Текст книги "Другой"

Глава 7

В кровати, проснувшись, Алёна нежилась, вспоминая о своих страхах.

Самый первый страх, который она помнит, возник в детстве на даче. Она, голенькая четырёхлетка, играла в песке. И вдруг спиной почувствовала приближение того, что раздавит её существо. И она услышала звук своей гибели. Заплакав, подчиняясь ужасу, исходящему из-за спины, она отползла в сторону. На место, где она играла и строила песочный замок, упало высокое дерево. С тех пор она стала бояться высоких зданий и уходящих в небо деревьев. Последние виделись ей как живые серьёзные существа.

Потом, пока училась в школе, дважды раздавался тот же звук гибели, но она изворотливо спасалась.

Потом это прекратилось. Такие моменты с кем не бывают – их обычно запоминают, но они не довлеют. Не довлели слишком они и над Алёнушкой.

Её подлинные страхи развились потом – к юности. Имя им было – сознание своей смертности и возможность гибели в любой момент. Как нежное адское пламя это сознание кормило её воображение. Судорога ужаса охватывала её, даже когда она переходила улицу. В метро ей казалось, что поезд застрянет и она задохнётся в чёрном подземелье. В автомобиле ей грезились катастрофы, мозги на тротуаре. Она умоляла, чтоб ехали тише, даже не в смысле скорости, а тише вообще, чтобы мир их не заметил.

– Невозможно так всё время дрожать за свою жизнь, – укоряла её мамаша. – В конце концов, ты же умница, верующая, сколько книг прочла… Ведь смерть – это не конец.

Алёна лучше её знала об этом, но идея фикс её была такова: жить здесь и сейчас, причём так, чтобы вечность, точнее, вечное её бытие, её вечное Я присутствовало не где-то «там», а здесь, сейчас, при ней. И она действительно чувствовала это присутствие, но ей тайно-надрывно хотелось, чтобы это состояние всегда было с ней. Всякие изменения вроде смерти, распада этой жизни вызывали в ней ужас именно потому, что она слишком любила себя неизменную. А что будет после смерти – в конце концов, ей неизвестно. «От добра добра не ищут», – самозабвенно думала она.

Много раз Вадим пытался вывести её из лабиринта её страхов, но напрасно.

– Алёна, то, что ты испытываешь, это финальное безумие и смертельный парадокс, – убеждал он её. – Как можно быть верующей, столько знать о бессмертии, о продолжении жизни души и духа после смерти – и так бояться всего, что тебя окружает. Твой ум болен или надломлен.

– Я всё понимаю, – ответила Алёна. – Но есть сила выше понимания.

Вадим уже год был совершенно очарован ею, но у него был какой-то таинственный соперник, с которым Алёна уже давно, но не постоянно жила. Поэтому пока речь шла только о дружбе.

Загадочные реплики Алёны выводили Вадима из себя, но одновременно ещё больше заколдовывали его. В глаза Алёны он вообще не мог смотреть более минуты, настолько они казались ему живой, но отрешённой одновременно, голубой бездной.

Когда от какого-нибудь случайного звука дрожь внезапно пробегала по её спине, Вадим терял всякое душевное равновесие.

Он и страдал, и боялся за неё, и ужас охватывал его при мысли о её гибели.

Ещё одно мучило его: Алёна была художницей, и дух её картин был на редкость близок к его собственным безумным картинам. Алёна рисовала маслом большие полотна, где изображались стихийные духи и окружающий нас и вылезающий иногда наружу, к нам, ближайший мир диковинных полумудрецов и монстров. Были они суровые, насупленные, с совершенно нечеловеческим взглядом и настолько сливались, к примеру, с природой, что сама природа становилась частью, проявлением их самих.

На человека они смотрели осуждающе. Но главным в картинах становился подтекст, истошный и бесконечный вопль бытия, выраженный в изгибах живых линий. И цвет был вовлекающим в себя.

Живопись Вадима была несколько иная, но в глубинах – до ошеломления схожая, так, по крайней мере, считал он сам, и это духовное родство окончательно добивало его.

Алёна нежилась в плену своих страхов. Она была одна в своей квартире. Раздался телефонный звонок. Алёна улыбнулась и, не спрашивая кто, сказала: «Приходи». Она не ошиблась, пришёл Вадим. Алёна уже готовила завтрак. Картина, где созерцали себя в зеркале причудливые твари, стояла в гостиной на мольберте. Одна тварь смотрела на себя особенно пристально. Увидев картину, Вадим вздрогнул: он только что закончил свою работу (о которой никто ещё не знал) – гоголевский Вий смотрит на себя в зеркало и весь он отражается там: глаза невидимы.

