Текст книги "Путешествие назад во времени"

Военная юность

Переход ребёнка в фазу юности не имеет чётких юридических границ. Можно в силу обстоятельств повзрослеть рано, а с другой стороны, можно ребёнком оставаться всю жизнь, если, тем более, сам не желаешь становиться взрослым. Очень и очень многие студенты в вузах сейчас предпочитают оставаться детьми, поскольку родители их таковыми считают. Это особенно стало заметно в последние годы, видимо как результат ущербной системы образования и воспитания в России.

Для меня переход к взрослости состоялся в октябре 1941 г., когда мы с мамой (беременной братом) с двумя чемоданами эвакуировались из Крыма. Чтобы понять ситуацию следует, наверное, кое-что прояснить. Я уже упоминал, что в 1939 г. отец мой поступил в военно-морское училище им. Фрунзе, и мы переехали в Ленинград. Проучился он там два года, а затем, весной 1941 г., ему предложили воинское звание младший лейтенант и направили преподавателем в водолазный учебный отряд в Балаклаве. И это назначение оказалось удивительным и счастливым поворотом судьбы отца, ну и моей, конечно, тоже. Мы отъехали в Крым 10 мая, а 22 июня началась война. В отчаянной оперативной ситуации курс, на котором учился отец, был использован для затыкания одной из фронтовых дыр где-то под Нарвой, и практически все курсанты погибли.

В Балаклаве в нужный момент поступил приказ: семьи военнослужащих из Крыма эвакуировать. Так мы и оказались с матушкой в кузове грузовика, который отвёз нас в Ялту для посадки в общем потоке на борт огромного теплохода. Название его я не запомнил: всё-таки был ещё слишком мал. Теплоход был забит "под завязку", но груз был исключительно мирный: во внутренних каютах разместили раненых, а семьи – женщины, дети, пожилые люди – расположились на палубе и в надстройках. Мы оказались на самой верхней палубе.

Вечером теплоход под звуки оркестра отчалил и взял курс на Новороссийск. Всё шло чудесно. Погода была тихая и тёплая, море, как чай на блюдечке, ровное, на небе ни облачка. Отоспавшись за спокойную ночь, я вместе с другими ребятами "маялся дурью", бегая туда-сюда, хотя родители на нас в гневе покрикивали. И вдруг, почему-то тревожно оживились родители и экипаж теплохода: стали готовить шлюпки к спуску, раздавали спасательные круги и пояса. Люди стали вглядываться в море, а мы, мальчишки, протиснулись к леерам и увидели там причину волнений. Недалеко от борта теплохода, метрах в двухстах из воды торчал перископ подводной лодки. Она двигалась параллельно судну, а глазок перископа уставился в нашу сторону. Потом он исчез, и на теплоходе в ужасной суматохе поднялась тревога, если не сказать паника. Но её не было, поскольку бежать было некуда. Затем всё как-то стихло, все напряглись в ожидании взрыва торпеды. Но взрыв пока велел ждать, а дети толпой бросились к другому борту. Перископ был теперь там, он спокойно резал воду, а из бурунчика воды на теплоход опять смотрел чужой глаз. Это длилось недолго. "Глаз" исчез, но ужас в ожидании взрыва ещё более усилился. Мать крепко прижала меня к себе, крепко-крепко, чего она обычно не делала, а из глаз её текли слёзы. Она понимала, что шансов на спасение у нас не было: она в особом положении, а я, как она думала, не умею плавать, а до берега было километров пятьдесят. Все на судне напряглись, тоже хорошо понимая, что чудес на свете не бывает. Взрыва однако не последовало, лодка исчезла, и люди стали приходить в себя. Минут через десять в воздухе появился наш самолёт, а вскоре подошёл и военный корабль. Мы окончательно пришли в себя, всё ещё не веря спасению, всё казалось невероятным: ну не мог, казалось бы, командир-фашист пожалеть массу бегущих от войны людей и не торпедировать прекрасный большой теплоход. Скажете, что у него, возможно, не было торпед, но… он по тихой воде мог спокойно всплыть и расстрелять нас из пушки, поскольку сопровождения у нас не было, и помешать этому никто не мог.

