Текст книги "Минтака Ориона"

В Лондон они вернулись в приподнятом настроении.

– Мы сделали только полдела, – сказала она. – Они уже ничего не докажут. Теперь найдите мне хорошего адвоката.

– Сударыня, – твердо ответил Эндрю, – я с охотой согласился вам помочь, но по-прежнему остаюсь в неведении относительно ваших дальнейших планов. Поверьте, мне не меньше вашего дорога честь и жизнь. И я готов рисковать ими, только если буду знать, ради чего.

– Дорогой Эндрю, – с неожиданной теплотой сказала леди Елизавета, – уверяю вас, то дело, которое я задумала, по своей значимости превышает любые мировые интриги, о которых мы знаем из истории. И если мне удастся выиграть этот судебный процесс, то я немедленно посвящу вас во все детали, ибо одной мне не пройти всех испытаний, которые могут возникнуть впереди. Вас послало само небо. Разделите же со мной тот путь, который приведет нас обоих к вершине.

* * *

После ужина, который, как правило, бывал около девяти, жизнь в доме Сумского постепенно затихала. Евдокия перемывала посуду, Наталья прибирала в мастерской и в коридорах. Сам Иван Христофорович, если никуда не уходил, и если не было особого желания побеседовать с Шумиловым, рано отправлялся спать. Садовник-истопник Стеблов вообще редко показывался на глаза, по-крестьянски немного стесняясь остальных.

Однажды поздним вечером, когда Сергей по обыкновению читал перед сном, в дверь его комнаты кто-то тихо царапнулся. Вначале он подумал, что ему показалось. Звук – легкий такой, но настойчивый – повторился.

– Кого это прибило к моей гавани? – спрашивая самого себя, поднялся с тахты Сергей.

В одной сорочке на голое тело он подошел к двери, повернул ключ в замке. И тут же бесшумной белой чайкой в его полутемную спальню впорхнула женщина – сочная, грудастая. Затворила за собой дверь, подперла ее спиной, обожгла отпрянувшего Сергея огненным взглядом. И замерла. И будто ждала его слов – каких-нибудь слов. Он ведь должен был что-то сказать.

– Наталья, это ты?

– Да, Сережа, я, – ответила она с придыханием. – Не ожидал, что ли?

– Вообще-то нет.

– А я вот пришла. Решилась. Уж цельный месяц жду, что сам позовешь. Ан, нет, все заботы у тебя, дела. Глаза проглядела на тебя. Не замечал, что ли?

– Не замечал…

– То-то и оно, что не замечал. Все графинь да барынь разных малюешь, а меня подле себя не замечал. Так?

– Ну, вижу тебя каждый день, – сказал он. – Что из того?

– А то из того, что женщина я, – томно ответила горничная. – А ты – мужчина. Теперь уразумел?

– Не до конца, – сказал Сергей.

– А я тебе поясню.

Она уже освоилась в его комнате, поняла, что не выгонит он ее просто так. И прошла мимо него, намеренно задев плечом. Села на его тахту, ногу на ногу закинула, сорочку свою подтянув и бедра оголяя.

– Ну? Присядешь ли со мною? – спросила будто с вызовом.

Сергей присел с ней рядом, повернулся вполоборота, приготовился слушать.

– Ну?

– Чудной ты какой-то, Сережа, – сказала Наталья будто обиженно. – Я ведь не уличная девка, что к прохожим цепляется. Тебе вот сколько лет?

– Тридцать два.

– И мне тридцать, – сказала она. – Ужели не замечал, как я на тебя смотрю все время?

– Честно?

– Честно.

– Замечал, – сказал он. – Только… Не думал никогда, что вот… так…

– А как же иначе? Ты своего лица не стесняйся. Мало ли с кем не бывает. Не в этом сила и красота мужская сокрыта.

– А в чем же тогда? Как ты это понимаешь?

– А я понимаю просто: если все остальное у мужика на месте, значит, будет с него толк.

– А у меня, стало быть, все на месте? – усмехнулся Сергей.

– Все, как есть, – твердо сказала Наталья.

– Откуда знаешь?

– Честно?

– Честно.

– А в бане за тобой подглядела! – сказала она и рассмеялась, заметив, как сконфузился Сергей.

