Текст книги "Красная мельница"

Глава XIII

Слава и благополучие атамана Семенова были недолгими: уже к началу осени 1920 года произошла цепь событий, изменивших военно-политическую ситуацию в Забайкалье. Красная Пятая армия теснила белых с запада на восток вдоль Транссибирской магистрали. Забайкальские и амурские красные партизаны били с флангов по коммуникациям белых, лишая их боеприпасов, продовольствия, фуража и прочего интендантского имущества. Тем самым они заставили отступать войска, защищавшие Читу. Главный сподвижник барон Роман Урнгерн фон Штенберг покинул Семенова и направил свои войска в Монголию, захватив ее столицу Ургу. После этого барон во главе своей Азиатской дивизии вторгся на территорию России, но его войска были разгромлены Красной армией, а самого Унгерна Сибирский ревтрибунал приговорил к расстрелу. Но все это случится несколько позже, а пока Забайкалье продолжало пылать огнем Гражданской войны…

* * *

«После Октябрьского переворота 1917 года Дальний Восток – одна из самых сложных территорий России, где накопилось множество проблем.

Большевики хотели сохранить территорию в составе Советского государства, но при этом избежать широкомасштабной войны. В то же время страны Азии, прежде всего Япония, пытались оставить Дальний Восток с его богатыми ресурсами за собой путем оккупации всего региона. Сложная международная и военно-политическая обстановка в начале 1920 года привела партию большевиков и Советское правительство к политическому маневру – временному отказу от восстановления советской власти в Забайкалье и на Дальнем Востоке и образованию на этой территории “буферной” республики (ДВР). В 1920 году после разгрома Колчака большевики пошли на создание “буферного” государства, формально независимого от Советской России с целью отсрочить войну с Японией и по возможности вытеснить интервентов мирным путем с Дальнего Востока.

7 января 1920 года Политцентр отправил делегацию для переговоров о перемирии с Советской Россией и образовании временного “буферного” государства в Восточной Сибири. 19 января 1920 года в Томске было решено организовать “буфер” с границами по линии Оки и Ангары. 28 марта 1920 года в Верхнеудинске открылся съезд трудового населения Прибайкалья, который 2 апреля принял решение об образовании “буфера” на Дальнем Востоке во главе с многопартийным правительством (большевиков, эсеров, социал-демократов). После обсуждения 6 апреля 1920 года был принят документ, формально узаконивший создание нового “буферного” государства.

Население ДВР вело активную борьбу с японской оккупацией за свободу и независимость нового государства. Оккупационная зона японцев на Дальнем Востоке продолжала неуклонно сокращаться.

25 октября 1922 года партизаны заняли Владивосток, а уже 15 ноября ВЦИК объявил ДВР составной частью РСФСР».

* * *

Партизанский отряд товарища Бирюкова прошлой зимой «квартировал» в глухой таежной балке среди сопок. Из врытых землянок торчали жестяные трубы. По ночам в низинах собирался холодный осенний туман. Дров много. Из-за дальнего расстояния до первых селений печного дыма можно было не опасаться. Сопки надежно закрывали собою это партизанское убежище. Сюда не долетали даже гудки паровозов. Снег завалил звериные тропы. Ветер грохочет в тайге. Замшелые столетние лиственницы высятся над сугробами. Нет следов рыси и зайца. Непроходимые трущобы черного хвойного леса, бурелома, кустарников. На десятки километров кругом чаща, марь, валежник, каменные россыпи.

На самой железной дороге и вдоль нее беспредельно хозяйничали японцы. В планах было, если партизанская война затянется, вновь использовать уже оборудованный и когда-то обжитый лагерь. Но события показывали, что скоро все изменится. Можно будет окончательно выйти из тайги и, слившись с регулярной Красной армией, бить врага до победного конца.

Фроську по приказу семеновского штабс-капитана Яхонтова привязали руками назад к столбику. Притащили охапку сена. Готовились запалить.

– Как же так, Фрося? Смею обратиться, господин штабс-капитан?

– Обращайтесь.

