Текст книги "Минтака Ориона"

– Друг мой! Мы немедленно отправляемся в Вену! – заявила она. – Сегодня ночью мне удалось все узнать. Мария-Терезия покинула столицу Империи и отправилась к своим войскам. Там опять что-то затевается. Франц остался один. И у нас, сударь, может просто больше не быть такого реального случая.

– Да, я все понял, – ответил Эндрю. – Мне собраться, как вы знаете, недолго. Вот только вам, сударыня, не мешало бы отдохнуть после бессонной ночи.

– Я знаю вас, но и вы знаете меня, – ответила леди Елизавета. – Когда впереди маячит цель, я забываю об усталости.

– Тем не менее, я настаиваю на вашем отдыхе! – заявил Эндрю, и в его голосе она услышала, может быть, впервые за несколько лет знакомства какие-то решительные, командные нотки.

– Вот моя постель, – продолжил он. – Ложитесь немедленно. Пять-шесть часов сна будут для вас наилучшим отдыхом. А я тем временем позабочусь о транспорте.

Она как-то вяло, лениво подчинилась, чувствуя, должно быть, в действительности, сильную усталость, и начала раздеваться тут же, при нем.

Эндрю вышел из спальни, отправился в ванную комнату, начал умываться и приводить себя в порядок. Внезапно за спиной он услышал шорох и оглянулся. В дверном проеме ванной комнаты в одной нижней сорочке на голое тело стояла герцогиня Кингстон. Синева ее восторженных глаз, помутневшая от бессонной ночи, тем не менее, поразила Эндрю.

– Сударь, – сказала она томным голосом, – простите за вторжение. Я никогда не видела вас раздетым, и меня поразил этот огромный шрам у вас на спине. Что это?

– Как видите, рана, – ответил он, помявшись.

Леди Елизавета, ступая по-кошачьи, приблизилась к нему и, совершенно не стесняясь, вдруг обняла Эндрю за плечи, прижалась к нему своей упругой грудью. Он не оттолкнул женщину, понимая, что прилив чувств, который случился с ней в эту минуту, отнюдь не случаен, а явился проявлением многомесячной дружбы, переросшей, вероятно, во что-то большее.

Простояв с ним в обнимку несколько минут, герцогиня вдруг отпустила его плечи, наклонилась и принялась целовать его шею, спину, нежно пройдясь губами по каждому сантиметру длинного белого шрама, что тянулся у Эндрю под лопаткой.

– Эндрю, – шептала она при этом, – почему вы отказались пойти со мной вчера? Мне уже стало трудно обходиться без вас, где бы я ни находилась. Даже на балу, даже среди десятков самых блестящих кавалеров этой гостеприимной страны. Мне повсюду не хватает вас, Эндрю. Этот дом, что мы с вами сняли весной, должен был стать нашим гнездом, мы должны были засыпать и просыпаться в одной постели, а вместо этого наши спальни находятся в разных сторонах. Но все равно, когда я где-либо бывала без вас, я стремилась сюда, потому что знала: здесь, вдали от чужих глаз, мы снова будем вместе.

Она выпрямилась, повернула его к себе лицом, и он впервые за все время знакомства увидел слезы в ее прекрасных бархатных глазах.

– Я ничего не знаю о вас, Эндрю, – сказала она. – Вы по-прежнему, как и три года назад, являетесь для меня загадкой. Но я люблю вас, и не в силах это больше скрывать…

– Сударыня, – сказал он, собирая в кулак всю свою волю, – вы помните наш давний разговор?

– Да! Да, да и еще раз да! – воскликнула она. – Но сколько же можно любить образ, сколько же можно мучить самого себя воспоминаниями?! Сколько же можно заниматься самоистязанием? Ведь вы хотите меня. Я, как женщина, давно это чувствую. Скажите, что это не так. А-а, вы молчите, значит, я права. Что же мешает вам? Почему мы не можем стать самой счастливой парой на этой земле?

