Текст книги "Из-за девчонки (сборник)"

Несосчитанные листья

Проходили Маяковского. Учительница литературы Алла Георгиевна нежным голосом заканчивала читать поэму «Облако в штанах».

«У нее получилось „Облако в юбке“», – написал записку Андрей Садофьев и передал ее своей соседке по парте.

Нина – так звали соседку – прочитала записку и улыбнулась. Она совсем не слушала Аллу Георгиевну и не заметила, как облако переоделось в юбку. В классе было тихо. Нина посмотрела в окно и увидела, как дворничиха тетя Наташа метет вдоль чугунной ограды желтые ломкие листья. Листья напоминали сухую картошку, которую продают в пакетиках. Метла недовольно шуршала, когда листья перепрыгивали через нее и, подгоняемые ветром, летели на мостовую.

– «А в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски…» – читала другое раннее произведение великого поэта Алла Георгиевна.

Нина посмотрела на небо и подумала, что скоро на самом деле пойдет дождь. И тогда листьям ничего не поможет. Они будут мокнуть в лужах. Нина никак не могла придумать, что бы такое написать Андрею Садофьеву, но, на ее счастье, зазвенел звонок, и всякая переписка сделалась невозможной.

Андрей Садофьев пришел в их десятый «Б» класс две недели назад, первого сентября, и поэтому все в нем пока вызывало интерес.

На перемене Нина специально встала у окна, где никого не было, но Андрей почему-то не подошел к ней. Тогда Нина стала смотреть на дерево. Оно росло на школьном дворе и теряло последние листья. Три листа в секунду, а когда порыв ветра – пять, значит, в среднем четыре. В минуту двести сорок листьев, в час тысячу четыреста сорок, в сутки… «Стоп! – сказала себе Нина. – Хватит ерундой заниматься: трехзначные на трехзначные любой дурак может…» Сама Нина умножала в уме трехзначные на трехзначные еще в шестом классе, но потом сделала вид, что разучилась.

Своей страстью к математике Нина с детства вызывала удивление у родителей. Вечерами, когда ее подруги уходили в кино с молодыми людьми, а некоторые даже целовались с ними в подъездах, Нина что-то высчитывала на логарифмической линейке или с увлечением читала «Теорию временных и пространственных изменений». Однажды мама обнаружила в ее письменном столе толстую тетрадь с интригующим названием «Заветная». Тетрадь больше чем наполовину была исписана формулами, уравнениями и какими-то иными соображениями по высшей математике и физике, в которых мама, по специальности художник-оформитель, ничего не поняла.

Всю Нинину комнату можно было заклеить дипломами и грамотами за победы в многочисленных олимпиадах, конкурсах и викторинах. Иногда Нининой маме мерещилась худая старая дева в очках и длинной черной юбке. Дева сидела в пустой белой комнате, похожей на кабинет врача, а вокруг порхали обнаглевшие косинусы и тангенсы. Нинина мама ясно представляла, как выглядят эти мерзавцы. Нечто среднее между цифрой и птицей, но обязательно со злыми сверлящими глазками и острым длинным носом.

«Сколько интересных книг ты не прочитаешь! Сколько пропустишь хороших спектаклей! Сколько… ты всего потеряешь из-за своих игреков!» – говорила она дочери и вздыхала.

Нина поджимала губы, вставала и уходила. Но через час возвращалась, принося с собой несколько книг, названия которых заставляли Нинину маму хвататься за голову и уходить на кухню.

– Выйдешь, Нинка, замуж – все эти гадкие книги возьмешь с собой! – говорила она, вытирая пыль со стеллажей.

Нина была своим человеком в Доме научно-технической книги, а с продавщицей из отдела математики, двадцатилетней Надей, даже ходила пить кофе в клуб любителей книги, который находился в этом же доме.

«Эх, Нинка, мне б твою голову! – вздыхала Надя, заворачивая дефицитные книги. – Давно б уже профессором стала, а он бы за мной на веревочке бегал…»

Когда Нина выходила к доске и крепкой рукой писала формулы, всем становилось скучно. Класс механически переносил написанное в тетради, а учительница Людмила Ивановна казалась маленькой и совсем ненужной. Нине верили, как часам.

