Текст книги "Красная мельница"

Глава XVI

Спиридон попытался пошевелить онемевшими руками, туго связанными за спиной. Тщетно. Оторвал от травы гудящую от боли, словно треснувшую на части, голову. Высоко над головой смыкались ветки громадной сосны. Поодаль разгорался костер. Около него сидели три человека в военной форме. Четвертый – в простой, казачьего покроя, гимнастерке и штанах. Он сидел вполоборота. Широкая покатая спина, на затылок сосульками спадали давно не стриженные волосы. Что-то знакомое…

«Ванька-вахмистр?!» – пронзила догадка.

Недалеко от костра на поляне паслась оседланная лошадь. Сидевшие у огня люди вполголоса что-то обсуждали. С низины, видимо, там речка, наползал туман.

Один из незнакомцев, заметив, что пленник очнулся, сделал остальным знак рукой. Те замолчали. Повернули головы в сторону парня. Незнакомец поднялся с корточек и подошел к сосне. Помедлив, слегка толкнул пленника носком сапога в бок.

– Оклемался?

– Попить бы ему, а то нешто загнется? – спросил один из сидевших у костра.

– Пускай подыхает.

– Он пока нам в полном здравии нужен, – возразили от костра.

– Ладно, дайте ему котелок.

«Ванька, гад. С этими, с беляками», – возвращалась к Спиридону память, отшибленная ударом приклада. В лицо, больно стукнув о зубы, ткнулся котелок с холодной водой.

Сидевшие у костра о чем-то тихо переговаривались. До слуха Спиридона долетали отрывки слов.

– Что? Там надежно его будет спрятать?

– Надежнее некуда. Свой человек.

– Как говоришь, его зовут?

– Федот Евлампиевич Ба…

В эту секунду у Спиридона случился кашель. Разговор прервался на полуслове. Наступила короткая пауза. Слышно, как потрескивают в костре угольки.

– Ну, продолжай. Земляка, что ли, испугался?

– Короче, оставим у него.

– Сколько отсюда?

– Не совсем далеко.

– И что?

– Лошадей добуду… У отца… Никуда не денется… Согласится…

– На кой нам… Не тронем…

– Утром…

– И как долго ждать?

– Быстро обернусь…

Через час Спирьку, переваленного поперек лошади позади седока, стащили на землю и, протащив по двору незнакомой усадьбы, бросили в дровяник. Захлопнули дощатую дверку, снаружи подперли жердиной.

* * *

Ефим проснулся рано. На окнах белели занавески. Светало. Стараясь не разбудить Зинаиду, Ефим осторожно поднялся с постели, опустив босые ноги на холодный пол. Чуть скрипнули половицы. Нашарив на гвозде брезентушку, накинул ее на плечи и вышел на улицу.

Утро теплое, тихое.

Прошел по пустому двору. Слышны колокольчики стреноженных лошадей, что паслись за огородами в луговине, щипая свежую травку. Обычно, когда затихало, Ефим отпускал пастись лошадей смело. В иных случаях, когда в воздухе пахло порохом, держал их на привязи под навесом летней конюшни.

Скоро и Зинаида проснется к утренней дойке.

Из головы не выходила недавняя весть о стычке наших с японцами. По слухам, в бою участвовал Спирька.

«Где ж он, чертенок?» – Сердце сжималось еще сильней. Успокаивало то, что среди погибших его не видели. Что касается япошек, то, по словам посельщиков, работающих на железной дороге, с ними заключили перемирие. И те готовятся грузиться в вагоны, чтобы укатить на восток. Значит, война пошла на убыль. Хотя давеча через село промчался отряд белоказаков. Не задерживаясь, конники наметом прошли деревню. Афоньки среди них вроде не было. Может, где отстал, затаился? Сердце скоро расколется пополам, как раскололась семья. Белые прискачут, бьют за то, что Спирька у красных. Красные прискачут, бьют за принадлежность Афоньки белым…

Он кинул два навильника сена коровам. Скрипнула дверь. На крылечке показалась Зина с подойником на локте.

– Что так рано встал, Ефим?

Тот, не ответив, направился к крыльцу.

– Самовар поставлю…

– Я поставила.