– Леди Елизавета, – сказал Эндрю, отводя глаза, – я молчу действительно от того, что вы во всем правы. Я давно испытываю к вам самые нежные чувства. Но… придет время, и вы узнаете меня лучше. И вы поймете тогда, что… нам не стóит заходить в отношениях так далеко…

Она постояла еще какое-то время рядом, осмысливая его слова. Может быть, и хотела что-то спросить, но молча повернулась и ушла. Через четверть часа, когда он выбрился, оделся и вошел в свою спальню, она уже спала, обнимая обеими руками еще теплую от его головы подушку.

* * *

В просторном кабинете графа Николая Алексеевича Ланского было свежо. Граф любил чистый воздух, поэтому пользовался первыми же теплыми весенними днями и открывал окно. В комнату врывался молодой запах петербургской весны.

Елена Дмитриевна Ланская вместе с лучшей своей подругой, графиней Екатериной Муравьевой, сидели подальше от окна, кутаясь в шерстяные шали. Хозяин же кабинета и его гость в одних камзолах расположились в удобных креслах по обе стороны от низкого турецкого столика, на котором лежал свежий номер «Сенатского вестника». Этот печатный листок небольшим тиражом выпускала маленькая типография, надзор над которой был поручен сенатору Ланскому.

– Моя супруга, – начал граф, когда все расселись, – прелюбопытнейшую историю мне рассказывала о том, как вам удалось привлечь внимание детей. По ее словам, вы поведали им наперед часть истории России. Так ли это?

– Да, это именно так, – спокойно ответил Сергей, который был готов к подобному вопросу.

– Откуда же, позвольте спросить, вам сие известно? – продолжал граф.

– Видите ли, ваша милость, – все-таки слегка тушуясь, ответил Сергей, – я прекрасно понимаю, что любые мои рассказы, какими бы правдивыми они ни были, непременно натолкнут вас на мысль о том, что я сумасшедший. Вот почему, дабы не портить вашего отношения ко мне, позвольте умолчать о том, что вы спросили? Если угодно, примите то, что я рассказываю, как пророчество.

– Мне трудно судить о том, чего я не слышал, – сказал граф.

– Сергей Михайлович, – вставила графиня, – а вы расскажите о том, что там было дальше в тысяча восемьсот двенадцатом году.

– Да, пожалуйста, – неожиданно попросила Екатерина Муравьева, которая до сих пор, начиная от самого обеда, почти все время хранила молчание.

У нее оказался прекрасный нежный голос, в котором кроме аристократических низов к тембру примешивались напевные верхние ноты. И в этих нотах слышался голос лесных ручьев и широких полей, голос высокой травы, умытой росой, и голос жаворонка, воспевающего восход солнца.

Сергей с самого начала обеда обратил внимание на эту женщину. Муравьева была лет на десять моложе своей многодетной подруги, и Сергей поначалу даже не мог понять, что лежало в основе их дружбы. Не приходило это понимание и теперь, когда Екатерина и Елена Дмитриевна сидели почти рядом с ним. Но в этой молодой женщине с темными бархатными глазами и чертами лица, напоминавшими рафаэлевских мадонн, определенно что-то было – неуловимое, загадочное. То, к чему всегда стремится душа мужчины и, вместе с тем, то, что никакому мужчине познать не дано.

И теперь, когда она жалобно так, почти по-детски просительно, подала свой голос, у Сергея будто открылось вдохновение. Люди, сидящие перед ним, подумал он, были частью русской истории, были винтиками в огромном, почти необозримом механизме Российской империи. Они свято верили в свою правоту, в свою значимость. Они любили и были счастливы. Они рожали и воспитывали детей. Они знали, что завтра снова взойдет солнце, и весна, новая петербургская весна разольет свое тепло по серым рукавам пустынных улиц.

И ему, Сергею Шумилову, человеку для них чужому и загадочному, они – эти люди – были очень симпатичны. Ему хотелось сделать что-то такое, что удержало бы их, может быть, от опрометчивых шагов, помогло разобраться в невероятных событиях. И он рассказал им все, что знал о войне с Францией, о Кутузове и Наполеоне, о Бородино и о сдаче Москвы. Сергей хорошо знал историю, и он говорил так, будто в свое время сам был очевидцем описываемых событий. Так, во всяком случае, казалось его слушателям.

