Текст книги "Минтака Ориона"

– А что это? – спросила Алла Геннадьевна, подходя ближе. – Гм, портрет герцогини Кингстон. Холст, масло. Работа неизвестного художника, предположительно, вторая половина восемнадцатого века, – прочитала она. – Ну, и что?

– Видишь ли, сестричка, – задумчиво сказал Игорь, – что-то есть в этой картине загадочное. Во-первых, нечетко установленное авторство. Англичане, как правило, относились к этому вопросу весьма скрупулезно. Во-вторых, необычно положение самой героини – она стоит в полный рост, намеренно приподнимая почти до колена длинное платье, чтобы показать браслет на ноге. Англичанки, как известно, в восемнадцатом веке таких браслетов не носили, если носили вообще когда-нибудь. И, в-третьих, манера письма скорее напоминает русскую, чем английскую.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Алла.

– Я просто обратил твое внимание, – ответил Игорь. – Портрет действительно необычен, к тому же его цена не столь высока, как у признанных мастеров – того же Ромни или Бенджамина Уэста.

– Хорошо, запиши номер лота, – сказала Алла Геннадьевна. – Честно говоря, мне эта женщина тоже нравится. Посмотри, как она хороша собой – просто супермодель!

– Эту фразу должен был сказать я, – улыбнулся Игорь.

– Ты и так сказал вполне достаточно, – ответила Алла. Потом добавила, обведя глазами публику, заполнившую выставочные залы: – Не думаю, что у нас будет серьезная конкуренция на этом лоте.

– Поживем – увидим, – сказал Игорь.

Через три дня в аэропорте «Хитроу» они садились на рейс до Москвы. В багажное отделение «Боинга», приняв должные меры предосторожности, был погружен специальный деревянный ящик с металлической окантовкой. В нем, обернутые в несколько слоев фланели, находились две картины – «Мальчик с виолой» Томаса Гейнсборо и «Портрет герцогини Кингстон», автор которого так и остался неизвестен.

Глава 6

– Сударь, – скрипнул треснувшим голосом герцог Кингстон, – скажите, как я могу отблагодарить вас, и это немедленно исполнится.

– Ваша светлость, мне ничего не нужно, – ответил Эндрю. – То, что я сделал, мог бы сделать любой мужчина.

– Вы так думаете? – скептически спросил герцог. – Почему же тогда никто из присутствующих, кроме вас, не сдвинулся с места?

Эндрю неопределенно пожал плечами. Он не знал, что отвечать герцогу. Он не знал, чтó можно попросить у него. Он не знал, до какой степени нахальства может дойти человек на его месте.

– Ваша светлость, – сказал он неуверенным голосом, – как вам известно, я приехал в Англию издалека. В дороге я сильно поиздержался, и если бы не беспримерное гостеприимство лорда Фулхема, то совершенно бы не знал, как мне жить дальше. Вот почему я осмеливаюсь просить у вас некоторую небольшую сумму денег, которая бы позволила мне снять комнату с мебелью недалеко от центра Лондона. Кроме того, мне хочется открыть школу восточных единоборств, где бы я мог обучать молодых людей некоторым особым приемам борьбы с оружием в руках или без него.

Закончив фразу, Эндрю со смущением отвел глаза от сморщенного в старческой гримасе лица герцога. Тот какое-то время сидел молча, жевал губами, осмысливая необычную просьбу своего гостя. Затем, должно быть, на что-то решившись, снова скрипнул:

– Мистер Сейбл, то, что вы сделали для моей супруги, а особенно для меня, по большому счету, не имеет цены. Вот почему я скажу вам следующее: не далее, как завтра, мой секретарь сообщит вам адрес вашего нового жилища, которое я берусь оплачивать столько, сколь долго вы пожелаете там находиться. Это первое. Что касается вашей школы, то я в этом ничего не понимаю. В мое время дрались либо на шпагах, либо на пистолетах. Но денег я вам, конечно же, дам для аренды какого-нибудь зала, где вы смогли бы проводить свои занятия. Это второе. И третье, полагаю, самое приятное для вас: и я, и моя супруга очень бы хотели по средам и субботам видеть вас у себя на обеде. Не откажите в любезности приезжать к нам в три часа пополудни.

