Текст книги "Путешествие назад во времени"

Потом пошли другие поколения, выраставшие в мирном благополучии, в искусственной нежности, в обилии прав и свобод человека. Эти поколения, не имея внутреннего стержня и стойкости, страну в конечном итоге сдали. А сейчас идут того более иные поколения, вырастающие в других, более тепличных условиях, либеральных, в которых личность и её значимость искусственно преувеличены, а социально-политическое положение в стране не предлагает обществу ответственных вариантов развития. Молодёжь растёт и развивается, как сорная трава. Мы это видим, критикуем, но понимаем, что нынешние поколения когда-то возможно обретут себя, но… обретение будет тяжёлым. К сожалению, поколения формируются сами по себе, под влиянием общих обстоятельств, в которых ни нравственность, ни интеллект, ни дисциплина ни во что не ставятся. У нас в России ситуация усугубляется тем, что с Петра I "элита" всё время стремится подражать Западу, а это нравственно подрывает общественные корни, поскольку в основу пытаются просунуть нравственность чужую. Когда мы развивались наиболее успешно? Когда отделялись подальше от Запада, в годы с 30-х по 70-е: над нами не тяготели западные проблемы, мы шли своим путём, полагаясь только на себя. Прямой поворот СССР (России) к Западу и его нравственным ценностям при Горбачёве в 80-е годы привёл к краху советского государства.

Повторю свою основную мысль: поколения, воспитанные на войне и тяготах, подняли страну очень высоко, а поколения последующие страну постепенно опустили. А сейчас, уже 25 лет, исповедуем тезис, что ни школа, ни вуз, ни иные общественные заведения вообще не обязаны заниматься воспитанием детей и молодёжи. И каков результат? Мы его видим воочию.

Война для меня, как и для всех, закончилась в августе 1945 года. 6 августа грохнул первый ядерный взрыв над Хиросимой. Мне было 12 лет. Спозаранку мы, мальчишки, высыпали на улицу и в дорожной пыли устроили дикую радостную пляску, понимая, что войне пришёл конец. А к нам подошёл пожилой мужчина, видимо рабочий, остановил нашу пляску и веселье и сказал:

– Дурни, а вы знаете сколько мирных людей, вроде вас, американцы отправили на тот свет?

Мы стояли смущённые, растерянные и потерянные, а он продолжил:

– Войне конец… Это хорошо, но всему есть цена. Господь американцам это варварство не простит…

Рабочий махнул рукой, пошёл дальше, а кто-то спросил:

– Сколько людей убили-то?

Мы не знали, а потом сообщили, что в самом взрыве погибло и сгорело порядка ста тысяч человек. Людей мирных. А 9 августа американцы повторили свой "подвиг" над японским городом Нагасаки с тем же, примерно, результатом. Родители мои тоже резко осудили действия американцев. В выражениях они не стеснялись. Запомнилось, что тогда сказал отец:

– Сколько мы ни ожидали, сколько ни таскали на себе противогазы, фашисты так и не использовали отравляющие вещества. А американцы, выходит, много раз хуже фашистов.

Всё это глубоко запало в мою душу и сердце, формируя потихоньку моё сознание. И здесь уместно будет припомнить факт, который по-своему воздействовал на сознание.

В начале 1946 года в период школьных каникул я по необходимости и по привычке зашёл в школу. Тогда мы и в каникулы собирались в школе, как в культурном центре. Да и где ещё нам было пообщаться? Стою я с ребятами в коридоре и вдруг вижу мимо меня проходит парень, лет 16–17. Необычный. На нём военная форма, офицерская. Шинель, шапка, синие брюки с красным кантом, а на плечах узенькие курсантские погоны. Он был такой элегантный, уверенный, красивый. Я остолбенел. Ребята отнеслись проще, а кто-то из них назвал его имя и сказал, что он в прошлом году поступил в Киевское артиллерийское подготовительное училище. Пояснил, что туда принимают после 7 класса, учат 3 года, а затем направляют в офицерское училище. О Боже, как я тогда позавидовал этому парню и решил для себя, что я обязательно поступлю в это училище. Даже учиться стал лучше, ибо в моей жизни появилась цель. А потом всё получилось так, что жизнь (или судьба) пошла мне навстречу сама.