Когда он закончил свой рассказ, в кабинете графа Ланского воцарилась тишина. Она повисла, как пауза перед оглашением приговора. Так показалось Сергею.

– Ваш рассказ, Сергей Михайлович, – сказал, наконец, граф, – заслуживает внимания в том смысле, что, если бы вы были литератором, то можно было бы написать некое произведение на эту тему. Полагаю, оно могло бы пользоваться большим спросом.

– Я ведь предполагал, что вы мне не поверите, – ответил Шумилов. – Однако, если хотите, запишите мои слова где-нибудь в семейном дневнике и оставьте своим детям. К моменту описанных событий Николаю Николаевичу исполнится только пятьдесят один год, и он, да и любой из братьев и сестер, смогут проверить истинность моих утверждений. Возможно даже, что ваши внуки будут принимать участие в той войне…

– О Боже! – воскликнула графиня Ланская. – Хорошо, что мы разговариваем теперь без детей. Для них это было бы слишком.

– Для них это была бы точно такая же сказка, как и для вас, – ответил Сергей и добавил с легким смущением на лице: – Приятно все же, что вы продолжаете беседовать со мной, как с нормальным человеком.

– А вы и есть вполне нормальный человек, – без тени сомнения сказал граф. – Просто, как человек с творческой натурой, склонны многое преувеличивать. Вот и все.

– Возможно, вы и правы, – ответил Сергей.

– Что ж, – будто резюмируя встречу, сказал Николай Алексеевич, поднимаясь, – полагаю, наши дамы устали от истории и предпочтут отдохнуть в гостиной. А мы с вами, Сергей Михайлович, еще обсудим нынешние дела, текущие, так сказать, сегодня.

Когда дамы вышли, он приблизился к Сергею, стоявшему у окна, и спросил, понизив голос:

– Дорогой мой, вы в самом деле во все это верите?

– Но я не заставляю верить вас, – парировал Сергей.

Граф сверкнул глазами, но промолчал, расхаживая по кабинету. Затем присел к столу, отпер крышку бюро и достал оттуда несколько купюр.

– Я плачу вам сверх оговоренной суммы, – сказал он с каким-то внезапно появившимся сочувствием в голосе. – Вы действительно славно поработали, как художник. Что касается всего остального… Знаете, Сергей Михайлович, я – политик и законодатель, член Сената, который решает судьбу империи, определяет ее политику и внутреннюю жизнь. Мне весьма был интересен ваш рассказ, но, вы уж простите, я не воспринимаю его всерьез. Что же касается вашего будущего, то мне видится единственный возможный путь вашего продвижения – это знакомство с Григорием Орловым.

– С тем самым Григорием Орловым? – не удержался от переспроса Сергей. – С фаворитом Екатерины?

– Именно с ним. Он, по большому счету, ни в чем не разбирается сам, но весьма благосклонен ко всяким талантам. Этому его, думаю, сама Екатерина научила. От него же до нее – только один шаг, даже полшага. Вы этого хотели?

– Да.

– Я отрекомендую вас Орлову, – сказал Николай Алексеевич. – Даже интересно будет узнать его мнение по поводу ваших исторических фантазий.

* * *

Вернувшись в Лондон под вечер, Игорь принял ванну в гостиничном номере и решил позвонить сестре. Он был весьма доволен своей поездкой в родовой замок герцога Кингстона. Еще бы, ему удалось расположить к себе наследника леди Елизаветы Кингстон и нащупать путь дальнейших действий. «Черт возьми, – думал он, причесываясь перед огромным зеркалом в ванной, – из меня вышел бы, наверное, неплохой дипломат. Во всяком случае, как кажется, дело я обставил довольно грамотно».

Алла же была, как всегда, строга и скупа на похвалы. Выслушав эмоциональный «доклад» брата, она сказала своим строгим голосом, которым умела опускать на землю с небес:

– Во-первых, малыш, ты там особенно не резвись! Дело у нас довольно серьезное, и если мы не сможем его провернуть по твоей милости, я тебе этого никогда не прощу. Не перебивай! Теперь, во-вторых. Продиктуй мне номер своего телефона в отеле, я перезвоню тебе позднее. Мне надо подумать.

– Долго? Когда ждать твоего звонка?