Вадим устало махнул рукой, решив, что все точки над «i» расставлены, и покорно поплёлся на кухню. О картине – ни слова. Алёна всё поняла и угостила его чашечкой кофе с тортом. Бедный Вадим не мог сразу переключиться от мысли об их родстве, но наконец выдавил из себя мучавшую его историю Лёни.

Алёна вздохнула и одобрила его намерение найти Аким Иваныча.

– Я тебе помогу, Вадимушка, хотя это безумный и заранее обречённый на неудачу поиск.

– Как будто так, – согласился Вадим.

– Тут сумасшедший парадокс…

– Да, это безнадежный поиск, – отсутствующе проговорил Вадим. – Но именно поэтому его нужно осуществлять.

– Хорошая мысль.

– По всему видно, что Аким Иваныч – уникален. И как до него добраться?

– Если говорить трезво, то это опасно. Не дай Бог, ни с того ни с сего уведёт на тот свет!

Вадим вздохнул:

– Кто-то нас всё равно уведёт. А Аким Иваныч – человек, я думаю, рассудительный на этот счёт. Он знает, кого уводить, а кого нет.

Пыхтел чайник. Какие-то творожники ютились на столе. Алёна же предпочитала пышки. Попробовав самую пышную, она произнесла:

– Но по сути, зачем тебе этот поиск?

– Ты что? – и Вадим поднял палец вверх. – Аким Иваныч мне до судорог интересен. Это какое-то ископаемое. Таких ещё не было. Ему-то, наверное, нет места ни в лучшем, ни в худшем мире.

Алёна заметила, любуясь своими руками:

– А если Лёня бредит? Сейчас столько развелось бредунов.

– Нет, нет! Я его хорошо знаю. И некоторые детали его рассказа убедили меня абсолютно.

Позавтракав, Алёна помрачнела:

– Мне надо ехать. По делу.

Она стала быстро собираться. Вадим постарался её успокоить:

– Ты – молода. А я, как обещал, сделаю всё, чтобы твои картины хорошо продавались. Хорошо бы найти богатого монстра, похожего на твоих леших или пауков, чтобы он покупал твои картины.

Размышляя, они вышли на улицу.

Глава 8

Софья Петровна Бобова погрузилась в своё кресло. Пышная дама эта лет около пятидесяти отличалась малоподвижностью, зато маленькие глазки её, тем не менее, смотрели востро и беспокойно-пытливо. (Кстати, Бобова никогда не занималась поиском исчезнувших людей.)

– Зачем пожаловала, Лерочка?

Лера сидела около неё на диване полуотключённая.

В комнату вбежал кот с расширенными глазами, шерсть дыбом.

– А, – заметила Софья Петровна, – значит, он нагадил. Он всегда, Лерочка, когда нагадит, сам не свой становится. Словно он не естественное дело справляет, а чёрт знает что делает. Пугается. Сам себя. А делает он по правилам, я его не ругаю. Испуг-то его не от мира сего. Недоволен он своим устройством. Очумевает.

Лера спокойно выслушала эту маленькую лекцию. Кот спрятался в угол.

– А как дочка? – вежливо спросила Лера.

– В Париже. Учится. И всё на мои деньги, – горделиво ответила Софья Петровна. – Итак, Лерочка?

– Я решила роман писать. Если пойдёт, то дело неплохое. И подзаработать немного, и для души. И собираю материал о всяких интересных, даже небывалых случаях. Включая криминальные.

– Молодец! Пора за ум взяться. Всё переводы и переводы. Ты сама напиши, девчонка ты ведь крайне умная. Прославишься.

– Легко сказать. Вы могли бы мне, тётя, по-родственному набрать историй всяких, от запредельных до болотных, до тихих, для моей книги. У вас же такой опыт. К вам люди успокоить совесть идут, это так ценно и необычно.

Тётушка громко расхохоталась, так, что кот выпрыгнул из угла.

– Не успокаивать, а «мочить» совесть, детка. Я совесть мочу, не успокаиваю… ха-ха-ха! За это мне и деньги платят. Ты думаешь, просто совесть замочить, у тех, конечно, у которых она есть?