Нина была круглой отличницей. Пятерки по литературе она получала благодаря хорошему знанию учебника и безукоризненной грамотности. Она искренне считала «лишних людей» лишними, а Печорин, столь взволновавший ее одноклассниц в восьмом классе, казался ей потенциальным Лобачевским, начни он вовремя заниматься геометрией. А то, что он делал в «Герое нашего времени», казалось Нине пустой тратой времени.

В сочинении на вольную тему «Каким я вижу современного человека?» Нина совсем запуталась. Она написала, что видит его чем-то средним между Онегиным и Павкой Корчагиным, а потом, вспомнив Пьера Безухова, поспешно добавила, что в современном человеке должны быть и некоторые его черты. Пьер Безухов увлек за собой в сочинение совсем уж неуместного в данном случае древнегреческого бога Аполлона, который, как известно, покровительствовал искусствам и сам прекрасно играл на кифаре. Вконец растерявшаяся, покрасневшая и смущенная, Нина положила сочинение на стол учительницы и убежала в коридор.

За сочинение Нина получила пять с минусом. А потом на доске появилась странная формула:

Это написал Миша Кузнечиков, кандидат в мастера спорта по водному поло. Формулу никто не стер, и учительница литературы Алла Георгиевна, недавно окончившая университет и преподававшая в школе всего второй год, долго смеялась:

«Нинуля, если в математике и физике ты мыслишь так же оригинально, как в литературе, ты на километр переплюнешь Эйнштейна…»

Вторым уроком была геометрия. Андрей Садофьев нарисовал в учебнике жирного уродца с ушами, клювом и длинными журавлиными ногами. Уродец, важно выпятив брюхо, вышагивал по катету равнобедренного треугольника. Нина засмотрелась на уродца и не заметила, как на парту приземлилась опытной рукой пущенная из противоположного конца класса записка.

«Нинка, ты чего это с ним переписываешься, а?» – спрашивала Света Фалина. Света была худенькой, а длинные черные волосы делали ее похожей на цыганку, какими их раньше изображали в дореволюционном журнале «Нива». Казалось, что Свете на роду написано носить длиннющее разноцветное платье, поигрывать плечами и ходить между ресторанными столиками с гитарой или с бубном. В классе Света считалась первой красавицей.

«Не твое дело», – строго ответила Нина. Она не любила, когда ее отвлекали. А Андрей словно забыл про переписку. Он нарисовал еще одного уродца, а потом начал что-то писать и зачеркивать в толстой тетради, вроде той, которая у Нины называлась «Заветная». Нина порылась в портфеле, посмотрела, что там пишут на доске, а потом от нечего делать умножила в уме два четырехзначных числа.

Начиная со второго класса на уроке физкультуры всех девочек и мальчиков строят по росту. По мере движения учебного процесса высокие девочки испытывают все меньше и меньше радости от того, что возглавляют строй. Некоторые даже стремятся раздобыть освобождение от физкультуры. Нина, к счастью, занимала место в центре.

Другое дело мальчики. Они внимательно следят за своим ростом и сильно переживают, если он по каким-либо причинам замедляется. Впрочем, самый высокий из них не пользуется уважением и носит кличку Длинный. Зато те несколько человек, что стоят сразу за Длинным, и есть классная «аристократия» – наиболее уважаемые в классе люди.

Миша Кузнечиков, кандидат в мастера спорта по водному поло, стоял на физкультуре вторым. Начиная с первого класса Миша передрался со всеми, кто не хотел признавать его первенства. Странным образом это запоминалось, и те, кого Миша победил в третьем и четвертом классе, не перечили ему в девятом и десятом. А самый лучший Мишин друг – Саша Коротков бывал неоднократно бит им еще в детском саду.

Андрей Садофьев, пришедший в их класс этой осенью, не понравился Мише по многим причинам. На физкультуре он встал сразу после Длинного, то есть занял место, которое принадлежало Мише уже много лет, а потом баскетбольная команда, в которой играл новенький, победила команду, в которой играл Миша. Миша до сих пор недовольно вспоминал, как Андрей оттолкнул его в воздухе, схватил мяч и ловко забросил в корзину. А потом попадал еще несколько раз из самых разных положений. Мишина команда проиграла, чего никогда не случалось.

