Текст книги "Россия и современный мир №2 / 2016"

Пока мы видим, что институт выборов в РФ практически разрушен, несмотря на регулярно проходящие голосования. У россиян, по-видимому, нашла бы понимание отмена такого рода «электоральных кампаний», особенно в условиях кризиса. Если уж говорить о настоящих выборах, то их стоило воссоздавать заново, например, с воссозданием реальной конкуренции на муниципальном уровне, где население прямо выбирает глав городов и районов и имело бы возможность с них спросить. Сторонниками российской демократизации об этом говорилось бесчисленное количество раз, но размышления по поводу «гайзергейта» позволяют обнаружить некоторые новые повороты в этой, казалось бы, уже безнадежно избитой теме.

Как интерпретировать в терминах социальной и политической науки произошедшие в Коми события? Нам представляется, что мы имеем дело здесь с проявлениями так называемого неопатримониализма. Этот феномен уже неплохо проанализирован в научной литературе. Среди российских исследователей о нем справедливо писал П.В. Панов в связи с проблемой институционального порядка: «Неопатримониализм базируется не на воспроизводстве традиционных “обменных” практик, которые не ставятся под сомнение, а скорее на инструментальном (порой откровенно циничном) обмене ресурсами между элитными акторами, которые контролируют примордиалистские или (и) клиентелистские фрагменты». И далее: «В рационализированном неопатримониализме политические лидеры обязаны приобрести легитимность “снизу” (как правило, через процедуру выборов), однако выборы как таковые создают значительные риски для сложившейся клиентелистской дистрибуции ресурсов. В этих условиях, пожалуй, единственный выход – действуя в рамках процедуры выборов, свести их непредсказуемость к минимуму, т.е. обеспечить передачу власти “своему человеку” – “преемнику” – лицу, которое сможет гарантировать дистрибутивные интересы правящей группы» [8, с. 205–206].

Собственно, речь здесь идет о том, на что мы указывали в начале статьи, т.е. о неразрывной связи, амальгаме политики и уголовщины, но дело не просто в преступных намерениях и действиях отдельных лиц и организованных групп, а о структурах, порождающих такое поведение. Скорее ему подходит также популярное слово «мафия», в смысле системы отношений, транслируемых из прежних, домодерновых эпох в современное общество, что наглядно свидетельствует о недостаточной (неудачной, неоконченной) модернизации экономических, культурных и социально-политических отношений в нашей стране.

В ставших уже классическими западных разработках модернизация не сводится только к совершенствованию техники, но включает в себя совершенствование всех сторон жизни, в том числе и политики. В свою очередь политическое развитие понимается как демократизация. В качестве предпосылок и условий модернизации называются урбанизация, повышение уровня образования, распространение универсальных и рациональных ценностей и т.д. Но помимо этого Карл Дойч связывал модернизацию с тем, что он называл «мобилизацией». «Социальная мобилизация – это то, что происходит с большим количеством людей в ареалах, переживающих модернизацию, т.е. там, где вводятся и в значительных масштабах принимаются развитые, нетрадиционные практики в сферах культуры, технологии и экономической жизни. Следовательно, она не тождественна процессу модернизации в целом, но охватывает один из его основных аспектов, или, лучше сказать, повторяющийся кластер его последствий» [2, с. 116].

Препятствия для такой модернизации нередко носят субъективный, политический характер, корни которого в экономической заинтересованности господствующих групп в сохранении нынешнего положения, а его можно назвать «неозастоем». Властвующая элита современной РФ всеми силами стремится не допустить массовой мобилизации населения, особенно его наиболее «креативных» слоев, с целью не допустить изменения статус-кво. Верно и обратное: сами по себе предпосылки модернизации не реализуются без активности социальных и политических акторов, без массового изменения отношений в разнообразных кластерах – от политики до культуры.