Лера, действуя осторожно, заморгала глазами и превратила своё лицо в глупую маску.

– То-то. Но я не только этим занимаюсь. Я решаю задачи поглобальней, – и она ошалело посмотрела в потолок, словно что-то на неё наплыло, – я тебе, Лера, такое порасскажу, ибо верю в твой талант. Пойдем-ка, попьём чайку с коньячком. Небось проголодалась, киска.

И она, грузно переваливаясь, поплелась на кухню, за ней – кот, а потом – Лера.

На кухне она сразу предупредила Леру:

– На меня не ссылайся, моего имени не упоминай, истории чуток видоизменяй. Ты же роман пишешь. Поняла?

Лера смирилась с её поучительным тоном.

Пухлая Софья Петровна еле разместилась в кресле, которое было главной достопримечательностью кухни. Кот юркнул на подоконник и осуждающе поглядел в окно на мир.

Лера, чуть-чуть худенькая, женственная, уместилась на стуле, сложив ножки.

А самовар пыхтел на столе: здесь он никогда, кроме глубокой ночи, не прекращал своего существования и пыхтения.

Бобова начала с того, что очень глубоко и громогласно зевнула.

– Скажу тебе откровенно, племяшка, что народ нынче скучный пошёл. Насчёт совести ко мне мало кто приходит, в основном молодые бабёнки, а мужики-то ведь совесть давно пропили. Я не клевещу на чужой пол, я о многих говорю, не о всех, конечно. Приходят после всяких житейских катастроф, мол, вытяни, укажи, что делать и прочее…

– И что, тётя Соня, удачно у вас… того.

– Того, того. Обычно удачно. Я ж вижу кое-что. Укажу, куда вильнуть или как договориться. Но скука, Лера, одна житейщина, быт, ворьё, а в основном семейная жизнь. Даже рассказывать тошно. Но людей жалко не меньше кошек. Я жалею.

И Бобова вдруг захохотала.

– Платят-то хорошо?

– По душе. Я особо не настаиваю, но шуток в этом плане не люблю…

– Да, но, поди, есть исключения, не один житейский бред…

– Есть, о них и речь для тебя. Приходит ко мне прошлый год одна, скажем так, девушка и рыдает. Юноша её над ней же надругался, над её любовью к нему. К тому же мать умерла, отец пьёт, жить, как обычно, не на что, но главное – тоскливо после всего. Короче, повеситься хочет. Обычная история, казалось. Но нюанс в том, что перед тем, как кончать, она просит, чтобы я за это её деяние смыла, успокоила её совесть. Ей, видите ли, совестно повеситься.

– О, какая тонкая натура!

– Много я с ней провозилась. Денег с неё – кот наплакал, но душу-то жалко. Я и так и эдак… Совесть успокоишь, она тут же и кончит. И всё-таки я её напугала. Отговорила от такого злодеяния. Но, Лера, какой я метод использовала, даже тебе не могу сказать, это моя тайна.

Лера вздохнула.

– Недавно на мой день рождения мне звонила. Забыть не может. Я её спрашиваю: «Больше не тянет?» Она сквозь слёзы отвечает: «Почти никогда».

Лера задумалась.

– А что ещё?

– Но эта девушка тебе интересна? Я могу её адрес дать.

– Не надо, не надо, – испугалась Лера. – Я додумаю сама образ.

– Испугалась? А то ведь затянет, меня она тянула, как бы ни с того ни с сего. Бессознательно.

– Тётя Соня, варенье у вас такое вкусное… – протянула Лера. – И что ещё? – с нетерпением добавила она, так что варенье с ложки упало на голову кота, который к тому времени приласкался к её ноге.

– Всё не терпится? Для тебя тут один санитар есть. Ну, настоящий бугай лет тридцати. Пришёл ко мне, глаза слезятся, и бормочет что-то. Я ему говорю: «Говорите яснее, я не донесу. Это же будет во вред моему бизнесу. Если замочили кого или иные проблемы – говорите чётко, не нервничайте».

– А он?

– А он психует. И не поймёшь, чего бормочет. О медицине, о каких-то лекарствах, о том, что он-де кровь пьёт. Не просечь, то ли он метафорически выражается, то ли буквально.

Лера насторожилась и даже напряглась физически. «Этот подходит. Может быть, зацепка», – подумала молниеносно.

– Чем кончилось-то?

