Текст книги "Путешествие назад во времени"

Военная «карьера»: взлёт и посадка

Слово «карьера» сюда вроде не очень подходит. Но это зависит от того, на что и как смотреть. Путь от курсанта и до лейтенанта – тоже карьера, поскольку ты принципиально меняешь свой статус военнослужащего со всеми видимыми характеристиками: получаешь офицерскую форму, погоны, значок и, что очень приятно, деньги, которых у тебя до сих пор было «кот наплакал». Совсем немаловажно и то, что к тебе меняется отношение окружающих людей. У тебя как бы на лбу написано, что ты уже находишься в привилегированном, военном сословии. И процедура возведения тебя в офицерский чин сама по себе весьма волнительна. Она решительно превосходит всё то, что я, скажем, испытал позже, закончив МГИМО. Вообще, завершение вуза в сравнении с училищем выглядит убого, хотя начальство и там обычно старается, чтобы процедура не ограничивалась только собранием, на котором вручают дипломы, и своего рода стихийным праздничным вечером в каком-то ресторане попроще.

Отпуск после КАПУ прошёл настолько бездарно, что я не запомнил ни одного дня или события. Когда 20 августа пришло время направить стопы в новое училище – КОЛКАУ, я сделал это даже с удовольствием. Впрочем, я не совсем прав, сказав о бездарности отпуска: я очень надёжно пополнил и закрепил на чистом песчаном днепровском берегу в хорошую погоду свои знания русской и советской классической литературы. Люди молодые в своём большинстве считают, что знание литературы, если нужно, то лишь для развития общей культуры. Всё это так, но классика содержит в себе нечто большее: она воздействует не только на разум, но и будит чувства, развивает воображение. Ты как бы соучаствуешь в событиях, описанных в романе или рассказе, ты их "видишь". Привыкнув к этому, ты начинаешь "видеть" и понимать события, происходящие в обществе и в твоей личной жизни. А понимание – основа аналитики, которая очень важна для большинства специальностей. Аналитиков уважают и ценят, в том числе и финансово.

Нет смысла описывать радость встречи всех нас – бывших воспитанников КАПУ в новых условиях. Каждый может это хорошо представить самостоятельно, как и понять наше внутреннее волнение перед предстоящим новым этапом жизни. В общем плане мы этот этап представляли, поскольку он не должен был существенно отличаться от того, что мы испытали в предшествующие три года. А вот для парней с гражданки это был действительно волнительный новый этап и абсолютно иное содержание, отличное от их прежней жизни. Нам было интересно и любопытно смотреть на них, таких неуклюжих в своей пока ещё гражданской одежде. К тому же, в отличие от нас они были острижены наголо.

А дальше всё пошло по обычному порядку. Их, новичков, приодели, с ними началась элементарная строевая подготовка, им о многом рассказывали, знакомили с уставами воинской службы, а на нас свалились всякие дежурства и хозяйственные работы. Всем нам предстояло в конце августа принять присягу. В КАПУ мы её не принимали, поскольку это было возможно только с 18 лет. Нас до присяги распределили по взводам, батареям и дивизионам. Сохранялся принцип: во взводе должно быть равное число бывших воспитанников и столько же бывших гражданских лиц. Хотя младший командный состав, сержанты, комплектовался из бывших воспитанников КАПУ.