– Совести у тебя нет! – пристыдил он ее.

– Совесть моя там же, где и твоя – между ногами, – грубо, но точно ответила она. – Так что ж мы с тобой, не можем друг с дружкой сладить? Чего это таким нелюдимом жить, как ты?

– Нелюдимым, – поправил он.

– А, все одно понял ты.

– И что из того?

– Как что? Не век же тебе одному быть.

– Ты что, замуж за меня хочешь? – спросил он.

– Почему сразу замуж? Можно и так, по-простому. Или… не нравлюсь я тебе?

После этих слов она попыталась стянуть с себя сорочку, но Сергей остановил ее движения.

– Не надо, Наташа, – сказал тихо так, будто жалобно.

– Почему? – обиженно спросила она. – Ты… не можешь ничего? Не бойся, я пойму и не расскажу никому.

– Да нет, глупая, с этим у меня как раз все в порядке.

– А что ж тогда?

– Здесь, понимаешь, – сказал он и положил руку на сердце. – Здесь… пусто все…

Они помолчали. Наталья пристально смотрела на его сгорбленную от воспоминаний фигуру, женской своей интуицией понимая, что невольно задела какие-то глубокие струны души, отозвавшиеся в нем болью.

– Расскажи, – попросила затем тихо. – Облегчи душу.

– Рассказывать особо нечего, – сказал он. – Была у меня жена. Там, в Москве… в прошлой жизни…

Он поднялся, подошел к окну, отодвинул занавеску. Черная петербургская ночь взмахнула вороньим крылом.

– Ей не нравилось, что я много работаю и мало времени уделяю ей. Она хотела жить широко и вольно. А мне приходилось по десять-двенадцать часов в день стоять у мольберта. И однажды она просто взяла и ушла. В один миг собралась и ушла. Вот так.

– А ты ее сильно любил? – понимающе спросила Наталья.

– Не то слово! – воскликнул Сергей. – Она для меня была всем: воздухом, жизнью! Понимаешь теперь, что у меня внутри ничего не осталось. Сгорело все. Умерло.

– Понимаю, Сережа, – тихо так, душевно ответила Наталья и поднялась. – Ты не серчай на меня, ладно?

– Я и не серчаю.

– Хороший ты мужик, Сережа, – сказала напоследок горничная. – Сейчас таких нет. Я бы замуж за тебя точно пошла.

Она двинулась к двери – плавно, грациозно.

– Постой, – позвал он вдруг.

Она остановилась, не оборачиваясь.

– Ты действительно уходишь? Ты так тонко все понимаешь?

Она ждала, по-прежнему не оборачиваясь.

– У меня… целый год никого не было… – сказал он. – Я забыл, как это делается.

Медленно, чтобы не спугнуть искорку, едва только вспыхнувшую между ними, она повернулась к нему.

– Глупый, – произнесла тихо, почти шепотом. – А я на что?..

* * *

Картину Гейнсборо Алла Геннадьевна сразу повесила в своем кабинете. Это была небольшая, уютная комната с видом на синее озерцо, лоскут которого прятался в кудрявой зелени прилегающего к дому парка. Этот зеленый массив не принадлежал ей, а разделял несколько частных владений, расположенных неподалеку. Сюда приходили отдохнуть местные жители, у которых только и осталось несколько тропинок в лесу, да крохотный пляж на берегу водоема.

Алла Геннадьевна любила вид из окна своего кабинета. Этот почти нетронутый уголок природы и летом, и зимой радовал ее глаз девственностью своих очертаний. Часто, садясь к окну с книгой, она опускала ее на колени и подолгу смотрела вдаль. И плескалось в ее глазах в такие минуты целое море романтики, которое мало кто замечал. Она любила побыть одна – наедине с книгой или природой. «Гуттенберг наверняка был мизантропом, – как-то сказала она. – Он придумал книгу для того, чтобы избегать общества людей».

«Портрет герцогини Кингстон» Игорь увез к себе домой. Временно, конечно. При ближайшем рассмотрении оказалось, что рама картины находилась не в лучшем состоянии. Вертикальные брусья немного искривились от времени, появились щели между рамой и полотном. По словам брата, дерево, из которого когда-то делалась рама, было не до конца просушено, вот почему с годами произошла подобная метаморфоза.