В семье произошло несчастье: тяжело заболел отец. Всю жизнь отец был отменно здоров, но, как и все здоровые люди, он себя не берёг. И однажды он по службе был на водолазном катере. Шла работа по подъёму судна. Время было холодное, начало весны, ветер с мелким дождичком. На грунте работал молодой водолаз. А на реках, в отличие от моря, проблема в том, что вода и на малой глубине мутная, плюс к этому сильное течение. Водолазу приходится туго. В общем, молодой паренёк работает на грунте, а отец пытается ему сверху помочь советом. Дело, однако, не движется. А отец себя чувствует неважно. Ему бы съехать на берег и пойти к врачу, а он вдруг приказывает водолазу подняться, одевает на себя снаряжение и уходит под воду. Пару часов он там поработал. Дело сделал, а потом… слёг. Слёг надолго: у него открылся туберкулёз. Уехал он в санаторий, вернулся и читает приказ о переводе его в Киев, в штаб. Для водолазной службы он больше не подходил. Так вот и вся наша семья двинулась в Киев. Приехав, мы вначале поселились на барже в затоне на Подоле (район Киева), а затем получили комнату в бараке на берегу у той же баржи.

У отца кое-как лёгкие всё-таки в санаториях "подштопали", а у него к этому добавилась язва желудка. В общем, система военная за него какое-то время сражалась, но к службе он стал всё-таки не гож. Из барака нас убрали, дали комнату в кирпичном доме, и отец по болезни демобилизовался. А я таким образом оказался в Киеве наедине со своей мечтой, с Киевским артиллерийским подготовительным училищем (КАПУ). Отец и мать были против этого училища. Они хотели, и тогда было это модно, сделать из меня инженера, но… я упёрся, как баран. Отец, зная мою любовь к морю, предлагал потерпеть до конца 10 класса, а затем поступить в военно-морское училище, но не тут-то было. Я полагал, что после КАПУ я смогу и так поступить в любое училище, не обязательно в артиллерийское.

В жизни всё оказалось совсем не так просто. Не просто, но по судьбе. Однако прежде вспомним о том, что это такое КАПУ. В конце 30-х годов (в 1937-38) по решению партии и правительства в Советском Союзе были созданы специальные школы артиллерийские, в 1940 году – военно-морские. Туда принимались физически здоровые и морально устойчивые ребята после окончания седьмого класса школы при условии успешной сдачи экзаменов: русский и математика – письменно и устно, физика и иностранный язык – устно. С 1946 года артиллерийские спецшколы были преобразованы в военные подготовительные училища закрытого типа и переданы из ведения Народного комиссариата просвещения Министерству Вооружённых Сил. В подготовительных училищах кроме обычных школьных предметов изучались военные уставы, основы артиллерийской стрельбы, материальная часть орудий и артиллерийских приборов, стрелкового оружия. Значительное внимание уделялось физической и строевой подготовке, в том числе и к участию в военных парадах на праздники 7 ноября и 1 мая. По окончании учебного года воспитанники на 45 дней выезжали на лагерные сборы. В это время осваивалось артиллерийское и стрелковое оружие, проводились учебно-боевые стрельбы и изучение на местности топографии. Изучались также тактические приёмы ведения боя. После лагерей полагался месячный отпуск.