– Не знаю, – холодно ответила Алла. – Во всяком случае, постараюсь позвонить до утра.

– Не понял. Ты что, способна сделать это и ночью?

– А ты как думал! Он, видите ли, с аристократами развлекается, а я должна моментально давать советы. Тут надо хорошо все взвесить, малыш. Ты же не хочешь, чтобы мы облажались?

– Конечно, не хочу.

– Вот и жди моего звонка. Все, целую.

Положив трубку на рычаги, Игорь и сам вдруг задумался. Еще и еще раз прокручивая в уме свой недавний диалог с сэром Артуром, он искал возможные свои ошибки, которые могли бы насторожить современного английского дворянина – пусть и большого любителя выпить, но при этом весьма неглупого человека. «Про украшения, пожалуй, чуть грубовато было, – подумал он. – А вообще, вроде бы ничего, нормально».

Город медленно погружался в золотисто-черные тона. Мириады огней – от красочных витрин, от светящихся окон, от рекламной иллюминации – изгоняли короткую июньскую ночь из лондонских улиц, делали туманно-синим небо и совсем невидимыми звезды. Будто второе дыхание открывалось у этого монстра, будто замирало с закатом солнца его первое, дневное сердце, и начинало биться другое – ночное, еще более гулкое и чувствительное.

Постояв немного на балконе, Игорь вернулся в спальню, включил телевизор, поискал какой-нибудь развлекательный канал и нашел передачу о Поле Маккартни, который в эти дни отмечал свой день рождения. Были воспоминания, были редкие кадры выступлений, были песни «The Beatles», которые Игорь любил с детства.

«Как же они все-таки любят своих кумиров! – подумал он. – Ведь не круглую дату отмечает сэр Пол. У нас о ком-нибудь вспоминают лишь на юбилеях».

Звонок Аллы заставил его вздрогнуть. Машинально взглянув на часы, Игорь снял трубку.

– Спасибо, что не в два часа ночи, – сказал он.

– Малыш, тебе не кажется, что ты грубишь сестре?

– Прости, я тебя слушаю, – осекся Игорь.

– Не просто слушаешь, а внимательно слушаешь, – уставшим голосом сказала Алла. – Так вот, все, что ты мне рассказал, прекрасно. Сходи на теннис, посмотри на свою любимую Машу. Но больше всего меня занимает эта Крис. Чувствую, что не такая она доступная в общении, как ее братец. Поэтому, прошу тебя, нет, настоятельно рекомендую ни о чем таком с ней не говорить. Расскажи про картину, про наш интерес к личности герцогини. Это понятно. Но ни про какие украшения разговор не заводи. Понял?

– Да, понял.

– Хорошо. Слушай дальше. Постарайся выяснить, какими интересами живет эта Крис и ее супруг. Может, у них есть какие-нибудь проблемы, слабости. Посочувствуй, расскажи, как трудно жить в России. Пусть и они посочувствуют. Иностранцы любят подобные разговоры. И скажи между прочим, как жалеешь, что с тобой не приехала твоя сестра. Ей, скажи, очень интересно было бы с вами познакомиться.

– А ты действительно собираешься приехать? – спросил Игорь.

– Думаю, что без этого не обойтись.

– Хорошо, тебе виднее.

– Ну, вот, все. Жду твоего звонка. И надеюсь, что ты не подведешь.

– Постараюсь, – ответил Игорь. – Спокойной ночи.

Он положил трубку и снова стал смотреть телевизор. Но полностью отвлечься от наставлений Аллы не смог.

Глава 14

Мария-Терезия, королева Венгрии и Чехии, должно быть, по какой-то роковой ошибке родилась женщиной. Ее воинственному характеру и государственному уму, которому она постоянно находила реальное применение, мог бы позавидовать любой из европейских монархов. Вот и теперь, когда в самом разгаре была ожесточенная война Австрии и Пруссии, Мария-Терезия не могла спокойно сидеть в своем королевском дворце в Вене. Она постоянно ездила к войскам, собирала военные советы, руководила операциями на фронтах.