– Как же так, господин офицер? – теребил мятую фуражку Иннокентий. – Я же честно. По первой мобилизации к вам…

– Смотри-смотри на свою грешную бабу, – проговорил тот, глядя будто сквозь Иннокентия бесцветными водянистыми глазами. – Раньше надо было думать, прежде чем избу с японцами поджечь.

– Так ведь не подожгла, все обошлось. Да и японцев там не было. По дурости она, господин штабс-капитан. И в жизни она такая. Всегда ругаемся. И тут психанула она, никого жечь не собиралась…

– Ну-ну, теперь не будете ругаться, – успокоил штабс-капитан и махнул рукой. – Пора запаливать.

Видя, что не убедить, Иннокентий перекосив лицо, дико вскрикнул:

– Да я за Фроську, твари вы косоглазые!!!

– Мы не косоглазые, это японцы, голубчик, косоглазые. Вы что-то попутали, господин гармонист или товарищ гармонист? Еще скажи спасибо, что я не отдал ее именно им.

Поглядев на бледное лицо Иннокентия, офицер вдруг смягчился, а может, просто острастку разыгрывал, махнул рукой солдатам, которые оставались в недоумении и замерли в ожидании: неужто грех такой на душу взять придется?

– Ладно, развяжите эту дуру безмозглую. Пускай пока живет на радость гармонисту. Но если что, – поднес к лицу того кулак, затянутый черной перчаткой, – одними мордасами не обойдется.

Осчастливленный больше жены муж готов был целовать протянутый кулак штабс-капитана, неизвестно почему сменившего вдруг гнев на милость, которая все-таки объяснялось простой причиной. Офицер внутренне был зол на союзников за недавний бой с красными. В принципе именно из-за нерешительности японской роты семеновцы понесли потери. Еще больше прибавлялось неприязни от воспоминаний давних столкновений с партизанами. Японцы избегали атак, преимущественно стреляя только из-за укрытий. Не соблюдали или сознательно нарушали тактику боя, вероятно, исключительно в целях самосохранения. Видно, сильно хотелось вернуться домой, на свои острова, в мир цветущей белой сакуры, к своим прекрасным, известным тонкой любовью дамам.

«Если страшно воевать, то зачем сюда приплыли?» – мысленно негодовал русский штабс-капитан, прежде искренне уверенный в практическом содействии союзников.

Обрадованный же Кеха, когда Яхонтов удалился, слегка одурел, пролепетав, что Верховный Главнокомандующий Русской армией адмирал Колчак своими приказами запретил бить в зубы мужиков.

– Чего? В зубы, говоришь, нельзя? А по зубам можно? – Задержавшийся во вдоре урядник с размаху ударил по Кехиному лицу. Мотнулась голова. – Что? Ишо хочешь?

– Нет уж. Шпашибо! – выплюнул Кеха окровавленный зуб.

– На здоровье! – рыкнул урядник, глядя исподлобья на наглого мужичишку – соплей перешибешь, но с гонором. Тут едва бабы своей не лишился, а, гляди-ка, о Колчаке вспомнил. Слышало местное начальство о категорических запретах Верховного бессудных расправ, реквизиций у населения, телесных наказаниях, да только чихать хотели на эти приказы в таежной глуши. До Бога высоко, до Омска далеко. Всовывая ногу в стремя, урядник еще раз погрозил Кехе нагайкой, бормоча:

– Ишь ты, Колчак не велел морду бить!.. Колчак – Колчаком, а морда – мордой!!

И, хлестнув коня, грозный казак ускакал, растаяв в густой пыли иссушенной летним зноем улицы.

Глава XIV

«Не ко времени расхворался», – досадовал Баженов. По молодости он вылечивал простуду народными средствами. Сидел над чугунком со сваренной в мундире картошкой, накрывшись полушубком. Вдыхал раскаленный пар. Помогал отвар чабреца с сушеной малиной и редька с медом. Но теперь дело было худо. Нужны были лекарства. За ними племяннице пришлось сходить до села.

Напуганная болезнью дядюшки, Настя поминутно заглядывала в закуток горенки, где была его спаленка, слушала тяжелое дыхание, не в силах помочь. Лоб больного горячил ладонь. Болезнь, конечно, отступала, но медленно. Хотелось постоянно пить. Наготове стоял целебный отвар богородской травы.