На один момент стоит обратить внимание. Контингент курсантов из гражданских лиц был представлен преимущественно украинцами, что вполне понятно: училище всё-таки киевское. И нельзя было не обратить внимание на то, что к службе украинцы относились много ретивее, чем русские. У них было что-то похожее на немецкое: приказ они выполняли исключительно точно от "а" до "я", невзирая на то, что по обстоятельствам возможно разумнее было бы поступить иначе. Я часто задумывался: почему это так? Скорее всего от исторического опыта: у немцев, наверно, было меньше дураков – начальников, чем у нас, русских. Поэтому немцы (и украинцы) готовы слепо следовать приказам, полагая, что начальник всегда разумен и прав, а русские видели (и сейчас видят), что начальником может быть человек ума недалёкого и, к тому же, самодур, ему доверять следует с оглядкой (чего стоит один бывший министр обороны Сердюков). Кстати, эта русская особенность могла тоже помочь нам выиграть войну, поскольку немцы всегда буквально следовали плану операции, а наши в низких звеньях могли планы начальства по ситуации изменить, даже рискуя при этом очутиться в штрафбате. Так обстоит это дело и в гражданской сфере. Очень часто русский человек, выслушав указание руководства, думает про себя: "да пошёл ты…" И начинает его исполнять по принципу: "Как Бог на душу положит". Немец себе, пожалуй, такого позволить не может. Хохол тоже, но (в отличие от немца)… если ему это будет выгодно. Выгодно в разных смыслах. В армии это выражается, как правило, в стремлении получить на погон лишнюю звёздочку или лычку. И если хочешь какой-то команде поручить простое дело, то во главе её надо ставить украинца, а если дело более сложное, над которым подумать надо, ставь русского.

Рвение украинцев к службе привело к тому, что они, чётко следуя за нами,"питонами", вскоре вышли на необходимый и приемлемый уровень, а к концу училища некоторые даже стали сержантами: их поставили командовать отделениями на младших курсах, где они могли дать волю служебному рвению. Вообще смешение подобного рода может дать разный результат: всё-таки разница в первоначальной военной подготовке между нами (питонами, подготами) и гражданскими была большой и могла бы привести к разного рода инцидентам. И начальство вначале этого опасалось. Но всё получилось вполне добродушно. Возможно потому, что нас после принятия присяги буквально зажали в тиски. Нагрузка физическая, интеллектуальная и моральная была столь большой, что мы едва дотягивали до отбоя. Под эту нагрузку подпали все в равной мере, а через время и нагрузки мы вскоре притёрлись друг к другу. Да и что нас могло разделять? Что было особенно характерным: у нас ни в КАПУ, ни в КОЛКАУ совсем не было воровства. Деньги и ещё что-нибудь интересное мы запросто оставляли в тумбочках. Кстати о деньгах. В КАПУ мы денег не получали, находясь на полном государственном обеспечении, вплоть до ниток и иголок. В КОЛКАУ нам жалование полагалось: на первом курсе 75 руб., а на втором – 100. Однако здесь припоминается такая армейская прибаутка, с которой нас в училище ознакомили с первых дней. Молодой новобранец солдат пришёл с котелком получить свою порцию каши с мясом. Повар плюхнул ему кашу, а про мясо "забыл". Солдат спрашивает:

– А мясо?

Повар этак недоумённо спрашивает:

– Тебе мясо положено?

– Нет.

– Ну и отходи, не задерживай очередь. Следующий раз всё почти повторяется.

– А мясо?

– А тебе положено? – Да.

– Ну раз положено, отходи, повторно не дам.

Также вот было дело и с нашим жалованием. Нам причиталось 75 рублей в месяц, но… мы, курсанты, как и вся страна, должны были "добровольно" подписываться на государственный заём, на сумму, в нашем случае, равную десяти жалованиям, то есть 750 рублей. И получалось, что деньги мы получали только за два месяца, как раз накануне летнего отпуска. Время тогда было тяжкое: страна ужасно разрушена в её европейской части, а инвестиций, кредитов или займов нам никто не давал. А значит, восстановление и развитие государства мы обеспечивали за счёт собственных граждан. Не было иного пути, и всё, в конечном итоге, получалось. Трудно было? Да, и очень, но народ всё стерпел, такова уж наша русская душа.

С первого курса мы продолжили училищные традиции наших предшественников. Многого я уже не помню, но на всю жизнь запомнил строевую песню, которую мы пели в строю на вечерней прогулке перед отбоем. Вспомнился первый куплет и припев, которые исполнялись на мотив песни лётчиков из кинофильма "Небесный тихоход":

 
Мы, друзья, офицерами будем
И тогда нам открыты пути.
А пока проберёмся мы в люди,
Даже девушку трудно найти.
 