Андрей не ходил в туалет курить. А на переменах мальчики-десятиклассники общаются мало. Первым делом новенькому следует идти в туалет и угостить курящих одноклассников сигаретами, желательно американскими. А Андрей Садофьев на переменах торчал у окна и смотрел, как тетя Наташа сметает в кучи желтые листья, а потом поджигает их. Нина тоже смотрела на это из другого окна, но видели они всё по-разному.

Синий дым, например, наводил на Андрея грустные раздумья. Ему становилось жаль чего-то такого, чего с ним никогда и не было. Хотелось увидеть золотоволосую девушку, идущую по полю и машущую ему рукой. А вечером, когда за окном лил дождь и качались деревья, ему хотелось сидеть в деревянном доме и помешивать кочергой в печке малиновые угли. И пусть в это время золотоволосая девушка готовит на ужин жаркое из оленя, застреленного днем.

Андрей в конце лета переехал на новую квартиру и теперь жил в огромном красном доме напротив музыкальной школы. Школа была окружена парком. Парк обнесен фигурной решеткой. Часами Андрей сидел на скамейке в парке и слушал, как ученики разных классов и разных способностей играют на роялях, скрипках, арфах, виолончелях. Один раз неожиданно хлынул дождь, и Андрей чуть не заплакал, слушая полонез Огинского. Маленькая черноглазая девочка с завернутой в полиэтилен скрипкой стояла рядом и смеялась. Андрей узнал ее – это была его соседка. Когда Андрей вечерами сидел дома, он сквозь стену слышал, как ее уговаривали поиграть на скрипке.

– А ты так сможешь? – спросил Андрей.

– Это в дождь красиво, – ответила девочка и отряхнула с полиэтилена капли, – а когда солнце, слышно, как струны скрипят…

– Ясно, – ответил Андрей и пошел по лужам домой.

Ботинки промокли, но зато дома он сел за стол и написал стихотворение. Начиналось оно строчкой «Мир оживает под дождем…».

Курить Андрей бросил после того, как прочитал в журнале «Техника – молодежи» про одного заядлого курильщика, погибшего при загадочных обстоятельствах. Труп вскрыли, и из легких черной струйкой потек никотин. Андрея чуть не вырвало. Не было у него и друзей в новом доме. Новая школа тоже не нравилась. Хотя кому может понравиться новая школа? Самый верный способ выбить человека из колеи – перевести его в другую школу, особенно когда учиться осталось год.

И в один прекрасный день, точно рапиры, скрестились на затылке Андрея взгляды Миши Кузнечикова и его лучшего друга Саши Короткова. И мысль, пришедшая в голову Мише, эхом откликнулась в голове Саши. Эхо работало почему-то только в этом направлении, хотя никто бы не сказал, что голова у Саши пустая.

Быть хотя бы один раз битым – частая участь новенького в классе. А поводом может послужить все, что угодно. Недовольство Миши Кузнечикова, вызванное разными причинами, как раз и было поводом.

… Осеннее солнце затопило класс. К дому напротив школы подъехала машина с полным кузовом капусты. Издали капуста казалась зеленой и чистой – кочан к кочану. Из подвала выскочили люди в грязных белых халатах и замахали на шофера руками. Шофер достал из кармана желтую бумагу, исписанную через фиолетовую копирку, и стал тыкать в нее пальцем, точно хотел проткнуть. Из подвала, ступая тяжело и нетрезво, выбрался еще один человек. Был он в телогрейке и с более красным лицом, нежели люди в грязных халатах. Человек внимательно ознакомился с бумагой, а потом так энергично рубанул себя рукой по шее, что казалось, голова возьмет да отвалится и покатится по улице, как красный кочан капусты. Шофер выплюнул папиросу и выругался. Алла Георгиевна невольно кашлянула. «Осень. Молодая, но уже все познавшая женщина пирует за богато накрытым столом», – подумал Андрей. Он так и не понял, проза это или же стихотворные строчки.