– Ну, тогда ладно. – Ефим присел на верхней ступеньке крыльца.

Вздохнув, Зина стала доить корову. Одна она, кормилица, и осталась. Когда в селе держалась советская власть, скот реквизировали на нужды Красной армии. Явились во двор несколько человек. Старший над ними – длинный костлявый мужик со щербатым ртом и тонкими бесцветными губами, все трогал рукой маузер, приказывая своим подчиненным выводить животину со двора. Он несколько раз настойчиво и с видимым нажимом повторил, что является представителем волостного продкомитета и потому уполномочен советской властью собирать продналог с населения. Ладно, хоть лошади уцелели. Хотя как раз за них-то и опасался Ефим. Мол, война эта имеет маневренный характер. Противоборствующие стороны то наступают, то отступают…

Да, именно по этой причине Гражданская война требовала много лошадей. Возможно, потери этих животных почти сопоставимы с людскими, то есть потерями самих конников. Как с белой стороны, так и с красной. Если взять во внимание, что на фронтах имели место сплошь и рядом кавалерийские соединения, вплоть, как у красных, до конармий, то нетрудно представить масштабы потерь этих благородных животных. Лошадь обладает тонким чутьем, остро чувствует опасность. Известны случаи, когда при приближении человека, к примеру, с ножом, имеющим намерение перерезать лошади горло, животное погибало в тот момент от разрыва сердца.

Как только люди научились использовать животных, они немедленно втянули их в войны. Человеческие страсти животные оплачивали своими жизнями. Так продолжалось тысячи лет. Так происходило и в последнем столетии уходящего первого тысячелетия. Первая мировая война задумывалась противниками как маневренная и скоротечная, а потому в решении тактических и стратегических задач ключевое место отводилось коннице и гужевому транспорту. Но уже в 1914 году стало очевидно, что война превращается в позиционную и затяжную, а победу в ней принесут не стремительные кавалерийские прорывы, а тяжелая артиллерия, паровозы, автомобили, аэропланы и танки.

Животная сила безвозвратно и повсеместно уступала механизмам. Уступала во всем, кроме одного – в цене. Сломавшийся автомобиль или броневик вытаскивали с поля боя, часто жертвуя жизнью. За брошенный в болоте танк можно было попасть под расстрел. Раненого же коня просто добивали. На полях сражений Первой мировой погибло около восьми миллионов лошадей. Других животных никто не считал. С началом Гражданской упор противоборствующие силы, особенно красные, вновь сделали на лошадей. Белые более-менее поддерживались техникой, поставляемой Антантой.

Катилась волна Гражданской войны: то белые приходили, то красные их теснили, то те обирали крестьян, то эти – надо было кормить лошадей и вооруженных людей.

* * *

До села оставалось немного пути. Под густыми кустарниками багульника беззвучно в замшелых камнях бьет ключ. Ванька-вахмистр опустился на коленки в мягкий покров и, сняв свою линялую фуражку, окунулся лицом в ледяную воду и стал пить.

«Кажись, все правильно, – метались в воспаленном мозгу мысли, перехлестывая одна другую в своей горячности. – Дядька Ефим поймет. Главное, обрадуется, что Спиридон жив-здоров. Причем благодаря стараниям его, Ваньки-вахмистра. За родного сына отец лошадей не пожалеет. Хорошо пристроился. Красные не реквизируют лошадей, делая поблажку, что Спирька за них воюет. Белые то же самое, зная об Афоньке. Надо еще и заручится, чтобы потом Ефим заступился за него, Ваньку. Это если не удастся уйти с господами офицерами за границу. Если в случае чего план их сорвется. Убью двух зайцев. И перед дружками не замаран. Как и обещал, достал лошадей. А с ними туго. Лошади либо перебиты, либо реквизированы красными и белыми. И перед тем же Ефимом, который потом-то может стать его единственным спасителем перед чекистами. Хотя какой там? Сам-то Ефим сможет ли что сказать перед властью в оправдание за того же Афоньку?»

