mesurat» и «Leviathan». Сравнительно меньший успех имело его почти юношеское произведение «Le Mont Cinere». Общее признание, можно даже сказать, слава Жюльена Грина, несомненно, оправданы и легко объяснимы. Простые, как будто бы тусклые, фразы его книг незаметно читателя втягивают, им овладевают. Действие тщательно разработано и с неуловимой последовательностью приводит к жестокому концу, всегда трагическому, всегда беспощадному.

Но сила Грина не в этом, а в какой-то резкой его непохожести на всех других французских писателей, что не раз уже отмечалось и обычно приписывается его происхождению, чужеродным влияниям и традициям. Вероятно, такая зависимость у Жюльена Грина и существует, но еще вероятнее, что его самобытность глубже этих случайных причин, этих посторонних на него влияний, и ею одной объясняются и его достижения и успех.

Особое свойство и как бы цель его писаний – накопление, внушение ужаса, возникающего из мелочей и приводящего к неизбежному конечному взрыву. Всегда описывается скромная провинциальная среда – французская или американская – размеренно-аккуратные, на первый взгляд спокойные люди. У них самые обыкновенные желания и привычки, но эти желания и привычки понемногу превращаются в какую-то одержимость, которая, в свою очередь, становится необузданностью или безумием. Герои непременно действуют себе во вред и словно бы нарочно выбирают наиболее для себя плохое.

Нередко получается при этом искусственность, явная надуманность, и нужен весь большой и неоспоримый талант автора, чтобы читателя убедить и победить, и часто его таланта бывает недостаточно.

Четыре рассказа, объединенные под заглавием «Le voyageur sur la terre», написаны, по-видимому, раньше тех романов, которые создали славу молодого писателя, и в них сильнее выступают свойственные ему недостатки – искусственности, необоснованного, во что бы то ни стало, трагизма. Каждый рассказ – обязательно со смертельным исходом, не всегда подготовленным предшествующими этой смерти событиями.

Лучшая и, очевидно, центральная вещь в книге «Les clefs de la mort», «Ключи смерти». В имении немолодой вдовы поселяется беззастенчивый авантюрист. Он ее шантажирует, пользуется ее деньгами и вынужденным гостеприимством и ни за что не уезжает из имения. Шестнадцати летний сын хозяйки решает его убить и каждую ночь подходит с ножом к его комнате, но чья-то невидимая сила каждый раз мальчика останавливает. После одного подобного нелепого покушения он попадает в комнату своей приемной сестры, загадочно молчаливой девочки, с большими задумчивыми глазами. Оказывается, мешала она и она же искупает его вину: раз он навлек смерть на маленькую усадьбу, то кто-нибудь из ее обитателей должен погибнуть, и умирает молчаливая девочка.

Во всем этом много недоговоренного и наивного, но уже чувствуется будущий автор произведений значительных, обладающих редкими достоинствами и, к сожалению, обидными недостатками.

Mary Webb. Sarn. London

Кажется, ни в одной литературе не наблюдается такого явного женского засилия, как в литературе английской, особенно в области психологического романа или новеллы. К числу самых талантливых писательниц, наряду с Вирджинией Вульф, Кэтэрин Мэнсфильд, Клеменс Дэн, Розамонд Леман, принадлежит и недавно умершая романистка Мэри Уэбб. Жизнь ее была короткой и несчастливой, признание явилось, как это часто бывает, обидно поздно – почти сейчас же после ее смерти. Наиболее прославленное ее произведение – «Сарн».

Сарн – название крестьянской усадьбы. Героиня – дочь, а затем, после смерти отца, сестра владельца этой усадьбы. Она умная, стройная, изящная девушка, обезображенная «заячьей губой». Это – ее крест, причина постоянной горечи и сомнений. Через весь роман проходит и бесконечно повторяется простодушно-жестокая жалоба ее матери: «Я не виновата, что заяц перебежал мне дорогу». После множества приключений и перемен большинство персонажей романа гибнет, усадьба сгорает, но как раз героиня – неожиданно для себя – находит мужа, уют, достойную ее личную жизнь.

В романе изображена деревенская Англия, какою она была лет сто-сто двадцать тому назад. Нравы еще грубые, притом отягченные преступлениями, совершаемыми то одним, то другим героем «Сарна».

Здесь и безжалостные избиения, и поджоги, и самое отвратительное убийство. Но всё это смягчено незлобивым прощающим юмором, очаровательными описаниями природы, чисто английской поэтичностью, всегда читателю передающейся и всегда в меру.