Мы говорим здесь о региональных аспектах российской политики, но сейчас надо понимать, что сами по себе они не могут проявиться без изменения ситуации на общероссийском уровне. Может с недоумением восприниматься тезис, что сейчас политические институты в РФ менее стабильны, чем в «лихие девяностые», но это так. С начала «нулевых» годов региональные политики не способны на активные самостоятельные действия, по крайней мере в существующем правовом поле. Поэтому, когда мы видим, как на улице провинциального города толпа полицейских охраняет одиночного пикетчика, а попытка устроить митинг воспринимается наподобие землетрясения, то, разумеется, это отражение нынешней московской ситуации. То есть на федеральном уровне политические институты упростились до того, что не могут длительное время выдерживать ситуации политической конкуренции и т.п. (Такое уже было в нашей стране в период тоталитарной диктатуры и застоя, который при попытке реформ обернулся «геополитической катастрофой».) Естественным следствием подобного положения сейчас является стремление властей атомизировать общество, снизить уровень его мобилизации. Это не только и не столько политика «суверенной демократии», «борьбы с экстремизмом» и переключение внимание россиян с нечестных выборов и проделок «жуликов и воров» на «геополитику» и «происки американского империализма», словом, «Сирию». Такая политика имеет естественное экономическое основание, когда самостоятельный бизнес вести очень трудно, а получать большую прибыль возможно лишь в связи с государственно-коррупционной «вертикалью». Не может в таких условиях формироваться и устойчивый и независимый средний класс.

Но своя логика в проводимом курсе присутствует. Состояние социальных институтов надо привести к проводимому политическому курсу. А институциональная деградация уже, в свою очередь, заставляет предотвращать малейшие проявления недовольства и реального массового объединения, и делать это все более жестко. С. Хантингтон еще более полувека назад предупреждал: «Если мыслить политическое развитие как заключающее в себе мобилизацию людей в политику, то нужно также принять во внимание возможность того, что может произойти откат развития вспять (…) и люди будут из политики демобилизованы. Может произойти структурная дифференциация, но возможна и структурная гомогенизация. Национальный распад – не менее возможный феномен, чем национальная интеграция» [10, с. 152]. Последствия отмены избрания губернаторов, так фактически и не восстановленного, выхолащивание института выборов как такового вообще сказываются очень быстро. Таким образом, укрепляется существующий политический порядок и достигается чаемая многими стабильность. Но остается вопрос о перспективах этой ситуации, в которой перемешиваются институциональная деградация и культурное одичание. Что это будет за «политическая культура»?

Уместно заметить, что можно трактовать перипетии российской федеральной и региональной политики последних десятилетий в других терминах и с другой оценкой. Хочется лишь обратить внимание, что если начинают говорить о модернизационной парадигме, то уместно помнить, что в ней «сложность рождает стабильность». И – наоборот. Критиковать старую теорию легко и некоторым авторам (особенно демонстрирующим приверженность ценностям «традиционного общества»), несомненно, приятно. Но если стать на точку зрения сторонников теории модернизации, то нельзя не видеть опасности для таких ценностей, как Порядок и Стабильность на всех уровнях. Помимо криминализации власти и общества, ситуация сводится к тому, что в упростившейся системе политически они сосредоточены в фигуре национального лидера, в экономической сфере – в ценах на углеводороды, а в культурной – в интенсивности телепропаганды.

Следствия такого положения также понятны. Ослабевшие институты не выдержат реальных противоречий, если они вырвутся наружу; следовательно, этот момент надо оттягивать всеми доступными способами. Но и сторонники демократии должны ясно отдавать себе отчет в том, что в таких условиях демократизация приведет не к немедленному торжеству либеральных свобод и демократических принципов, а к новому варианту «катастройки» – интенсивной, длительной, с непредсказуемыми последствиями. Так что, как говорится, «и хочется, и колется».

Актуальным сегодня является вопрос о том, а можно ли «спустить ситуацию» на тормозах, подготовиться к возможному кризису и т.д. В политической плоскости стремление «подстелить соломки» кажется нереальным. В связи с этим уместно посмотреть на предпринимаемые в последнее время меры. Так, «возвращение» губернаторских выборов не означает возврата к политической конкуренции и, следовательно, поиску вариантов ответа на проблемы того или иного субъекта Федерации. Аналогичным образом «возвращение» к выборам по одномандатным округам на выборах в Думу, казалось бы, дает возможность населению регионов выбрать своего депутата для продвижения региональных интересов. Но при существующей практике, это, скорее всего, будет решаться не населением, а опять-таки администрациями или, в лучшем случае, позволит разыграть предвыборный спектакль со скандалами, с политтехнологами и т.д., но без реальных политических возможностей. Последние реально и существенно сокращаются на муниципальном уровне, а ведь выборы мэров были одними из немногих островков плюрализма в последнее время. Но сейчас, скорее всего, не будет и их.