Припев:

 
Потому, потому, что мы курсанты,
А училище для нас родимый дом,
Первым делом надо выйти в лейтенанты,
Ну, а девушки? А девушки – потом…
 

Это у нас была легальная песня, офицеры её как-то, но терпели. Были и другие, несколько более фривольного содержания.

 
Это песенка на мотив из того же фильма:
Дождливым вечером, вечером, вечером,
Когда артиллеристам, скажем, делать нечего,
Мы приземлимся за столом,
По двести грамм себе нальём
И, опрокинув, нашу песенку споём.
 

Припев:

 
Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю уйдём.
Пилот, не гордись ты,
Ведь в небе мы тебя всегда собьём…
 

Глупая конечно песня, тем более, что по 200 грамм, мы ещё не закидывали, водку, насколько помнится, мы не пили, но иногда в увольнении пригубляли вино «Три семёрки» или винный напиток сладкий «Спотыкач». Всё это под приятную закуску: тогда, в 1951 году, в Киеве в любом магазине и на улице в ларьках можно было купить копчёную и жареную рыбу, икру (красную и чёрную), видов пять колбасы и столько же видов сыра. И всё это по очень доступным одинаковым ценам. Это было возможно потому, что эти и другие необходимые народу товары (меха, например) были запрещены к вывозу.

Все эти песни нам перешли "по наследству", не было нашим "творчеством". А что касается фривольностей, то здесь надо иметь в виду психологический аспект. Мы, выпускники КАПУ, некоторое время привыкали к необходимости уважать авторитет своего начальства. Для службы это необходимо, и мы это знали, но получалась некоторая несопоставимость. В КАПУ у нас взводом командовал майор, боевой командир, весь обвешанный орденами, а в КОЛКАУ к нашему взводу, например, приставили старшего лейтенанта Винокурова, который, естественно, стал офицером после войны, и по годам, и по жизненному и служебному опыту он от нас ушёл не очень далеко. В общем, нам понадобилось какое-то время, чтобы наполнить себя уважением к Винокурову, который по всем показателям был очень даже достойный человек. Ему с нами тоже было трудно, поскольку уважение завоёвывается не только горловыми связками, а ими он, как человек интеллигентный, пользовался нечасто. Примеров внутренних противоречий курсантов с начальством можно приводить много. Возьмём лишь один, как-то связанный с песенными фривольностями.

Помимо рассказанного выше были песни с блатными и даже нецензурными вольностями. Естественно, что эта лирика была в училище запрещена. Но при случае мы этим пренебрегали. И вот однажды перед отбоем мы собрались в классе втихую отметить день рождения товарища, которому родители из Западной Украины, по случаю, передали сумку с набором вкусностей. Побаловав себя этими вкусностями, мы втихую запели блатную песню. Класс был от казармы и от дежурного далеко, и мы полагали, что нас ничто не побеспокоит. И вдруг, открывается дверь, и в проёме показывается разгневанная личность командира взвода. К этому моменту харч был уже съеден, да такого рода баловство не запрещалось. Однако командир слышал нашу блатную песню и тут же объявил, что он нас всех лишает увольнения в ближайшее воскресенье. Мы понимали, что виновны в нарушении установленного порядка, что можно и нужно нас наказать, но не таким же жёстким образом. Увольнения ждёшь всю неделю, как манны небесной, и тут вдруг такой облом.

В воскресенье мы вместо увольнения смотрели в клубе кино. А после, перед сном, лёжа в койках, совещались о том, как нам начальству отомстить. И придумали. В понедельник у нас по расписанию должна была быть "огневая подготовка". На этом занятии мы вытаскивали пушки из артиллерийского парка на свет Божий и, откатив их в сторону метров на сорок, приводили в боевое положение, делали разные упражнения и решали задачи. Огневое дело преподавал именно наш комвзвода старший лейтенант Винокуров.