Супруг же Марии-Терезии, император Священной Римской империи Франц, в отличие от жены, от природы был так инертен, что совершенно не мог чем-либо заниматься основательно. Кроме того, он ненавидел труд и был начисто лишен честолюбия. В жизни Франц больше всего ценил наслаждения, а тяготы правления и всё, что с этим было связано, охотно предоставлял жене.

В один из ноябрьских дней к огромному королевскому дворцу на берегу Дуная подкатила большая дорожная карета, запряженная четверкой гнедых рысаков. Император Франц, из окна своей спальни скучающим взглядом обозревавший окрестности, при виде незнакомой кареты оживился. Когда же он увидел, что с подножки на желтый песок перед воротами сошла высокая, роскошно одетая дама и о чем-то заговорила с офицером гвардии, в груди императора проснулась надежда на приятное знакомство.

Каково же было его удивление, когда дама, прибывшая только что, оказалась в его комнате для гостей и представилась английской герцогиней! Франц просиял, как юный молодожен при виде свадебного наряда невесты.

– Сударыня! – воскликнул он на ломаном английском. – Чем обязан такому неожиданному и приятному знакомству?

– Ваше величество, – потупив взор, ответила леди Елизавета, – для меня является большой честью быть принятой вами. Должна признаться, что в путешествие по Европе, которое я теперь совершаю, меня отправили весьма скорбные обстоятельства. Около года назад я потеряла своего горячо любимого супруга, герцога Кингстона, одного из первых пэров Англии. И, верите ли, до сих пор во мне не утихает скорбь по моему мужу. Дошло до того, что мне стало невыносимо находиться ни в одном из домов, где мы с ним жили в свое время: каждая комната, каждый предмет мебели напоминает мне о нем… Вот почему я отправилась в путешествие, надеясь хоть как-то развеять нахлынувшее на меня горе.

– Дорогая герцогиня, – не сводя с нее сальных глаз, сказал император, – спешу вас заверить: в моем дворце вы найдете не только приют и наилучший прием, какой только я смогу для вас организовать, но и целый ряд развлечений, с помощью которых вы сможете притупить боль своей утраты. К вашим услугам будут предоставлены лучшие апартаменты и лучшие горничные.

– Ваше величество, – по-прежнему со всей скромностью, на какую она была способна, сказала леди Елизавета, – я тронута вашим вниманием и гостеприимством. Лишь одно обстоятельство несколько смущает меня. Как отнесется ко мне ваша драгоценная супруга?

– Что вы! – простодушно воскликнул Франц. – Во-первых, она сейчас находится в отъезде, а во-вторых, и это, прошу заметить, главное, здесь распоряжаюсь только я, кого и когда принимать во дворце. Повторяю, чувствуйте себя, как дома, и оставайтесь моей гостьей столько, сколько пожелаете. Сейчас вас проводят, а затем, после того, как вы отдохнете с дороги, я буду ждать вас к обеду.

Он позвал слугу, который, как показалось герцогине, все это время стоял где-то за портьерой, и отдал тому короткие распоряжения. Глубоко поклонившись, леди Елизавета удалилась.

Она была весьма довольна собой. Еще бы, тот план, который накануне они с Эндрю подробнейшим образом разрабатывали, начал действовать. Первый шаг ею был сделан, следующий ход, скорее всего, должен был сделать император Франц.

Несколько дней леди Елизавета жила, как настоящая королева. За ней ухаживали фрейлины Марии-Терезии, которым было несравнимо приятнее одевать и раздевать красавицу англичанку, обходительную и щедрую, чем собственную королеву, от которой они давно не слышали добрых слов. За это время предприимчивая герцогиня, не прилагая особых усилий, выпытала у служанок всё, что ей могло понадобиться в дальнейшем. Теперь, когда она была знакома со всеми порядками и особенностями дворцовой жизни, можно было действовать более решительно.

Как-то за завтраком леди Елизавета попросила императора Франца предоставить ей простую карету, для выезда в город.

– Я просто не хочу, чтобы от меня шарахались люди при виде вашего императорского герба, – объяснила она. – Меня совершенно не унизит, если я буду передвигаться в простом закрытом экипаже, как любые граждане вашего славного города.

Через час в небольшой гостинице на окраине Вены она тихо беседовала с Эндрю.