Отказ от реального, хотя и очень болезненного выстраивания политических институтов, в том числе на уровне регионов, привел к существенному сокращению экономических, политических и иных возможностей губернаторского корпуса (а также его отбора) для реагирования на ситуацию в условиях вероятного обострения кризиса или гипотетического ослабления центральной власти. В связи с этим не кажется невероятным и сценарий распада страны, кошмар которого вроде бы отступил после преодоления наиболее вопиющих явлений, характерных для отношений Центр – регионы в «лихие девяностые». Не будем опять ничего выдумывать, а воспользуемся темами, которые стали весьма популярны в последние годы – об «агентах влияния», «пятой колонне» и т.п. Разумеется, в мире есть силы, которые желали бы ослабления России и в перспективе ее распада. На кого они, при случае, могут опереться внутри страны? Для теоретика модернизации ответ на такой вопрос не представляет особых сложностей: «В высокоразвитой политической системе политические организации обладают самостоятельностью, которой в менее развитых системах у них нет. В какой-то мере они изолируются от влияния неполитических групп и процедур. В менее развитых политических системах они в высокой степени уязвимы перед внешними влияниями… Политические организации и процедуры, которые уязвимы для идущих изнутри общества неполитических влияний, также обычно уязвимы и перед влияниями, идущими извне общества. В них легко просачиваются агенты, группы и идеи из других политических систем» [10, с. 160–161]. Нынешние квазиполитические акторы, привыкшие к командам сверху и разнообразным спонсорам, во многом автономным от населения, лишенного реальной возможности выбора, они – в силу своей природы просто неспособны в критической ситуации осознать, выразить и защитить общие интересы как общегосударственный, так и общенациональный. Наиболее вероятная линия поведения для них в сложной ситуации – это спасаться самим и искать частную выгоду. Поэтому для нынешних региональных квазиэлит в случае ослабления собственного государства будут весьма привлекательными другие полюса притяжения: исламский, китайский, финно-угорский, натовский – какой угодно! Это уже имело место в ельцинский период, подспудно существует сейчас (особенно в мусульманских регионах) и вполне может повториться вновь с более разрушительными последствиями для государства Российского. Ведь осознание общего интереса не выстраивается само по себе, только как результат пропаганды и президентских указов. «Способность к сознанию политических институтов – это способность к созданию общественных интересов» [10, с. 172]. Столь же верно и обратное.

В описанной ситуации в периферийной северной республике, криминально-карикатурном «гайзергейте», как в капле воды, проявились те угрозы и опасности, которые нависли над нынешней Россией. Это не «отдельные громкие дела», а выражение природы нынешнего режима. Криминализация власти подрывает основы политического и социального порядка в стране, архаичный, уголовный неопатримониализм заглушает возможности модернизации и чреват в скором времени разрушительным кризисом и угрозой распада. При этом без крупных потрясений «просто трансформироваться» и справиться со злоупотреблениями такой режим не может – политический механизм демократии для этого отключен и заблокирован. Социальная система оказывается в кризисном тупике, возможностей выйти из которого не наблюдается ни «сверху», ни «снизу». В этом плане скандальные события 2015 г. в РК интересны для рассмотрения не только в региональной, но и в общероссийской перспективе.

Литература

1. Губернаторский корпус в условиях трансформации политической системы Российской Федерации / Под общ. ред. Я.Г. Ашихминой, П.В. Панова, О.Б. Подвинцева. – Пермь, 2014. – 306 с.

2. Дойч К.В. Социальная мобилизация и политическое развитие // Концепция модернизации в зарубежной социально-политической теории 1950–1960 гг. – М.: ИНИОН РАН, 2012.

3. Ковалёв В.А. Межакторное политическое взаимодействие и политические противоречия административного режима в Республике Коми. – Политбук (Politbook). – Чебоксары, 2013. – № 1. – С. 90–106.

4. Ковалёв В.А. Политическая трансформация в регионе. Республика Коми в контексте российских преобразований. – Сыктывкар: Издательство Сыктывкарского госуниверситета, 2001. – 251 с.