По штату в подготовительном училище училось 600 человек, разделённых на 6 батарей – по две батареи на курс (1-й, 2-й, 3-й, что соответствовало 8, 9, 10 классам средней школы). Питание было по нормам курсантов военных училищ. Общий режим также соответствовал военным училищам. Увольнения в город могли иметь место только после обеда в субботу и в воскресенье, если не было замечаний по учёбе и службе. Форма одежды включала в себя артиллерийскую фуражку со звездой, тёмно-зелёный китель со стоячим воротником, кожаный ремень с латунной бляхой, тёмно-синие брюки навыпуск с красным кантом, чёрные кожаные ботинки; зимой – серую шинель офицерского покроя с узкими погончиками курсантского типа с эмблемой в виде скрещенных пушек, плюс серая зимняя шапка со звездой. В повседневную летнюю форму одежды входили защитного цвета гимнастёрка навыпуск и брюки, плюс пилотка со звёздочкой.

Помимо артиллерийских подготовительных училищ, число которых доходило до 30, были ещё военно-морские подготовительные училища, суворовские и нахимовские училища, плюс к ним специальные школы военно-воздушных сил, которые, однако, относились к Министерству просвещения. Нельзя не признать, что создание учебных заведений указанных типов было весьма продуманным шагом советского руководства. Одни только специальные артиллерийские школы с 1937 по 1941 год выпустили 10 тысяч относительно готовых к войне лиц, которые, пройдя нормальные училища или курсы командиров, приняли активное участие в боевых действиях. Моё поступление в КАПУ состоялось в июле 1948 года. Оно было на конкурсной основе при очень и очень высоком конкурсе. Проблема для меня была в том, что большое число лиц поступало вне конкурса: дети, родители которых погибли (или хотя бы отец-кормилец), дети военнослужащих, отличники, а затем уже шли остальные. Получалось так, что принять на государственный кошт можно было 200 человек, а количество заявлений превышало тысячу. На экзамены я шёл без особой надежды с довольно-таки упадшим духом, понимая, что у меня нет никакого преимущества, поскольку отец уже не военный, он только что демобилизовался.