– Сбежал. Точнее, я ему сказала: «Вы бормочете что-то несусветное уже полчаса, у меня голова разболелась. Я вас таким не могу принимать». Он поднялся, такой бугай, и пискнул: «Извините». Я говорю, оставьте ваш телефон, когда я приду в себя, я вас приглашу. Думала, конечно, не даст. Но мне интересно, я люблю полусумасшедших. И представь, Лерочка, он дал телефон.

– Ну и тип!

– Я его обязательно приглашу. Но, поскольку он чудной, в ту комнату, – она кивнула в сторону, – я своего телохранителя спрячу. На всякий случай.

– Спрячьте и меня! – чуть не взвизгнула Лера.

– А почему нет? Прячься. Наглядно всё услышишь, как на ладони.

Лера даже чуть сладострастно потянулась на стуле.

– Бугай для меня прямо. В роман просится, – добавила она и опять полезла за вареньем, на этот раз не обидев кота.

– Ещё один эпизод любопытен, – Софья Петровна округлыми глазами посмотрела в пустоту. – Это с Риммой. Девушка такая. По её словам, её любовник – убийца или тянет его к этому. Все карты она боится раскрыть. И сказала, что нуждается в моей душевной помощи. Любовника любит, но убийцу в нём – нет.

– И не боится о таком говорить?

– А чего меня бояться? – обиделась Софья Петровна. – Меня и мухи не боятся. А она девушка чуткая, сама экстрасенс почти. Кроме того, она говорила, дескать, она чует, что он убийца, но доказать это прямо невозможно.

– На том свете докажут, – заметила рассеянно Лера.

– Ну, так вот. Одного сеанса с ней оказалось недостаточно. Я ей наказала ещё прийти, продолжить. Скоро придёт.

– Ой, вы меня тоже к ней спрячьте, – облизнулась Лера. – Загадочно, но не совсем.

– Ради Бога. Для тебя мне не жалко. Набирайся мирского опыта. Мир-то у нас широк…

– А больше ничего нет?

– Для тебя пока ничего нет, – строго сказала Софья Петровна. – Не всё кошке масленица.

И они потом проболтали, сколько надо, о сущих пустяках. Лера пустяки не любила, но тётушка их допускала.

Глава 9

Прошла неделя, и утром в квартире Одинцовых раздался телефонный звонок. Анна Петровна только-только укатилась на работу, оставив в кухне завтрак сыну и Лере.

К телефону подползла Лера, в ответ в трубке взвизгнули, а потом раздались гудки. Но Лера всё поняла: это означало, что скоро приедет Инна.

Быстро поднялись, Лёня бросился в душ. Но и в душе он стал забываться, и только присутствие Леры возвращало его в мир: тогда он пел.

Завтрак отложили, и вскоре зазвенел домофон. К изумлению Леры (Лёня уже ничему не изумлялся), сама Инна Лазункова была не одна. С ней был мужик, лет около сорока, огромный, с отвислым животом и выпученными глазами. Лера знала его, это был Тарас Ротов, но Лера называла его «рот Истины». Лёня же знал о нём только одно: Тарас – дальний родственник Ковалёвых, у которых пропал сын, но связи между Истиной и им (Ротовым) Лёня пока не ощущал.

Ротов довольно развязно прошёл на кухню, тут же выпил пива и уставился в окно.

– Жаль парня, – отключённо проговорил Лёня.

Инна бросила злой взгляд на задумчивого Одинцова.

– Хуже! Хуже! Всё хуже! – слегка разъярилась она.

– Но бывает ещё хуже, – мирно рявкнул Ротов и похлопал себя по животу.

– Ты знаешь, Лера, – вдруг устало проговорила Инна, переходя от ярости к тишине, – в этом мире даже умереть не дадут спокойно. Ковалёвы с безнадёги обратились к гадалке. С первого сеанса она как отрезала: Володя лежит около кольцевой дороги, там-то и там-то, дала точные координаты. Ковалёвы понеслись.

– И я понёсся, – вставил Ротов, глядя в потолок.

– Жара неимоверная. Приехали. Рыщем как безумные. Весь перелесок обегали. Ничего. И вдруг – башмак. Чёрный такой, – его, Володи, нет сомнений. А самого нигде нет. На другой день милиция обыскала – ни души, ни тела. Один башмак.

Ротов посмотрел на портрет Достоевского.

– Не думала я, что так повернётся, – тихо добавила Лера. – Вместо трупа – ботинок.