5. Ковалёв В.А. Политика, власть и бизнес в Республике Коми: Современные проблемы. – Сыктывкар: Издательство Сыктывкарского госуниверситета, 2005. – 180 с.

6. Копаш Н. «Ухтинский “Пассаж”: Тайны следствия». 2012. – Режим доступа: http:// intell-analytics.ru/kniga-n-kopasha-uhtinskiy-passazh-tainy-sledstviya/n-kopash-uhtinskiy-passazh-taynyi-sledstviya-tom-1

7. Новикова Т. Истина рождается в огне. – Ухта. ИД НЭП+С, 2006.

8. Панов П.В. Институты, идентичности, практики: Теоретическая модель политического порядка. – М.: РОССПЭН, 2010. – 230 с.

9. Сорокин С. «ЗАРУБИНКОРПОРЕЙТЕД»: 12 лет в Республике Коми. – http://komikz.ru/news/just/?id=11818

10. Хантингтон С.Ф. Политическое развитие и политический упадок // Концепция модернизации в зарубежной социально-политической теории 1950–1960 гг. – М.: ИНИОН РАН, 2012.

11. V.A. Kovalev. The abolition of direct governor election in the Russian Federation: Socio-economic relations and political cosequences – Impact of Culture on Human Interaction: Clash or Challenge? Helfrich H., Dakhin A., Hölter E., Arzhenovskiy I. – Eds. Göttingen: Hogrefe & Huber, 2008. – P. 49–62.

Россия и мир в XXI веке

«Жесткая» сила как «мягкий» инструмент внешней политики России в Евразии1313
  Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ 14-07-00059 «Политические функции региональных экономических объединений в современном мире».


[Закрыть]

М.В. Братерский

Братерский Максим Владимирович – доктор политических наук, заведующий сектором Отдела Европы и Америки ИНИОН РАН, профессор Высшей школы экономики (У).

Россия в евразийской интеграции: От экономической привлекательности к роли гаранта безопасности и стабильности

Россия уже давно сделала проект экономической интеграции части государств постсоветского пространства приоритетом своей политики. Она считает это ключом к достижению экономической конкурентоспособности страны, ее экономической модернизации, к привлечению иностранного капитала, решению геополитических и геоэкономических задач [19; 27]. Региональная экономическая интеграция должна содействовать росту объема торговли в регионе, помочь постсоветским странам развить современную экономику, уменьшить их зависимость от западных рынков и экспорта сырья [Глазьев, 2001]. Это позволило бы России играть более заметную роль в мировой политике.

Однако «Евросоюзом для Востока» СНГ так и не стал [8]. Несмотря на то что для содействия интеграции на постсоветском пространстве было создано множество различных органов, лишь около 10% принятых ими документов были в итоге ратифицированы национальными парламентами [7, с. 188]. СНГ не сумел остановить дезинтеграционные процессы в регионе. В период с 1994 по 2008 г. доля торговли между странами региона упала на 40% в общем объеме их торговли [4, с. 119, 121]. Одной из важных причин неудачи проекта СНГ было нежелание России серьезно инвестировать в процесс региональной интеграции [20].

После финансового кризиса 2008 г. и южноосетинского конфликта того же года российское руководство пришло к выводу, что перспективы интеграции с Западом (прежде всего, с ЕС) на приемлемых для России условиях окончательно исчезли и что архитектура мировой финансово-экономической системы не защищает в должной степени экономические интересы России. Политическое руководство пришло к выводу, что вопросы экономического роста и модернизации экономики могут быть решены Россией лишь самостоятельно. Для этого необходимо было воссоздавать крупный рынок, по объему сравнимый с бывшим советским, восстанавливать производственную кооперацию, выступать вместе с соседями с единых позиций в геоэкономической конкуренции с другими крупными экономическими игроками – ЕС, Китаем, НАФТА. Но проект СНГ тормозился экономическими и политическими противоречиями между разными государствами постсоветского пространства и обеспечить необходимого динамизма явно не мог. Признав это, Россия отошла от стратегии опоры на структуру СНГ и принялась реализовывать более гибкую политику [19]. Теперь она начала действовать более прагматично и точечно, комбинируя двусторонние связи с соседями с деятельностью внутри более сплоченных группировок, таких как Таможенный союз и ОДКБ. Новая система отношений не распространялась на страны, ориентированные на другие интеграционные объединения, такие как Грузия, Молдова или Азербайджан. Россия сосредоточилась на установлении тесных взаимоотношений с Беларусью, Казахстаном, Арменией и странами Средней Азии. Успех интеграционного проекта в будущем может привлечь к сотрудничеству и другие государства, не обязательно в формате Таможенного союза или Евразийского экономического союза.