Федот Евлампиевич, проведя бредовую ночь и чувствуя ломоту во всем теле и жар в груди, ранним утром, открыв глаза, увидел безмолвно сидящую рядом на табуретке племянницу. Пахло огарками. Из экономии керосина в лампе Настя жгла самодельные сальники.

– Ты что же, так и сидела всю ночь? – хрипло спросил он, трогая ее мягкую руку.

– Как же тут уснуть? Боязно мне.

– Ну, не помер же, обойдется, – как можно мягче произнес Федот Евлампиевич. – Поди приляг. Мне стало полегше.

– Правда?

– Еще немного и порядок будет. Что мне сделается? Поди отдохни. И так намаялась со мной.

– Значит, помогли порошки? А вы боялись меня отпускать до села. Я быстро обернулась. Тетя Елизавета привет передавала, вот и гостинцев отправила.

– Хорошие они люди. По дороге все тихо было?

– Тихо, только казаков видела. Но все обошлося. Офицер с ними был. Наплела ему три короба, что, мол, с покоса за харчем домой направляюсь. Офицер совсем молодой. Такой обходчивый…

– Ишь ты…

– Пойду яишню спеку на завтрак. – Настя соскочила с табуретки, обрадованная тем, что больной пошел на поправку.

Ночью, мечась в жару, бредился старику мерзкий продотрядовец. Оскалившись щербатым ртом, тыкал дулом маузера больно в грудь, злобно повторяя:

– Отдавай, что тебе лишнее! Отдавай! Отдавай! Племянницу свою отдавай!

…Несколько дней назад перехватил его Федот Евлампиевич, когда тот, по-волчьи озираясь, пробирался в сторону заимки, пожираемый похотью…

– Уйди, старик, с дороги! Хуже будет! – схватился он за резную рукоятку маузера, заткнутого за ремень.

Вцепившись друг другу в глотки, оба упали с обрывистого берега в осеннюю ледяную воду. Обоих понесло течением. Запомнились красные кровяные жилки в белках бестыжих глаз утопленника…

* * *

План разгрома японского гарнизона, тщательно разработанный командиром отряда Матвеем Бирюковым, передали в штаб партизанского фронта, где бумагу горячо одобрили и обещали поддержку боеприпасами. Когда из штаба вернулся человек с утвержденным планом операции, в отрогах хребта полным ходом началась подготовка к проведению операции.

Партизанские знатоки стрельбы из пулемета и взрывного дела обучали людей, вновь прибывших в отряд. А приходили сюда почти каждый день. К сентябрю численность отряда достигла двухсот человек, из них шестьдесят конных. Это большая сила для таежного вооруженного люда.

Опасаясь утечки информации о предстоящей операции, Бирюков придирчиво, с особым вниманием, изучал прибывающих товарищей. Японцы в округе, обозленные партизанскими набегами, совсем разошлись в своих злодеяниях.

Идет по улице японский патруль. Навстречу мирно шагает ничего не подозревающий прохожий. Японцы кидаются к нему, приставляя широкий штык к горлу, лопочут, дико вращая глазами и брызгая слюной:

– Твоя лусская товалиса палтизана?

Прохожий, немея от ужаса, не может произнести ничего, кроме животного мычания.

Японцы отбрасывают человека в сторону и идут дальше, провоцируя людей.

На рассвете на станции громыхнул взрыв. На воздух взлетели четыре цистерны с керосином. Из теплушек, по которым хлестанули ружейно-пулеметные выстрелы, выскакивали и разбегались в стороны японские солдаты. Особенно поражающим был огонь «максима», установленного на водонапорной башне.

Из окон казарм прыгали, охваченные паникой, фигурки, падая под огнем партизан, обложивших гарнизон со всех сторон.

Часть японцев, дежурный взвод, все-таки вырвалась из кольца. Отстреливаясь, они уходили от казарм. Но тут на улицу ворвался партизанский эскадрон, стремительно летящий галопом. На полном скаку конники рубили шашками обезумевших от всеобщего хаоса японцев.

