Текст книги "Штормовое предупреждение"

Юрий Иваниченко, Елена Иваниченко
Штормовое предупреждение

Первым чекистам посвящается

© Иваниченко Ю.Я., Иваниченко Е.Ю., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Пролог

…во мгле ненастной

Земле несущий динамит.

Да, это строки из пророческого стихотворения Александра Блока «Авиатор», написанного в 1910–1912 годах. Настоящая большая война, в которую была втянута Россия, война, которая едва не погубила её, началась только спустя два года. Многие из тех, кто пережил первые, ещё не частые бомбардировки, вспоминали эти строки, хотя именно «ночных летунов» было немного даже у самых наших лютых и самых поначалу продвинутых в техническом оснащении врагов – у немцев.

Вспоминал эти строки и я, и не раз, хотя и не в то роковое майское утро 1915 года. Ведь «мгла ненастная» бывает и утром, и днём…

А в то майское утро мы собрались всей нашей маленькой семьёй – родители и мы с Варей, младшей сестрой, – у себя, в прадедовском доме на окраине Юньков.

Фронт глухо погромыхивал за три десятка вёрст на запад от нашего села, сразу за чудным городком Поставы, в котором я учился в подготовительном классе до переезда в Санкт-Петербург. А сюда, в Юньки, война не докатывалась и, надеялись мы, уже и не дойдёт. Во всяком случае, в два предыдущих дня, на удивление тёплые и солнечные – это после хмурого и холодного, и сплошь каменного Петрограда, – мы наслаждались покоем в окружении зелени и цветения. И неспешными разговорами, не подстёгнутыми и не оборванными столичной спешкой.

Допоздна мы засиживались на веранде с отцом, врачом по новейшей специализации – рентгенологом, а по жизни – аматором[1]1
  Любителем.


[Закрыть] модных научно-технических дисциплин: волновой оптики и радиотехники. Это четырьмя годами ранее определило во многом мой выбор факультета в Политехническом. Обсуждали мы научные успехи, но больше военные проблемы англичан и французов – всё же наши союзники! – и заканчивалось это, когда голос мамы звал: «Стёпа, пожалей Алёшкину голову, спать пора!» Нам выпала всего неделя – больше отцу, по военному времени, не отпускали, да и мне не следовало надолго исчезать с занятий. Хотя отец мне давал едва ли не больше, чем некоторые наши профессора и приват-доценты, уступая им разве что в систематичности изложения…

Третье утро долго не начиналось: свет утреннего солнца, служившего нам побудкой, едва-едва проникал сквозь густой туман. Такое бывало и весной, и осенью в этом болотистом краю, благо хоть дул тёплый западный ветер.

Пока мама с Варей хлопотали с завтраком, а отец, ворча, что из-за этого тумана приходится лишний раз жечь керосин, возился у себя в комнате, я убежал на торфяной луг: отмахать утреннюю гимнастику и окунуться в прохладную, но уже не совсем холодную Лучайку. Помню, нырнул с открытыми глазами, в янтарных сумерках разглядел пару краснопёрых плотвичек и коричневую плоскую ленту пиявки, косо поднимающуюся от дна, и быстро – холодно всё же! – выбрался на берег. И только когда вытерся холщовым полотенцем и вытряхнул воду из ушей, заметил, что туман стал редеть, и услышал откуда-то издали и сверху рокот нескольких моторов.

Ближний наш аэродром располагался неподалёку, мы его и возню людей в комбинезонах или военной форме у полудюжины истребителей С-16 Сикорского видели слева у дороги в Юньки. Аэропланы пролетали над нами и удалялись в сторону Постав, в сторону фронта – и вчера, и позавчера, в ясные дни. Но когда они могли взлететь в таком густом тумане – и как они найдут, возвращаясь, свой аэродром?

Это – первое, что пришло мне в голову. А чуть позже я осознал, что звук моторов – другой. Не такой, как свистящий треск ротативных «гномов» наших истребителей. Более низкий, рокочущий…

Ещё не осознавая до конца, что летят немецкие бомбардировщики, я поспешно одевался, чтобы бежать к дому. И в это время туман совсем поредел, и я увидел и узнал две тройки двухмоторных бипланов, плывущих с запада на высоте много полторы версты. AEG G-III, их невозможно не узнать по угловатым моторам, едва не упирающимся в верхнее крыло, двойным шасси и характерному хвостовому оперению – в университетских аудиториях регулярно появлялись брошюрки «Знай своего врага» с раскрашенными картинками.