Ванька-вахмистр пересек луговину, заросшую острецом и черноголовом. Мысли путались одна с другой. Он в бессилии опустился на гладкий камень, что на берегу обмелевшей речушки, которую перешел вброд по перекату. Размышлял. Возьмут ли его компаньоны в Китайское Трехречье? Это обширная долина рек Хаула, Дербула, Гана – правых притоков Аргуни на китайской территории. Там нашли себе убежище беженцы-белогвардейцы в эти страшные месяцы трагедии Белой гвардии. На что он им сдался? Какая польза? По сути, все трое – дезертиры. Бои-то еще продолжаются, и белая армия не разгромлена. Хотя об армии говорить уже не приходится. Остатки белых частей добивают отряды чоновцев.

– Что делать? Что делать? – приговаривал он слабым голосом. Черпнул пригоршней холодной воды, обтер лицо и шею. – Какой леший меня ждет в этом Трехречье? – бормотал, пытаясь успокоить сам себя. – Хунхузы и есть хунхузы. Там, за кордоном, своей голытьбы хватает. Полонский прав, что с пустыми руками соваться просто бездумно. Взять золото и за кордон! Говорить легко. А пойди и возьми! А у меня крови на руках нет. Пойду и повинуюсь советчикам. В ноги упаду. А идти на прииск – бабка надвое сказала. Гиблым делом может обернуться. Старатели – мужики тертые. И стреляют без промаха, если не с похмелья. С похмелья они бывают только в межсезонье. А так трезвы как стеклышки. Да и под охраной, поди, уже эти прииски? Иди только, сунься…

Но спустя минуту голову начинали сверлить противоположные суждения. Продотрядовцы разграбили хозяйство. Имеет ли теперь он, Ванька, по прозвищу вахмистр, право на какую-либо компенсацию за потерянное добро? Пусть даже таким варварским способом, как нападение на старательский прииск. Золото так или иначе попадет в казну большевикам. Опять все им. Опять в одни руки. А что же Ваньке делать, жить как? Стать на чужбине побирушкой никак не хочется. Массовый уход казаков в Китай возник, как только большевики начали расправу над казачеством. Первыми ушли хозяева заимок по восточным притокам Аргуни – Хаулу, Дербулу, Гану, Мергелу. На русской территории у них остались лишь дома, немного скота и лошадей для домашнего обихода, а все остальное было уже в Китае.

О Трехречье страшные слухи поползли осенью 1929-го. Самые шустрые наловчились ходить в Маньчжурию за солью. Увозили просо, там меняли на соль, а дома уже соль меняли на хлеб и одежду. Пока советские войска воевали с китайской армией в Маньчжурии, карательные отряды НКВД занялись в казачьих поселках за Аргунью своим излюбленным делом. Трехречье заселяли забайкальские и отчасти амурские казаки, эмигрировавшие из СССР в силу экономических условий. Придя туда со своим скотом и частью с сельскохозяйственным инвентарем, они сразу же занялись хлебопашеством, сельским хозяйством и рыбной ловлей. В Трехречье земля плодороднейшая, чернозем. Климат исключительный. Засушливый год – редкость. Словом, рай для крестьянина. И места красивые. В живописных падях ранней весной цветут ургуйчики. Белые, сиреневые, голубые цветы – сплошным разноцветным ковром.

* * *

Восход солнца еще застал обрывки тумана, низко ползущего вдоль вершин скалистых сопок над поймой Куэнги. Но вскоре туман рассеялся, и яркие лучи солнца брызнули над ближней тайгой, над поселком.

…Ефим с Зинаидой чаевали. Залаяла собака. Осторожно постучали в калитку. Ефим с екнувшим сердцем поспешил открыть.

– Посельщик? Откуда?!

– Тише-тише. – Ванька-вахмистр плотно закрывал за собой калитку.

– Что-то со Спиридоном?! – схватилась рукой за грудь побледневшая Зинаида.

– Живой ваш Спирька! Живой!

Историю с сыном родителям Ванька-вахмистр представил так, что он сам поставлен перед выбором. Беляки просят лошадей взамен плененного красногвардейца. И только Ванька-вахмистр смог их уговорить-убедить на именно такой вариант. Они оставляют жизнь своему заложнику. Получив лошадей, покидают эту местность. Красный им абсолютно не нужен. Война проиграна. Надо подумать и позаботиться о себе.