– Ваша светлость, – ответил еще больше смущенный Эндрю, – я поражен вашей щедростью, которая поистине не имеет границ. Что же касается обедов в вашем доме, то это действительно самая большая награда, на которую я мог бы рассчитывать. Позвольте узнать, как здоровье леди Елизаветы? Я надеюсь, ее раны заживают быстро.

– Да, благодаренье Богу, это так, – ответил герцог. – Она просила передать вам свой привет и наилучшие пожелания.

Поблагодарив старика еще раз, Эндрю немедленно удалился. И только в экипаже, направляясь на Черринг-кросс-роуд, он позволил себе несколько расслабиться, сбросить с себя скованность, владевшую им доселе. «Какая же между ними разница в возрасте? – подумал Эндрю. – Должно быть, лет сорок, не меньше». И, улыбнувшись своим мыслям, он замурлыкал что-то себе под нос.

Позднее, рассказав сэру Алексу о своей беседе с герцогом Кингстоном, Эндрю был немало удивлен тем, что лорд Фулхем совершенно неожиданно отозвался о молодой жене герцога крайне отрицательно.

– Я неплохо знаю ее первого мужа, – сказал он, – капитана Гарвея, который два года назад унаследовал от своего покойного брата титул графа Бристольского и солидное состояние. По словам самого капитана, весьма достойного человека, эта молодая особа на протяжении нескольких лет интриговала против него, добиваясь развода, а когда узнала, что капитан разбогател, тут же стала интриговать в прямо противоположную сторону. Каково же, представьте, было удивление самого капитана, да и всего света, когда стало известно, что она сумела окрутить старика Кингстона. Наш граф, впрочем, остался весьма доволен таким поворотом, поскольку леди Елизавета сама избавила его от своих притязаний. И сегодня, мой друг Эндрю, эта взбалмошная и коварная особа является, по сути, наследницей несметного богатства герцога Кингстона, который вот-вот отправится на тот свет.

– Сударь, – сказал Эндрю, улыбнувшись, – после вашего рассказа мне еще больше захотелось познакомиться с леди Елизаветой поближе. Способность к интригам, как мне кажется, может породить только незаурядный ум. А мне в жизни еще ни разу не доводилось встречать женщину, в которой подобное качество сочеталось бы с такой непревзойденной красотой.

– Да вы, мой друг, философ.

– Мы все порой занимаемся философствованием. Вот только чаще всего наши размышления растворяются в пустоте.

– Что ж, – заключил сэр Алекс, – мне остается пожелать вам успехов на новом поприще. Не забывайте старых друзей и того, что я по-прежнему ваш должник. Что же касается этой женщины… Лично я предпочел бы смазливую простушку, готовую слушать мужа, открыв от изумления рот. Умные женщины вызывают у меня настороженность. В любой момент они способны на какую-нибудь каверзу.

* * *

В доме Ивана Христофоровича Сергей почти сразу почувствовал себя легко, раскованно. Сумской, которому на ту пору было уже тридцать девять лет, не был женат, и его дом походил на холостяцкую крепость. Все в этой крепости было продумано до мелочей, все было расположено для удобства хозяина и не обременено атрибутами, свойственными семейному очагу.

Немногочисленная прислуга, от которой занятому человеку его положения просто невозможно было отказаться, была обучена не докучать хозяину по пустякам, вот почему Иван Христофорович почти все свободное время посвящал либо работе в мастерской, либо чтению книг, либо светским приемам, на которые всякий вельможа приглашал его с удовольствием. Он был интересный собеседник, со своим, порой, достаточно оригинальным взглядом на жизнь. Он был отзывчивым, не лишенным сострадания человеком. Он был весьма недурен собой, умел ухаживать за внешностью и ценил это качество в других. По сути, как отметил про себя Сергей, Иван Христофорович мог бы считаться почти идеальным человеком, если бы один недостаток не портил его. Дело было в том, что Сумской не любил женщин.