Вражеские аэропланы летели, невидимые над слоем тумана, стелющегося по самой земле – а теперь туман поредел, и они заметят наш аэродром с прикованными к земле истребителями. И наши отчаянные летуны не успеют взлететь – их С-16 будут просечены осколками и пулями…

Это будет у аэродрома пятью минутами позже – разрывы бомб и треск пулемётов, «парабеллумов» с немецких аэропланов и «максимов» наших зенитчиков. Но прямо сейчас замыкающий крестоносный бомбардировщик ещё снизился и сбросил на наш приметный дом две бомбы.

Наверное, небольшие бомбы: я был уже в полусотне шагов, когда они лопнули, одна – в середине дома и вторая у самой веранды, а осколки до меня не долетели. Только чуть толкнула в грудь взрывная волна.

Наверное, небольшие бомбы; но вырвало, выбило наружу окна и двери, и дом загорелся, и через минуту-другую я вытаскивал из пожара ещё тёплые тела самых дорогих для меня людей на свете…

Я возненавидел тевтонов.

Навсегда и не рассуждая, не разделяя на хороших и плохих, со всею их наукой убивать и просто наукой, если они ещё как-то разделяются. Со всею их хвалёной музыкой и лживой философией, напыщенным Гёте и безумным Ницше, с их омерзительной речью и такою же уверенностью в своём превосходстве.

А ещё от боли и отчаяния вдруг появилась в моей голове система. От боли и отчаяния, порождённых осознанием того, что проклятые немецкие бомбовозы перелетели линию фронта и пролетели десятки вёрст над нашей землёй в досягаемости не то что для пушечного, а ружейного и пулемётного огня. Пролетели досягаемые для огня, но не увиденные из-за тумана. Пролетели безнаказанными, не ссаженными с неба нашими стрелками и артиллеристами, не перехваченными нашими истребителями.

И вдруг я понял, как можно увидеть крылатого врага издалека и всегда, в любую погоду. Понял, что сквозь туман и облака, в самую непроглядную ночь, в дождь и вьюгу от металла их аэропланов отразятся радиоволны. Только короткие, очень короткие волны, потому что длинные – об этом говорил мне отец, – их попросту обогнут, не заметив. Послать им навстречу короткую волну – и уловить отражённую. И по времени задержки угадать удалённость. И зная, куда послана волна и откуда пришло отражение, узнать направление…

И сразу же я понял, что сейчас это сделать ещё нельзя, но непременно станет возможным, и приближение этой возможности станет главным для меня. Но только не сейчас, потому что враг – рядом и ничего не надо ожидать и приближать, а надо взяться за простое смертоносное оружие и идти в бой.

Через три дня, схоронив родных на Юньковском сельском кладбище, я вернулся в Петроград. Выписался из университета, простился с лучшим и единственным своим другом, Артуром Фраучи, и подал документы на ускоренные офицерские курсы. В лётчики меня не взяли, да я особо и не стремился: слишком долгая подготовка. А подготовка пехотных младших командиров – самая быстрая и лучшая возможность встретиться с врагом лицом к лицу. И я четверть года осваивал нехитрые пехотные приёмы и правила – в то время, пока идея обрастала в моей голове деталями и подробностями.

Но делиться этой придумкой, тем паче сообщать о ней в Техническое управление армии, не было никакого смысла. Просто прожекты, не подкрепленные техническим обоснованием, никому не были нужны. А достаточно мощных генераторов и усилителей нужных частот не было – я старательно читал на курсах, а затем выписывал на полевую почту профильные тематические обзоры.

И схема сличения прямого и отраженного сигналов для определения дистанции никак мне не давалась, даже безотносительно к элементной своей базе. Я уже чётко представлял, что прямой и отражённый сигналы надо выводить на экран осциллографа, и по расстоянию между отметками судить о расстоянии до аэроплана. Но как это сделать, как совместить с развёрткой, придуманной Леонидом Мандельштамом, не мог решить. Зато знал, что первый настоящий прибор, созданный Леонидом Исаковичем, пригоден только для малых частот, то есть для длинных волн, а усовершенствованием его у нас никто не занимается: во время войны – другие приоритеты, сейчас важнее всего аппаратура связи. Не до перспективных разработок сейчас и французам: им бы выстоять. О немцах я не хотел и думать. А вот англичане… их страна богаче и не так истерзана войной. У них можно поработать, когда мы победим.