Итак, по прибытии взвода к орудиям он приказал их выкатить из блоков, а сам отошёл в сторонку, покуривает. Ждёт – пождёт, а пушки не появляются. Пушек было четыре: ЗИС-3,76 мм., средние по калибру и по весу. А курсантов приходилось по шесть человек на пушку, как раз орудийный расчёт. И все совсем не хилые: ростом от 175 до 190 см, да и силёнкой Бог не обидел. Взялись мы за пушки, надрываемся от натуги, а выкатить никак не можем: вроде как сил не хватает. В общем, комедию ломаем. А комвзвода, что он может сделать? Курить да губы кусать. Он с нами и по-хорошему, и по уставу, а пушки, если и движутся, то по сантиметрам. То, что обычно делалось за пять минут, отняло у нас 20 минут. И это при том, что пушки надо было не катить, а скатывать под горку.

Последовали занятия, в отличие от обычного в мрачной и тягостной обстановке. А комвзвода при этом решает для себя элементарную задачу: если недовольные курсанты под горку выкатили орудия за 20 минут, то сколько потребуется времени на их закатывание в горку? Решив эту задачку, комвзвода прекратил занятия за полчаса до конца и скомандовал: "Отбой!". Мы и тут себя проявили: за пять минут орудия стояли в боксах, а комвзвода с озадаченным видом стоял в сторонке, не очень, видимо, хорошо представляя, что следует делать дальше. В общем, он приказал нам почистить орудия, а сам благополучно удалился. Мы же, почистив чистые орудия, расположились на травке, обсуждая прошедшее событие. Мы понимали, что дурачились мы в общем-то по-детски, но всё-таки стояли на том, что акция наша была оправданной. Закоперщиками были мы – воспитанники КАПУ, поскольку в нашем понимании командир не должен был нас наказывать столь строго, лучше ему было бы нам всё спокойно объяснить, не ломая взаимного понимания. Именно так поступил бы офицер-воспитатель а КАПУ.

Что же касается общего принципа, то вынося взыскание или наказывая, в том числе ребёнка в семье, нужно своими эмоциями управлять, понимая, что не нужно приказывать что-либо неисполнимое или то, что не даёт искомый результат. В училищах нам всё время об этом напоминали.

За время учёбы случалось много разных событий, иногда весьма комичных. Вот, к примеру, одно из них. Ночь, как в стихах говорится: "Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звёзды блещут…". Мы цепочкой в 2.00 идём за сержантом, который был разводящим смены. Идём сменять часовых, которые отстояли на постах положенные два часа. Идём мерно, не слишком торопясь, подходим к продовольственному складу. Осталось обойти крошечную рощицу и выйти на светлый участок. Сержант вдруг приостановился и говорит:

– Что, ребята, пошутим немного?

Мы молча покивали головами, говорить было не о чем: нам бы поспать, а не топать на пост. Сержант затем заходит в рощицу. Мы за ним. В середине видим малюсенькую полянку и столб, к которому привязан рельс. Подошли. Сержант, не снимая автомата с плеча, приподнял приклад и ударил по рельсу. По воздуху разлился тихий, но хорошо слышимый звон. Мы смотрели вверх на холм, где под лампой стоит у двери склада часовой Иван Гнибеда. Он слегка дёрнулся, посмотрел вниз, в рощицу, но увидеть там ничего было нельзя. Через несколько секунд сержант опять "Бам, бам!". На этот случай Гнибеда отошёл со света, подошёл к краю небольшого обрыва, автомат с плеча снял. Ждёт. Вглядывается. И мы ждём, хихикая про себя. Гнибеда немного выждал, повернулся идти назад, а мы ему опять "Бам!". Он тогда вскинул автомат и командным голосом произнёс фразу, которую я запомнил навсегда:

– Годи, гепаты… Пидиймай рукы до горы, тай выходь на свитло!

Мы расхохотались и вышли на свет.

Случаев таких и иных было много, хоть мемуарную книгу пиши, но суть здесь в том, что при всей жёсткой армейской службе мы шутили с особым удовольствием. Этим суровость жизни сильно скрашивалась. А главное в этом было то, что шутки были всегда беззлобные, с юмором, никогда не направленные на унижение личности. Может вообще в обществе тогда было время доброе, а может совместные трудности нас сплачивали на основе взаимного уважения. Описанный выше случай был по сути добрым, а вот был и иной. Не со мной, а с курсантами соседнего взвода.