Повариха Евдокия и горничная Наталья, давно жившие в доме Ивана Христофоровича, обе возраста примерно тридцатилетнего, помимо своих основных обязанностей по дому, не против были бы услужить возможным прихотям хозяина, но… Иван Христофорович их просто не замечал. Нет, он относился к прислуге с уважением, часто поощрял то одну, то другую какими-нибудь благодарностями – то отрез на платье купит, то какие-то сладости редкие принесет, а то просто денег даст сверх жалования. Но как женщины – они его не интересовали.

Такое положение вещей сперва несколько удивляло молодых и довольно привлекательных девиц, но вскоре обе поняли бесполезность своих женских ухищрений относительно хозяина и переключились на других мужчин. А их в доме Ивана Христофоровича тоже было двое: ученик Сумского Золотов и садовник, он же истопник в холодное время года – Иван Стеблов.

Поначалу Золотов, как появился в доме Сумского, тотчас же приударил за Евдокией. Но очень быстро был приструнен Иваном Христофоровичем и прекратил свои попытки к сближению с красивой и молодой женщиной. Целыми днями он пропадал в мастерской, а вечером уходил отдыхать от трудов праведных куда-нибудь на Васильевский, где были у него друзья-собутыльники. Возвращался, когда дом уже спал, тихо пробирался в свою комнату и о женских чарах уже не думал.

Что касается садовника, то это был выходец из крестьян, мужчина лет пятидесяти с лишком, воспитанный в духе уважительности и трудолюбия. К тому же в деревне, что находилась в семи верстах от города, у него осталась семья, которой он регулярно отсылал заработанные деньги, навещая раз или два в месяц. Сумской любил Ивана Стеблова за трудолюбие и крепкий мужицкий разум – твердый и нерушимый.

Теперь же, когда Золотов уехал за границу, а в доме Сумского неожиданно появился Сергей Шумилов, – и Наталья, и Евдокия решили переключить свое внимание на него. Им нечего было делить между собой. Каждая знала, что рано или поздно и ей достанется лакомый кусок.

Хозяин поселил Сергея в небольшой, но очень уютной комнатке во втором этаже, с видом на Неву. В новом жилище кроме турецкой тахты, покрытой узорным покрывалом, был еще письменный стол с чернильным прибором, стул и два шкафа – для одежды и для книг. На стенах не было ковров, но зато нежно-голубые обои в тонкую золотистую полоску придавали комнатке Сергея вид значительный, а по сравнению с деревней Благово – просто роскошный.

Почти целый час хозяин посвятил тому, чтобы провести своего нового ученика по всему дому, познакомить его с расположением помещений и распорядком жизни. Сергею понравилось всё: от прихожей, где в специальном шкафу висела одежда и куда пряталась уличная обувь, до богато обставленного кабинета самого Сумского.

Но при всем том, что понравилось и даже пришлось по сердцу Сергею, больше всего – и это неудивительно – поразила его мастерская художника. Это была угловая комната, большая, размашистая, окнами на восток и на юг, так что практически весь день свет заполнял ее бледно-розовый объем. Здесь не отдавалось предпочтения ни изысканной мебели, ни коврам. Здесь не было ни стола, ни книжных полок. Здесь обитала сама Живопись, а ей кроме подрамника, мольберта да палитры не нужно было ничего.

– Вот, Сережа, – сказал Сумской, обводя руками пространство, – здесь вы будете работать. Не обращайте внимания на забрызганный красками пол. У вашего, как бишь его… Глазунова, должно быть, точно так же, а?

Сергей усмехнулся.

– Для начала, – предложил Сумской, – я дам вам несколько дней для небольших испытаний. Вот на этой бумаге (он показал на листы, сложенные на стуле в углу) вы нарисуете мне по памяти лошадь, собаку, какое-нибудь здание. И еще – так, произвольно – мужской и женский портрет. Справитесь?

– Постараюсь, – скромно ответил Шумилов.

– Можете использовать мои грифеля, они теперь также и ваши. А захотите – можно и углем.

– У меня с собой есть карандаши, – сказал Сергей. – Я захватил из Москвы.

– Что это? Покажите, – заинтересовался Сумской.