В победе я и миллионы моих соотечественников не сомневались. А через что придётся пройти на пути к победе в первой («империалистической») и в последующей (Гражданской) войнах, сколько крови прольётся на русскую землю, никто даже не предполагал…

А ещё до второго решительного и, надеюсь, окончательного перелома в убеждениях, и последующего за этим – перелома в судьбе, – мне пришлось вплотную столкнуться с разведкой и контрразведкой. Можно сказать, я получил первый наглядный урок, который пригождался в последующие годы намного чаще, чем мне бы того хотелось. Произошло это осенью всё того же года.

Зри в корень

Первое моё разведывательное – точнее, контрразведывательное – дело возникло как следствие инициативы. Моей инициативы или скорее предположения.

После выписки из госпиталя, где мне достаточно быстро залечили два сквозных пулевых ранения, полученных, в дополнение к первому «Георгию», за успешную разведку боем, прикомандировали меня к узлу армейской связи в Баранове. Неслучайно прикомандировали: в кадрах нашей 8-й армии подняли моё тощенькое личное дело и сообразили, что армейский подпоручик, но без пяти минут инженер-электротехник, с большей пользой долечиваться будет, служа Русской армии по цивильной специальности, нежели где-то в учебной части запасного полка или просто в тылу.

Узел армейской связи был оборудован достаточно прилично. Здесь стояли две новых радиостанции английского производства, основной и дублирующий аппараты искрового радиотелеграфа, три телеграфных аппарата Юза, аппарат Бодо и телефонный коммутатор.

На пятом дежурстве, когда меня уже совершенно перестали воспринимать как пришлого и новичка, мне уже поручили обслуживать «верхний» аппарат на прямой линии спецсвязи (со Ставкой в Могилеве и Петербургом), стоящий в отдельной комнате. Как положено – с охраной, с выделенными шифровальщиками и ремингтонистами. Замечательный контраст с нелепицей и разболтанностью, которые процветают в строевых частях, и которые я успел вкусить за полгода до госпиталя.

Линия спецсвязи проходила дальше на юг, как несложно было догадаться, – к Одессе, Севастополю и Тифлису. Точный маршрут её прохождения составлял государственный и военный секрет в куда большей степени, чем кодировка адресатов или шифровальные блокноты, которые развозились ежемесячно фельдкурьерами. Собственно, маршрут её меня и не интересовал, пока…

Пока наше наступление на участке, где никаких серьёзных сил противника не предполагалось, не натолкнулось на мощное сопротивление и убийственный артиллерийский огонь немцев. Никаких немцев здесь не предполагалось вообще, а от прежнего нашего основного противника, австрияков, никак не ожидалось ни такой сильной артиллерии, ни такой умелой и упорной пехоты. Наступление, то есть попытка нашего наступления, обернулась большой кровью. И больше всего растрепали полк, в котором я начинал и заканчивал недолгую свою фронтовую службу, в котором обрёл много друзей и ещё больше – разочарований. Мой полк.

Три дня гремела, ненадолго ослабевая, канонада, пока поднимали, срывая голоса, свои роты поручики – и пока подпоручики, а то и прапорщики, а то и унтера – уводили остатки этих рот, остатки мужиков в перепачканных грязью и кровью мундирах на исходные, в свои траншеи. Оставляя в воронках и разбитых траншеях первой линии вражеских окопов, или просто на поле между первой и второй линиями, старших по званию и таких же, только иссечённых свинцом и сталью, хлеборобов и разночинцев, тружеников и мечтателей…

Отголоски канонады хорошо были слышны и у нас, на узле связи. Но они не перекрывали писк морзянки и неумолчный стрекот телеграфных аппаратов. Суть происходящего стала понятна по первым же донесениям. Не только мне, естественно, – прежде всего штабу армии.