– Это несложно исправить, – сказал Игорь, успокаивая сестру. – Три-четыре дня, и я все сделаю. У меня есть заготовки для рамы очень похожего профиля.

– Ну, хорошо, – согласилась Раменская. – Считай, что у тебя есть неделя.

На следующий день после возвращения из Лондона Игорь взялся за дело. Он жил в Кузьминках, неподалеку от кинотеатра «Высота», в трехкомнатной квартире на восьмом этаже. Квартиру эту два года назад купила для него Алла. Одну из комнат хозяин тут же после вселения сделал мастерской. Он жил один, места ему вполне хватало.

И вот теперь, расчистив большой стол, на котором обычно Игорь изготавливал рамы для своих работ, он аккуратно положил на него полотно, за которое несколько дней назад были уплачены немалые деньги. Тщательно обследовав места скрепления вертикальных и горизонтальных брусьев, Игорь обнаружил под слоем потемневшего лака тонкие металлические скобочки – по две на каждом углу. Обычно детали рамы склеивают, а скобочки ставят лишь на время, пока хорошо просохнет клей. Тот факт, что временные детали остались не снятыми, навел его на мысль, что картина могла писаться в спешке. То ли готовой рамы не было под рукой у мастера, то ли заказчик не мог долго ждать.

Что ж, подумал он, готовая рама у нас есть, да и времени вполне достаточно. И он неторопливо стал снимать скобки. Когда последняя из них была удалена, рама картины стала заметно подвижнее, будто нарушились единственно прочные связи, державшие брусья вместе. Осторожно, чтобы не повредить полотна, Игорь отсоединил деревянные части друг от друга.

– Ух, ты! – воскликнул он, когда увидел, что под основным полотном картины было натянуто еще одно, как подложка. – Так раньше никогда не делали. Ну-ка, ну-ка…

И тут, бережно отделив основной холст от подложки, он увидел то, что меньше всего ожидал: между двумя слоями ткани лежало письмо. Точнее, это был один лист бумаги, сложенный вдвое.

«Послание с того света», – подумал Игорь и развернул тонкий белый лист. Он готовился прочитать на нем все что угодно – автограф старинного автора, рецепт каких-то красок, долговую расписку, спрятанную и случайно забытую кем-то двести лет назад. Но «послание с того света», как он его мысленно назвал, было написано на русском языке и, мало того, – его, Игоря, собственным почерком!

– Ох, ё!.. – только и вырвалось у него.

Он положил записку на стол, потому что заметил, как дрожат его пальцы. Стал читать, но буквы прыгали одна на другую.

– Черт! – выругался Игорь. – Мистика какая-то!

Он прошел на кухню, достал из холодильника начатую бутылку водки и налил себе полстакана. Залпом опрокинув в себя ледяной напиток, Игорь бросил в рот краюху хлеба и подождал, пока в животе не разольется приятное тепло.

– Ну, теперь можно что-то соображать, – сказал он себе и вернулся в мастерскую.

«Этот портрет леди Елизаветы Гарвей, или же герцогини Кингстон, написан в 1765 году в Санкт-Петербурге. Изображенная на нем женщина известна как…» – читал он, жадно перебегая глазами с одной строки на другую. Информации было немного, если не считать подробного описания драгоценностей, надетых на герцогиню. Этим, собственно, и ограничивалось послание из прошлого. Но больше всего Игоря поразила подпись, поставленная под историческим документом. Эта подпись состояла всего из одного слова, но слово это было – «Пузырек».

– Господи! Что происходит? – спрашивал он самого себя и не находил ответа.

Игорь снова прошел на кухню и выпил еще полстакана водки. Потом вышел на балкон и долго смотрел со своего восьмого этажа в дымчатую московскую даль.

«Пузырек» – это была его собственная подпись, которую он всегда ставил на своих работах.

Глава 8

Леди Елизавета выиграла процесс. Адвокат, нанятый ею по рекомендации мистера Сейбла, без труда доказал правоту наследницы огромного состояния герцога Кингстона. Оппоненты просто не обратили внимания на тот факт, что в своем завещании влюбленный старик указал наследницей не герцогиню Кингстон, а Елизавету Чедлей, и это оспорить оказалось невозможно.