– И тогда… Садофьев, – сделав упор на фамилии, строго сказала Алла Георгиевна, – Блок забывает Прекрасную Даму и обращается к Незнакомке… – Она стояла около его парты, держа в руках синий томик Блока.

– Я знаю, – ответил Андрей.

– Что вы знаете?

– Что он забывает Прекрасную Даму и обращается к Незнакомке…

– Нет, – вдруг сказала Алла Георгиевна, – это Прекрасная Дама забывает Блока и превращается в Незнакомку… Ясно? – Синий томик повис над головой Андрея.

– Мне тоже так кажется, – защитил голову рукой Андрей.

 
Всю жизнь ждала. Устала ждать.
И улыбнулась. И склонилась.
Волос распущенная прядь
На плечи темные спустилась… —
 

начала читать учительница.

Андрей вырвал из тетрадки листок, где было его вчерашнее стихотворение. Начиналось оно словами:

 
А в жизни по-прежнему нету веселья,
Чего не хватает – коня или шпаги?
 

«Всего, всего хватает!» – радостно подумал Андрей и порвал листок в клочки.

– Чего это вы рвете, Садофьев? – спросила Алла Георгиевна, остановившись на середине строчки.

– Читайте, читайте, пожалуйста, – сказал Андрей, но в это время зазвенел звонок, и учительница замолчала.

Андрей вышел в коридор и высоко подбросил портфель. Портфель коснулся белого плафона, и плафон закачался.

– На пару слов, – вежливо сказал Саша Коротков и взял Андрея под руку.

– А знаешь ли ты: если не писал, то разбоем занимался Франсуа Вийон? – спросил Андрей. – Был такой поэт-разбойник…

– Тебя ждут. – Саша приглашающе повел рукой в сторону туалета.

– А ты сам-то дерешься или только зовешь и стоишь у двери?

– Ты, наверное, дурак… – сказал Саша.

– Знаю, – ответил Андрей. – Но учтите, сколько бы там вас ни было, я дерусь, как Франсуа Вийон…

– Тебе очень весело? – спросил Саша.

– Да. Я на самом деле влюбился в Нинку…

– При чем здесь Нинка? – удивился Саша.

– Здрасте! А из-за чего, собственно, все тогда затевается?

Саша смутился. Эта мысль как-то не приходила ему в голову. Зато он живо представлял себе, как Кузнечиков ударит новенького в зубы, а сам Саша с ходу врежет в ухо или в глаз. Этот прием у них хорошо отработан. Под глазом у новенького появится фингал, и он не будет так весело улыбаться…

Нина прошла мимо них по коридору. Зашла в кабинет английского и закрыла дверь. А Саша с Андреем стояли у окна и смотрели на дверь. Почему-то Саше вдруг сделалось грустно. Когда-то давно он ходил на каток в чужой, далекий двор и все время высматривал там Нинину белую куртку с капюшоном. Нина хорошо каталась. Длинные светлые волосы вылезали из-под шапки, кончики их покрывались инеем, и Нина становилась похожей на мультфильмовскую Снегурочку. А Саша бродил вдоль катка и мерз. Он никогда не катался на коньках без клюшки и шайбы.

– Ты будешь драться с Кузнецом один на один, – неожиданно сказал Саша новенькому.

– Спасибо, – ответил Андрей и вспомнил, что Байрон называл свою жену «Принцессой параллелограммов».

… Миша грыз ногти, глядя на белую кафельную стенку и мирно журчащие унитазы. Желание драться испарялось, как сухой лед, выброшенный из мороженицы на асфальт. А ведь сегодня у Миши счастливый день. Утром позвонила знакомая девушка из спорткомитета и сказала, что ему присвоили звание мастера спорта. Миша зажмурился. Зеленая, отдающая лекарством вода в бассейне. Тела причудливо преломляются, а к ногам словно гири привязаны. Но в воде крепко не ударишь, другое дело, если схватят за шею. Красные шапочки соперников, оранжевый мяч летает над бассейном и шлепается в воду. И невообразимо далеко шевелится сетка ворот и держится за штангу вратарь, которому надо забить. В последнем матче на первенство города Миша забил три мяча. Его взяли запасным в юношескую сборную страны. Через неделю они улетят в Югославию на отборочный матч чемпионата Европы. Узнав об этом, Миша позвонил Нине и спросил, что ей привезти из Сараево. Нина попросила привезти флакон соли под каким-то дурацким названием «Гарлик».