Жители железнодорожного поселка проснулись от грохота ночного боя. Сначала громыхнули взрывы на станционных путях, затем затарахтели пулеметные очереди в пристанционном саду.

Окошки отсвечивали сполохами огромного зарева, над которым клубился черный дым на фоне светлеющего рассветного утра.

Бирюков, довольный, отмечал, что это первая крупная победа с начала боевых действий отряда:

– Дали мы им жару! Долго будут помнить!

* * *

Боевые действия в Забайкалье велись, главным образом, вдоль железной дороги. В армии Семенова имелось до полутора десятков бронепоездов. Сам по себе бронепоезд, как боевая единица, угрозы не представляет, он может только поддерживать силы, находящиеся вне его: пехоту или конницу в качестве огневой поддержки. Орудиями, бьющими шрапнелью, и пулеметами. А так к нему можно подобраться и захватить путем переговорного процесса, перед этим лишив хода по колее… Один из бронепоездов попал в засаду партизанам, разобравшим железнодорожную колею почти на самой станции.

В металлических глухих коробках оглушительно били по ушам пулеметные очереди – горохом пуль осыпавшие снаружи неприступную броню.

– Ну, что там, прапорщик? – с тревожной надеждой смотрел поручик Гантимуров на Полонского, простучавшего сапогами по кованой лесенке из боевой командной рубки вниз. – Что там? – повторил он с нетерпением, глядя на бледного прапорщика и чувствуя, как сильно бьется в груди сердце.

– Похоже, путь впереди разобран.

– О боже, только не это! – взмолился поручик и кинулся к телефону внутренней связи, чтобы связаться с паровозом. Принялся яростно крутить рукоятку аппарата, прикрепленного к боковой стойке.

– Эй, на паровозе?! Приказываю задний ход! Что? Никак невозможно? Почему?! – Поручик с остервенением бросил трубку. Она осталась качаться на проводе, постукиваясь о стенку вагона. Из нее доносился какой-то хрип. – Все, приехали, – опустошенно произнес Гантимуров сам себе и обессиленно опустился на пустой ящик из-под пулеметных лент. – Позади состава путь заложен шпалами. Завал под огнем не разобрать.

– Как бы сейчас пригодились союзники, – почти простонал Полонский.

– Вы наивны, прапорщик! Японцы покинули станцию несколько дней назад. Какой смысл их вспоминать? На Семенова ухлопаны немалые японские капиталы в надежде вернуть их вдесятеро. Думается, японские игроки ставят не на ту лошадь. Восточная Сибирь нужна японцам для получения концессий и для отхожих промыслов… Да, впрочем, о чем это я? И, самое главное, в такой подходящий в кавычках момент. А, прапорщик Полонский? Ну, хоть что-то скажите. Знаю вашу склонность к философским измышлениям.

Стало тихо. И вдруг снаружи загремело. Стучали, вероятно, прикладом о броню. Раздалась громкая матерная брань, затем грозный голос предложил:

– Слышьте там, господа офицеры?! Выходите по добру, иначе поджарим, как поросят!!!

Гантимуров с Полонским молчали. На них испуганно смотрели оставшиеся из команды солдаты.

Стуча железными дверками, на свет выбиралась обслуга бронепоезда. Первыми унтер-офицеры. Следом рядовые. Большинство из них недавно зачислены в команду. Одеты в еще новую форму.

– Смелее! – водил стволом маузера влево-вправо человек с бородкой клинышком в защитной фуражке с красной самодельной звездочкой. Это сам товарищ Бирюков.

Воодушевленные легкой победой над захваченным бронепоездом, избежавшие потерь, партизаны расслабились. Пленную команду отвели к водокачке.

– Добрая штучка! – радовался, как ребенок, удачному трофею молодой партизан, крутя-вертя отобранным у поручика серебристым браунингом.

– Дай посмотреть! – просил товарищ, протягивая руку. – Повезло же тебе первому золотопогонника обшмонать.

– Сам ишо не нагляделся, – пряча пистолет за спину, бойко отвечал звонким голосом везунчик.

Полонский и Гантимуров присели у входа в водокачку на разбитой шпале, опустошенно обхватив одинаково головы руками, одинаково же и мучительно размышляя о том, что их могло ожидать дальше. Сразу шлепнут, как только их командир придет, или чуть погодя?