Через день в огромной библиотеке герцогского дома, расположившись у жарко пылающего камина и прежде этого плотно затворив дверь, леди Елизавета тихо беседовала с мистером Сейблом. Рассеянный зимний свет падал из полузашторенного окна на лицо женщины, и от этого оно казалось еще более загадочным и одухотворенным.

– Ну, вот, теперь вы все знаете, – сказала она с какою-то виноватой улыбкой. – Представьте, сколько мне пришлось пережить: эти оба брака, да и вообще всё… Но теперь у меня есть средства для достижения цели, а главное, у меня есть свобода! Итак, вы согласны мне помочь?

– Сударыня, – ответил Эндрю, – все сплетни о вас, которые мне до сих пор доводилось слышать, не стóят ровным счетом ничего. Вас просто никто не знает так хорошо, как теперь узнал я. На самом деле вы столь же чудовищно авантюрны, сколь божественно хороши. Ответьте мне только на один вопрос: почему женщины всех времен и народов так гоняются за драгоценностями? Неужели кроме блестящих побрякушек нет ничего, что украшает женщину?

– Есть, – твердо ответила леди Елизавета. – Есть. Это тот мужчина, что находится с ней рядом.

Она окинула его теплым, лучистым взглядом, в котором легко угадывалась пылкая и страстная женская натура.

– Так вы… со мной?

– Да, я с вами, – ответил он решительно. – Даже если мне придется пройти через самые невероятные испытания.

Он придвинулся к ней, решительно и, вместе с тем, нежно взял в свою мужественную шершавую ладонь ее запястье.

– Елизавета, я хотел вам сказать…

– Не нужно, Эндрю, – перебила она. – Мне и так понятны ваши чувства. Я готова стать вашей, как только вы этого пожелаете.

– Именно об этом я хотел сказать, – со смущением продолжил Эндрю. – Знаете, однажды я дал клятву любить только одну женщину…

– Вы мне рассказывали…

– Да, это была моя невеста. И клятве этой я останусь верен до конца своих дней. Сударыня, я пообещал быть вашим другом и помощником, а где надо – защитником. Но любовником не стану никогда, как бы вы ни пытались меня к этому подвигнуть.

– Эндрю, – сказала она, поднимая брови, – десятки мужчин на протяжении уже многих лет пытались соблазнить меня, но неизменно получали отказ. Хотя, стоило бы мне только моргнуть… Но я всегда была вольной птицей и сама выбирала того, с кем хочу разделить ложе.

– Вы хотите сказать, что я оскорбил вас отказом?

– Отчасти, – ответила она. – Но в бóльшей степени вы возвысились в моих глазах, как личность. Я восхищена вами!

Они помолчали. Наступила та пауза, которая, порой, возникает в диалоге двух людей, когда будто бы всё становится ясным, но остается еще нечто недосказанное.

– Сударыня, – вдруг спросил Эндрю сухим, деловым голосом, – вы уверены, что тот астролог не наврал вам? Может быть, всё это лишь красивая сказка?

– Нам остается только действовать, чтобы убедиться в обратном. И пока, мой друг, я приведу в порядок свои домашние дела, вам хочу поручить одно деликатное задание. В Лондоне есть много ювелиров, но полностью доверять можно только одному из них. Это мистер Шейфус с Ломбард-стрит. Вы пойдете к нему и так, ненавязчиво, попытаетесь выяснить, знает ли он что-нибудь об этих украшениях. Список с описанием предметов этого набора я составила со слов астролога. Может быть, нам повезет, и кое-что удастся приобрести в Лондоне.

– А если этих украшений нет в Лондоне?

– Тогда для их поисков придется объездить всю Европу, а может быть, и весь мир. Ради могущества и вечной молодости я готова на все!

На следующий день, на Ломбард-стрит, неподалеку от недавно построенного здания Национального банка, Эндрю без труда отыскал ювелирную лавку Айзека Шейфуса. Невысокий, коренастый ювелир с седыми бакенбардами невероятной ширины и густоты, с красными, как у мясника, руками и гримасой подозрительности на морщинистом лице не вызвал у Эндрю никакого доверия. Но все изменилось в ту же секунду, когда в руках у мистера Шейфуса оказался список вещей, о которых посетитель наводил справки.