Событие это, преследуя меня по жизни, перевело меня в разряд юноши, поскольку я, как ребёнок, не просто столкнулся с фактом, но стал над ним думать во взрослом, можно сказать философском, плане. До меня стало доходить, что всё в конечном счёте решает человек. Командир немецкой подводной лодки мог нас либо потопить, либо пожалеть. Разглядывая теплоход со всех сторон, он, конечно, решал сложную, не только профессиональную, но и большую нравственную задачу: он видел в перископ прекрасную цель, которую он должен и мог расстрелять. Но он видел и множество людей, которые при этом должны были погибнуть. Крутя перископ, а затем и лодку вокруг цели, командир, конечно же, спорил сам с собой и наверняка со старшим помощником, который тоже прикладывался к перископу. Да и весь экипаж лодки терпеливо ждал решения командира, который обдумывал для себя огромную человеческую задачу: оправдано ли убийство нескольких сотен мирных граждан противника. И он сделал правильный выбор, который, я думаю, Бог не мог ему в дальнейшем не зачесть.

Этот пример я использовал через много лет на занятиях, преподавая международное морское право, как и международное гуманитарное право. Я подчёркивал, что дело не столько в нормах права, сколько в людях. Никакие правовые нормы не решают проблемы, если люди безнравственны и, к тому же, неумны. Мы можем сами в этом убедиться, глядя на собственную страну. Норм права плодится множество, но они просто не исполняются, ибо разработчики этих норм в основе своей (чиновники) сами вряд ли знают что-либо о нравственности. К тому же, они, похоже, как правило глупы. Кроме того, общество наше изначально, точнее извечно, больно угодничеством перед власть имущими и, хотя огромное большинство числит себя христианами, они понятия не имеют об основных заповедях Иисуса Христа, в том числе ту, на которую мы уже ссылались ранее – "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи."(Мф 4:10) И как легко жить и работать, когда ты следуешь этой заповеди!

Мы тогда, после морского путешествия и драматического происшествия, высадились в Новороссийске и в битком забитых поездах, с огромными тяготами добрались всё-таки до станицы Орджоникидзевской, в которой проживали мамины родители. Раньше это была полностью казачья станица, а со временем, во времена недоброй памяти Хрущёва, она отошла к Ингушетии. О поездках в поездах, сколь бы ни было в них плотно и тяжело, осталось доброе впечатление о людях. Им самим было ужасно трудно, но нам – маме со мной и с пока не родившимся ребёнком, они помогали много и по-доброму. Всё это не могло меня не впечатлять, и с того момента, с войны, у меня на всю жизнь осталась любовь к простому народу. Без взаимной поддержки, помощи и сострадания мы вряд ли смогли бы победить в той войне Европу, объединившуюся вокруг Гитлера. Конечно, были в Европе очаги патриотического сопротивления, партизанские отряды, но это не отменяет того факта, что промышленность и население Европы работали на Германию весьма старательно.

В связи с эвакуацией в станицу не лишним будет сообщить ещё об одном событии. Мы жили в доме дедушки и бабушки, и там же на постое находились военные лётчики из соседнего аэродрома у станции Слепцовская. Дело было, дай Бог память, в начале весны 1942 года, уже в феврале родился мой младший брат Николай. И вот как-то ближе к утру услышал, как лётчики, жившие в соседней комнате, собираясь к выходу на службу, так матерились, что мне стало не по себе, хотя я до этого такой лексики наслушался вволю. За завтраком я спросил у дедушки, отчего лётчики были такими злыми. Дед пояснил:

– У них сегодня полёт. Они должны отбомбить в горах чеченский аул. Чечня восстала, а от немцев нас отделяет всего пятьдесят километров. Лётчики негодуют, что вместо бомбёжки фашистов им приходится усмирять Чечню.

Я помню хорошо, до мелочей, ту свою реакцию. Как-то сразу до меня и не дошло, что чеченцы, которые жили буквально рядом, по соседству, вдруг восстали. Почему? Мой детский ум никак не мог понять, как это может быть: соседи, с которыми мы мирно жили, признавали их за своих, вдруг начали войну против нас, в прямом смысле нанесли удар в спину?

Мятеж чеченцев подавили, но мы с мамой к этому времени опять были в пути. Отец прислал письмо и необходимые транспортные документы для поездки к нему в Астрахань, куда перевели его учебный отряд. Об этом факте нельзя не рассказать, поскольку он тоже повлиял на моё восприятие жизни. Собственно дело было не в самом факте эвакуации водолазного учебного отряда, а в том, почему и как это произошло.