– Кто даст закурить, тому ничего не будет! – беззлобно обратился к пленным молодой белобрысый в поношенной мерлушковой шапке таежный боец. – Спасибочки! – довольный потянулся он рукой к протянутому кисету.

Один за другим закуривали и те, и другие. Мало-помалу завязался разговор с душевными нотками.

– Вкусный табачок! Истосковались мы тут, пока вас дождались!

– Дурни вы, ей-богу! Зачем к белякам-то поперлись?

– Мы не самовольно…

– Врите больше. Семенов набирает только добровольцев…

– Как не пойдешь, ежели потом от избы один пепел и останется.

– Давно катаетесь?

– Недавно. Мобилизованные мы. Насильно под ружье поставили. Куды денешься? Выбор невелик. Либо ступай под погоны, либо хозяйство домашнее на костер пустят.

– К нам бы шли.

– Куды?

– В партизаны.

– И где вас искать?

– В тайге.

– Тайга большая…

Расслабились мужички, узнав об уходе японских войск, о взятии Читы. Эти события радостно обнадеживали на скорое возвращение под родные крыши, к соскучившимся женам и детям…

– А где товарищ Бирюков?

– У начальника станции по телефону с кем-то лается.

– Чего бы спиртного глотнуть?

– На каких радостях?

– Домой ведь не сегодня завтра.

– Это ишо как товарищ Бирюков поглядит.

– Может, чего в бронепоезде есть?

– Прошарили уже. Сухо…

– Ладно, потерпим. Скоро уж, поди, отпустят до дому, до баб…

Гантимуров с Полонским какое-то время с некоторой завистью слушали непринужденный разговор таежных вояк, так легко взявших в полон целый бронепоезд, потом с грустью переглянулись и стали думать о том, как выкручиваться теперь из такой дикой и нелепой ситуации.

Глава XV

22 октября 1920 года. После полудня ветер изменил направление. Небо затянулось грязной серой мглой. Начал идти крупный, неторопливый снег. К вечеру сопки укутались белым одеялом. Щедрая белизна снега задерживала наступление темноты, и сумерки долго медлили, стояли белесой синевой, подсвеченные тусклыми огнями города. В Чите наступала другая жизнь. После тяжелых боев она захвачена красными. Войска атамана Семенова отступают дальше на восток. Назад они уже не вернутся. Им не суждено взять реванш. Они навсегда оставляют Забайкалье.

* * *

Вступать в открытый бой в скалах сопочной гряды было для отряда немыслимо с точки зрения военной тактики. Это понимали неграмотные красные. Тем более понимали грамотные японцы. Ими командовали офицеры, окончившие в Стране восходящего солнца военные учебные заведения. Но так случилось пару дней назад, что иного выхода не было. Первой же длинной пулеметной очередью срезали шестерых всадников… Получилось, что тогда отряд японцев попал в засаду. Такое могло произойти и сейчас. Кто знает, что там, в скалах? Откуда и зачем появились двое оборванцев, вероятнее всего, лазутчиков, а вдруг и опять засада? Просто заманивают в западню?..

– Не горячися, Спирька, может, трошки и жить осталось, но все одно еще не конец, – успокаивал себя и боевого малого товарища дедка Кузя, маленький курносый бородач, перезаряжая карабин. Нацепив на ствол свой выцветший картуз, высунул его из-за камней наверх. Сухо треснул винтовочный выстрел. Цокнула пуля, отрикошетив от скалы за спинами людей.

– Фуражку, однако, зазря попортил.

– Шкуру бы не попортить, тогда совсем корява жизнь, – утирал старик потное лицо сухонькой ладонью. – Шибко быстро взять хотят. Не на тех, паря, нарвались.

– Что делать, дедка Кузя?

– Страшно?

– А то нет…

– Да, попали с тобой, как кур во щип. Сходили, называется, в разведку. Будто чуяли япошки, что мы именно здесь пробираемся. Эх, корява жизнь, – повторял он свою любимую на все случаи присказку, словно находя в ней успокоение.