– Вы, в самом деле, хотите приобрести эти предметы? – скептически глядя на Эндрю из-под нависших бровей, спросил ювелир. – Вы знаете, сколько по нынешним временам это все стоит?

– Нет, мне неизвестна цена, – простодушно ответил Эндрю. – Я просто хотел бы узнать, где эти украшения находятся теперь.

– Сударь, – сказал ювелир, почему-то вытирая руки о край своего зеленого фартука, – неужели вы думаете, что все эти украшения лежат в одном месте и ждут вас?

– Нет, я так не думаю.

– Слава Богу! Я имею дело все-таки с нормальным человеком! – воскликнул мистер Шейфус. – Присядем.

Он усадил гостя на стул, сам обошел вокруг своего рабочего стола и сел напротив. Эндрю, не отрывая глаз, следил за неторопливыми движениями старика.

– Итак, мистер…

– Не имеет значения, – сказал Эндрю.

– … мистер «не имеет значения», – продолжил ювелир. – Я вам вот что скажу. По моим сведениям, одна только диадема из этого набора может стоить несколько тысяч фунтов! И не потому, что она сделана из цельного куска золота, не потому, что в центре ее вделан довольно большой бриллиант. Цена этих изделий определяется тем, кому в свое время они принадлежали.

– И кому же? – оживился Эндрю.

– Сударь! – всплеснул руками мистер Шейфус. – Так вы и этого не знаете? Весьма странно. Почему же тогда вы пришли ко мне с этим списком? Тут что-то не так. Старика Айзека не проведешь.

– Мне очень хочется собрать эти украшения для одной женщины, – тихо сказал Эндрю и добавил для бóльшей убедительности: – Для любимой женщины…

– Тогда, мой друг, это должна быть, по крайней мере, царствующая особа! – воскликнул Шейфус. – И знаете, почему? Потому что когда-то этот ювелирный набор принадлежал самой Клеопатре!

– Вот как! Тогда я сделал правильный выбор! – будто продолжая подыгрывать самому себе, сказал Эндрю. – И вы, мистер Шейфус, можете мне сказать, где находятся сейчас эти украшения?

– Кое-что сказать я вам смогу, – ответил старик, открывая тумбу стола и вынимая из нее огромную, потрепанную временем книгу в желтом кожаном переплете. – Вот здесь я записываю известные мне движения ювелирных изделий. Например, в каком году кто купил или кому продал. Конечно, проставлена цена того времени.

– Очень интересно! – воскликнул Эндрю. – И там все есть?

– Нет, что вы! По моим данным, в Англии находятся только четыре предмета из девяти, которые есть в вашем списке. Вот, сейчас посмотрим…

Он распахнул книгу и, слюнявя красный палец, стал неторопливо листать пожелтевшие от времени страницы.

– Эту архивацию завел еще мой дед во времена Карла II[1]1
  Карл II (1630–1685) – король Англии с 1660 года, когда он вернулся из длительной эмиграции для восстановления монархии.


[Закрыть], – приговаривал старик. – Тут есть все украшения королевского двора, пэров Англии, других лиц… Так, вот они!

Эндрю с напряженным вниманием следил за пальцем ювелира, медленно ползущим по строчкам.

– Итак, – торжественно заявил мистер Шейфус, – имеем: брошь в виде неправильного многоугольника с желтыми и зелеными камнями по периметру и агатом в центре; приобретена графиней Ковентри в тысяча семьсот восемнадцатом году у баронессы Лейстер за двести восемьдесят пять фунтов. Далее… Так, ожерелье, состоящее из восьми золотых слезинок разного размера, на каждой из которых отличный от других камень; находится в родовом замке герцога Соммервиля и принадлежит, естественно, его жене; стоимость – четыреста тридцать пять фунтов. Что у нас есть еще? Браслет в виде трех переплетенных змей стоимостью двести сорок фунтов; принадлежит жене лорда-казначея леди Формен. И, наконец, последний предмет – пояс из восьми золотых цепей, скрепляемый пряжкой, которая имеет ту же форму, что и брошь, но с другими камнями; стоил в тысяча семьсот тридцать втором году восемьсот фунтов; а владеет им герцогиня Кингстон.