Какие гарантии? Гарантия – сам он – Ванька-вахмистр.

– Ну, допустим, дам тебе лошадей, – обрадованный в душе вестью о живом Спирьке, ответил Ефим. – А если ты с ними ку-ку, а Спиридона нашего того?

При этих словах Зинаида горько расплакалась.

– Ничего, ничего, – говори дальше, Иван, – утирая слезы кончиком платочка, махала она маленькой сухой ладошкой.

– Нет, – твердо с убеждением рубанул воздух рукой нежданный гость. – Мне в чужих краях свою долюшку искать резона нет. Потому и ты, дядя Ефим, мне пообещай, что, если чего, за меня слово замолвишь. Сам знаешь, крови-то на мне нет. Честно сказать, все это время я больше по зимовьям сидел. Желания подставлять шкуру за чужие интересы мне особой нужды нет. Я как бы в нейтралитете между теми и теми. Знаете небось мой характер.

– Да уж. Знаем немного. Хотя как же воевать, не имея крови на руках.

– Вот об этом вы и у Афоньки своего спросите.

– На больной мозоль, Иван, давишь. Шибко больной…

Все замолчали.

– Ничего не слыхал о нем? – осторожно и с опаской, боясь получить страшный ответ, спросил Ефим. И в такт ему закивала Зинаида.

– Да нечем ни порадовать, ни огорчить, – пожал плечами Ванька-вахмистр. – Хотя одно определенное могу сказать, что он должен быть жив. Пересекались мы с ним в одном месте.

– Где?

– Долгая история. Обложили нас в одном месте красные.

– Где?

– Неважно. Недалеко, кстати, отсюдова… Япошки должны были прийти на выручку. Не пришли. Красные нас потрепали и рассеяли. После мыкались по тайге. На дворе январь. Морозы. Благо, нашенские места. Зимовья знакомые.

– Так, в январе, говоришь?

– Да, как раз после Рождества. Мы его и отмечали. Нажрались, естественно. Ну и красные. Им, безбожникам, теперь престольные праздники до фонаря. Понятное дело, трезвый против пьяного. Словом, облажались мы. К тому же красные эти не местные, а какой-то особый отряд из Читы. Мы еще потом долго соображали, как же это – ведь Рождество, а они, сволочи, ни в одном глазу.

– Афоньку-то, Афоньку где видел?

– Я ж говорю, после того, как нас чоновцы расдолбали, ничего другого не оставалось, как уйти подальше в тайгу, схорониться-затаиться на время. В одном из таких зимовьев и случилось свидеться…

Глава XVII

Баженов глянул в окно и перекрестился.

– Никак, в гости или случай привел? – с этими словами хозяин встретил незваных гостей.

Гантимуров, Полонский и Медведков прошли в дом. На крыльце Гантимуров, повернувшись к хозяину, ответил:

– Случай-случай привел. В гости будем ездить, когда красным башки до конца доотрываем…

– Конца чего-то не видать? – укоризненно заметил, как бы между прочим, хозяин.

Поморщившись, Гантимуров плечом толкнул дверь со словами не то просьбы, не то приказа:

– Поесть приготовьте. Желательно поскорее. Желудки пересохли.

Вошли в горницу.

– Ждали, нет? – спросил старика Полонский.

Истинный интеллигент, воспитанный в лучших традициях дворянского рода, именно в сей момент крушения Белой гвардии на необъятных просторах России, он уже начинал не вписываться ни в какую систему.

– Да был тут давеча Ванька-вахмистр. – Хозяин принялся хлопотать по дому.

– Водички бы холодненькой. Обкатиться? – обратился с просьбой Медведков.

– Под стоками с крыши бочка с дождевой водой. С ночи холодная.

Баженов открыл стенной шкафчик на кухне. Вынул хлеб. Откинул жестяную заслонку загнетка теплой с вечера печи. Ухватом зацепил чугунок с гречневой кашей.

Полонский посмотрел в окошко. У крыльца Медведков, сняв гимнастерку, шумно обливался водой, черпая ее из бочки ведерком. Полонский заторопился на улицу.