Со вступительными экзаменами дело получилось так: что-то, что я мог, я решил и написал. В нужный день тупо приплёлся в училище посмотреть на списки поступивших и… от удивления чуть не упал, увидев в списке свою фамилию. Здесь я должен ещё сказать, что учился в школе я совсем не рьяно – в основном на 3–4 при пятёрках только по русскому языку, литературе и истории. Когда я потом пытался понять чудо моего поступления, я пришёл к выводу, что видимо при мандатной проверке приёмная комиссия запросила об отце военкомат, там сказали, что отец по состоянию здоровья только что уволен, и меня причислили к детям военнослужащих. Возможно, конечно, я вдруг и случайно справился с заданиями по физике и математике, но всё равно я по сие время рассматриваю факт поступления в КАПУ как дело моей судьбы. Со временем число подобных фактов увеличилось и мне пришлось поверить в судьбу на самом деле, а затем и в Бога. Кстати, крещён я был вместе с родившимся братом в марте 1942 года в эвакуации у дедушки с бабушкой в станице Орджоникидзевской, наверное под их прямым воздействием и участием. Отец и мать у меня Бога не отрицали, но назвать их верующими сложно: отец был убеждённый коммунист, а мать несомненно верила, но без настойчивости. Другими словами, к вере родители ни меня, ни брата не приобщали. С течением времени жизнь сама нас привела к вере. Процесс приобщения был довольно длительным. У меня он занял лет 20 активной взрослой жизни, поскольку самому в делах веры разобраться трудно, если не невозможно. Главное препятствие создано церковниками, которые гигантски усложняют путь к Господу. Ведь, казалось бы, путь этот прост. Ты признал, что Бог есть, ну и иди к Нему. Но вперёд ты поступаешь, как и все: идёшь в церковь, приобщаешься к верующим и тебе даётся от таких "учителей" простая установка. Суть её вроде проста до наивности: священник сообщает, что он лицо как бы приближенное к Богу, он владеет тайнами приобщения и знает как и о чём просить Спасителя; а твоё дело заходить в храм, бить поклоны, целовать иконы и руки церковных иерархов и, конечно же, жертвовать энную сумму во благо церкви. К тому же через них можно оставлять для внимания Бога записки, содержание которых священники якобы доведут до высокого адресата в молитвах. Иными словами, между верующими и Богом создаётся искусственный барьер, схема, выгодная посреднику между мирянином и Богом по принципу: ты заплати, а мы помолимся. Заплатить за что, за товар, который ты не видел и не знаешь, есть ли он. Правда, мирянин тоже кое-что получает, поскольку ему внушили, что и грехи ему простятся, и жизнь его устроится, ибо он верующий. Он получил своего рода наркотик для успокоения. Но подождите, а как быть с заповедью Иисуса Христа: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи" (Лк. 4:8). Подскажите, вы, церковные профессионалы, как мне поклоняться Богу и как Ему служить, если вы Его от меня заслоняете? А как мне исполнить эту заповедь Иисуса Христа: "Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые и Я устрою вас" (Мф. 11:28)? Ведь Иисус прямо зовёт "Придите!". А слуга божий вам скажет в ответ, а ты приходи в наш храм и общайся с Богом сколько хочешь. Подумав и не желая спорить, вы всё-таки позволите себе спросить ещё раз: как понять слова апостола Павла, который, обращаясь к афинянам, сказал: "Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворённых храмах живёт и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чём-либо нужду." (Деян 17:24). Иными словами, в храме вы Господа не увидите, его там нет, и подаяния ваши Ему не нужны. Церковник будет ещё что-то лепетать, но он стал неинтересен, он так и хочет остаться посредником, получая за это свою мзду. Вы отойдёте, но как быть дальше, где путь, где истина? Рядом. Господу нужно, чтобы вы за ним последовали, изучив Его наставления, в простой и ясной форме изложенные в Евангелие. От вас требуется понять Господа, за Ним последовать, а на практике это значит – перестать грешить! Но вам это наверняка покажется слишком простым делом. Действительно, всё так, но почему не изучить Евангелие, оно небольшое и там всё о пути к Богу и об истине, которой Он обладает. А что же с церковным институтом? Он должен возглавить процесс изучения Евангелия, стать поводырём людей, которые стремятся поклоняться Господу и Ему служить. Тема, о которой мы сказали очень кратко, очень важна, к ней мы ещё будем возвращаться, а пока, как говорит поговорка: "Вернёмся к нашим баранам".

* * *

Итак, в КАПУ я, слава Богу, поступил, и это изменило всю мою жизнь радикально. Кем я был до сих пор в своём внешнем проявлении? Как и все окружающие меня подростки – дворовый парень. Тогда окружающие парня события и люди значили в жизни каждого очень много, поскольку они были, можно сказать, неотделимы от реальностей жизни.