Стоит зимой часов в девять вечера на посту часовой у склада ГСМ (горюче-смазочные материалы). Морозно, ветрено, противно. Часовой в будке, и вдруг видит, что какой-то офицер идёт на пост. А дело в том, что из здания училища к домам, где жили офицеры с семьями, идти надо было вокруг поста, а затем ещё обходить овраг. В общем, самый прямой путь был через пост. И в дневное время, когда склад работал (обычно до 20.00), многие так через пост и шагали. А тут вечер, темно, склад закрыт. И вот, часовой видит офицера из штаба, к которому курсанты относились с примесью ненависти. Как только офицер вошёл в зону поста, часовой кричит:

– Стой, кто идёт? Офицер в ответ:

– Свои, ты что не видишь? Часовой повторяет:

– Стой, стрелять буду! – И вскидывает автомат.

– Ты что, с ума сошёл, да как ты смеешь…?

Офицер делает ещё пару шагов и слышит щелчок затвора и команду.

– Стой, ложись или убью.

Офицер топчется на месте, сопровождая это громким матом, требует вызвать разводящего, который отвечает за часовых, и слышит:

– Ложись или будешь стоять до конца моей смены, иначе я разводящего звать не буду.

Офицеру делать нечего, он плюхается в снег, продолжая сквернословить, а курсант в его адрес кричит довольно грубо:

– Заткнись, иначе так и будешь в снегу валяться!

Он повернулся к кнопке вызова разводящего и сделал вид, что он её нажал. Оба, офицер и часовой, ждут. А время ползёт. Часовой в шубе и в валенках, к тому же и в будке, а офицер лежит на снегу в шинели и в ботинках. Минут через пятнадцать, когда офицер вновь начал браниться, часовой нажал всё же кнопку вызова. Минут через пять разводящий пришёл, офицера освободил. Тот было начал ругаться, а разводящий говорит:

– Товарищ майор, часовому на посту разговаривать нельзя. Следуйте за мной!

От этой истории все курсанты были в восторге, а офицер по сути стал объектом для насмешек. Курсанту-часовому ничего не было, поскольку по форме он следовал уставу караульной службы. Офицер же получил нагоняй и через некоторое время его из училища перевели в строевую часть. Дело в том, что в училище он по своим обязанностям исполнял функции проверяющего, который должен был контролировать качество нашего обучения. Он приходил на занятия, мог задавать вопросы, а затем писал рапортички. После отдыха на снегу под автоматом ему стало невозможным к нам приходить. Во взгляде каждого курсанта ему виделась насмешка. Мораль сей басни такова: чтобы учить кого-то, будь сам образцом. В нашем случае есть ещё одна сторона. Офицер, конечно, шёл со службы домой… но он же мог, при его вредности, подойти к часовому и сказать:

– Часовой, вызовите разводящего!

А затем на удивление часового объяснить, что его (часового) нужно с поста снять и примерно наказать за грубое нарушение служебной инструкции и караульного устава: он не должен был допускать посторонних в пределы поста. Часовой за это мог получить суток пять гауптвахты, а о лишении увольнения в город и говорить нечего.

Вот таковы, значит, и были наши училищные будни. Иногда они ужесточались. Так, к примеру, зимой нас вывозили под Киев на артиллерийский полигон в условия, приближённые к реальности. Там мы долбили и рыли в мёрзлом грунте окопы полного профиля для орудий, готовили снаряды к стрельбе для курсантов старшего курса и занимались всем тем, что начальству могло прийти в голову. Был один случай особый, о котором не могу не поведать, поскольку он каким-то образом повлиял на моё мировоззрение.