Уезжая из Крыма, мы оставили учебный отряд в окопах Севастополя. Однако, когда немцы вплотную подошли к этому славному городу, был получен приказ И. Сталина: водолазов, металлургов и шахтёров с фронтов снять. А была, как мы знаем, осень 1941 года. Немцы штурмовали Ленинград, подошли к Москве, близки были к взятию Одессы, и вот такой приказ. Его мотивировка была проста: необходимо сберечь кадры для последующего, после победы, успешного и быстрого восстановления страны. Было тут чему подивиться и отчего восхититься. Как могло руководство страны в столь трудную, до отчаяния, годину заботиться о том, что должно было быть сделано после войны. Сейчас, вон, что в России, то и в Европе: в мирное время, при общем достатке не могут руководители сказать, что будет завтра, а тогда… Чего ждать-то? Кадры тогда были сохранены во многих сферах народного хозяйства, в образовании, в науке и в медицине. В итоге получилось так: западные политики и учёные считали, что нам понадобится 20 лет для восстановления народного хозяйства к довоенному уровню. А народ управился с этим уже в 1949 году, а через пару лет мы даже испытали атомную бомбу. А потом подошёл космос, а далее выход на второе место в мире по экономическому развитию. И всё это после гигантских материальных разрушений, когда были буквально стёрты с лица земли в европейской части Советского Союза сотни городов и тысячи деревень. А каким был прогресс страны в сфере социальной, образования, здравоохранения и культуры! И всё это служило людям полностью за государственный счёт; и преступность практически ликвидировали, и не было наркоты, педофилии и прочей гадости. Если спросить меня, почему были такие достижения? Отвечу. В стране была высочайшая ответственность (личная) всех должностных лиц за результат их деятельности. Ответственность строжайшая, не взирая на лица: в тюрьму мог запросто попасть как большой начальник (скажем, министр), так и "стрелочник". А ответственность была связана с выполнением планов. Тогда руководители не просто вещали о наличии проблем, но и указывали меры по их решению, ресурсах и сроках. И не дай Бог было кому-то умыкнуть ("распилить") что-то из этих ресурсов. Наказание было решительное вплоть до смертной казни. А сейчас только и слышишь с высоких трибун благие, но пустые обещания. И все, в общем-то понимают, что ничего исполнено не будет, а коррупция, в том числе на самых высоких уровнях, так и будет процветать.

Вообще очень смешно выглядят попытки правителей втянуть нас, простых граждан, от которых ничего не зависит, в обсуждение проблем, представить массу оправданий, почему у них ничего не выходит. А нам-то это зачем? Они, правители, не умеют работать, а мы, вроде как, должны им сочувствовать, соглашаться с результатами их дел, от которых богатые люди всё время богатеют, а бедные беднеют. При этом все понимают, что богатство одних прирастает именно за счёт того, что у бедных отнимается нечто, им насущно необходимое. Поэтому глупо радоваться тому, что в стране, не развивающейся экономически, прирастает число богатеев: это происходит за счет ограбления бедной части населения в пользу богатой.

Двигаясь дальше по древу моей жизни, отметим, что учебный отряд, и наша семья с ним, недолго пробыл в Астрахани. К концу лета 1942 года, когда немцы подошли близко, учебный отряд, личный состав и семьи, загрузили в длинный состав товарных вагонов и отправили подальше от района боевых действий, аж на южную оконечность озера Байкал, в городишко Слюдянка. Озеро Байкал конечно не море, но водолазов учить там было можно. Тащились мы туда почти месяц. Задержки вызывались встречным потоком поездов, идущих стремительно к фронту, и поездов с ранеными, двигающихся в противоположном направлении. О каких-либо удобствах пассажиров в нашем товарном поезде говорить, естественно, не приходилось. Вагоны наши – товарные – вообще-то делались для скота или материальных грузов. В вагоне на нарах размещалось по одной – две семьи в зависимости от их размера. Нары были двухъярусные, соответственно в вагоне на четырёх нарах размещалось 6–8 семей. В середине вагона на железной прокладке стояла печка-буржуйка, она обогревала вагон, и на ней можно было что-то приготовить или разогреть. А пищу мы получали от общего курсантского котла на остановках, которых было очень и очень много. Сейчас, вспоминая это, удивляюсь: как мы смогли жить в таких условиях жизни, и я не помню, чтобы происходили какие-либо ссоры. Наоборот, все друг другу всячески помогали и всё понимали. Почему было так? Ответ, в части, даёт инструкция, которую немецким солдатам давали перед отправкой на Восточный фронт. В части она гласит: "Русский человек привык переносить страдания и обиду. Это не значит, что у него атрофировалось чувство обиды: причинённая несправедливость вызывает глубокие моральные переживания, хотя внешне это незаметно. В то время как европеец старается отомстить за обиду, русские научились переносить страдания с фантастическим терпением. Если же чаша переполнена, русский восстаёт, и долгое терпение разряжается с бешеной, безумной силой… Каждому русскому свойственна глубокая любовь к Родине и "матушке-России". Эта любовь к Родине меньше всего носит националистический характер."[2]2
  «Дуэль», № 31 (379), 2004.