– Только не надо глядеть на этот портрет, – взвилась Инна, – хватит, нагляделись. Короче, мы опять к гадалке. Так, мол, и так – ботинок и ничего больше. А она озверела: «Да вы кому это говорите, – кричит, – я видела без дураков вашего Володю на этом месте». Катя в слёзы. Андрей стоит как столб. Конечно, родители…

– Чем кончилось? – простодушно прервал Лёня.

– Второй раз гадала. Вскрикнула: «Вижу, вижу его, вижу местность и улицу». Короче, ошалели все. Со мной, конечно, истерика.

– Неуютно это всё, неуютно, – пробормотал Ротов. – Человек должен в могиле лежать, а не на траве, в земле-то уютней.

– Понеслись в то место. Искали. И нашли.

– Что нашли?!

– Штаны. Володины штаны, это точно.

Ротов шумно вздохнул:

– А что для таких кровь? Химическая формула – и дело с концом. Скорее всего, увезли на органы.

Лера спросила:

– У гадалки-то были ещё?

– Естественно, Лера. Ковалёвы и я. «Вы меня достали, – кричит, – раз вместо него предметы на виду, то я больше не гадаю. Сил нет на такое виденье. Я людей раскрываю, а не штаны»… Брюки Володины мы сдали в милицию, следователю. Наверное, на штанах отпечатки чужих пальцев, слюна или ещё что… Как всё мерзко, однако!

Инна посмотрела на Лёню:

– Я тебя не узнаю, Одинцов.

– Он в порядке, – объявила Лера.

– Володю жалко, – вздохнул Ротов, – где человек, там и смерть.

– Однобоко слишком, – возразила Лера. – Я вот что скажу. Смогут ли Катя и Андрей пережить такое?

– Ещё как смогут, – мирно проскулил Ротов. – Они жизнь любят. Не откажутся от такого бреда, как жизнь.

– А я хотела дать телефон одного батюшки. Он – настоящий. А что это значит, не каждому дано знать.

Инна тупо ответила:

– Спрошу их. Устала я от всего.

– Устанешь, – согласился Ротов. – Мне из Нижнего звонил приятель. В его квартиру два бомжа забрались. Тихие такие, пришибленные. Он-то спал по пьянке. Мирно вели себя, не шумели, ничего не взяли, потому как взять нечего. Одно только: кота съели. Голодные потому что. Но самого хозяина не тронули. Побоялись огласки. Не одна только мафия безобразит, но и простой человек бывает порой не дурак…

Решили действовать. Правда, Ротов прошамкал:

– Сидеть сложа руки – это тоже действие.

Глава 10

На следующий день рано утром Лера, лёжа в кровати, спросила у Лёни: «О чём ты думаешь?» – и он ответил: «Об Аким Иваныче». В это время раздался телефонный звонок.

– Это я, Бобова, – заговорил сладкий голос.

– Что там, в миру, у вас? – тут же сказала Лера.

– Неплохо. Завтра скачи ко мне, милая. Уговорила тех двоих, бугая и Римму – тех, о которых ты хотела знать, – прийти завтра зараз. К двум часам будь у меня.

…Для этой встречи Лера почему-то шикарно оделась, хотя сидеть и слушать исповеди надо было в тайничке, в каком-то пыльном углу рядом с комнатой. (Кстати, любимый цвет Леры был красный, и вопреки всем модам она часто носила платья цвета «собственной крови».) Она сама не понимала, почему нужно было надеть небольшой бриллиант, любимое платье, парижские туфли.

«Если никто меня не увидит, то, значит, я оделась так перед Богом, – шепнула она себе. – Что ж, даже перед Ним важно быть красивой. Пусть будет так, вопреки всему».

И она решительно посмотрела на себя в зеркало.

– Я же не безумная, – сказала она Лёне на прощание, – чтобы не понять очевидное: шансы найти отравителей для нас почти равны нулю. Но я надеюсь на чудо, а иными словами, на Случай. А ты меня после всего стал любить меньше, – и она в дверях поцеловала Лёню.

…Тётушка встретила Леру со сладкой, пряничной улыбкой.

– Книга-то твоя продвигается? – спросила она, подмигнув племяннице. – Пиши, пиши, только смотри, не опозорь весь мир…

Лера засмеялась и чмокнула тётушку в щёчку, шепнув ей на ушко:

– Мир опозорить очень легко. Они, тётя Соня, сами себя опозорили, читай мировую историю. И без меня обойдётся.