Как я упоминал выше, жили мы, семья наша, в Киеве на Подоле в бараке, рассчитанном на восемь семей. По центру шёл коридор, а по сторонам от него было по четыре комнаты, метров по 14–15. В каждой комнате жила семья. У нас это были папа, мама, маленький брат и я. В коридоре стояли примусы и керосинки, на которых готовилась пища. К бараку примыкал, точнее был рядом общий туалет, рассчитанный на три барака. Бельё, постиранное в коридоре, развешивали на верёвках рядом с бараком. Главное, однако, было в том, что при всей бытовой неустроенности жили мы дружно. Я не помню фактов воровства или чтобы жильцы между собой ругались. Скорее наоборот, все имели в тяжёлое послевоенное время крышу над головой, и это обеспечивало некоторое благодушие. Как один из примеров, который запомнился. В конце 1947 года мы купили телевизор, такой маленький, что к его экрану для увеличения картинки купили и приставили большую линзу с водой. Тогда это считалось своего рода шиком. Через год, кстати, шиком начал считаться автомобиль "Победа", а затем и "Москвич". Так вот о телевизоре. Включали мы его обычно по вечерам, когда родители и другие сожители приходили с работы. Показывали 2 или 3 программы, и что характерно: если по программе шло что-то интересное, то соседи, не мудрствуя лукаво, брали стулья и приходили в нашу комнату на культурную или политическую программу. И это не считалось чем-то особенным. Посмотрев программу, люди с благодарностью расходились. Но я ни разу не слышал, чтобы родители хоть чем-то или как-то проявили неудовольствие. Простой была жизнь: ты мне – я тебе без капризов и ограничений. Через небольшой срок соседи наши тоже обзавелись телевизорами, но привычка тесного общения осталась. Не было в нашем коридоре ссор и не было нецензурной брани, хотя во дворе и на улице этого "добра" хватало. Свободное время мы, мальчишки-подростки, проводили преимущественно во дворе. Любимым занятием в тёплое время года был футбол. Играли естественно босиком. Иногда, сдуру, участвовали в межквартальных драках. Драки имели явно не современное понятие: дрались только кулаками до крови и ногами не били. Это были, скорее, забавы.

Учёбе уделяли необходимое внимание и не более того. В школу ходили нормально, вели себя там, в целом, прилично, понимая, что если начать в школе валять дурака, то родители тут же сами тебя из школы исключат и приставят к конкретной работе на заводе. Рабочих рук в стране тогда не хватало, и подросток с лёгкостью пули со школы мог вылететь. Тут, правда, следует сказать, что это не лишало подростка возможности получить среднее образование: в стране активно и широко действовали вечерние школы. А там порядки были довольно жёсткие: не хочешь учиться, марш отсюда!

При всём при этом отрадным было то, что у нас не было очевидного материального расслоения. Возможно где-то, "на верхах", что-то подобное могло быть, но при отсутствии коррупции и частной собственности сильно (заметно) разбогатеть было нельзя, а значит не было никакой основы для ужесточения нравов. Естественно, что при определённом материальном равенстве не возникало проблемы прав человека. Какие там могли быть права, когда все, если не учились, то работали? Я имею в виду, что тогда, сразу после войны, не было запросов на права человека, но были обязанности хорошо и честно делать своё дело, соблюдая общественную дисциплину, правила и нравственность.

Что касается подростков, то они как бы сами находили своё место по способностям. Кто хорошо учился, мечтал стать военным, инженером или врачом. Интеллектуально слабее растекались по техникумам, а остальные, понимая свои возможности, осваивали рабочие профессии. При этом зарплаты отличались далеко не разительно, и у людей не возникало между собой отчуждённости, тем более, что в социальном смысле все были равны: бесплатные были образование и здравоохранение на абсолютно всех уровнях; ничего, считай, не стоили ЖКХ и городской транспорт; копеечными были билеты в сфере культуры и отдыха. И поскольку все жили на зарплату, в обществе практически не было коррупции, а несущественная преступность была преимущественно на бытовом уровне и она жёстко искоренялась.

Так было почти всё время, пока жил И. В. Сталин, и несколько лет, по инерции, после его смерти. Грешная похоть человека, его низменные качества стали с изменением условий жизни требовать большей свободы, ослабления жёсткости общего режима жизни. Стала всё больше хиреть нравственная " элита" государства и общества, и постепенно, всё больше и больше, болезнь эта стала охватывать всё общество.