– Все готово, мой друг, – сказала леди Елизавета. – В субботу император дает бал в честь какой-то там победы австрийских войск. Сославшись на то, что совершенно не взяла с собой украшений, я попрошу его дать мне для бала хотя бы диадему его супруги. Уверена, Франц не откажет мне в этой невинной просьбе. А после бала он наверняка захочет того, на что постоянно намекает. Я сделаю все, как мы договаривались, и диадема – наша! Только умоляю вас, берегите себя и будьте трижды осторожны.

– Не волнуйтесь, сударыня, – ответил Эндрю. – Я проникну в сад незамеченным.

И действительно, в половине двенадцатого вечера, на одной из аллей королевского сада, куда едва доносились звуки музыки из дворца, леди Елизавета встретила крепкие руки Эндрю.

– Все прошло хорошо, – поспешила рассказать она. – Когда он увел меня в спальню, я сумела подсыпать в его бокал тот порошок, что вы мне дали. Он не успел ничего сделать и тут же уснул. Скажите, Эндрю, это не смертельно?

– Он проспит часа три-четыре, – ответил Эндрю. – За это время мы будем уже далеко.

– Хорошо! – воскликнула герцогиня и добавила потухшим голосом: – Только я ни разу не лазила по веревочной лестнице… Я боялась вам сказать раньше, чтобы не сорвался наш план.

– Это не беда, – ответил Эндрю. – Обнимите меня за шею и ничего не бойтесь.

Через четверть часа на полном скаку они мчались в карете, нанятой Эндрю, в сторону французской границы.

– Господи! – вдруг воскликнула леди Елизавета. – Если бы вы знали, как мне хорошо и спокойно рядом с вами!

* * *

Полученные от Ланского деньги – первый серьезный гонорар, заработанный собственным трудом, – позволяли Сергею на какое-то время даже забыть о живописи, как о средстве к существованию. К тому же он, как Сумской или тот же Рокотов, не участвовал в сумасшедшей гонке, где один заказ сменял другой, где вельможи, стремясь друг перед другом выставиться, постоянно торопили художника, внося нервозность в творческий процесс.

Сергей был свободен от всего этого. Помощь, которую он по обязательствам оказывал Ивану Христофоровичу, была довольно нерегулярной и не отнимала много времени. Вот почему через два дня после обеда у графа Ланского Сергей решил сделать себе небольшой отпуск. К тому же одну странность он вдруг начал замечать за собой: его почему-то тянуло в Благово – как в родные места порой тянет тех, кто скитается по свету в поисках удачи.

В понедельник за ужином он сообщил о своем желании Сумскому.

– Поезжай, Сережа, – сказал тот с наигранным безразличием в голосе. – Мне теперь как раз твоей помощи не нужно.

Сказав это, Иван Христофорович как-то потускнел, даже голос его басистый хрипотцой отдавал. Шумилов посмотрел на него внимательно, с сочувствием.

– Я могу и не ехать, – сказал он. – Отложу поездку на какое-то время. Мне только хочется, чтобы между нами, Иван Христофорович, не было недоговоренностей. Я ведь давно заметил, как мучает вас что-то…

– Глупый ты, – вдруг сказал Сумской, – вот и не понимаешь ничего!

– Я и теперь не понял, к чему вы это…

– А к тому, Сереженька, что люб ты мне! Коли б ты сразу догадался, какой интерес у меня, коли б шаг навстречу сделал, – катался бы теперь, как сыр в масле, ни в чем бы тебе отказа не было. Понимаешь теперь?

И тут до Шумилова, наконец-то, дошел скрытый в намеках смысл этих слов. И в пот бросило его. И отвращение охватило всю душу.

«Господи! – подумал он. – И тут – то же самое!»

– Я, Иван Христофорович, к подобному безобразию отношения не имею, – сказал он. – Всё это противно природе человеческой.

– Опять глупости говоришь, – ответил Сумской обидчиво, но уже с мягкостью в голосе. Будто все еще надеялся Сергея переубедить. – Природе человеческой ничто не чуждо. На то нам и разум, и чувства даны, чтобы сравнивать можно было, сопоставлять одно к другому.