Время ужина. Мы притулились у какой-то строительной конструкции в виде стола, хлебали на морозе из котелков свою пищу: каша, как обычно, или щи. Я поел быстрее других, топчусь рядом. Ребята просят:

– Юр, сбегай к хлеборезке, попроси у неё ещё хлеба, она к тебе благоволит…

Слово "благоволит" не очень соответствовало факту, но, как мне казалось, какая-то взаимная симпатия между нами была. Эта женщина, Люба, была лет на десять старше меня, но вид её для нашего брата, мужчин, был, несомненно, привлекателен. Тем не менее при её строгой внешности в мужской среде особо к ней не приставали. Мне в мои неполных девятнадцать лет и при моей в амурных делах полной неопытности она казалась не просто привлекательной, но даже прелестной, хотя и недоступной. Но интересный момент состоял в том, что эта Люба поглядывала на меня с некоторым вызовом, или мне так казалось в этой лесной, снежной, полной мороза, дыре. В общем, я сорвался с места и по глубокой снежной "каше" поплёлся к её палатке; поплёлся, потому что снег был по колено.

Люба крутилась возле хлебных буханок, одну из них, порезав на куски, передала мне, а на мою благодарную улыбку и "спасибо" она хитро улыбнулась и быстро произнесла:

– Если хочешь, можешь прийти ко мне сюда через пару часиков…

Я был этим призывом так ошарашен, что топтался в недоумении на месте, понимая и не понимая ситуации, пока она не сказала:

– Не стой, как столб, топай отсюда…

Притащив себя к нашему "столу" всё ещё в каком-то недоумении и озабоченности, я получил нерадостную новость: пять курсантов, включая меня, направляли после ужина на чистку снарядов. Это была клятая работа, тупая и трудоёмкая. Суть её состояла в том, что надо было штук пятьсот снарядов очистить от смазки. Обычно смазка стиралась паклей, а затем корпус снаряда обтирался тряпкой. Вроде ничего сложного. Но зима всё усложнила. Смазка намертво примёрзла к медной гильзе и, соответственно, снимать её нужно было не просто паклей, а вначале обмотать гильзу у основания жёсткой бичевой, которая, двигаясь вверх, соскабливала смазку. Затем следовала пакля, и только потом тряпка. Всё это занимало много времени. А после тягот дня так хотелось залезть в тёплую палатку поближе к печке и забыться во сне.

В общем, сидим мы у костра, мучаемся над снарядами, а у меня из головы не выходит приглашение Любы. Думаю только об этом, тянет меня к ней, но не могу же сказать ребятам об этом, а тем более оставить их у тяжкой работы и сбежать к возможным, как мне представлялось, утехам, о сути которых у меня не было никаких представлений, одни лишь фантазии. Но здесь, думай – не думай, а время идёт. Пара часиков, которые мне Люба отвела, заканчиваются, а гора ящиков с "грязными" снарядами уменьшается слабо, буквально еле-еле. И тут в мой мозг врывается дерзкая мысль, которую я тут же изложил друзьям по несчастью. Я предложил брать снаряды с примершей к ним смазке и кидать их в огонь, при этом имелось ввиду, что снаряды без взрывателей, которые в них ввинчивают накануне стрельбы, а значит они не слишком опасны. Нужно только внимательно следить: когда в огне смазка потечёт с корпуса, тогда снаряд нужно вытащить из огня, тёплую смазку стереть паклей и далее "колдовать" тряпкой. Моё предложение оживило коллег. Работа буквально помчалась. Производительность нашего труда резко увеличилась. Гора снарядных ящиков стала быстро уменьшаться. И вдруг мы слышим гневный и явно испуганный голос:

– А ну, прекратить это безобразие! Вы что, совсем с ума сошли!