Мысли мои в это время были, как и раньше, заняты мечтами о будущей морской службе. Но всё это оставалось как бы на уровне наивного хотения. Я фактически раздваивался: с одной стороны, дружил я в школе с ребятами умненькими, с которыми интересно было и поговорить, и сыграть в шахматы, а с другой, – меня притягивал двор и улица. Там можно было оставаться раскрепощённым, баловаться, играть в футбол и жить теми делами, которые провоцировала улица. С точки зрения общественной морали, ничего полезного там не предлагалось, но можно было израсходовать излишек жизненной энергии. Отсюда и получалась учёба моя на 3–4. Этому благоприятствовала общая атмосфера и семейная. Годы 1947-48 совпали с уходом отца со службы, со временем его интенсивного лечения в госпиталях или в санатории, а затем с его с устройством на гражданскую работу – контролёром на военный завод п/я 50 им. Артёма. Мать вынуждена была пойти на работу – вначале маляром на какое-то небольшое предприятие, а позже – лифтёром на тот же завод, где работал отец. Для неё это стало возможным, поскольку младший сын достиг уже 5–6 лет, и его можно было одного оставлять дома. Ему цепляли на шею ключ от комнаты и предоставляли самому себе. Если ему что-то надо было, а меня дома нет, он мог обратиться к соседям за помощью. Отметим здесь, что воровство в нашей барачной жизни исключалось. Двери комнат закрывались, можно сказать, символично. В таком положении руки у меня оставались развязанными, и я завершил 1947 год тем, что остался в седьмом классе на второй год. И это при том, что пятый класс в Кременчуге я окончил почти на отлично (было две четвёрки по математике и физике). В моём "падении" возможно плохую роль сыграли не только семейные обстоятельства, но разделение школ на мужские и женские. В Киев я приехал в мужскую школу, к тому же, столичную. Учебный климат в ней резко отличался от того, что было в Кременчуге. Прежде всего, не было классной дисциплины. То ли от внедрения реформы в школах, то ли по иным причинам, но в классах (мужских) возобладала вольница. Мы могли безобразно вести себя на уроках, а могли вообще на них не ходить, бражничать где-то в городе. При переходе к раздельному образованию случилось то, что и следовало ожидать. До того в классах совместных верховодили всё-таки девочки, а когда огольцов собрали вместе, то они повели себя, как сорвавшиеся с привязи лошади. И потребовалось какое-то время, чтобы этих "лошадей" собрать вместе и поместить в упряжку.

В общем, седьмой класс я блестяще прогулял, но как бы ничего и не потерял. Тогда в первый класс принимали с восьми лет, а я в детстве преуспел настолько, что пошёл в Ленинграде в школу с семи. Оставшись на год, я как бы стал в общий строй. Конечно, дома я получил головомойку (правда, без ремня, но с материнскими слезами и отцовскими нотациями). Учёбу я, несомненно, подтянул и прошёл повторно седьмой класс без особых проблем, поняв всё-таки, что к основным делам в жизни нельзя относиться легкомысленно. Иначе говоря, свой учебный казус я внутренне пережил достаточно тяжело, а позже пришло понимание, что в жизни за всё надо платить. Повалял дурака в своё "удовольствие", повторно остался на второй год. Ну не дурак? Конечно, по жизни может ошибиться любой, но абсурдно и глупо, если из этого не сделать выводов. В школе жизнь моя усложнялась в том, что учителя какое-то время справедливо относились ко мне, как к второгоднику, как мне казалось, придирались ко мне. И мне приходилось доказывать им делами, что я "не верблюд". Для становления характера это было в общем неплохо.

* * *

В самом конце августа я, собравшись с духом и мыслями, пошёл в КАПУ. Там нас, новичков собрали, с нами побеседовали, сообщили, что мы теперь воспитанники 3-ей батареи Киевского артиллерийского подготовительного училища, сказали, что от нас требуется. Потом отвели нас после бани в каптерку, где мы получили своё первое военное обмундирование. Когда мы себя с радостью, волнением и смехом приодели, нас отпустили на полдня домой: отнести гражданские одёжки, достойные, скорее того, чтобы их выбросить, и попрощаться с родителями. После этого нас должны были оставить на карантин и курс молодого бойца в течение месяца в казарме и выпустить, когда своим видом и поведением мы будем соответствовать званию «воспитанник КАПУ». После курса молодого бойца нам должны были выдать погоны, облачить в выходное обмундирование и отпустить за ворота КАПУ в увольнение.