Бобова покачала головой:

– Как экстрасенс и в некотором, весьма ограниченном, смысле колдунья должна тебе сказать, что ты не права, Валерочка. Опозоришь мир – и ответишь за это. Таков мой опыт. Не пиши жутких книг, смотри на жуть веселее.

– Тётя Соня, не бередите меня… Куда спрятаться?

Тайничок, как и предполагала Лера, оказался на редкость пыльным и неухоженным, но слышимость была отличная. Лера, взяв веник, подмела, принесла детский стульчик, устроилась поуютней.

…Первым пришёл бугай. Мужчина, лет тридцати пяти, обросший, здоровый, с испуганно-угрюмым взглядом, – так выглядел этот клиент. Одет был неопрятно, в потрёпанном пиджачке. Но наличные, тётушкин гонорар, положил на стол уверенно и без заднего чувства.

Бобова, вздохнув, раскинулась в кресле и чуть томно проговорила:

– Рассказывай внятно и ясно. Не так, как в тот раз.

– Я выпивши был с испуга, Софья Петровна. Ведь первый раз к экстрасенке. А я родом областной.

– Ни в коем случае не бойтесь меня. Кстати, вас зовут Арсений Васильевич?

– Так точно.

Арсений нахмурился и начал:

– Человек я, матушка, по природе больной, неудачливый. Не вор. И жил поэтому всегда в обрез. А тут Хапин, друг мой, на день рождения мне пиджак подарил. Не этот, что на мне, а хороший, я такого пиджака сроду не видел.

– Ну, что ж, пока всё терпимо, – вздохнула Софья Петровна.

– Терпение моё стало шатким, когда Хапин меня предупредил в конце гулянки, что пиджак ворованный, снят с важного человека. Пиджак, мол, могут искать, потому, говорит, ты лучше в нём не показывайся, а надевай его дома, смотри на себя в зеркало и кайфуй. Удовольствие получишь.

– Уже хуже, но ничего, – наклонила голову Бобова.

– Ну, думаю, ворованный так ворованный, у нас всё теперь ворованное. Не побрезгую.

– Дальше.

– Но дня через три хуже мне стало.

– Что значит хуже? Милиция?

– Какая там милиция! С головой у меня стало плохо, – и Арсений указал на свой висок. – По ночам стало казаться.

– Вот это уже интересно. Что казалось?

Арсений развел руками.

– Живу я один. В однокомнатной квартире. Сны ненормальные пошли, патологические. Проснусь и чую, кто-то в квартире есть, а гляжу – никого.

– Раньше такое бывало?

– Никак нет. Всегда здоров был, как бык… Одним словом, я – к Хапину. Что, мол, говорю, за пиджак? А он выпил и признался. Пиджак, говорит, с покойника. Я, говорит, давно таким бизнесом балуюсь. Когда из крематория, а когда из могил. Так и сказал: «Этот, – говорит, – из гроба, из могилы, значит. Знаменитый покойник, то ли спортсмен, то ли певец… Только что похоронили. Извини, – говорит, – дружище. Я думал, пиджак прямо на тебя». Я ему в морду заехал и ушёл. Но пиджак не вернул.

– Тут главное – финал, – предупредила Бобова.

– Являться стал спортсмен-то, – сдержанно осклабился Арсений. – Проснусь – шорохи, и виден силуэт. А в уме всё время просьба его звенит: «Отдай пиджак!»

– Дальше.

– Я ему умственно говорю: «Как я тебе отдам?» Он отвечает: «Узнай у Хапина мою могилу и повесь там на дереве». Смутно говорит, трудно понять, голова болит от испуга. И вот который раз ко мне приходит: «Отдай пиджак» – и всё. Требует, просит, не поймёшь. – Арсений замолчал. – Софья Петровна, вы человек сведущий, зачем на том свете пиджаки нужны?

Бобова погладила себя по животу и задумчиво поглядела вдаль.

– Никто этого не знает, – ответила. – А что ж вы пиджак-то не отдали?

– Да больно хороший. Жалко. Надену его вечером и любуюсь на себя в зеркало. Хорош! И пиджак хорош, и я хорош.