– Неплохо бы тоже пыль смыть…

– А что же вы, господин поручик?

– Боюсь простудиться, – хмыкнул Гантимуров, опускаясь на табуретку.

Вернувшись, Медведков и Полонский с радостью увидели накрытый стол. Ломтики сала посыпаны кольцами репчатого лука. В ковше – квашеная капуста. Сковородка с жареными в сметане грибами. Большими кусками напластан каравай черного хлеба с коричневой корочкой.

– С такой закуской и без выпивки? – удивился, жадно глядя на стол, урядник. – Как же так, господин-товарищ Баженов?

Тот перекрестился, удивляясь хитрому обращению.

– Чего испугались? – бросил взгляд Гантимуров. – Господина или товарища? – вдруг громко и неожиданно загоготал он, потирая руки и шумно двигая табурет к столу. – Чарка не помешает, хотя мы и без того, как волки, проголодались.

– А может, пока по трезвой голове, господин поручик, о деле переговорим?

– О каком деле? – притворно удивился Гантимуров.

– Что же, просто так попроведать приехали?

– Поговорим и о деле, Федот Евлампиевич, только позже, – резко перебил общий разговор, давая понять своим приятелям, кто здесь старший, Гантимуров.

Через пять минут все четверо обедали. Над посудой возвышался штоф с китайским спиртом. Ели молча, запихивая после первого стакана деревянными ложками кашу в рот, зачерпывали и капусту из ковша. Нарезанное сало брали руками. Только прапорщик Полонский воспользовался вилкой.

– Ванька-вахмистр говаривал, что у тебя, дед, вроде племяшка живет? – заметил Медведков.

– Ну, живет.

– Что-то не видно. Спит, что ли?

– По ягоду ушла по росе, пока солнце не палит. Ягода нонче богатая. От голубики кусты к земле гнутся, – ответил Баженов, трогая бутыль и выжидательно глядя на гостей.

– Однако хватит, – придержал его за рукав Гантимуров.

– Бог любит троицу, – возразил обиженно Медведков. – Давай еще по одной.

– И далеко ушла? – полюбопытствовал урядник.

– Далеко не отпускаю… Мало ли кого по тайге носит. Такая лихоманка кругом…

– Да вы ничего такого не подумайте. Опасно одной девушке в такие времена по лесу ходить, – пояснил Полонский.

– Она у меня к лесу привычная. На заимке живем. Тайга как дом родной.

– Совсем, поди, невеста, – размышлял Медведков. – Жаль, женихов в округе теперь днем с огнем не сыщешь. – Помолчав, добавил: – Мы бы и сами рады, да не тот час.

Сидевший рядом Полонский ткнул его локтем в бок.

– А чего я? – обиженно тряхнул головой Медведков. – Чем бы не жених, кабы не это время?

– Кабы-кабы, – передразнил его Полонский, делая строгий взгляд, будто пришпиливая неугомонного урядника к стулу. – Кабы да не дабы. Кончайте, урядник, чепуху молоть! Не о том думаете. Мы вот с поручиком чудом ушли от красных. Сподобилось бежать. Да вы знаете.

– Ноги унесли, так радуйтесь, господа офицеры, а мне и помечтать нельзя? – с обидой возразил тот.

– Молода она еще, девчонка. Куда ей? Одна мне теперь подмога на старости, – промолвил со вздохом Федот Евлампиевич.

– Ладно вам! – цыкнул Гантимуров. – Верно говорите, – поддержал он Баженова. – В одиночку выживать теперь совсем плохо.

Баженов промолчал.

– Позвольте спросить, – обратился он к Гантимурову, – а куда девать этого красного?

– Да какой он красный? – проговорился захмелевший Гантимуров и замолчал.

– Полоснем по шкуре шашкой, тогда и станет красным! – меняясь в лице, зло сострил урядник, но, глянув на поручика, язык прикусил.

– Такой молодой и уже в политику вдарился? – не удержался спросить Баженов. – Чей же он? Откудова?

– Ладно, скажу, – согласился Гантимуров. – По словам вахмистра, из местных. Слыхал небось о Ворошиловых?