[Закрыть].

В целом, немецкие пропагандисты всё определили правильно: простому русскому человеку во все времена приходилось тяжко, но с этим приходилось мириться, ибо государство со всех сторон подвергалось опасностям. Глупо и смешно звучат заклинания западных либералов и демократов о том, что человек, это, мол, всего лишь биологическое существо, что все люди одинаковы, а значит у них должны быть одинаковые права и свободы в их западном понимании. И большая беда в том, что Запад пытается навязать этот подход всему миру. Люди могут быть одинаковые лишь как дети Бога, в своей искренней и единой вере к Нему.

В общем, при нашем долготерпении мы приехали в далёкие края, бывшие раньше законной территорией людей ссыльных. Но… там такая чудесная природа, надёжные, гостеприимные люди! Так что воспоминания о Байкале остались на всю жизнь.

Год пошёл 1943, мне стало 10 лет, и тут я узнал, что в Тбилиси было создано первое Нахимовское военно-морское училище, куда принимали детей именно с 10 лет. Казалось бы, ну и что? Но дело в том, что вырастая в семье моряка, неплохо представляя морскую военную службу, я уже тогда задался мечтой стать моряком. И тут вдруг такое событие! Вообще-то мечта у меня появилась раньше, когда мы жили в Ленинграде на 14 линии. Отец учился в Военно-морском училище им. Фрунзе, а я тоже учился в первом классе. А соседом нашим оказалась семья, в которой сын учился в специальной военно-морской школе. Тогда такие школы только учредили, в них можно было поступить после седьмого класса. Паренёк этот, воспитанник спецшколы, щеголял в морской форме, этим воображал, и я вполне закономерно ему завидовал. Передо мной был мой отец моряк и этот как бы моряк, являвший собой образ того, кем я могу в последующем стать. Иначе говоря, идея о флоте, которая в своём общем виде родилась много раньше, чуть ли не с пелёнок, в данном случае обрела в соседском парне свою реальность. Она запала в душу, а до её воплощения надо было ещё жить да жить. И тут я вдруг узнаю, что где-то, далеко-далеко от меня, возникло военно-морское училище, куда могли поступать дети моего возраста. Но это же так далеко! Мать вспоминает, что я тогда с ума сходил, рвался сесть в поезд и немедля поехать в Тбилиси. И это в мои-то 10 лет. Как можно было доехать от Байкала до Тбилиси, когда о нормальном пассажирском движении и думать не приходилось. Короче говоря, из моих терзаний ничего тогда не вышло, да и не могло выйти. Но вот что меня удивляет: я тогда, в третьем классе, имел мечту, а сейчас у молодёжи, даже заканчивающей вуз, никакой мечты нет, кроме стремления к высокой зарплате. Они, как дети, и остаются такими, хотя у них уже пробиваются усы и борода. Я это веду к тому, что происходит что-то с молодёжью противоестественное: тебя окружает масса самых разных профессий, но тебе это, как говорят, "без разницы". Всё это противоречит здравому смыслу, а винить, вроде как, некого. А впрочем, общество сделало культ из денег, оно и виновато. Плюс к этому оно не смогло разумно распорядиться техническими достижениями: компьютер, как и другие гаджеты, буквально навязывался в быту и в школе. Туда и ушёл интерес детей: занятней время тратить на забавы, чем на полезные занятия. Мы говорим о гаджетах, а разве разумно было через научно-технические достижения делать современный мир безумно опасным. И людям это не кажется важным или интересным.

Период моего пребывания у Байкала запомнился в основном активной общественной деятельностью. Мы, школьники, в пределах Иркутской области старались облегчить, по возможности, излечение раненых. У нас в школе были созданы творческие бригады, которые ездили к раненым, устраивали им концерты (пели, плясали, читали стихи), вообще общались с ними. Мы видели, что им это приятно.