Мистер Шейфус поднял глаза на Эндрю. У того от свалившейся информации перехватило дыхание.

– Старик, кажется, недавно умер, – добавил ювелир. – Я слышал, что у него в последние годы была молодая супруга. Так вот теперь этот поясочек принадлежит, вероятно, ей.

– Благодарю вас, мистер Шейфус! – воскликнул Эндрю.

– Всегда готов служить, – ответил ювелир. – Только мой вам совет, сударь: бросьте вы эту затею.

– Почему?

– Все равно вам не удастся собрать все предметы. Они разбросаны по Европе, а может быть, следы некоторых вообще утеряны.

– Я буду искать, – заявил Эндрю.

– Как же нужно любить женщину, чтобы быть таким настойчивым и упорным! – воскликнул ювелир. Он вышел из-за стола, приблизился к Эндрю и, понизив голос, сказал: – Послушайте, сударь. Я слышал, что эти украшения обладают какой-то волшебной силой: то ли помогают в любви, то ли сохраняют молодость. Говорят всякое, знаете ли. Вы, сударь, мне очень симпатичны, поэтому я хочу вам помочь. Поезжайте в Париж. Там, на улице Рю-де-Плас, вы найдете ювелира Натаниеля Шейфуса. Это мой родной брат. Так я вам скажу, что он знает обо всем этом гораздо больше, чем я.

– У него есть такая же книга? – спросил Эндрю.

– Нет, – ответил ювелир. – Книга одна. Когда умирал наш отец, он сказал: Айзек, возьми эту книгу и продолжай делать нужные записи. Так мы сохраним дело наших предков. Твоему младшему брату Натаниелю эта книга ни к чему – у него есть больше, чем какие-то бумажные страницы, у него есть отличная память и светлые мозги. Поезжайте в Париж, мистер «не имеет значения», и вы убедитесь, что мой брат Натаниель – настоящий феномен.

– Я так и сделаю, сударь! – воскликнул Эндрю, доставая из кармана кошелек. – Но прежде я хочу отблагодарить вас и найти все то, что находится в Англии.

– Оставьте деньги себе, они вам еще пригодятся, – сказал мистер Шейфус. – Желаю удачи!

Эндрю вышел на холодную, морозную улицу с сияющим лицом. Ему вдруг показалось, что четыре предмета из девяти уже находятся у него в кармане. Остановив экипаж, он ловко запрыгнул на подножку и нырнул в кабину, обшитую изнутри войлоком.

– По крайней мере, один-то уж точно находится в наших руках! – сказал он самому себе.

Резво перебирая ногами, кони понесли Эндрю домой.

* * *

В конце марта Иван Христофорович Сумской устроил званый вечер по поводу собственного дня рождения. В большой столовой, где не предусмотрено было место для танцев, разместили все-таки небольшой оркестр из шести музыкантов. Тихо, с душою, наигрывали они мелодии.

Столы накрыли празднично, со вкусом и размахом, как испокон веков водилось на Руси. Да и гости у придворного художника собрались, как на подбор: всё вельможи да министры. Некоторые были с женами. Те, зная, что не будет ни вальса, ни котильона, откровенно скучали, помахивая веерами и лениво переговариваясь. Но Сумского уважали, поэтому и пришли.

Сергей, успевший за короткое время заслужить полное доверие учителя своего, был среди всех не то что на равных, но и не последним. Иван Христофорович, оставаясь молодым душой, молодежь и любил, не отталкивая от себя, как иные. Вот почему на его дне рождения было несколько человек, еще себя не особо проявивших, но, по мнению Сумского, весьма одаренных и перспективных для России. И не только художники, надо сказать, входили в их число. Представив Сергея, как своего помощника, Иван Христофорович отвел ему место как раз среди этой молодежи за отдельным столом. Сам же больше с дворцовыми общался – положение свое подкреплял.

Среди молодых друзей Сумского Сергею было сперва неловко, но – слово за слово – пошел разговор какой-то, он пару раз мнение свое высказал, к другим прислушался и притерся к остальным. Сильно смущал его, конечно, нос сломанный, но ничего – никто не таращился, не выспрашивал глупостей разных. Что говорить – люди-то, в основном, культурные были, образованные.