Сергей принес набор цветных и коробку простых карандашей. Иван Христофорович удивленно повертел в руках несколько шестигранных палочек, попробовал нанести на бумагу линию-другую.

– Небось, немецкие? – спросил с некоторой завистью. – Эти всегда что-то раньше нас придумывают!

– Берите, пользуйтесь! – сказал Сергей, радуясь тому, что карандаши пришлись по душе Сумскому.

– Я еще успею, дружок, – ответил тот. – Итак, даю тебе три дня. Работать будешь с девяти утра до двух. Затем, если конечно, захочешь, посмотришь, как работаю я сам. Ко мне теперь ходит графиня Ланская для позирования.

– Я непременно посмотрю! – воскликнул Сергей.

Рисовать он начал в тот же день. Легко и непринужденно набросал животных, причем, лошадь даже в трех ракурсах. Выписал с полутонами какой-то дом. С портретами было сложнее, но и они, в конце концов, получились живыми, будто выпуклыми. На все задание Ивана Христофоровича ушло два дня.

– Ну и скор же ты, Сережа, на руку! – воскликнул Сумской, когда узнал, что уже все готово.

Он пристально рассматривал рисунки Шумилова.

– Вот тут, – сказал мягко, без придирок, – у лошади глаза косят. А у девушки одна щека вздутее другой, будто зубом она мучается. А вообще – очень прилично, Сережа. Хвалю. И не просто хвалю, а назначаю тебе жалование в пять целковых за месяц, да к этому еще десятую часть с гонораров, если ты мне помогать в работе станешь.

– А жалование тогда за что? – скромно спросил Сергей. – Я и так у вас живу и столоваюсь.

– Да? – спросил Сумской, дивясь бескорыстию своего нового ученика. – А мы поглядим. Я ведь не токмо портреты вельмож на заказ пишу. А еще батальные сцены, пейзажи, библейские мотивы. Это уже для души. На них особо покупателя нет, разве что Академия художеств разместит где, посодействует. Вот ты и будешь для меня предварительные наброски делать. Карандаши тебе, глядишь, и пригодятся. Ну, что, доволен ли?

– Еще бы! – воскликнул Шумилов.

Так началась для него новая жизнь. С утра и до двух он проводил время в мастерской, где одновременно работал над эскизами четырех-пяти полотен. Затем – после обеда – много гулял по городу – то заснеженному, то оттаявшему, но всегда почему-то праздничному. Иногда, теперь уже иногда, он брал с собой бумагу и карандаши: рисовал, рисовал. То стремительный шпиль Петропавловки, то Зимний дворец, то просто вид на Неву с какого-то моста или с набережной.

Ему теперь безумно нравился Петербург – город на болотах и человеческих костях, «окно в Европу», которое теперь, во второй половине восемнадцатого столетия, было, как никогда раньше, широко распахнуто. Он ведь помнил из книг, сколько раз набегали сюда шведы, чтобы стереть этот город с лица земли. Сколько сражений вынесла на себе гладь Балтийская. Сколько людей тогда, в начале столетия, полегло в Кроншлоте да под Орешком. Выстоял Петербург, выдюжил гением Петра Великого и волею его несгибаемой вдохновленный. Покрыли себя неувядаемой славой и воинство русское, и флот.

И теперь, ранней весной тысяча семьсот шестьдесят пятого года, когда великой империей, по воле истории, правила чужестранка, – с особенным интересом наблюдал Сергей за жизнью, что окружала его. Такою ли уж великой была она, эта Екатерина, о которой столько написано?

Впрочем, он поймал себя на мысли о том, что просто не сможет ничего оценить, не сможет либо подтвердить, либо развенчать исторические экскурсы, что довелось ему когда-то читать. Для этого, как он теперь хорошо понимал, нужно было не просто увидеть все своими глазами – нужно было здесь жить. Причем, жить долго, основательно. Так долго, чтобы узнать отсюда, изнутри самой эпохи, о новых победах русской армии под командованием Суворова, о реформах государственных, о прихотях императрицы… А были ли они вообще, эти прихоти? Может, врали всё историки, «на заказ» писали…

И вдруг Сергей понял, что не месяц понадобится ему для этого, не год – жизнь. Вся его жизнь должна пройти, вся оставшаяся жизнь. А что, думал он, этот город и эта страна, разве не стóят они человеческой жизни? Его, именно его жизни.