Это было несерьезно…

Не драться с новеньким Миша уже не мог, и поэтому ему было грустно. Не страшно (драться Миша умел), а именно грустно. Миша старался думать о приятном… Через две недели юношеская сборная страны, Югославия, новый тренер, новые ребята…

А новенький? Он выше и стройней Миши. Одевается лучше, хотя Миша каждый год по нескольку раз ездит за границу. Но Миша не думал о том, что на себя надеть, и редко смотрелся в зеркало. И драка, собственно, никому не нужна. Миша думал, что если он не понравился Нине сразу, то уже не понравится ей никогда. Она будет улыбаться ему, будет с ним вежливой, но дальше этого ни шагу. А записка? Записка, которую ей написал новенький… Она взяла ее и улыбнулась, а потом целый час думала, как бы поумней написать ответ. А как она на него смотрит! Новенькому наплевать на класс, он делает что хочет. Почему-то ему можно. А если бы он, Миша, стал писать Нинке записки? Все бы со смеху померли. Рвал когда-то косы, а потом влюбился. Все-таки лучше влюбляться в тех, кому не рвал косы… Те по крайней мере не помнят, как ты бегал по двору с деревянной саблей в руках и кричал, что ты Чапаев. Но если Нинка нравится ему с шестого класса, а он даже сказать ей об этом не может?

Он войдет в туалет и с холодной усмешкой оглядит врагов. Потом достанет из кармана кольт и спросит: «Мальчикам захотелось поиграть? Ну, подходите! Кто первый?» Он выстрелит в потолок, а они наложат в штаны со страху.

Только… у него нет никакого кольта… А драться он будет один на один… Андрей как-то забыл об этом.

– Звал? – спросил Андрей, закрыв за собой дверь и бросив портфель в угол.

– Звал, – ответил Миша и, не раздумывая, ударил его в лицо.

Но тут же получил ответный удар в живот и согнулся.

Тогда новенький ударил снизу вверх, и Миша почувствовал, как во рту появилась соленая кровь.

Поганое дело, когда бьют в солнечное сплетение. Не разогнуться. Ударов не замечаешь. Убить можно человека, когда он стоит согнувшись.

Но Миша все-таки разогнулся и изо всей силы пнул новенького носком в голень. Тот отскочил к стене и плюхнулся на портфель.

– Идиот, – сказал он, потирая ногу.

Миша подошел к умывальнику и опустил голову под струю воды.

– Два – два, футбольный счет, – сказал он.

Когда вода тоненькими струйками побежала за воротник, Миша сообразил, что полотенца нет и вытираться нечем.

«Если поставят на игру, обязательно забью югославам», – подумал Миша. Ему сейчас хотелось оказаться в теплом бассейне с зеленой водой, где плавает оранжевый мяч, а впереди ворота, куда его надо забить.

Андрей посмотрел на себя в зеркало. Синяк под глазом пока только намечался.

– Как же я… пропустил… не увернулся? – пробормотал Андрей и посмотрел на Мишу.

– Чепуха, – хмуро ответил тот, – возьмешь дома бодягу, приложишь – и все пройдет…

Зазвенел звонок.

На английском Андрей сел рядом с Ниной. Новость уже порхала по классу бескрылой птицей.

– Ты дрался? – шепотом спросила Нина у Андрея.

– Да. Из-за тебя, – ответил он.

– И кто победил?

– Два – два, футбольный счет! – усмехнулся Андрей.

Нина оглянулась на Кузнечикова. Несчастный, он сидел на последней парте и смотрел себе под ноги.

– Чего ты сегодня делаешь? – спросил Андрей.

Нина задумалась.

В это время пришла записка. «Нин, – писал Кузнечиков, – ты мне нравишься с шестого класса. Я хочу, чтоб ты знала… А вообще, не обращай внимания…»

– Сегодня я занята, – шепнула Нина Андрею, а Мише написала: «Позвони мне в три часа» – и передала записку через Свету Фалину.