Ни художника Зубова, Михаила Аполлоновича, того самого, что Сергея Сумскому рекомендовал, ни писателя Аристова, ни композитора Берковского – Сергей, конечно, не знал. Но один молодой человек, лет двадцати двух, в военной форме – знакомым ему показался. Где-то – никак не вспомнить – видел он уже это лицо: с высоким лбом, с огромными, умными глазами, в которых, кроме удали молодецкой, не по годам мудрый взгляд мелькал.

«Ах, вот что! – вспомнилось Сергею. – Это лицо мне более старым знакомо. Молодых портретов, скорее всего, не сохранилось, если вообще таковые были».

И когда Зубов обратился к тому, будто бы знакомому, отпали все сомнения Сергея.

– А что, Гаврила, – сказал тот, – написал ли ты что новое? Почитай!

«Господи! – подумал Сергей. – Да это же сам Державин, тот самый!»

Гаврила Романович тем временем, будто нехотя, с ленцой какою-то стал декламировать оду свою. Что-то о судьбе, о роке в ней было. Но Сергей, в душе трепетавший от одного того, что рядом с великим предком находится, ничего толком не слушал. А если и слушал, то не вдумывался в смысл услышанного. Должно быть, действительно растерялся.

И вдруг, закончив чтение, этот самый Гаврила Державин говорит:

– А вот ты, Сергей Михайлович, человек среди нас новый, можно сказать, свежий. Интересен твой взгляд на судьбу человеческую. Что о сем думаешь?

– Я… – начал Сергей и почувствовал, как волнение сковывает его горло. – Я в судьбу верю. В предначертанье Божье верю. Не то, чтобы слепо, но… Человек ведь, по сути, всегда зависит от обстоятельств, и счастлив тот, кто находит в себе силы относиться к этим обстоятельствам непринужденно. Однако же, каждый из нас, проживая свой век, совершает множество поступков – добрых или дурных. Делает научные открытия, пишет стихи или картины, воюет с врагами на поле брани. Просто воспитывает собственных детей, наконец. И что в итоге? А в итоге – река времен в своем стремленьи уносит все дела людей.

– Эк, хорошо сказал! – воскликнул Державин.

– Так это не я, это же ваши слова, Гаврила Романович…

– Мои? Да я будто такого не писал, – сказал Державин, косясь на остальных.

– Да? – переспросил Сергей и тут только понял, что сам себя загнал в ловушку. – Стало быть, еще напишете. Позднее, когда-нибудь…

За столом переглянулись.

– Да ты, Сергей Михайлович, никак ясновидец, пророк! – воскликнул Берковский.

– Нет, это просто… так, предположение…

– Ну, тогда скажи, или предположи, какую музыку я напишу вскоре?

– Этого я не знаю, – ответил Сергей. – История об этом умалчивает.

– Вот как! – обиделся композитор.

– Тогда обо мне скажи что-нибудь, – попросил Аристов.

Сергей, порозовев, отрицательно помотал головой. Потом вдруг решился и сказал, да так сказал, что окончательно смутил соседей по столу.

– Из вас, уважаемые господа, только один Гаврила Романович свой след в истории оставит. Его и великий Пушкин отмечать будет.

– Какой еще Пушкин? – заинтересовался Державин. – Не Лев ли Александрович, подполковник?

– Нет, Александр Сергеевич, внук этого подполковника. Он только в девяносто девятом родится… – ответил Сергей.

– Да ты, друже, перехватил малость! – воскликнул Берковский. – Вот оно что, господа. Наш ученик спьяну пророчества сыплет.

Сергей густо покраснел. Он понял, что оставаться за столом ему больше нельзя.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, поднимаясь. – Честь имею.

И тихо так, незаметно, покинул столовую. Через полминуты, уже в своей комнате, он рухнул на тахту, и такой смех его вдруг разобрал, что еле сдержался он. А потом подумал: «На черта было людей смущать? Глупо как-то…»

Уже поздний вечер черной кистью замалевал окно, уже часы в гостиной пробили двенадцать раз, когда он, уняв колыхания души, успокоился и уснул.