– Что делать-то? – перешел на шепот Спиридон.

– Мозговать надо, а времени нет.

– И чего теперь?

Ситуация сложилась хуже некуда. Впереди японцы. Позади несколько метров почти отвесной стены. Прыгнуть – можно разбиться о подводные камни. Правда, с одного боку скалы – справа – оставался к воде очень крутой спуск. Там, внизу, шумит спасительная река. А враг с левой стороны. Партизанам это на руку. Спастись можно, если пробежать с десяток метров по открытой площадке и кубарем скатиться к воде.

Японцы что-то медлили. Вероятно, боялись подставляться под пули. Очень хочется вернуться домой, на свои острова.

– Вот чего, паря, пробовать надо.

– Чего пробовать?

– Выбираться отсюда. Здеся, что в мешке каменном, все равно не отсидеться. Сцапают косоглазые, чтоб ремней нарезать. Хотя того…

– Чего?

– Обидно. На своей земле, как зайцы, бегаем от интервентов. Ты того, давай первый, я за тобой. Делаем по выстрелу и давай. Вперед! Винтовку бросай. Если повезет, выплывем. Подожди.

– Чего?

– На-ка, – протянул револьвер. – Засунь потуже под ремень…

– А тебе?

– Делай, что говорено!

– Ага!

Японцы увидели, как из-за камней стремительно выскочили обе фигурки. Нестройно ударили выстрелы. Рывок зажатых к скале и, казалось, обреченных партизан был неожиданным для японцев, которые почему-то не знали о крутом песчаном спуске к реке.

Лю-синь мысленно укорял себя, что не предпринял ничего более конкретного, чем простая банальная осада, чтобы захватить партизан живыми. Солдаты скопом кинулись к обрыву. Когда добрались до воды, речная гладь была чистой. Течением реки русских унесло за выступы скалы, высившейся над берегом. Лю-синь вдруг осознал, понимая причину того, почему партизаны стремились выйти, спасаясь от погони, именно к этому месту. Преследовать дальше не имело смысла. Быстрое течение унесло смельчаков за береговые прибрежные скалы, грядой тянувшиеся вдоль реки на несколько километров. Карабкаться наверх тоже было поздно.

Лю-синь нервно закурил тонкую папироску. Дрожащей рукой спрятал серебряную зажигалку в нагрудной карман френча. Глядя на круговерть пенистой воды у подножия этого неожиданного единственного песчаного спуска к реке между двух плоских как в гроте скал, дал команду строиться.

Из головы японского офицера, под началом которого находился целый пехотный взвод, упустивший всего-то двоих партизанских доходяг, не выходила мысль о том, что русские здесь дома и потому им, несомненно, сопутствует удача. Как говорится, на их стороне само Провидение.

Лю-синь был сыном китайца и японки. Свое родовое происхождение полукровки он ощущал всегда: и в военном колледже, и на офицерской службе. Даже в отношении к себе старших командиров он словно угадывал их мысли о его второсортности в сравнении с ними – выходцами из родовитых семейств, чьи предки еще начинали свой путь в священном служении императору… Все это накладывало отпечаток на внутренний мир Лю-синя. Некоторые вещи, происходящие вокруг него, он воспринимал, в отличие от своих сослуживцев, в несколько ином смысле. Глубоко в душе он понимал и, наверное, даже был в том уверен, что едва ли смогут усилия японского десанта в революционную Россию что-либо изменить здесь коренным образом. Он понимал, что те, против которого направлены штыки его солдат, имеют такие же твердые и святые убеждения, собственную правоту в своих действиях, что и сами интервенты, приплывшие сюда из-за моря.