А дерево, под которым тетя Наташа жгла костер, шумело во дворе несосчитанными листьями. Только мало, мало их оставалось. Каждую секунду на три листа меньше, а когда порыв ветра – на пять…

Евгений Туинов
Рассказы [6]6
  © Туинов Е. В., 1986


[Закрыть]

Ира

Всякое счастье тоже, наверное, имеет свой цвет. Мое было цвета речной окской воды. Может быть, потому, что было лето, была рядом Ока, городской парк культуры и отдыха на противоположном высоком известняковом берегу, и колесо обозрения с разноцветными люльками выгибалось радужным коромыслом за густой, глубокой, как омут, зеленью разросшихся каштанов, вязов и кленов; была тихая, похожая на сельскую, улочка, где жила моя бабушка, и была Ира, соседская девочка с зелеными, цвета речной воды, глазами.

Бабушка Катя, мама моего отца, жила на улице Дзержинского, которая прямо от центральной, шумной и раскаленной летним солнцем Московской улицы полого скатывалась к Оке и по которой только летом, натужно ревя, громыхая железом и разбрызгивая пахнущую тиной и илом воду через открытые верхние люки, пугая пыльных кур на заросших травой немощеных тротуарах и сонных драных котов на замшелых завалинках, проносились оранжевые поливальные машины. В конце улицы, в тупике, у самого ската к реке, машины заправлялись водой, чтобы потом разбрызгать ее тугими радужными веерами на знойный асфальт изнемогающего от духоты города, на пыльные понурые липы по тротуарам, на газоны и клумбы, на памятники, на витрины и на счастливых голенастых мальчишек в коротких штанишках, которые шумными ватагами бежали следом, норовя промокнуть до нитки.

На все остальные времена года бабушкина улица замирала, погружалась в тихий провинциальный сон вместе со своими котами, с ветхими домиками в один-два этажа, с резными наличниками и крылечками, с кружевными занавесками в таинственно приоткрытых окнах с вечными геранями по подоконникам, с буйной плотоядной по весне сиренью, грозящей повалить полуистлевшие накрененные заборы, с выбитым булыжником мостовой, с зеленой пузырчатой осенней грязью в колдобинах, с высокими березами вдоль тротуаров, с водонапорными колонками на перекрестках, с курами, индюками, утками и поросятами в крошечных двориках, с дымящимся, быстро схватывающимся на морозе бельем на провисающих до земли веревках и со старым портным Исааком Лазаревичем, который, когда бы я ни шел к бабушке или от нее, неизменно, в любую погоду сидел на кривом венском стуле возле своего дома и вежливо клянчил папироски у редких прохожих.

– Я вижу, ви самостоятельный мужчина, – который уж раз и меня останавливал Исаак Лазаревич, медленно поднимая свое старое тучное тело со стула и складывая зонтик. – Ви куда-то торопитесь. Я понимаю. Вас ждут. Когда-то и меня ждали. Теперь во всем городе Орлове нет человека, чтобы он ждал меня. Теперь жду уже я. Сижу здесь, хочу курить и жду. Зачем я курю? Ви не знаете? Наверное, от скуки. Не угостите папиросочкой?

И который раз я торопливо, на ходу, говорил Исааку Лазаревичу, что не курю, и, удаляясь, еще долго слышал его странное нездешнее бормотание:

– Когда мне было столько лет, сколько вам, я тоже не курил… Боже мой, когда это было!..

Наверное, он все же запомнил меня, потому что со временем перестал просить папироски и лишь молча провожал меня долгим печальным взглядом и скрипел своим старым венским стулом, поворачиваясь.

Бабушка жила ближе к реке, на нечетной стороне улицы, в доме на трех хозяев. Одно время я часто бывал у нее. Это когда сразу после развода отец ушел из нашей квартиры. Потом квартиру разменяли, мы с мамой переехали в другой район, бабушка осталась одна, и я потихоньку стал забывать дорогу к ней.

Но вдруг все переменилось. В доме по соседству появилась Ира.