Всё прошло, как и предполагалось. За истёкший месяц нас хорошо подтянули в строевой подготовке и в физической. Таким путём мы приняли вид нормального военного человека, но помимо этого решалась и другая цель: нас готовили к военному параду на 7 ноября – День Великой Октябрьской социалистической революции, на котором КАПУ должно было выглядеть не хуже киевского суворовского училища. В общем, сентябрь и октябрь, как и март-апрель, были характерны тем, что ежедневно мы отдавали строевой подготовке по два часа.

Несколько сложным было привыкать к училищному распорядку в целом. Угнетала поначалу необходимость выскакивать под крики дневального из койки в семь утра, а затем, натянув штаны, бежать на физическую зарядку, практически в любую погоду. Отмахав на плацу руками-ногами, возвращались в казарму, заправляли койки и шли полуголые в туалет под кран холодной воды для обливаний по пояс. За этой процедурой следил лично старшина-сверхсрочник, следил, чтобы все были без нательных рубашек и обязательно плескались холодной водой. Впрочем, тёплой воды тогда в кранах не было. С течением времени мы свыклись с этой процедурой и даже полюбили её. А у меня это осталось на всю жизнь, как и привычка спать ложиться в 23.00, а вставать в 7.00, как это было в КАПУ. Был там ещё и послеобеденный сон, и он тоже остался со мной, по возможности.

Много внимания в КАПУ уделяли нашему общему воспитанию: как кушать, говорить, шутить, соблюдать принятый в обществе (благородный) этикет. Учили нас офицеры на своём примере, на занятиях и при случаях. Со мной, скажем, было так. Стоим мы, группа воспитанников, во дворе на плацу, разговариваем. А я небрежно положил руки в карманы брюк. Проходит мимо командир батареи подполковник Завирюха. Мы вытянулись, приложив руки ко швам. Подполковник подошёл, остановился около меня и строго и громко заявил:

– Дабы вам, воспитанник, впредь это было неповадно, приказываю, на неделю карманы брюк зашить и доложить о факте вашему офицеру-воспитателю.

Так я и запомнил на всю жизнь, что держать руки в карманах, особенно разговаривая с кем-либо, нельзя, это неприлично. С течением времени правила этикета видимо меняются. Сейчас ведущий программы "Агитация и пропаганда" по каналу "Россия 1" г-н Константин Сёмин, многоуважаемый, человек безусловно талантливый, мне симпатичный, на протяжении всей передачи (а это 10–15 минут) держит обе руки в карманах брюк. Наверное, теперь это перестало быть неприличным. Не подсказывают, значит в обществе правила приличия меняются. И, кстати, там же, в КАПУ, мне (или нам) было внушено, что в разговоре не следует размахивать руками, что руки перед едой надо мыть, а обувь всегда должна быть чистой, а лицо – умытым. Я уж не говорю об употреблении таких слов как "спасибо", "пожалуйста", "простите", "позвольте". Плюс к этому необходимость тактичного и особо вежливого отношения к слабому полу и к людям старшего возраста.