А материально жизнь была очень тяжкой. По карточкам продовольственным можно было выживать, но не жить. Мать вместе с другими женщинами ходила по ближним сёлам, меняла вещи на продукты. В этом случае я оставался дома один с обязанностью присматривать за малышом, которому был годик. Нужно было и по комнате прибраться, и сбегать в магазин за тем и сем. Карточки отоваривали не сразу, а по мере поступления товара, за хлебом надо было бегать каждый день. По карточке моя дневная норма чёрного хлеба (другого не было вообще) была 300 грамм. У мамы – 250. Всё это было, как говорится, на один зуб. Однажды мне показалось, что я недополучаю свои 300 грамм. Я выказал недовольство. Мама предложила мне отделиться. Меня хватило на один день, после чего я позорно попросил восстановить статус-кво. Иногда где-то что-то "выбрасывали" в магазинах из того, чего не было в карточках. Приходилось подолгу стоять в очередях. И опять-таки, удивляло общее спокойствие людей, нет, скорее, не удивляло, а восхищало. Они молча, без раздражения и брани переносили выпавшие на их долю трудности. Делалось всё для фронта и для победы. А работали люди практически по 12 часов.

И не зря И. Сталин после победы благодарил советских людей за героический труд, за то, что они делали для фронта и для победы.

Обратите внимание: до 1965 года у нас не праздновали День Победы, то есть 9 мая не было государственным праздником. И ветеранов войны в современном понимании не было. И льгот им не давали. Вся страна воевала, от мала до велика. А после 1965 года стали отделять в особую категорию фронтовиков, как будто эта каста могла бы победить, если бы за ней не было крепкого тыла. Но получилось так, что бездарные руководители, но очень хитроумные, разделили народ на героев и на… неизвестно что. Этот принцип известный, он идёт издалека, из древнего Рима: разделяй и властвуй. В таких великих делах нельзя кого-то выделять. Представляете: побили мы в 1380 году на Куликовом поле Мамая с разноплемённой ордой и что, надо было участников битвы вписать в особый список? А по победе над Наполеоном? Тоже была отечественная война, но никому на ум прийти не могла возможность как-то выделить участников битв и походов. Выдали солдатам медали, а офицерам ордена и… зажили мирной жизнью. Все на обычных условиях, как и надо.

Нет, я абсолютно уверен, что если в большом, великом даже деле участвуют все, то нельзя кого-то выделять особо. Все воевали. Кто – то в окопах и атаках, а кто – то в тылу делал максимум, чтобы фронтовики получали всё необходимое: оружие, снаряжение, одежду, продовольствие, в том числе водку, и даже подарки из тыла, которые мы, ещё дети, ходили по домам и квартирам и собирали разные предметы у тех, кто дарил их фронтовикам. И тогда немыслимо было, чтобы кто-то мог утаить что-то из собранного. А там было много вещей вязаных, вышитых, выделанных. Помогали мы людям писать фронтовикам письма или поздравления: грамотёнка у старого поколения была не ахти какая. Мы помогали также тем пожилым людям, у которых дети или родственники ушли на фронт, и им некому было помочь (напилить – наколоть дрова, вскопать грядку у дома и тому подобное). В общем, забот и работ хватало всем. И не зря в ряде стран, но не в России, пенсионерам – детям войны установили надбавки к пенсии, как благодарность за те лишения, которые выпали в детстве на их долю. Дело здесь не в материальной стороне, не в скромных общественных подачках, а в том же общественном национальном менталитете. Повторю: воевал весь народ, а фронтовиками назвали далеко не всех; и стали одни героями, а другие как бы людьми второго сорта. И в этом тоже состоял большой шаг к концу КПСС. А о других шагах в этом направлении мы скажем ниже, ибо падение Советского Союза было вызвано совокупностью многих негативных факторов, а затем их число лишь возрастало.

* * *

В Слюдянке, в начале 1943 года, нас застала последняя фаза Сталинградской битвы. Эта фаза оказала мощное влияние на морально-психическое состояние советского общества. До этого вопрос о нашей победе оставался как бы подвешенным. Да, мы верили в реальность победы, но оставалось и сомнение: всё-таки немцы заняли, считай, большую часть европейской территории СССР – от Ленинграда, Подмосковья, Воронежа, Сталинграда и Северного Кавказа. Было, конечно, до этого поражение немцев под Москвой, но с того времени прошёл год, и был он, пожалуй, не совсем в нашу пользу. После Сталинграда страна облегчённо вздохнула, и это почувствовали даже дети.