Смотрим на дежурного офицера, встали со снега, молчим. А офицер нам объясняет, каким опасным делом мы занялись, негодует. Спросил, чья это идея. Мы, конечно, молчим. И хоть ты нас режь, всё равно будем молчать. Он понял это, немного в ругани потоптался, ушёл. Мы, для вида, немного поработали, как нам было указано, а потом принялись за своё, но уже с оглядкой. Ближе к полуночи работу мы закончили, умылись снегом и двинулись к своим палаткам. Я же, внутренне сам стесняясь и в каком-то радостном напряжении, от группы отстал, и по глубокому снегу стопы направил к Любе. Шёл с трепетной радостью и с детским переживанием. Не дозрел я ещё до взрослых утех. Потихоньку, с бьющимся сердцем подошёл к любиной палатке и… о ужас! Слышу оттуда негромкий голос Любы и какого-то мужчины. Я обомлел, удар по нервам был такой, что опустился я в снег на колени и ничего не слышал, о чём был разговор внутри палатки. Наверное, я всё-таки впал в какую-то кому. Делать, однако, нечего, поднял я себя на ноги и, как оплёванный, без способности что-либо понять, поплёлся к своей палатке.

Утром Люба, как и я, сделали вид, что ничего, в общем-то, и не было. Но для меня был урок на всю жизнь: я с тех пор и до сих стал избегать случайных связей с женщинами и уверил себя, что логика мужская и женская различны, и что возможно справедлива поговорка: если на вопрос мужчины женщина отвечает "нет", то это значит "возможно"; если она говорит "возможно", это значит "да", а если она молвит "да", то она не женщина. Впрочем, этой поговоркой я на практике никогда не пользовался. Я полагал, что если женщина лишь видом своим показывает "нет", то это и значит "нет". Иначе говоря, обольщать или добиваться её нет смысла, ибо всё это делать в случае успеха тебе придётся постоянно. Всё должно достигаться не усилиями одной из сторон, а в гармонии при исключительно честных взаимных отношениях.

Что касается такой темы как сожительство мужчины и женщины, говорить совсем не хочется, ибо сожительство разрушает нравственность человека изнутри: сегодня пожил с одной женщиной, предполагая, что завтра можно пожить с другой, и так далее. Есть у сожительства начало, но нет у него конца. Это, конечно, продукт работы верховной власти и согласия церковных иерархов, которые поощряют деградацию общественных отношений с целью максимально отвлечь людей от политики. Сюда же относится и спорт, и так называемое (современное) искусство, и любые массовые развлечения, которым сейчас нет счёта.

Впрочем, моя идея по теме более скромная: показать, что казалось бы события, ничтожные сами по себе, могут существенно влиять на становление личности человека. У нас с Любой, как видим, ничего, совсем ничего, не было, но удар по моей психике, в снежную пургу у её палатки, в значительной мере определил направление моего движения по жизни. Стало быть Люба мне попалась по судьбе: один миг и что-то очень серьёзное в душе твоей меняется.

Кстати, могу привести ещё один пример того, как женщина влияет на жизненное восприятие мужчины. Влияет, можно опять-таки сказать, походя. В памятном победном 1945 году, когда мне было всего 12 лет, получилась такая, очень краткая, забавная даже, история. Мы, по сложившейся традиции, весной следовали всем классом в колхоз для содействия в посевных делах. Шли по узкой тропинке в затылок друг другу. За мной шла Эля Резниченко (видите, я даже фамилию её запомнил, хотя прошли долгие годы), занятая болтовнёй с подружкой. Я шёл молча, погружённый в сильные чувства к этой девушке. Ей было 14 лет, поскольку она оставалась в оккупации, и два года в школе не училась. Эля, как мне казалось, да так оно и было, внешне являла собой ту особу, которую мы с интересом видели в американских "трофейных" фильмах, восхищались ею. Это была Дина Дурбин, очень любимая в то время актриса в нашем обществе. Сходство с ней Эли не было совсем уж абсолютным, но мне она казалась очень похожей на Дурбин, и даже… лучше её. Я был влюблён до крайности, но безнадёжно, интуитивно понимая, что два года разницы в возрасте, да и вообще возраст и то время жизни, не предполагали каких-либо внеклассных отношений.