– Ну, слыхал. Это, которые мельницу водяную перед революцией открыли? Мельника, что ли, парень?

– Нет, его племянник. Мельника зовут Степаном. А у этого отец Ефим… Не сказать, чтобы голодранец, по уму мужик. Сынок, однако, не в него пошел. И мельник был путевый…

– А пошто был? – удивился Баженов, прикинувшись ничего не знающим о Ворошиловых.

– Нету его, помер…

– Отчего, когда?

– В аккурат, когда большевики переворот затеяли. Заболел и помер осенью семнадцатого.

– Ванька-вахмистр, ихний посельщик, говорил, – встрял в разговор молчавший Медведков, – что мельник то ли простудился, то ли надорвался, пока мельницу рубил…

– Останетесь или поедете? – спросил Баженов, добавляя на стол закуску.

– На чем? На своих двоих? – удивился Гантимуров. – Будем считать, не подумав, брякнул, – усмехнулся поручик. – Только что толковали о лошадях. Жаль, Федот Евлампиевич!

– Чего? – показался в проеме дверей хозяин.

– Жаль, что лошадьми не сможете нам помочь!

– Да уж, все забрали. Только одну и оставили. Хорошо, что хоть коровенка со мной, бычок. Они бы увели корову-то, да стельная она была.

– Одна твоя лошадь нас не устроит. Нам всем на седла надобно, – добавил Медведков.

– А где же Ванька-вахмистр? – не удержавшись, поинтересовался Баженов.

– Ждем. Обещал лошадей добыть, – пояснил Гантимуров. – И здесь оставаться опасно, – продолжал он рассуждать на правах старшего по званию. – Нагрянут невзначай красные. С другой стороны, почем им знать, что здесь мы?

– Вам бы в зимовейке схорониться? – предложил хозяин.

– Что? В зимовейке? – встрепенулся поручик, поднимая серые глаза на хозяина.

– А чего? Там-то уж никакая бестия не сыщет, – оживился старик. Оживились и гости.

– Мысль! – похвалил Полонский. – А далеко ли?

– Километрах в семи отсюда, в самой глуши.

– Медвежий угол, так сказать? – пояснил Гантимуров. Он стоял у окошка. Тайга начиналась сразу за оградой заимки. – Нам не хорониться, нам выбираться отсюда надо, – начал рассуждать он после паузы. – Но прежде так или иначе нужны лошади, а значит, надо ждать Ваньку-вахмистра. Он с нами в доле, он не обманет и не убежит. А ждать его, разумеется, безопаснее подальше отсюда. Так что, разумнее будет ждать вахмистра на зимовейке, – подвел черту Гантимуров. – Давайте собираться. На том свете отоспишься, – бросил он Медведкову, который мостился на лавке, постелив под голову какую-то дерюжину. – В общем, Федот Евлампиевич, как племяшка твоя вернется, отведешь нас на зимовейку.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – суеверно перекрестился урядник.

– Понятно. Харчей приготовлю, – согласно кивнул Баженов.

– Одно не знаем, большой ли отряд у чекистов на станции? – продолжил Гантимуров.

– Ванька-вахмистр говорил, что отряд летучий. Сегодня здесь, завтра там, – высказал предположение Полонский. Он меньше остальных пил и поэтому был трезвее своих сотоварищей. – Не имеет постоянного места дислокации.

– Это и настораживает… Какая у них тактика? Неожиданность?

– Да какая у красных вообще дислокация? Горлопанят по деревням про новую власть, хватают всех и тащат в каталажку без суда и следствия, вот и вся их тактика, – прокомментировал Полонский.

– Время такое, – ответил Гантимуров. – Кто кого первым схватит…

– И на небеса отправит, – буркнул Медведков.

– Бесово время. Новая власть шибко погромами церквей увлеклась. Иконы рубят, святых отцов стреляют. Бог не простит…

– Так оно и есть, старик. Своими глазами видели, – согласно кивнул поручик.

– Пройдет время, большими слезами, и ладно бы только слезами, – кровью умоемся. И не так сами, как дети, которые сейчас по зыбкам лежат и которые еще готовятся народиться, – мрачно отозвался Баженов.