С детства у Лю-синя были самые теплые представления о русских. Дедушка по матери многие годы мыл золото здесь, в России. Его ногами исхожены многие старательские тропы, ведущие от Аргуни в глубь забайкальских дебрей. Дедушка рассказывал, что однажды такой же старатель-русский буквально спас его от неминуемой гибели от разъяренного медведя-шатуна, поднятого из берлоги раньше времени кем-то из охотников. У дедушки кроме «пальмы» – привязанного к березовой палке длинного и острого ножа – ничего в тот момент не оказалось, а пришедший на выручку русский имел какую-никакую, но «бердану». Меткий выстрел из ружья сразил шатуна, тем самым продлив жизнь китайца еще на много лет. В другой раз русские спасли молодого дедушку, который не умел плавать, во время переправы через своенравную, коварную течением, Аргунь. Хлипкий, наскоро связанный тальником, плот развалился на самой середине реки. На счастье, ниже по течению плыла лодка с русскими рыбаками. Они и сумели вовремя выловить из холодной воды и дедушку, и двоих его спутников-старателей, спешивших на другую сторону…

Воспоминания дедушки, с большим теплом и благодарностью говорившем о бородатых мужиках из Забайкалья, наложили свой отпечаток в сознании Лю-синя. И видя теперь, с каким остервенением эти русские мужики сегодня бьются друг с другом, забросив мирные домашние дела, порой начинал недоумевать: как же так? Свои воюют со своими? Даже будучи в родственных отношениях? Брат с братом? Хотя и понимал, что подобное, пожалуй, неизбежно в условиях сегодняшней реальности, когда общество поделено на богатых и бедных… Каждая революция – авантюра. Это раскручивание в неизвестность. Бандиты превращаются в большевиков, налетчики – в героев-революционеров.

* * *

…Мощный холодный водный поток подхватил и понес дедку Кузю и Спиридона, скрывая за скальные выступы из крепчайшего гранита, тем самым спасая от преследования.

Японцы открыли стрельбу – кто с колена, кто с плеча, но все уже было бесполезно. Быстрое холодное течение стремительно уносило смельчаков. В шею дедки Кузи будто шмель ударил, пронзительно с болью вонзаясь ядовитым жалом. Сверху накрыло волной. Опустившись под воду, старик оттолкнулся, что есть сил, ичигами от твердого галечного дна и еще в сознании вынырнул наверх. Ударило прощально по глазам лучистое солнце.

– Эх, жись корява, – выдохнул, враз тяжелея всем телом…

Течение вынесло Спиридона на широкий плес. Ноги коснулись зыбкого песчаного дна. Напрасно оглядывался, когда плыл, ища глазами дедку Кузю.

«Может, где зацепился за ветки и выбрался на берег?» – с надеждой всматривался он в пойму реки. Поправив заткнутый за ремень револьвер, вышел из воды. Попрыгал на одной ноге, на другой, вытряхивая воду из ушей.

– Эй, плясун! – окликнули Спиридона из глубины черемушника. Он повернул голову. В десятке шагов от него стояли два белых офицера. – Ну-ну-ну, не балуй! – окриком предупредил тот, что постарше, заметив, как рука парня скользнула к поясу.

Сзади что-то зашуршало, и – хрясь – Спиридон ощутил дикий удар по затылку, падая на влажный песок.

– Никак, зашиб?! – подоспел Ванька-вахмистр, с неодобрением или даже со злом глянув на урядника Медведкова, хватившего парня сзади прикладом карабина. Сдвинув фуражку со лба, тот наклонился над упавшим: – Знакомы, что ли? Так раскипятился!

– Посельщик мой Спиридон Ворошилов, – укоризненно кивнул Ванька-вахмистр.

– Можно было и не бить, – сделал замечание уряднику подошедший поручик Гантимуров. – Куда бы он от нас делся?

– А кабы шмальнуть успел? Бес его знает, что у краснопузого в голове? – Урядник крутанул барабан вынутого у Спиридона револьвера. – Ишь ты! Полный. Как раз бы на всех нас хватило…

– И что? Действительно красный? – Прапорщик Полонский вглядывался в безусое лицо молодого незнакомца. В душе стало совестно, что четверо взрослых мужчин как-то по-иному не могли сладить с одним юношей.

– На лбу не написано, но судя по босяцкому виду и наличию оружия – партизан, – покачал головой Гантимуров. – У вас, прапорщик, короткая память. Что? Забыли бронепоезд? Такие же вот дьяволята без единого выстрела взяли нас, что называется, тепленькими. А этот, вероятно, оттуда, – махнул рукой в направлении верховий реки, где недавно слышалась стрельба.