И он уже был готов позабыть, вычеркнуть из памяти то, ради чего, собственно, сюда прибыл. Это все показалось ему таким мелочным, жалким. Даже ничтожным. Разве может какая-то призрачная идея, пусть и обрамленная в оправу из золота, быть привлекательнее и быть красивее закатного солнца, золотящего сейчас, прямо на его глазах, черепичные крыши Санкт-Петербурга? Разве может какая-то болезненная фантазия, пусть и подкрепленная какими-то сомнительными ссылками, быть величественнее луны, окунающей свои серебряные локоны в Неву?

* * *

– Ну, как вы тут без меня? – спросила Алла Геннадьевна у Муромцева, когда вошла в офис и поздоровалась. – Скучали?

– Скучать, как вы сами понимаете, не приходится, – ответил Павел Сергеевич, скромно улыбаясь. – Все идет хорошо, без срывов. Как и должно быть у хорошего руководителя.

– Я не поняла, на кого вы намекаете, – сказала Раменская.

– Дорогая Аллочка Геннадьевна, – сказал Муромцев, – я вовсе даже не намекаю, а просто говорю то, что есть. Вы знаете разницу между хорошим и плохим руководителем?

– Никогда не задумывалась над этим.

– А я вам скажу. У плохого начальника все рушится, как только он уходит в отпуск. А у хорошего все по-прежнему работает, как часы.

– Значит, у нас – как часы, и я хороший руководитель?

– Именно так!

– Что ж, приятно это слышать, – сказала Алла Геннадьевна. – С конкретными цифрами вы меня познакомите, Павел Сергеевич?

– Конечно, вот папка. Здесь все отчеты за последнюю неделю.

– Спасибо, оставьте на столе.

– Если понадоблюсь, я у себя, – сказал Муромцев и вышел.

Алла Геннадьевна сняла пиджак, неторопливо повесила его на «плечики» и спрятала в шкаф. Потом села к столу и погрузилась в документы. Через десять минут она вызвала секретаря.

Вошел молодой человек лет тридцати – высокий, широкоплечий, с аккуратно зачесанными назад волосами цвета спелой ржи. На нем безукоризненно сидел светло-коричневый костюм в мелкую елочку, из кармана пиджака торчал уголок платочка. Остановившись у двери, секретарь вытянул руки по швам, и на его лице отобразилось полное внимание.

Алла Геннадьевна еще с полминуты смотрела в документы, потом подняла голову.

– Ну, что, Сергей, – спросила она, – ты помирился с невестой?

Не ожидавший такого вопроса секретарь слегка порозовел.

– Да, – ответил он как-то неуверенно.

– Я спрашиваю потому, – спокойно пояснила Алла Геннадьевна, – что хорошо знаю, как душевное неравновесие отрицательно влияет на работу.

– Я все уладил, – заверил Сергей.

– Хочется верить. Пока, впрочем, у меня к тебе претензий нет.

– Спасибо, Алла Геннадьевна.

– Что у нас на сегодня? – спросила она, переходя от лирики к делу.

– На одиннадцать Павел Сергеевич пригласил директоров ликероводочных заводов.

– Пусть он сам с ними и разбирается, – парировала Раменская. – Потом доложит. Что еще?

– Первый вице-премьер звонил, спрашивал, когда вы будете. Я сказал, что сегодня.

– Хорошо, я ему перезвоню. Еще?

– Послезавтра открывается семинар ведущих производителей косметики и парфюмерии Европы. Будут почти все лучшие торговые дома. Я подал заявку на ваше участие.

– Правильно сделал, – задумчиво ответила Алла Геннадьевна. – Теперь позвони на комбинат и передай, чтобы завтра же, не позднее трех часов дня, мне привезли пять наших новых образцов.

– Сейчас позвоню. Это все, Алла Геннадьевна.