В горнице повисла вязкая тишина. Ее прервало густое жужжание невидимой, должно быть, поганой мухи, залетевшей с улицы.

– Те, кто с писульками, кровью захлебнутся, а кто с пирожками, те – слезами, – после паузы добавил Федот Евлампиевич, опустив лицо и охватив седые виски ладонями, перевитыми узлами иссиня-черных вен.

И опять повисла тишина, которую будто никому не хотелось нарушать.

– Страшные слова говоришь, старик, – перестав ковырять вилкой в зубах, – отозвался Гантимуров. Помолчав, добавил: – На то они и большевики, чтобы по большим счетам за большие грехи потом оплатить…

Медведков молча отставил стакан.

Беляки все трое, в шесть глаз, слегка даже будто протрезвев, глядели на хозяина.

– Ты вот что, паря, – прервал снова наступившее молчание Медведков, обращаясь к старику, – так судачишь, словно вещие сны глядишь?

– Это одно. – Гантимуров бросил быстрый взгляд на хозяина: – А другое, к чему клонишь, Федот Евлампиевич? К тому, что нас большевики все-таки одолели, посекли как траву на луговине? Так?

– Мне клонить некуда. Говорю, что нутро подсказывает. Сейчас они, конечно, силу набрали, иначе бы вы от них не драпали, не скрывалися, а как раз все имело бы обратный поворот. Что на это скажете, господа-хорошие? – Теперь уже Баженов вопросительно смотрел, насупив густые седые брови, на Гантимурова. – Что, не шибко убедительно говорю?

– Пожалуй, трудно не согласиться, – неожиданно изрек Гантимуров. – Главное, большевикам в руки не попасть, а там время покажет, что и как. Оно, может, и действительно не в ту степь мы погнали лошадей в семнадцатом году… Мне лично терять было нечего после тех печальных событий. Так, жили мы не совсем богато. Наверное, сейчас вызову возражение у прапорщика?

– Отчего же? Уметь признавать свои ошибки вызывает уважение у любого порядочного человека, – спокойно ответил Полонский. – Каждый волен рассуждать по-своему, но истины можно достичь лишь по прошествии времени. Что моего дворянского сословия, то я остаюсь прежнего мнения. Я кадровый русский офицер и защищать себя и своих близких – мой долг. До марта семнадцатого я защищал Россию от германцев. После октября семнадцатого вынужден защищать себя и свой род от нашествия, как вы только что сказали, антихристов-большевиков.

– Защитили? – спросил, не без некоторого сочувствия глядя на прапорщика, Баженов, а про себя подумав: «Бегунцы-бегунцами, а вишь, погоны даже не сняли. Как же – белая кость – офицерская честь. Только толку теперь с нее как с поросячьего хвостика. Потеряли Россию…»

– Отчасти, да и нет. Да потому, что, слава богу, я сам жив и мои близкие тоже. Они успели вырваться за границу. В последний момент. А нет, потому что мы в конечном итоге потеряли родину. Заграница – это все не так, как прежде. Это жизнь вполовину. Прежнего, однако, уже не видать. По крайней мере, моему поколению, не говоря о папеньке с маменькой. Хотя, как знать? Согласно науке, общество развивается по спирали. Может быть, наши потомки увидят, как возродится и великая Россия? – столь витиевато и длинно отвечал на вопрос Баженова прапорщик Полонский. За годы Гражданской войны, однако, звезд на погонах не накопивший. Знать, была тому причина. Может быть, столь неподходящая и не ко времени философичность рассуждений? Сейчас всех тревожила одна-единственная мысль: куда бежать и где спрятаться? Все трое понимали, что с пустыми руками никто и нигде их не ждет. За границей желательны не бумажные дензнаки, там желательно золотишко. Было понятно, что красные окончательно теснят белых и интервентов. Пора задуматься о себе. Японцам проще. Только что на железнодорожном разъезде Алеур Амурской железной дороги заключено перемирие. Япошки спокойно погрузятся на свои пароходы и уплывут за моря в свою Страну восходящего солнца. До них чекисты не доберутся. А вот что делать русским офицерам? Это большой вопрос. Как считал Полонский, вопрос отчасти риторический. От одной этой мысли становилось не по себе.