В общем, мы шустро и проворно идём по тропинке. Я, слушая сзади милый голос, нахожусь в чувствах, но тут, вдруг, старшие ребята по возрасту закурили самокрутки (на папиросы у нас денег не было) и предложили мне к ним присоединиться. Сомнений у меня не возникло, скорее возникло чувство гордости, что меня эти ребята воспринимают всерьёз. И вот я уже шагаю с самокруткой в зубах, сплёвывая часто по сторонам, поскольку горький дым гнал слюну, да и пример других действовал, Я полагал, был даже уверен, что курево прибавляет мне мужественности, делает меня привлекательнее в глазах Эли. И вдруг слышу за спиной голос кумира:

– Юрка, кончай маяться дурью. Ты смешон с "сигарой" во рту, брызгая слюну налево и направо. Не тянись ты за этими обормотами!

Эля имела ввиду старших мальчишек, которые уже втянулись в курево. От её слов, которых я никак не ожидал, я на момент впал в ступор, шагал механически, наполняясь какой-то злостью на самого себя и детской обидой на Элю. Я далеко отшвырнул самокрутку, обернувшись, преданно взглянул в глаза девушки и чётко сказал:

– Извини, не знаю, как это вышло… Должно быть бес попутал…

С того момента я больше в рот никогда в жизни не брал табачных изделий. Больше того, у меня даже появилась своего рода аллергия на табачный дым, и понимание, что сигарета не придаёт мужественности, а всего лишь гробит здоровье. Вот вам, пожалуйста, факт и его результат. А мог, как очень многие, под авторитетом старших мальчишек, в курево втянуться, и весьма испортить свою жизнь. Сам удивляюсь, почему так вышло? Не иначе Господь помог. Ведь вокруг меня в жизни толпилась масса людей, приглашавших меня составить им компанию на перекур. А что собственно произошло? Несколько слов девчушки, брошенные вскользь, в насмешку, без особого смысла, заставили мой мозг начать мыслить в ином, не в типичном и обычном, направлении. Кстати, ещё один момент заслуживает внимания. На всю жизнь у меня сохранилось отторжение женщин, которые курят. Их курение не моё дело, но я воспринимал это с другой стороны, полагая, что курящие женщины не умны, а значит: зачем они мне?! Поищем умных.

* * *

На следующий, 1953 год, зимой мы опять были на том же месте в лагере, но теперь в ином качестве. Мы уже не чистили снаряды. Это делали для нас первокурсники. И чёрт не бил меня в ребро, не толкал к палатке хлеборезки. Наверное, я за год поумнел. Другие заботы поспели. Мы уже были на втором курсе, и подошло время практических выпускных стрельб. В этот раз, зимой, мы стреляли прямой наводкой по «танкам», а летом должны были быть выпускные стрельбы с закрытой позиции. В этот раз с погодой повезло: зима была мягкая, снежок мелкий, солнце яркое и настроение под стать. Стрелять мы должны были из обычных для нас пушек ЗИС-3, 76 мм, не только днём, но и ночью. Суть стрельбы состояла в том, что мы готовили орудия к стрельбе и ждали, когда мощная лебёдка где-то в стороне потянет за трос фанерный макет «танка». Каждый курсант имел право на три выстрела. Попал три раза – получи отлично, два – хорошо, один – удовлетворительно, а не попал ни разу – иди гуляй. Не знаю, было ли такое, поскольку в нашем взводе все отстрелялись на 4 и 5. Большинство курсантов стреляло днём, а нашей группе выпало задание стрелять ночью. Для облегчения задачи придавался прожектор – старенький и хилый, но что-то можно было всё-таки увидеть на дальности 300–400 метров. Главное было в том, чтобы увидеть макет, который мог двигаться с любого направления, и влепить в него положенные три снаряда. Уверенности в этом у нас не было никакой, поскольку до этого мы практиковались только на винт-полигоне, где стрельба шла по малой движущейся цели на удалении метров 50 из винтовки, которая крепилась на пушечный ствол. К той стрельбе мы привыкли, чувствовали себя в своей тарелке, но пушки… это было нечто иное. Как-то они поведут себя, да и большой макет на пересечённой местности, прыгая по кочкам и ухабам, – это не дар божий.