– Плохо, плохо, очень плохо, – решительно проговорила Бобова. – Раз его недавно похоронили, значит, душа его вместе с тонкими оболочками бродит ещё по земле, сорок дней, считается, может прощаться. Бывает, они и видимыми становятся на короткое время, это известно. И мысль свою задушевную самую могут передать кому надо.

– Что ж тут задушевного в пиджаке? – опять оскалился Арсений, словно волк, у которого отнимают кусок мяса.

– А этого мы не знаем. Может, символ какой, может, с этим что-то связано или магия какая-то. Разве мы знаем те узоры.

– Скорее всего, я – идиот, – вдруг заключил Арсений.

Софья Петровна строго посмотрела на него:

– А волю мёртвых надо уважать. Если он, бедняга, пиджак просит, то, значит, ему плохо на том свете, может, он с ума там сошёл, потому пиджачок алкает. Знаете, как там лихо, это ему не ногами дрыгать перед глупым народом или, как взрослый идиот, мяч гонять по полю. Ему там плохо, – раздражённо добавила Софья Петровна, – как вы не можете понять? Поэтому он такой тревожный. Ему помочь надо, а вы – пиджак жалеете.

– Что же делать? – тупо спросил Арсений. – Я его боюсь, голова болит, ночи не сплю.

– Надо немедленно отдать пиджак, Арсений Васильевич, сегодня же. Иначе вас кошмары замучат. А по вашему Хапину тюрьма плачет – покойников грабить – последнее дело.

– А я думал, вы мне поможете.

– Я вам могу помочь, только если вы вернёте пиджак покойному. Как он вас учил, на то место. Тогда и я смогу вам помочь, потому что ваши кошмары от вас сразу всё равно не отстанут.

– А я думал, вы можете, как в рекламе, заколдовать его, паразита, чтоб он ко мне не приходил. Потому и деньги вам большие дал.

Бобова откинулась на спинку кресла.

– Да вы рехнулись, что ли? Во-первых, в рекламе ничего такого не было. Во-вторых, на душу мёртвого влиять, да ещё в непонятную сторону, – за это знаете, как расплачиваться придётся? Что, я ради вашего кошмара в жертву, что ли, себя принесу? Я чёрной магией не занимаюсь.

Арсений выпучил глаза:

– Я вас и не заставляю чёрной магией заниматься. Усмирите его, и только.

Софья Петровна махнула рукой:

– Отдайте пиджак, и точка, если ничего другого не понимаете. В этом случае я сниму ваш ужас. Иначе пеняйте на себя. Разговор окончен. Деньги ваши мне не нужны. Я несчастных не обираю.

Клиент вдруг удивлённо притих. Взял деньги и с небольшой слезой промолвил:

– Спасибо вам за всё, Софья Петровна. Я на эти деньги себе новый пиджак куплю, а тот отдам покойнику, как вы велели. Я теперь вам полностью доверяю. Вы – святой человек, потому что на мои деньги не позарились. Я таких людей ещё не видел.

– Таких святых людей раньше было сколько угодно… А хитрить со мной нельзя. Запомните, я ведь распрекрасно узнаю, повесили вы обратно ворованный пиджак или нет. Для меня это раз плюнуть. Хоть мне не лгите на этом свете.

– Не сомневаюсь. Я не дурак, чтоб вас обманывать. Я вам звякну, когда вы мою боль и жуть успокоите. Благодарю за всё.

– Ну, с Богом, Арсений Васильевич. И с Хапиным не дружите, враг он вам, а не друг.

Арсений Васильевич вдруг молниеносно соскочил со стула и не то обрадованный, не то морально ошпаренный выскочил за дверь…

…Валерия высунула своё нежное личико из тайничка.

– Что он так соскочил, как сумасшедший, и в голосе была дурость? – нервно спросила Лера.

Бобова увернулась от ответа, и Лера, мысли которой смешались, почувствовала, что Бобова чем-то напугана. Чтоб подбодрить тётушку, она вдруг погладила её по животу и шепнула:

– Что, тут есть какой-то подтекст?

– Не в этом дело. Однажды я уже столкнулась с похожим случаем, но не таким гротескным, года три назад, и изрядно вляпалась. Покойник клиента мне сильно навредил, правда, косвенным образом…

Лера от стыда за своё непонимание ситуации уселась в дальний угол.

– Куда ты ушла? – буркнула Бобова.

– Я здесь.