– Что, господин прапорщик, вам нехорошо? – спросил Гантимуров.

– Что?

– Вид, говорю, у вас неважный.

– Нет. Все нормально. Просто задумался, – поморщился Полонский, окончательно приходя в себя.

– Смотрите, здесь лазаретов нет, – предупредительно, но по-дружески заметил поручик, отводя взгляд от сослуживца. И добавил, обращаясь уже к Баженову: – Вот видите, уважаемый, надо бы нам поторапливаться. Состояние, действительно, с моральной стороны, мягко выражаясь, неадекватное. Нервы ни к черту. Что и говорить. Да. Что, господа, какое решение примем?

– Отдохнуть бы вам, – предложил старик. – Вижу это по прапорщику. Покуда у меня отлежитесь. Тем более что Ваньку-вахмистра ждете.

– А что, он прав, – согласно кивнул Медведков, осоловелым взглядом блуждая по столу с остатками закуски, явно соображал, что надо бы еще налить.

– Да, с такими, как вы, урядник, удаляться отсюда едва ли стоит, – поддержал того Гантимуров. – Как считаете, господин прапорщик?

Тот согласно махнул головой.

– Покуда на улице жара, определю вас в холодок. В амбар, – предложил Баженов.

– Вы бы дали пленнику-то поесть, – напомнил Полонский о юноше, которого заперли в дровянике.

– Да, пожрать ему надо, а то совсем не по-людски, – поддержал вдруг урядник и поглядел в сторону Гантимурова, у которого лицо стало безразличным. – А чего я? Он мне лично, да и вам ничего худого не сделал. Что же его голодом-то морить, – взялся вдруг рассуждать Медведков. – Он с нами не рубился, а что касается япошек, то я за них судилище устраивать здесь не намерен. – Ему стало совестно за свой удар прикладом…

Полонский все чаще задумывался над словами знакомого подъесаула, который в одной из бесед вспоминал о том, что говорили японцы о русских. Говорили, что с русскими надо быть разумно жестоким – вот и все, а с другой стороны, им нужна ласка, демонстрация любви и отеческая теплота… К ним надо подходить сначала не с розгой, а с конфеткой, образно говоря. Если русскому народу в изобилии помочь экономически, то есть дать ему продовольствие, сельскохозяйственные машины, гарантировать ему высокий уровень жизни, то у него отпадет всякое желание играть в революцию и Гражданскую войну. Его потянет в привычное лоно ленивой неги. И воцарится мир…

«Зачем я здесь? Без вафельных салфеток и туалетной воды…» – мучился по утрам Полонский, еще в первый год Гражданской войны. Первый, однако, уже который можно было считать переломным, поскольку умные люди в офицерских погонах начинали понимать, с каким дьявольским напором бьются красные за идеи, привнесенные в их головы большевиками. Еще одним открытием, к которому он пришел сам, Полонский считал то, что белые делятся на две категории: истинные борцы-патриоты за старый монархический режим, приверженцы высоких идей, и обыкновенные беляки, бившиеся за свое добро, отнятое большевиками. Лозунг белых «За веру, царя и Отечество», лозунг красных «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Полонский убедился и в том, что уголовные элементы встречаются и у белых, и у красных. Когда они пересекались, то понимали друг друга гораздо быстрее, чем их однополчане. Что касается лютой злобы тех, кто с октября 17-го оказался по две стороны баррикад, то довелось повидать как вырезанные красные звезды на груди пленных красных, так и прибитые гвоздями погоны на плечах молодых офицеров Белой гвардии, захваченных и замученных красными…

Кстати, относительно термина «Белая гвардия». Множество версий. Наиболее правдоподобная такая. Еще до революционных событий 17-го года Белой гвардией Москвы называли юнкеров Александровского военного училища, носивших погоны белого цвета и бывших самыми желанными гостями на всех балах и прочих светских мероприятиях. Именно они стали ядром добровольческих антибольшевистских формирований. Поэтому, когда в октябре 17-го у кинотеатра «Художественный» были выставлены столы и велась запись всех желающих в ряды Белой гвардии, эти юнкера первыми показали пример…