Но какое-то время сам Алексей Алексеевич и его начштаба, похоже, ещё надеялись, что у германских артиллеристов боезапас истощится, «зольдатен унд официрен» поредеют, а резервы не успеют подойти. Но радиоперехват – моя основная обязанность с тех самых пор, как выяснилось, что я умею читать немецкую морзянку и расшифровывать их простенькие коды, и оценили уровень моего немецкого, – эти упования развеял. Ещё, правда, оставалась надежда, что германцы дают в эфир дезинформацию, преувеличивая свои возможности. Эта надежда обошлась новыми сотнями потерь на обходных направлениях и полным исчерпанием запасов у наших артиллеристов в неравной контрбатарейной борьбе.

Вот тогда штабс-капитан Терехов, начальник нашего узла связи, изволили обратить внимание на мои рапорты и расшифровки. А поручику Васенину, ответственному за ведение журналов входящих-исходящих телефонограмм и телетайпограмм, пришла в голову логичная идея сопоставить даты директив от штаба фронта и наших приказов командирам дивизий и корпусов, с моими расшифровками.

Вывод был однозначный и печальный: немцы получили доступ к линии нашей секретной связи. По крайней мере, к участку, связывающему командование Юго-Западным фронтом с нашей армией. Всего-то полторы сотни километров.

Доклад в штаб Терехов только обозначил, поручив основную часть мне.

Решение в штабе 8-й армии было принято быстро и по-военному: Контрразведывательному отделению приказали немедленно разобраться, устранить и доложить. А меня временно прикомандировали к КРО. Как специалиста.

Не могу не признать, что, по крайней мере, в одном жандармском управлении, в ВЖУ, ответственном за тылы нашей армии, служил настоящий профессионал. Не начальник этого управления и даже не его заместитель (полковник Мезенцев и жандармерии ротмистр Осипов находились во Львове), а их штаб-адъютант, тоже жандармерии ротмистр Андрей Русаков.

Вот от него я и получил уроки, которые впоследствии пригождались мне куда как чаще, чем хотелось.

Прежде всего, ротмистр выделил все населённые пункты по трассе прохождения кабеля связи от городка Броды, границы нашей ответственности, до ближних армейских тылов, где посторонних вычисляют и вылавливают немедленно. Используя непререкаемый авторитет Временного жандармского управления, ротмистр получил копию карты кабельных линий связи, в том числе и секретных.

А в Бродах располагалось закрытое разветвление кабельных линий, и по одному из плеч проходила наша коммуникация со штабом фронта. Сама заглублённая камера, где соединялись и разветвлялись кабели связи, находилась под круглосуточной охраной. Да и осмотр, доверенный мне и Догилеву, поручику из нашего контрразведывательного отделения, показал, что туда никто давно не проникал, и никаких посторонних подключений нет.

Предстояло теперь проследить всё немалое плечо кабеля от Брод до наших ближних тылов. Но ротмистр Русаков начал не с поездки по трассе, а с анализа донесений обо всех происшествиях в расположенных там городах и сёлах. Таких оказалось немало, а из них Русаков выделил четыре, связанные с ведением топографических и земляных работ, и пропажей или смертью трёх человек, в том числе мальчишки-разносчика Петрика Шпонько, который накануне исчезновения рассказывал дружкам, что герои фильмов в передвижном синематографе разговаривают по ночам на птичьем языке.

Мы уже к тому времени отметили, что на территории, поднадзорной ВЖУ, объявился некий передвижной синематограф с причитающимся случаю названием «Иллюзион Биоскоп». А я как-то сразу сообразил, что «птичьим языком» мальчишке из подольского захолустья мог показаться быстрый щебет морзянки.

Тут начальник Бродовского пункта жандармерии, участник нашего расследования, встрепенулся:

– Так этот «Иллюзион» теперь в Мизоче. Это совсем недалеко отсюда. Но на здешней земле вроде ничего такого не происходило, а это шапито уже вторую неделю как в Мизоче.

– А что этот Мизоч? Хлебное место? – спросил ротмистр.

– Да какое там! – отмахнулся жандарм. – Убогий городишко, прости господи, не знаю, как чем там и живы.

Ротмистр Русаков будто и ждал этих слов и подхватил:

– Там публики и на три сеанса не наберётся, не так ли?

– Совершенно точно, ваше благородие, – подтвердил Савицкий, начальник Бродовского жандармского пункта.

– Едем в Мизоч, – распорядился жандармский ротмистр. А уже в авто, под стрёкот мотора, сказал: – Так чем нас более всего побеспокоил этот «скитающийся Люмьер»?