– Спасибо, ты свободен, – сказала Раменская.

Секретарь повернулся к двери и тут же развернулся обратно.

– Ах, да! Простите, совсем забыл. У нас небольшая сенсация, Алла Геннадьевна.

– Что еще за сенсация? – насторожилась Раменская.

– Несколько дней назад на прииске «Белый» один из рабочих нашел самородок весом более двух килограммов! – радостно сообщил Сергей.

– Да ну! – воскликнула Алла Геннадьевна. – И этот камень ты до сих пор держал за пазухой?

Сергей виновато помялся.

– А что значит «более двух килограммов»? Это шестьдесят граммов или шестьсот?

– Я уточню. Немедленно уточню.

– Хорошо, ступай.

Когда секретарь вышел, Алла Геннадьевна сняла телефонную трубку и набрала номер Первого вице-премьера.

– Борис Петрович? Да, я. Вчера. Нормально. Более чем, – говорила она. – Лондон? Как Лондон, не лучше и не хуже. Что? Да, купила пару картин. Пусть лучше у меня в доме висят, чем у какого-нибудь капиталиста. Вы мне звонили? Да, могу. Сегодня? Ну, могу и прямо сейчас. Хорошо, через два часа буду.

Она еще куда-то звонила, отдавала распоряжения – жизнь деловой женщины входила в свое привычное русло. Через полчаса вошел секретарь.

– Алла Геннадьевна, – сказал он радостно, – я все узнал.

– Что именно? – спросила она, поднимая глаза от документов.

– Про самородок.

– Ах, да. Ну?

– Два килограмма и восемьдесят три грамма, – доложил Сергей.

– Гм, неплохо, – сказала Раменская. Потом добавила, поразмыслив: – Я тебя попрошу, Сережа. Подойди в финансовый отдел и от моего имени передай, чтобы перечислили этому рабочему, который, так сказать, отличился, мою персональную премию в размере двух тысяч восьмидесяти трех долларов.

– Круто! – воскликнул секретарь. – Ну и любите же вы, Алла Геннадьевна, красивые жесты!

– Это плохо?

– Я так не сказал, – смутился Сергей.

– Это мой стиль. И отступать от него я не намерена никогда. Людей надо уважать, и тогда они ответят тебе тем же.

– Да, вы, как всегда, правы.

– Вызови мне машину, – сказала Алла Геннадьевна. – Я еду к Карелину.

Секретарь вышел. Раменская убрала все документы со стола в сейф, затем надела пиджак, что-то поправила в прическе, подкрасила губы. Через минуту она уже спускалась по лестнице. И вдруг в холле увидела какого-то мужчину, беседовавшего с охранником. Что-то знакомое было в его чертах, что-то далекое, почти позабытое. Она невольно замедлила шаги, но тот, увидев ее, внезапно развернулся и быстро вышел на улицу.

– Кто это был? – спросила Алла Геннадьевна у охранника, подойдя к нему.

– Какой-то левый мужик, – ответил тот. – Спрашивал, можно ли устроиться на работу охранником. Я ему объяснил, что…

– Немедленно догоните его! – приказала Алла Геннадьевна и сама поспешила на улицу.

Машина – белый «Мерседес» – уже была у подъезда. Но Раменская подождала, пока вернется посланный ею вдогонку охранник.

– Он исчез, – доложил тот. – Как сквозь землю провалился.

– Жаль, – как-то задумчиво произнесла Алла Геннадьевна, садясь в машину.

Глава 7

В ноябре в Лондоне зачастили долгие, унылые дожди. Скользкие серые улицы не успевали высыхать, в рытвинах образовалась постоянная грязь – густая и маслянистая.

Мистер Эндрю Сейбл, молва о котором распространилась после бала у миссис Корнелис на весь город, давно открыл в центре Лондона свою школу восточной борьбы, которую горожане более привычно для себя стали называть клубом. Здесь, перенимая навыки рукопашных схваток, постоянно стали заниматься двенадцать юношей из аристократических семей, которых мистер Сейбл отобрал сам. Он, как учитель, не запрещал присутствовать на занятиях родителям молодых людей, для большинства из которых постепенно превратился в авторитетного человека и желанного гостя. Так у человека, попавшего в столицу могущественной империи совершенно случайно, завелось в этой столице достаточно много полезных знакомств и связей.