Я мог поклясться, что раньше никогда ее не видел. Но позднее она уверяла меня, что всегда жила в этом одноэтажном доме и что просто была маленькой и я не обращал на нее внимания. И, напрягшись, я, кажется, припоминал какую-то белобрысую худенькую девочку, которая зыркала на меня из-за тюлевой занавески в окне соседского дома, из-за пузатых горшков с геранью. Она, встретившись со мной взглядом, тут же исчезала, задергивая занавески, а один даже раз показала мне язык.

В этот июльский день я пришел к бабушке Кате похвастать тем, как загорел в пионерском лагере, и еще, – но я надеялся, что бабушка сама это заметит, – своими почти мужскими усами, которые я впервые в жизни перед поездкой в лагерь осмелился побрить старой отцовской опасной бритвой. Усы, конечно, были еще усиками, но все равно смотрелись внушительно и солидно: бритва сделала свое дело.

Впрочем, когда я пришел, бабушки дома не было. Я послонялся по общей кухне-прихожей, где стояло три стола, покрытых грязной, одноцветной от копоти клеенкой. Один стол был бабушкин, два других – соседские. На бабушкином стоял зеленый латунный примус, которым давно никто не пользовался. Бабушка готовила на электроплитке, а зимой, когда топилась большая, чуть ли не в полкомнаты, печка, стряпала на ней.

Соседки готовили в кухне на керосинках, черных, заляпанных остатками пищи, залитых сбежавшими щами, молоком, кашей. Под керосинками валялись жженые спички, жирные куски черной сажи, и всюду бегали рыжие усатые тараканы. Из-за них-то, из-за тараканов, бабушка и готовила в комнате. В кухне стояли лишь ее ведра с водой из колонки, закрытые деревянными крышками.

Тети Маши, бабушкиной соседки, тоже не было дома, а с глуховатой Софьей Львовной мне встречаться не хотелось. Она была жадна и подозрительна, и мне всегда казалось, что она думает обо мне плохо.

Я вышел во двор. Бабушкин кот Маркис растянулся в траве, подставив солнцу впалый бок. На боку шерсть у него была выдрана в нескольких местах, и Маркис то и дело поднимал голову и, изловчившись, лизал запекшиеся раны красным быстрым языком. Опять небось шлялся всю ночь по чужим дворам.

Матерый, серой масти, кот Маркис только условно считался бабушкиным котом, а так чаще всего днем с огнем его было не сыскать. Вечно он пропадал где-то и являлся разве что раны зализать. Бродяга!

Я подошел к Маркису и сел возле него на траву. Кот насторожился, посмотрел на меня зелеными глазами выжидающе и напряженно. Узкие зрачки его глаз были едва различимы на ярком солнечном свету. Я знал, что сейчас нельзя его беспокоить, что Маркис боится, как бы я не потревожил его ран, поэтому я просто сидел, обхватив колени руками, и смотрел в его кошачьи глаза.

Наверное, на всякий случай Маркис все же отошел от меня подальше. И я видел, как тяжело дается ему каждое движение. Кто же его так изодрал-то, бедного?

– Ну что вы котика мучаете? – спросил меня кто-то из-за сквозного забора, сделанного из металлической сетки, похожей на панцирную сетку кровати.

По ту сторону забора стояла девочка, наверное моя ровесница, а может быть, чуть младше. Она смотрела, щурясь, из-под ладони, приставленной козырьком ко лбу, и почему-то улыбалась мне.

– А ты больно вежливая, да? – спросил я ее нарочно грубо, потому что она ко мне на «вы» обратилась.

И потом, у нее были такие чистенькие бело-розовые ручки, как на картинке «Мойте руки перед едой», такие аккуратно подстриженные ногти, что мне даже захотелось сделать ей что-нибудь такое, чем-нибудь измарать ее, или облить водой, или на крайний случай дернуть за косу, как маленькую, чтобы она поплакала. Может быть, она была отличница, а может быть, просто воображала. Не знаю, но тогда мне именно такой она представилась. Впрочем, косичек у нее не было. Девочка была стрижена под мальчишку.

– Я на вас не обиделась, – почему-то сказала она. – Если хочешь, я буду с тобой на «ты». Тебя Витей зовут, я знаю.

Подумаешь, знает она! Не обиделась! Я потрогал пальцем колючую щеточку усов над верхней губой и подумал, что бы ей сказать еще такое, совсем уж дерзкое, чтобы она обиделась, но сразу не нашелся и еще раз потрогал усы.