Основным институтом экономической интеграции стал Таможенный союз, включивший в себя Россию, Казахстан и Беларусь с 1 января 2010 г. Целью союза было создание общего рынка товаров, для чего страны установили единый таможенный тариф и ликвидировали таможенные границы внутри организации. В январе 2015 г. организация превратилась в Евразийский экономический союз (ЕАЭС), призванный обеспечить свободу перемещения товаров, услуг, капитала и рабочей силы между странами-участницами. Был создан механизм разрешения споров и гармонизации законодательств стран-участниц. Количество государств возросло до пяти с присоединением к ЕАЭС Армении и Киргизстана.

Кроме того, в 2009 г. был создан антикризисный фонд (сейчас – Евразийский фонд стабилизации и развития) с капиталом 10 млрд долл. для помощи странам-членам в случае кризиса. В 2012 г. Беларусь воспользовалась 3 млрд из этих средств, что позволило ей выплатить свой иностранный долг и избежать дефолта. Армения, присоединившись к ЕАЭС, отвергла предложение об экономической ассоциации с ЕС, выбрав для себя евразийский вектор интеграции.

Москва ясно осознавала бесперспективность использования механизмов принуждения и силовых мер и опиралась на сочетание экономических и «мягких» механизмов воздействия [26; 27]. Мощным стимулом для участия в интеграционном объединении с Россией были перспективы свободного доступа на огромный потребительский рынок страны, доступ к российским финансам как государственным, так и частным, покупка российских энергетических ресурсов по внутренним ценам.

Возросшее благосостояние российского общества, высокие, по меркам региона, заработки в российской экономике также выглядели достаточно притягательно для многих граждан постсоветских стран. Для многих из них Россия стала страной, где можно было если не разбогатеть, то хотя бы выбраться из бедности. Москва к тому же апеллировала к общему культурному и историческому прошлому.

Ситуация стала меняться к худшему с началом в России новой волны финансово-экономического кризиса. Уже в 2011 г. в стране было отмечено ухудшение экономической ситуации, вызванное стагнацией глобального экономического роста [10]. В своем отрицательном воздействии на российскую экономику сошлись три неблагоприятных фактора: структурные проблемы сырьевой экономической модели страны, резкое снижение мировых цен на нефть и влияние западных экономических санкций [23, p. 10]. Россия в значительной степени лишилась возможности стимулировать соседей к интеграции. Рост ВВП страны стал замедляться еще в 2011–2013 гг., а в 2014 г. он вырос всего на 1%. Рубль подешевел почти в 2 раза по отношению к доллару, в 2015 г. ВВП упал на 3,8% и, по прогнозам Всемирного банка, продолжит снижение в 2016 г. на 0,7% [2]. Торговля между странами – членами Евразийского экономического союза в стоимостном выражении упала в 2014 г. на 13% в сравнении с предыдущим годом [14]. У российского бизнеса сегодня гораздо меньше ресурсов для инвестиций в соседние страны; многие российские компании испытывают финансовые трудности у себя дома, так как западные санкции перекрыли для них возможность рефинансировать свои кредиты на западных рынках капитала [21].

Последние 10–15 лет Россия выступала в качестве одного из главных рынков труда для рабочей силы из менее развитых стран Средней Азии и являлась второй в мире страной по численности иммиграции после Соединенных Штатов. Денежные переводы рабочих-мигрантов составляли 30% ВВП Киргизстана и 52% ВВП Таджикистана [16].

Киргизстан уже вступил в ЕАЭС, Таджикистан является кандидатом на вступление и следует признать, что экономическая зависимость этих стран от поступлений денежных переводов из России дает в руки России эффективный инструмент для реализации своих интересов. Так, например, Таджикистан согласился продлить права России на базирование войск в Таджикистане, в том числе в обмен на увеличение российской квоты на прием таджикских рабочих.