– А что сравнивать? – почти насмешливо спросил Сергей. – Сравнивать любовь к женщине и любовь к мужчине? Полный абсурд, нонсенс!

– Что за слова ты произносишь?

– Да ерунда это все! Слово «нонсенс» бессмыслицу означает. Понятно вам? Бог создал мужчину и женщину для любви, которой нет ничего выше и прекраснее. Все остальное – противно Богу, и это просто глупо не понимать. Так что не я, Иван Христофорович, а вы полнейшую ошибку совершаете.

– Мужчина и женщина созданы для продолжения рода человеческого, – не унимался Сумской. – Любви же между ними вообще быть не может. Все это напридумывали древние греки, чтобы как-то украсить простую человеческую физиологию. Вот ты сам посмотри, насколько же разные создания женщина и мужчина. Тебе примеров привести?

– Не нужно, – ответил Сергей, понимая, что убедить Сумского в своей правоте ему не удастся. Потом добавил после паузы: – Вы, Иван Христофорович, по моему глубокому убеждению, в жизни своей просто ошибочный путь выбрали. И это, может быть, даже не ваша вина. А переубеждать вас теперь я вовсе не собираюсь: живите, как хотите, да и с кем хотите. Но только меня в свои игры не впутывайте. Договорились?

Сумской пожевал губами обиженно. Потом вдруг поднялся решительно, стул свой к столу придвинул.

– Ты, Сережа, огорчил меня, конечно, – сказал он. – Но хочу обещание тебе дать, что на наше творчество этот разговор повлиять не должон. Так ли и ты понимаешь?

– А вот это – по справедливости, – ответил Сергей. – Так я уеду в Благово? Дня на три, не больше.

– А хоть и больше, – ответил Сумской. – Ты теперь почти во всем сам себе хозяин.

На следующий день, купив новые кисти, краски и рулон полотна, Шумилов отправился в Благово. Совершенно иной – яркой и красочной – показалась ему дорога. Оживала природа. Радуясь пробуждению ее, то и дело сновали стайками птицы. Щебет их висел в прогретом лесном воздухе. Пахло талой водой, тихо журчавшей в морщинах земли. Тут и там пробивалась первая зелень.

За пригорком, на который лихо взобралась повозка, открылась деревня. Солнце успело подняться довольно высоко, и жизнь, как увиделось Сергею, уже вовсю копошилась на крестьянских подворьях. Да и в поле, еще черном, как в ноябре, но живом, готовом к общению с человеком, шевелились лошадки, и людские фигурки двигались вслед за ними.

Дом Никифора Лыкова оказался пуст. Дверь была не заперта, и Сергей вошел в горницу, испытывая некоторое волнение. Оно напоминало ему о том нелегком времени полугодичной давности, когда он, едва не убитый случайными людьми, выкарабкивался к жизни, цепляясь за нее последними силами.

Теперь же, стоя перед образом Христа, он вдруг поймал себя на мысли о том, что вообще тогда мог не выжить, что могла нелепо, дико оборваться тонкая нить его судьбы, затеряться во времени бесследно… «Отче наш, – прошептал он, – иже еси на небеси…»

– Никак гости у нас! – вдруг услышал он за спиной и оглянулся. – Господи, да это Сереженька!

Мария Ивановна только что вошла со двора, всплеснула руками, засуетилась.

– А Никифор-то в поле мается, – сказала она. – Вернется к вечеру. Ты-то надолго ли?

– На пару дней. Еще увидимся, – сказал Сергей. – Ну, как вы тут?

– Да что рассказывать? Живем, – ответила хозяйка. – Да ты садись, что стоять-то. Вижу, совсем барином стал: кафтан да ботинки новехонькие, из дорогих, должно. Стало быть, добился свово-то в Петербурге, а?

– Почти, – ответил Сергей.

– Ну, и славно! Мы-то с Никифором всю зиму гадали: как ты там? А ты – вона!

– Я тоже о вас не забывал, – сказал Сергей. – Вот, привез кое-что.

С этими словами он стал развязывать баул, что поставил у входа. Через минуту Мария Ивановна уже стояла перед ним в новой шали, накинутой на плечи.