Что же касается постоянных обедов у герцога Кингстона и его очаровательной супруги, то за полгода, прошедшие после драматического знакомства, мистер Сейбл не пропустил ни одного из них. Всякий раз, посещая огромный особняк на Пэлл-Мэлл, он находил здесь живой интерес со стороны престарелого хозяина, с которым порой проводил занимательные беседы, длившиеся гораздо дольше обеденного времени. Но еще больший интерес, и это было очевидным, проявляла к мистеру Сейблу молодая герцогиня.

Впрочем, как это ни покажется странным, поводов для ревности со стороны сэра Уильяма Кингстона ни леди Елизавета, ни мистер Сейбл не давали. В глазах старика они выглядели хорошими друзьями, охотно проводящими время вместе. Мистер Сейбл, которого и герцог, и его супруга в домашней обстановке называли просто Эндрю, на самом деле, как истинный джентльмен, не проявлял попыток покуситься на семейные узы. И никому из челяди, сновавшей по дому герцога по служебным обязанностям, не приходило в голову не только сплетничать на эту щекотливую тему, но и просто подглядывать за леди Елизаветой и ее гостем.

В один из дней, когда ранние сумерки глубокой осени заставили сразу же после обеда зажечь свечи в гостиной, старый герцог, сославшись на легкое недомогание, удалился отдохнуть, оставив свою супругу и Эндрю за столом. Закончив трапезу, они пересели в мягкие кресла, обитые сафьяном и расставленные возле камина, и повели неторопливую беседу.

– Эндрю, – вдруг спросила леди Елизавета, – мы знакомы с вами полгода, а вы никогда не рассказывали мне о своей семье. Неужели это является секретом?

– Вовсе нет. Когда у человека нет семьи, ему действительно не о чем рассказывать.

– У вас, в самом деле, никого нет? – слегка нахмурившись, спросила герцогиня.

– Представьте себе, что это правда.

– И никогда не было?

– Я любил одну женщину, – после некоторого раздумья ответил Эндрю. – Мы не были женаты, просто не успели… это печальная история…

– Она… умерла?

– Да.

– Простите, – сказала леди Елизавета. – Теперь я понимаю, почему вы никогда об этом не говорите. Давно это было?

– Это было… так давно, что в реальность случившегося уже трудно поверить.

– Вы… вы любите ее до сих пор?

– Наверное, это так, – ответил Эндрю, серые глаза которого приобрели стальной оттенок.

– Тогда я вам завидую, – неожиданно сказала герцогиня. – А знаете, почему? По моему глубокому убеждению, любви вообще не существует. Есть только влечение, которое порой бывает страстным до безумия, но которое все же довольно быстро проходит, как только наталкивается на каждодневную обязанность.

– Боюсь вас обидеть, но не могу удержаться от вопроса, – усмехнувшись, сказал Эндрю. – Только что вы говорили о себе и вашем престарелом муже?

– Вы имеете в виду влечение? Нет, что вы! – ответила герцогиня и замешкалась. Потом, поправив свои роскошные локоны и сев поудобнее, добавила: – А знаете, Эндрю, я могу вам сказать, почему вышла замуж за сэра Уильяма. Признáюсь, я испытываю к вам некоторую симпатию, и это позволяет мне делиться с вами определенными откровениями. То, что я вам сейчас расскажу, на протяжении двух последних лет мучает меня, как болезнь. Слушайте же.

Она сделала паузу, будто еще раз определяя для себя степень откровения, до которой сама может дойти с этим человеком. В камине под действием жаркого пламени жалобно и протяжно пискнул сучок, и этот звук будто стал сигналом для герцогини к началу исповеди.

– За герцога Кингстона я вышла замуж, конечно же, не по любви, а из чисто корыстных побуждений. Просто мне нужно очень много денег для приобретения драгоценностей.