Сегодня многие из этих мигрантов покидают Россию. По статистике, в период с января по октябрь 2014 г. иммиграция в Россию снизилась на 10% [18]. Федерация мигрантов России (ФМР) – общественная организация, объединяющая представителей диаспор более 40 стран, – оценивает количество мигрантов, вернувшихся домой из РФ в 2015 г., в 25% [1]. Уменьшается и объем денежных переводов мигрантов из России. По данным ЦБ РФ, в 2015 г., по сравнению с 2014 г., денежные переводы в Узбекистан уменьшились в денежном выражении на 49%, в Таджикистан – на 44, в Киргизстан – на 41% [6].

Украинский кризис стал переломным моментом в политике России по отношению к евразийской интеграции и использованию своей экономической привлекательности и «мягкой» силы. Россия прилагала огромные усилия по привлечению Украины к евразийскому проекту, так как не без оснований считала ее участие важным, почти критическим. Целью интеграционных усилий на постсоветском пространстве было воссоздание «советского» рынка с 200–230 млн покупателей для восстановления глобальной конкурентоспособности стран-участниц и формирование единой переговорной позиции в отношениях с другими интеграционными объединениями, такими как ЕС. В отсутствие Украины эти цели труднодостижимы, и Москва была готова к компромиссам и жертвам, чтобы обеспечить украинское участие в проекте. Москве пришлось конкурировать с европейским предложением о европейской интеграции Украины, которое, как считают некоторые эксперты, в основном преследовало цель подорвать российский проект и не несло в себе существенной позитивной нагрузки [12].

РФ предложила Киеву существенные экономические привилегии, прежде всего беспрепятственный доступ к российскому рынку через механизмы Зоны свободной торговли СНГ (2011), а в перспективе – Таможенного союза (Евразийского союза). Согласно некоторым экономическим расчетам, Украина должна была выиграть от режима свободной торговли со странами Евразийского союза больше всех – до 15% дополнительного роста ВВП к 2030 г. [24, p. 23]. Москва также выразила готовность прийти на помощь украинским государственным финансам в крайне тяжелой ситуации и согласилась предоставить Украине кредит (выкупить гособлигации) на сумму 15 млрд долл. 3 млрд из них были предоставлены к тому моменту, когда на Украине произошел госпереворот.

Российская экономическая дипломатия содержала в себе и элемент принуждения. Россия объявила, что в случае вступления Украины в отношения экономической ассоциации с ЕС будет вынуждена защищать свой внутренний рынок от перетока туда украинских товаров, вытесняемых с национального рынка европейской продукцией, и прервет режим свободной торговли с Украиной. Летом 2013 г. Москва ввела ограничения на торговлю с Украиной по определенным позициям, напомнив этим, что около 30% украинского экспорта приходились на Россию. По некоторым оценкам, в результате Украина потеряла 2,5 млрд долл. товарооборота [25]. Эти меры оказались малодейственными: силы, пришедшие к власти в результате переворота, пренебрегли выгодами экономической ассоциации с Россией и пошли на огромные экономические потери ради достижения своих политических целей.

Украинский кризис продемонстрировал не только пределы экономических возможностей России воздействовать на своих ближайших партнеров, но и слабость «мягкой» силы России в сложившейся ситуации. Россия оказалась неспособной мобилизовать преобладающую часть украинского общественного мнения на поддержку евразийского проекта, а образ, транслируемый Европой, оказался намного привлекательнее [22]. Хотя Европа прямо не предлагала ощутимых материальных стимулов, украинское общественное мнение пребывало в уверенности, что ассоциация с ЕС поможет стране, наконец, выбраться из порочного круга местничества, коррупции и неэффективности. Россия же в глазах украинцев с подобными перспективами не ассоциировалась. Стало очевидным, что потенциала российской «мягкой» силы и экономической привлекательности перестало хватать для решения стратегических задач российской политики на постсоветском пространстве.