Другое событие того же времени вызвало у народа некоторое удивление при, в общем-то, положительном отношении. Было принято решение о возврате к исторически традиционной форме русской армии и о её некоторой реорганизации. Новая военная форма была в принципе похожа на форму дореволюционной (царской) армии, включая погоны для всех категорий военнослужащих; укреплялось единоначалие во всех звеньях армии и флота; были приняты новые воинские уставы, в которых учитывался опыт текущей войны; было введено звание "офицер" и "генерал".

В нашей семье, как и у других, новая форма и особенно погоны обсуждались весьма оживлённо. Всё-таки было не всем по душе ассоциировать Красную армию с формой тех (белых), с кем она сражалась в годы гражданской войны. Однако, новая – старая, военная форма внешне выглядела привлекательно, да и она всё время оставалась в генах русских людей и была ими охотно принята. И я хорошо помню тот момент, когда я в пятнадцать лет с восторгом одел её на себя. Кстати, переход к новой форме был инициирован лично И. В. Сталиным, который видел в этом шаге восстановление русских воинских традиций, способных поднять дух армии как продолжателей славных дел прошлых поколений. По нашему мнению, И. В. Сталин был в этом абсолютно прав, и он наверняка планировал использовать эту форму в длительной исторической перспективе. Не вышло. Буквально через 15 лет недалекие, новые – старые, руководители нашей страны начали увлечённо уродовать военную форму и в результате "доигрались" до того, что эта форма сейчас не имеет ничего русского, смахивает скорее на форму афро-азиатских развивающихся государств. Руководящим недоумкам трудно понять, что военные должны гордиться своей формой, как и своей военной историей. Посмотрите, как тщательно сохраняют свою стандартную военную форму англосаксы и как они ею гордятся! Форма несомненно должна иметь национальное содержание, которым можно и должны гордиться. Смешно смотреть на офицеров в полу гражданских кофточках и маечках, как и на ядовито-зелёный цвет их формы. У нашей природы другой цвет! Мы не в тропиках живём, потому и военная форма должна быть соответствующей.

Летом 1943 года отца вызвали в Москву, где решались проблемы организации аварийно-спасательных отрядов на водных пространствах освобождаемых советских территорий. Там отец был назначен главным водолазным специалистом в один из отрядов, который должен был заниматься судоподъёмом и расчисткой русла Днепра в районе города Кременчуг.

Современному россиянину трудно представить до какой степени был разрушен этот город. Его центральная часть и строения вдоль набережной Днепра были разрушены полностью. Для жилья пришлось приспосабливать развалины домов. Отец поехал в Кременчуг прямо из Москвы, и там матросы среди развалин расчистили площадку и из подручных кирпичей сложили своего рода однокомнатную лачугу. В углу её поставили печурку, по другим углам сбитые из досок кровати, положили казённые матрацы, спальное бельё и, как говорится… просим пожаловать. В конце осени мы с мамой и маленьким братом так и пожаловали. Первые дни жить в развалинах было как-то жутковато, но зато аварийно-спасательный отряд, где работал отец, был рядом. И всё это было на набережной, куда по выходным стекалось городское население. Там играл флотский духовой оркестр и под его музыку можно было петь и танцевать.

В Кременчуге с конца весны 1944 года по окончании школьных занятий началась моя трудовая деятельность. Не формальная, конечно, ибо было мне всего 11 лет, а добровольная. Деньги можно было получать за разрушение уже разрушенного здания. Большие дома являли собой кирпичные развалины. Наша задача (детей) состояла в том, чтобы собрать, отодрать, отбить, очистить от цемента кирпичи, сложить их в пирамидки и получить на месте по 20 копеек за кирпич. Мы возились с утра до полудня, а потом приходил мастер, считал кирпичи каждого и отсчитывал энные суммы. После этого мы бежали за мороженым, несли деньги родителям и собирались у реки. Нас, конечно, никто не заставлял работать, и не было никакого трудового регламента. Просто было условлено: мы собираем кирпичи, приходит в установленное время мастер и следует расчёт. Не могу сказать, что зарабатывали много, так как добыча кирпича (его отрыв от стены), его очистка было делом непростым, но… всё– таки мы что-то имели и этим особенно гордились.