– Известно чем, – опередил мой ответ Догилев. – Три покойника или без вести пропавших по пути гастролей этого «Иллюзиона». И все тем или иным боком связаны с этим шапито.

– Куда любопытнее мне стало, – усмехнулся Русаков, – что этот «кровавый», прости Господи, аттракцион путешествует, ничуть не придерживаясь соображений финансовой выгоды.

– Весьма интересно, – согласился Догилев. – Хотя и мне приходил в голову вопрос, на чём в действительности зарабатывает со своим балаганом хозяин. Но я склонялся к предположению о контрабанде или ещё каких-то нарушениях режима. А чем вы руководствовались, позвольте полюбопытствовать?

– Наблюдениями над местным населением. – Ротмистр пригладил усы. – Три четверти обывателей здесь неграмотные вообще, а остальные читают кто по-немецки, кто по-польски или малороссийски, а русским владеют единицы. Ну а фильмы – с русскими титрами, других цензура не допускает. Кто к нему пойдёт на второй-третий сеанс? Нормальный прокатчик не мог этого не знать заранее и не сунулся бы сюда.

…Вход в подземелье нашёл сам ротмистр. Ещё раз придирчиво осмотрелся в шатре, затем выбрался наружу, чуть помедлил и направился к будке кассы, сборной клетушке с откидным столиком. А перед ней – тамбур.

Квадрат дощатого настила в тамбуре и был искомым люком. Под люком темнел колодец полуторасаженной глубины, на полфута забросанный бумажным хламом. Из колодца вёл подземный ход, высокий, так что можно было идти, не пригибаясь. На глинистых стенах в большой камере, которой заканчивался подземный ход, не было ничего, кроме крючьев для керосиновых ламп, ниш – одной над другой, да полотнища, пришпиленного к стене проволочными скрепами.

Справа и слева на прорезиненное полотнище выползали чёрные каучуковые змеи кабелей. Посередине оба они были аккуратно обструганы, точно карандаши, до ленточной стальной оплётки. Далее виднелась коричневатая от пропитки бумага, свисали разлохмаченные нити ещё одной изоляции – и так до собственно медных жил, до проводов. К которым, судя по густой штриховке царапин на них, цеплялись так называемые «крокодильчики» – клеммы подслушивающего устройства.

– Так это, выходит, подключение к нашему телеграфному кабелю? – только и спросил поручик Догилев.

– Проще сказать, подключение непрошеного телеграфного аппарата на приёме, – похлопал ротмистр ладонью по дубовой полке верхней ниши.

На ней и были вырезаны пазы и ячейки, – для крепежей, судя по размерам, телеграфного аппарата Клопфера, бобин с лентой. На полочке в нижней нише тоже был вырез размером с портативный «ундервуд». Я прикинул – скорее всего, для криптографической машинки.

– Едем в штаб, – подвёл Андрей Маркович итог. – Дело серьёзнее, чем я даже думал. Поднимаем тревогу – может, ещё удастся перехватить шпионов. И выяснить, кто их предупредил о нашем розыске. Боюсь, мало нам, сыскным псам, будет радости принести этакую дичь господам генералам. Тут надо делиться. И боюсь, что не только благодарственным сахарком, но и пинками под хвост…

…Больше мы с ротмистром Русаковым не встречались. Даже не знаю, пережил ли он смутные времена, когда жандармов отстреливали только за мундир, не разбирая ни направление работы, ни уровень профессионализма, ни реальные политические симпатии.

С поручиком, затем со штабс-капитаном Николаем Догилевым я тоже не встречался, хотя его визу на моих документах о переводах во всё более значительные службы, и так до штаба генерала Деникина в бытность Антона Ивановича командующим Юго-Западным фронтом, я узнавал. Последним его участием в моей судьбе стал рапорт о непригодности использования меня в частях демократической армии новой России, как отъявленного монархиста и противника Февральской революции.

Первое никоим образом не соответствовало действительности, второе же требовало существенных уточнений. Но рапорт, сохранённый в документах Белого движения, исполнил в своё время положительную функцию.

А вот сам штабс-капитан ничего не достиг и не исполнил: получил пулю при попытке остановить полуроту дезертиров, весьма радикально среагировавших на риторику февральских лидеров.