Таким образом, к 2015 г. экономика России переживала серьезные трудности, ее экономические возможности привлекать к интеграционному проекту партнеров, «покупать» их лояльность существенно снизились, а рычаги «мягкого» воздействия на общественное мнение и элиты в странах-партнерах оказались малоэффективными. В этих условиях Россия начала воздушную операцию в Сирии, что заставило некоторых наблюдателей заговорить о переходе России к «жесткой» агрессивной политике запугивания соседей, демонстрации силы и вмешательства в их внутренние дела.

Как представляется, такая оценка основана на поверхностном понимании ситуации и по сути не верна. Россия по-прежнему продолжает использовать в своей внешней политике «мягкую» силу и элементы собственной привлекательности, но «общественные блага», на которых основывается ее «мягкая» сила, претерпели существенную эволюцию. На современном этапе, особенно в связи с полномасштабным кризисом на Ближнем Востоке и подъемом агрессивного исламизма, растет неустойчивость светских режимов Ближнего Востока и Большой Центральной Азии. Эти режимы атакуются исламистами и находятся под давлением либеральных интервенционистов Запада, поэтому в сложившейся ситуации особую ценность для них приобрело такое «благо» как безопасность, политическая стабильность и верность союзническим отношениям. Проводя операцию в Сирии, продолжая поддержку непризнанных республик ДНР и ЛНР, Россия предлагает своим партнерам безопасность и надежность и транслирует образ страны, придерживающейся в своей внешней политике ясных и неизменных принципов. Страна, которая не бросает своих союзников в беде и не останавливается перед применением силы, если это требуется. Россия гарантирует партнерам безопасность по линии ОДКБ и двусторонних отношений – но вместе с этим продвигает и экономическую сторону евразийской интеграции.

Россия и Китай в Большой Евразии: Российская безопасность и институты плюс китайская экономическая мощь?

Другое важнейшее направление российской внешней политики, тесно связанное с ее интеграционными усилиями, – заявленный ею «поворот на Восток». Россия ищет взаимовыгодные варианты взаимодействия с КНР как в двустороннем формате, так и в плане отношений Евразийского экономического союза в целом с КНР; в какой-то степени – и в отношениях внутри БРИКС, а также в отношениях БРИКС с остальным миром. Конфликт с Западом, принявший острые формы в 2014 г., лишь усилил интерес России к полномасштабному сотрудничеству с восточным гигантом. Для России главное здесь в том, чтобы вывести на первый план отношения не соперничества (за рынки и ресурсы стран ЦА), а сотрудничества. Нужно признать, что перспективы подобной кооперации еще недавно выглядели не самоочевидными и многое эксперты видели в Китае потенциальную угрозу российским интересам [13; 11]. Действительно, Россия в ЦА являлась державой статус-кво, КНР, наоборот, наращивала свое присутствие в регионе с нуля. Соответственно, Россия проводила более консервативную политику, а КНР – более энергичную и наступательную, что вело скорее к конфликту, чем к сотрудничеству.

Москва активно поддерживала созданное в 2000 г. Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС) с участием Казахстана, Киргизии и Таджикистана и рассматривала его как главный формат экономического сотрудничества и интеграции в Центральной Азии. При этом одной из главных задач ЕврАзЭС было сдерживание китайской торгово-экономической экспансии и привязка стран региона к россиецентричному экономическому порядку, недопущение превращения их в часть экономической периферии КНР. Позже интеграционные усилия России в Центральной Азии приняли формат сначала Таможенного союза, а потом и ЕАЭС, но вопрос о выработке правил поведения обеих держав в странах ЦА по-прежнему оставался открытым. Действия России были больше направлены на сдерживание экономического усиления в регионе других держав, чем на наращивание собственного участия в региональной экономической жизни. Действия же Китая по-прежнему носили ярко выраженный наступательный характер. Москва делала упор преимущественно на многосторонние формы сотрудничества и интеграции, Китай – в основном, на двусторонние. Долгое время Россия блокировала его инициативу о создании Зоны свободной торговли Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и тормозила его попытки наладить многостороннее экономическое сотрудничество в рамках ШОС. Тем не менее позиции КНР в экономике Центрально-Азиатского региона продолжали укрепляться: к концу 2000-х годов он обошел Россию, стал главным торгово-экономическим партнером большинства стран региона по объему товарооборота и добился ввода в действие прямых, неподконтрольных Москве, трубопроводов из стран ЦА.