Приятно до сих пор вспоминать требовательность к нам наших наставников по физической подготовке. Особо доставалось нам, неуклюжим и мешковатым, на 1 курсе училища (в восьмом классе). Спустя какое-то время требовательность снизилась, а ближе к концу училища нас стали подтягивать вновь, чтобы мы прилично выглядели, перейдя в офицерское училище. Вспоминается в этой связи такой случай. Для того, чтобы попасть в увольнение, командир взвода, он же офицер-воспитатель, объявил, что личные знаки (металлические пластинки с номером) нам, увольняющимся, будут выданы в спортзале после прыжков через "коня". До этого мы давно уже не прыгали, кто-то поднабрал благородного жирка. Со смехом и шутками мы зашли в спортзал. Прыжки у нас получились, но… застрял Лёва Эстеркин. У него вообще комплекция была далеко не спортивной, а к тому же, очень уж булочки ему нравились. Вот он прыгнул раз, прыгнул другой, но каждый раз перепрыгнуть "коня" не мог. Он руками дотягивался почти до конца снаряда, но не отталкивался, а садился на него. Мы его подначивали, смеялись, но потом затихли, понимая, что Лёва и в самом деле может лишиться увольнения, а вместо этого будет субботу и воскресенье осваивать "коня". А Лёва был киевлянин, и для него это значило многое: он шёл домой. Итак, Лёва потерпел неудачу в последний раз, мы стали просить офицера пожалеть нашего коллегу, но он стал строгим, официальным и собирался уходить. Лёва едва не плакал, нам его было жаль, и тут он в голосе с крайней решимостью и отчаянием заявил:

– Товарищ майор, позвольте мне ещё, в самый – самый последний раз, попробовать.

Офицер безнадёжно махнул рукой, хотел было пойти на выход, но вдруг остановился, взял в свои пальцы Левин личный знак и сказал:

– Давай, но действительно в последний раз.

Лёва отошёл подальше, глаза его от внутреннего напряжения буквально лезли из орбит, он как бы весь ушёл в свой внутренний мир, разбежался и… он не потянул руки к "коню", а со всего маху просто пролетел над ним и плашмя шлёпнулся на другой стороне на матрас. Мы замерли, офицер тоже: никто не ожидал от Лёвы такой прыти. Лёва поднялся, весь сразу какой-то обмякший, потный. Офицер и все мы на него смотрим, молчим, офицер тоже молчит. И тут Лёва произносит:

– Ну как?

Мы уставились на офицера. А тот протянул молча Лёве личный знак и ушёл. Мы, конечно, кинулись Лёву обнимать. Вот что значит поставленная цель! Лёва достиг её, совершив, можно сказать, личное геройство.

Позволим себе ещё немного рассказать о Лёве – спокойном, хорошем еврейском подростке, полноватом, неуклюжем и добром. Мы сказали, что он проявил великую прыть, стремясь вырваться в увольнение, чтобы, как это и положено воспитанному еврейскому мальчику, повидать родителей. Так подумал автор этих строк – русский мальчик, а возможно и вы, читатель, скользя взглядом по этим строчкам. Но Лёва Эстеркин спустя три-четыре недели показал, что он не столь прост и шит не лыком.

Подошёл июнь 1951 года, начались выпускные экзамены, и нам логично разрешили увольнение не как обычно, в субботу или воскресенье, а в день сдачи экзамена. А жизнь за окнами училища идёт своим чередом, и она требует решения своих проблем. Скажем, восемнадцатилетнему оболтусу хочется на свидание, а не грызть в классе гранит знаний. С этой целью воспитанники оторвали (не совсем) пару досок в заборе, чтобы, отодвинув их, можно было успокоить свою истовую страсть встречей с любимой после отбоя, то есть после 23 часов. Уловка вскоре оказалась раскрыта, доски надёжно прибили, но, как народ говорит, голь на выдумки хитра. К прибитым доскам воспитанники прибили ещё одну доску – поперёк. И стало возможным, наступив на неё, перемахнуть через стандартно высокий забор. Нуждающиеся воспитанники начали этой возможностью пользоваться. И вот однажды мы сидим вечером в классе на самоподготовке и вдруг Лёва, эдак скромненько, таинственно задаёт нам вопрос:

– Не знаю, что и делать. Мне очень нужно в город…

Мы, улыбаясь, уставились на Лёву, а он стеснительно поясняет:

– Там, – следует кивок в сторону окна, – одна особа будет меня после отбоя ждать.

Мы расширили ухмылки и настоятельно советуем:

– Ну и в чём дело? Махни через забор.