Особых удовольствий у нас (детей) не имелось, поэтому всё свободное время уходило на уроки, на чтение книг и на общение между собой. С учебниками, как и с книгами, было туго, их не хватало, и они переходили из рук в руки. Их использовали до дыр. Тогда в продаже учебников ещё не было, нам их выдавали в библиотеках школы на класс, но… нас было больше, чем учебников или художественных книг. Получалось, что мы таким образом были повязаны в один коллектив: вместе учились, вместе, при необходимости, работали и вместе отдыхали. Мы чувствовали серьёзность времени и не позволяли себе "валять дурака". В целом это было хорошо. Мы были самостоятельны, росли физически крепкими и в меру серьёзными. Жизнь муштровала нас в правильном направлении, поскольку мы росли в коллективе, а, как правило, коллектив всегда прав. Ну и, наверное главное, что мы видели перед собой уставших от трудностей родителей, измотанное от материальных и бытовых проблем общество и, понимая, что им не до нас, старались как-то облегчить жизнь взрослых. Что касается каждого из нас, уже больших, но пока ещё детей, мы не мучились эгоизмом, были дружелюбны. И всё это при том, что общая ситуация была необычной. Дело в том, что дети, вернувшиеся из эвакуации, были на пару лет младше, чем те, которые остались в оккупации. Разница в возрасте, чисто физиологически, была заметна, но в плане общественных отношений и взглядов этого не было. Возможно потому, что у нас каких-то сформировавшихся взглядов ещё не образовалось… Отсутствовал необходимый для этого интеллект, который, конечно же, необходим для анализа обстановки и определения позиции.

В этом контексте осталось в памяти то, что в своём уже не совсем детском возрасте, у нас не проявлялись остро, хотя, естественно, были половые инстинкты. Свою роль сыграла война и текущие материальные трудности, которые в прямом смысле глушили эти инстинкты, да и не было перед нами какого-то разлагающего примера со стороны взрослых. Конечно, мы как-то влюблялись, но это было настолько платонически, что не получало демонстративного выражения. Чувств мы стеснялись. И не зря, видимо, немецкие врачи искренне удивились, когда, обследовав угнанных в Германию молодых женщин от 18 до 24 лет, они обнаружили, что на 96 % они были девственны. В этом деле проявляли себя многие факторы, которые можно считать положительными в очень тяжёлое военное время. Все, или в основном все, жили бедно, жилищные условия – хуже некуда, работы очень много, общественная среда – суровая, всё было подчинено будущей победе по принципу: "когда победим – тогда и поживём". Сейчас, когда родители, смеясь, поощряют деток целоваться и дружить в 5–6 лет, это может выглядеть непонятным. А тогда просто у всех были другие приоритеты. Тогда даже взрослые стеснялись целоваться публично. К тому же, школа уделяла большое внимание воспитанию подрастающих поколений. Если смотреть на всё это глазами верующего, то можно утверждать, что тогда утверждались в школьниках евангельские принципы воспитания, хотя и без упоминания Иисуса Христа. Нас воспитывали и в пионерии, и в комсомоле, и в партийных организациях, и в обществе, и просто на улице, поскольку старшие могли нам делать замечания (и делали), а мы ни в коем случае не могли им хамить: язык как-то не поворачивался. К тому же, в войну и после её исповедовался принцип: искусство и культура должны служить народу. В клубах, в парках, в иных общественных местах артисты и музыканты самого высокого уровня выступали бесплатно, не допуская скабрезности, пошлости, двусмысленности. Чисты были в смысле морали советские фильмы, да тогда и американские, и немецкие фильмы, которые назывались "трофейными", нравственной грязи не содержали. Иными словами, Запад пока ещё в смысле морали был относительно чист. Получалось в то время так, что у нас не было возможности сталкиваться с отсутствием нравственности. Соответственно не будет преувеличением сказать, что в смысле морали и нравственности военное поколение ещё лет 15–20 после войны сохраняло в душах относительную чистоту. Вы зададите вопрос: ну и что? Ответ гласит так. В основе своей чистым морально и нравственно было предвоенное поколение. Оно в силу этого, в том числе, смогло одержать победу в величайшей войне с объединённой Европой. Чистое нравственно военное и первое послевоенное поколения смогли вывести страну на второе место в мире по экономике, создать лучшее в мире образование и здравоохранение, великолепную науку и восхитительную культуру.