– Ишь ты! – воскликнула она. – У меня отродясь такой не было! Небось, дорогая?

– Носите на здоровье, – ответил Сергей. – То, что вы для меня сделали, вообще не имеет цены. Так что мой подарок даже не стоит обсуждать. А вот еще кафтан Никифору Петровичу. Думаю, ему впору будет.

– Господи! Какой же ты умница! – воскликнула Мария Ивановна.

– Тут у меня еще для Фомки Белого кое-что имеется.

– Ах, Сереженька! – сокрушенно сказала Мария Ивановна. – Опоздал ты. Месяц назад схоронили мы Фомку.

– Как так? Что случилось?

– А убился он, бедолага. С колокольни упал.

– О, Боже! – вырвалось у Сергея. – Как же он так?

– А никто не знает ничего, – ответила Мария Ивановна. – Ужо отец Онуфрий плакал за ним!..

– Вот беда, – протянул Сергей. – А ведь он талантливым художником был. Пейзажи у него – просто сказка.

– Я в том не разбираюсь. Может, и сказка.

– А батюшка что ж? Все пьет?

– Как не пить, коли он без помощника остался, без звонаря. Таперь мальчишку одного, Ивана Гришаева сына обучает.

– Ну, я в церковь схожу, ладно? – сказал Сергей. – С батюшкой поговорю.

– Сходи, Сереженька, сходи. А я тем временем, ужин справлю. Ты из церкви-то вернешься, да и Никифор с поля, вот и посидим тогда вместе.

Отец Онуфрий Сергея не узнал поначалу. Мутные глаза батюшки, давно потерявшие свой естественный голубой цвет, были пусты и печальны. Эта печаль, должно быть, застыла в них навсегда. Так подумал Сергей, целуя крест.

– Я был у вас полгода назад, – напомнил он. – Потом еще меня побили мужики ваши…

– А-а, московский ходок! – вспомнил батюшка, и в его затуманенном мозгу вмиг сложились в стройный ряд воспоминания. – А Фомку, мово дьячка, стало быть, Господь прибрал. Слыхал уже, небось.

– Да, потому и пришел, – ответил Сергей. – Как это случилось?

– Да как! Кто ж его знает? Только нашли его под колокольней уже захолонувшего. Упал, стало быть. Так и записали в книге. – Он смотрел на Сергея, будто наблюдая, насколько тронули его слова о смерти Фомки. – Заходи, что ли. Посидим, поговорим.

Сергей вошел в церковь. Звук его шагов, отразившись от икон, улетал под купол. Стоял полумрак. Пахло ладаном. Какая-то древняя старушка, согнутая в три погибели, реденьким веничком подметала вокруг амвона. Тускло золотился иконостас.

Отец Онуфрий провел Сергея в алтарь. Там стоял небольшой столик. На нем лежал хлеб, горело несколько свечей в обросших воском подсвечниках. Две низкие скамеечки сиротливо стояли поодаль.

– Садись, – сказал батюшка, – в ногах правды нет.

– Ее вообще нет, – ответил Сергей, подтаскивая себе скамеечку.

– Я гляжу: озлоблен ты на жизнь, – проницательно сказал отец Онуфрий. – Чего так? Или в Петербурге места себе не нашел?

– Нашел. Или думаю, что нашел… – ответил Сергей.

– Вона как! – Батюшка посмотрел на него пристально, вздохнул. Сам присел на скамеечку у столика. – А я вот как думаю, – продолжил он, – свое место в жизни человек сам не выбирает. Оно Богом дадено, и заранее отведено для каждого. Только часто так случается, что не совпадает жизнь человеческая с местом его, не складывается в единое целое. От того и уходят люди из мира сего прежде времени. Вот как Фомка мой.

– Почему же вы думаете, что он со своим местом не совпал?

– Потому что рассеян был очень, – твердо так, без сомнений, ответил отец Онуфрий. – Человек, у которого в жизни цель ясная и четкая, – и ведет себя по-иному. Не расходует по мелочи себя, душу сомнениями не насилует. Живет со стержнем внутри, вот как!

– А откуда же берется, по-вашему, этот самый стержень в душе?