– Меня зовут Ира, – сказала она, протягивая через дырку в заборе свою тоненькую чистенькую ручку.

Вот ведь не Ириной, не Ирой, не Ирочкой, а Ира ее, видишь ли, зовут, как-то твердо и как будто бы с вызовом.

– Ты откуда такая выискалась? – спросил я, чтобы не так сразу менять с ней тон, а то взбредет ей еще в голову, что в нее влюбились с первого взгляда или еще что-нибудь такое, какая-нибудь девчоночья ерунда.

Все-таки она была очень красивая, эта вежливая Ира, – я сразу заметил. Белые, выгоревшие волосы, прямой тонкий нос, и какие-то удивительно веселые ямочки светились на ее щеках, когда она улыбалась. А глаза – зеленые-презеленые, кошачьи, хитрые-прехитрые глаза.

– Не хочешь подать мне руки? – спросила она.

И я, повинуясь какому-то нахлынувшему вдруг чувству робости, поспешно пожал ее узкую ладошку. Пальцы у Иры были холодные даже в этакую жару.

– Вообще-то я живу здесь давно, – ответила она на уже забытый мной вопрос. – Только мы уезжали на полтора года. У папы было новое назначение. А теперь вернулись навсегда. Ты вырос.

Она еще говорит, что я вырос, как будто она взрослая. Так только взрослые говорили мне, ну, что я вырос. Только они говорили: «Ты подрос».

Странная она какая-то все-таки, красивая и странная.

На Ире был легкий ситцевый голубой сарафан в мелкий-мелкий белый горошек, белые гольфы и белые лакированные босоножки с невысоким каблучком. Она и одевалась почти как взрослая.

– Разве ты меня не помнишь? – удивилась она.

Я покачал отрицательно головой.

– Я знаю, что уже тебе нравлюсь, – уверенно сказала она, и щеки ее зарумянились. – Мне говорил один знакомый мальчик, что сначала я могу не понравиться, а потом сразу нравлюсь. А как зовут твоего кота?

– Какой еще мальчик? – растерянно спросил я. – Только кот не мой, а бабушкин, – тут же взял я себя в руки. – Маркис это. Уличная порода, самый смелый кот на улице.

– Я его еще котенком помню, – сказала она. – А вот идет твоя бабушка.

И что за манера у нее такая – с одного на другое в разговоре перескакивать! С улицы действительно появилась бабушка Катя с черной хозяйственной сумкой в руках. Из сумки торчало что-то длинное, наподобие хвостов, и еще что-то, не понять что.

– Ты выйдешь? – спросила Ира.

Я кивнул и побежал бабушке навстречу.

– Здравствуйте, Екатерина Павловна, – поздоровалась она с бабушкой.

Нет, ну точно, она отличница!

– Здравствуй, Ирочка! – улыбнулась ей бабушка. – А-а-а, унучек ко мне пожаловал!

Мне почему-то стало стыдно, что бабушка при ней меня «унучеком» назвала, но, кажется, Ира не расслышала.

Усов моих бабушка не заметила, сказала только, что я похудел и что куда они там смотрят в этих лагерях, что у них там дети худеют. Бабушка в самом деле вынула из сумки бычьи хвосты, свиные рульки и несколько ее любимых, со ржавчинкой, тощих селедок, завернутых в газету.

– Сейчас я тебя накормлю, – суетясь у электроплитки, приговаривала она, – а то приехал тоща тощой… Что же, у вас там в лагере режим был? Вот от этих режимов все беды! Хочется есть, а до обеда два часа. Жди. Сна ни в одном глазу, а у них тихий час. Спи! Сыт по горло, а тут ужин пришел. Ешь! Чем же кормили они вас там? Каши небось да макароны одни… Погоди, сейчас, сейчас… Селедочки очищу, картох наварю…

Но мне уже не сиделось в тихой бабушкиной комнатке: меня тянуло на улицу. Там была Ира.

Маркис, почуяв лакомства, протиснулся через неплотно прикрытую дверь и стал противно-скандально орать, требуя мяса.