– И я здесь… – проворчала Бобова. – Так слушай… Так называемые паранормальные или оккультные явления, как хочешь назови, подчиняются странным законам… не нашего ума эти законы, в конце концов… Впрочем, может быть, просто сейчас иное время началось на земле…

Лера встала.

– Хочешь коньячку для бодрости? – спросила она.

– Ни-ни. Тебе налью. А когда я в работе, тогда – не пью. В нашем деле шутки плохи.

Они сели за стол. Кот мурлыкал, словно поплёвывая на вселенские законы.

– Ты не зацикливайся на моих словах, – вздохнула Бобова, – наше дело кривое. Ты в него не посвящена – и слава Богу.

Трапеза с коньячком прошла бесшумно.

– Но высшие правила я соблюдаю, – объявила Бобова, поев, и многозначительно подняла палец вверх к потолку. – Меня к дьяволу не тянет.

– Рада слышать. – заметила Лера.

– Ну а как, Лерочка, – умильно заговорила Бобова, – Арсений Васильевич как тип подходит для твоего романа? Ведь хорош, ой как хорош!

– Прямо просится в мой роман. Что-то в нём есть величественное, шекспировское даже… – задумчиво хихикнула Лера.

– Ну, ты скажешь.

Так прошло полчаса, и вдруг ни с того ни с сего – звонок.

– Это Римма, – улыбнулась Софья Петровна. – Раньше времени.

– Тётя Соня, я в тайник, – быстро проговорила Лера и, захватив рюмку с коньячком, скрылась там.

– Садись, Римма, садись. Слушаю тебя внимательно, – насторожилась Бобова. – В твоих интересах говорить правду, только правду. Наврёшь – в лабиринт попадёшь. Крепись.

Римма, молоденькая, но с лицом, похожим на бред новорождённого, чувствовалось, тоже была настроена на факты.

– Я спуталась тогда, Софья Петровна, – почему-то почти криком начала она, – не меня хочет придушить мой Эдик, а наоборот, меня тянет на это против воли.

– Как так?

– Лежу с ним в постели, утром просыпаюсь, а он спит… А меня так и тянет, так и тянет. Сами знаете на что…

– Мотивы?

– Смутные. К примеру, лежит он, а мне кажется, что он – не тот…

– Какой не тот?

– Не тот, кто мне нужен. Не тот даже, кого я люблю. Разумом понимаю, что тот, а сердцем думаю: сгубит паразит.

– Есть основания?

– Никаких. Основания – только в сердце, – и Римма царапнула свою грудь, – оттуда и зов идёт: придушить.

Бобова даже порозовела от радости.

– Милочка! – воскликнула она, всплеснув руками. – Да вам не ко мне надо, а к психиатру. Могу устроить приём, есть у меня дружок.

– Как к психиатру? – удивилась Римма. – Разве сердечное влечение имеет отношение к психиатру?

– Да вы поймите, – разозлилась Бобова, – я занимаюсь тонкими энергиями, а ваш случай простой, грубоватый, житейский.

Римма выпучила глаза.

…Лера между тем, скрыв от тётушки своё полное разочарование в случае с Арсением Васильевичем (какие уж тут фальшивые лекарства, раз дело идёт о ворованном пиджаке), окончательно разозлилась, когда услышала исповедь Риммы. Ниточек к подпольным изделиям – как не бывало. Случайность вела себя с усмешечкой. И раздумья её дико и неприлично прервались. Вдруг Лера завизжала: пятнистая огромная крыса юркнула между её ног, по-своему хрюкнула и выбежала в комнату. Лера тоже почему-то выскочила из тайничка, как из западни. Крыса бегала в комнате по кругу.

Римма решила, что всё это ей кажется. Бобова, однако, душевно не растерялась, хотя кот почему-то спрятался.

– Сама уйдёт, – махнула она рукой на крысу. – А вот вы, Римма, уходите. Не ко мне вам нужно и не к этой крысе. Вон – к психиатру!

Одумавшись, Римма поправила чулок и побежала к выходу. Бобова распахнула дверь, сунула ей в карман адрес специалиста и крикнула ей:

– Без психиатра вам не жить! И учтите, если не пойдёте к врачу, я на вас чертей напущу.

Лера сидела на диване, поджав ноги. Крысу как ветром сдуло. Кот выполз из-под шкафа. Софья Петровна успокоила племянницу:

– Ничего. Я ранним утром сегодня кое-чем занималась, а это порой привлекает крыс. У некоторых из них тонкий нюх на параллельный мир.