– Но у вас и так всего вдоволь, – вставил Эндрю.

– Это особые вещи, – сказала она и посмотрела на своего собеседника как-то испытывающее. – И если вы поможете мне собрать вместе все предметы, я дам вам столько денег, сколько вы пожелаете. Вы сможете купить себе титул и жить в Англии, ни в чем себе не отказывая.

– Ваше предложение выглядит весьма заманчиво, – сказал Эндрю. – Но почему вы выбрали именно меня?

– Однажды вы, по сути, спасли мне жизнь. Вы – настоящий мужчина, каким я себе его представляю. Вы сильны, умны, решительны и способны на поступок. Вокруг себя я не знаю другого, кто бы мог сравниться с вами по всем этим качествам.

– Вы хотите втянуть меня в какую-то авантюру? – спросил он, пристально глядя на герцогиню.

– Считайте, что это так, – с некоторым азартом, внезапно проявившимся в ней, ответила леди Елизавета.

– Тогда я должен быть посвящен во все тонкости этого дела.

– Не теперь, – уклончиво ответила она. – Я сообщу вам все, что нужно, но… не теперь…

Некоторое замешательство герцогини раскрылось для Эндрю двумя месяцами позже, когда в один из дней января после непродолжительной горячки скончался сэр Уильям Кингстон. Семидесятичетырехлетний старик, при всем своем высоком положении в свете бывший некоторое время посмешищем для всего Лондона, ушел из жизни с улыбкой на губах: до конца своих дней он любил женщину, и эта женщина была самой красивой из всех, что когда-либо знавало лондонское общество.

И когда в особняке на Пэлл-Мэлл, чтобы засвидетельствовать вдове свое соболезнование, появился мистер Эндрю Сейбл, та, нисколько не удрученная своим горем, отвела его в сторону и назначила отдельную встречу через две недели, причем, не в ее доме, а в квартире самого Эндрю.

– Этот срок необходим мне для того, чтобы по закону вскрылось завещание моего супруга, и я официально бы вступила во владение всем его состоянием.

– Что ж, я подожду, – ответил мистер Сейбл и вспомнил свой давний разговор с лордом Фулхемом.

Каково же было его удивление, когда действительно через две недели она явилась в его меблированную комнату – высокая, статная, стремительная и яркая, как всегда, – но с незнакомой для Эндрю растерянностью на лице.

– Сударь, – сказала она срывающимся голосом, – я в отчаянии! Эти многочисленные родственники сэра Уильяма, эта свора прихлебателей, от которой я в свое время сумела его оградить, теперь затеяли судебный процесс против меня. Они оспаривают завещание моего дорогого супруга, в котором он черным по белому указал меня полной наследницей своего состояния. Кроме того, мне в вину ставят еще то обстоятельство, что я вышла замуж за герцога Кингстона, не будучи разведенной с моим первым мужем, нынешним графом Бристолем. Обвинение в двоебрачии не только лишает меня всяких прав на наследство, но и грозит – о, Боже! – смертной казнью. Сударь! Эндрю, я молю вас о помощи!

– Но что я могу сделать для вас? – озадаченно спросил мистер Сейбл.

– У вас так много знакомств и связей в Лондоне. Найдите такого адвоката, который бы сумел доказать мою невиновность. И, кроме того, у меня есть один план. Теперь-то уж точно я поделюсь с вами…

Они провели в оживленной беседе около часа. Леди Елизавета вышла от Эндрю преисполненной надежд, а он сам остался дома в полном смущении, хотя деловая хватка этой женщины вводила его в полный восторг.

На следующий день, как договорились накануне, они вместе поехали в Орвуд, городишко, где четыре года назад состоялось венчание тогда еще девицы Елизаветы Чедлей с капитаном королевской гвардии Робертом Гарвеем, братом графа Бристоля. Попросив священника местной приходской церкви показать ей книгу регистрации смертей и браков, леди Елизавета будто бы собиралась сделать кое-какие выписки. И пока мистер Сейбл, как истинный подельник, отвлекал пастора всяческими разговорами, герцогиня просто и без затей вырвала из церковной книги страницу с нужной ей записью.