На следующий день, который Сумской объявил выходным, за завтраком Иван Христофорович, пристально поглядывая на Сергея, вдруг сказал:

– Друг мой, если позволишь, некоторое замечание выскажу. Я определил тебя среди гостей своих вовсе не для того, чтоб они обижены были. Зачем наговорил всякого? Извиняться за тебя пришлось, на водку всё списывать, хотя и знаю, что не пьешь ты лишнего. Отвечай.

– Уважаемый Иван Христофорович, – сильно смущаясь, ответил Сергей, – я ни в коей мере не хотел ваших друзей обидеть. Коли уж так случилось, прошу у вас прощения за неприятности, что по моей вине вышли.

– Ну, хорошо, так и быть, – сказал Сумской, тоже будто смущаясь. – Ты ведь, Сережа, весьма симпатичен мне, и зла на тебя держать я вовсе не намерен. Однако же, скажи, интерес мой собственный удовлетвори: ты про Державина, про Гаврилу, истинно что-то наперед знаешь?

Сергей задумался. Как себя вести в такой ситуации? Как объяснить свою вчерашнюю оплошность? Как выкрутиться? И вдруг шальная мысль пришла ему в голову: а что, если оставить все, как есть? Ведь немало фактов из истории государства российского известны ему – не зря три года в академии учил, да еще массу литературы сам перелопатил. Что, если пророком ему заделаться? Внешность, так сказать, подобающая. Человек он в городе новый, пришлый. А пророки, как известно, в своей земле не растут – инородцы большей частью. Но что может дать в будущем такой поворот? А кто его знает? Ну, смеяться поначалу будут, ну, не примут всерьез – и что? Ну, блаженным посчитают – и что? Блаженных на Руси вроде бы никогда не обижали, напротив, храмы ставили…

– Да как будто знаю… – осторожно ответил Сергей.

– А про меня?

– Про вас… меньше, но тоже могу рассказать.

– А… откуда знаешь? – не унимался Сумской.

– Хотите, чтоб я вам рассказал? – спросил, в свою очередь, Сергей.

– Ну, коли это не дьявольщина какая-то, я послушаю.

– Это вовсе не дьявольщина, – сказал Сергей. – Однако для людей восемнадцатого столетия вещь недоступная для понимания. Даже великий Ломоносов, если бы я ему рассказывать стал, не понял бы ничего.

– Даже он?!

– Да.

– Тогда откуда сии вещи тебе известны? – Сумской прищурил свои темные глаза с таким видом, будто поймал на лжи собеседника, раскусил его выдумки.

– Потому что я, Иван Христофорович, – сказал Сергей, – пришел к вам из будущего. И вся история России мне уже известна.

Сумской покосился на Шумилова, крякнул как-то неестественно, потом губы его растянулись в улыбке.

– Да ты, Сереженька, и впрямь не в себе, – констатировал он. – Может, тебе отдых нужен, а? Ты скажи.

– Нет, Иван Христофорович, – ответил Сергей. – Но только Гаврила Романович Державин, который сейчас из себя еще мало что представляет, потом, через годы, вырастет в гениального поэта русского, можно сказать, в родителя всей поэзии. А ваши работы – несколько портретов и одно батальное полотно – через двести лет в Государственной Третьяковской галерее будут висеть. И это – факт.

* * *

– Что случилось? – спросила Алла Геннадьевна, увидев Игоря на пороге своего рабочего кабинета.

– Сам не понимаю, – ответил он, помогая себе неопределенными жестами.

– Что-то с картиной? – насторожилась она.

– Да! То есть, нет, не с картиной. Хотя, наверное, с картиной…

– Игорь! Ты что, напился? Что происходит? Объясни, наконец!

Раменская вышла из-за стола, подошла к брату и, взяв его за плечи, силой усадила на диван, стоявший меж двух окон. Сама, нажав кнопку на селекторе, попросила секретаря никого к ней не впускать, потом присела рядом с Игорем.

– Ну! – сказала она, строго глядя на брата. – Что ты уже начудил?

– Ровным счетом ничего, – ответил тот. – Я вообще не знаю, кто начудил. Посмотри на это.

Он вынул из кармана куртки записку из прошлого и протянул ее сестре. Та развернула листок и стала внимательно читать.