Текст книги "Красная мельница"

Глава XVIII

– Не тяни кота за хвост, рассказывай подробнее! – насел Ефим на страшно уставшего Ваньку-вахмистра.

– Может, сначала пожевать бы чего? Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было, – попросил тот сиплым голосом.

Вид его был бледен. На осунувшемся землистом лице клочками торчала рыжеватая щетина. Ефим и Зинаида вдруг почувствовали жалость к этому человеку, сопричастному к судьбе их Спиридона.

– Вообще-то, – с трудом прожевывая набитым ртом большой кусок хлеба, – вам бы надо было в свое время вожжи-то не отпускать.

– Это как? – не понял Ефим.

– На-ка, запей, – протянула полную кружку свежего парного с утренней дойки молока Зинаида.

В благодарность тот мотнул головой и припал серыми губами к кружке. Оторвался. Вытер ладонью усы, в которых застряли хлебные крошки. – А так, – глянул он на Ефима. – Не надо было бы со двора своего Спирьку отпускать. Тем более, к красным.

– Так ведь он не малец, за руку не удержишь.

– Не оправдывайся, дядя Ефим, – миролюбиво отозвался, чувствуя сытость от еды, Ванька-вахмистр. – Поздно голову ломать. Теперь надо кумекать, как вызволить сына.

– А ежели, – Ефима осенила дерзкая мысль. – А ежели, говоришь, их немного, так того?

– Чего того?

– Ежели отбить? Я да ты. Век не забуду такой помощи.

– Пойди ты, отбей. Там такие вояки-волчары, – шмыгнул вдруг по-детски носом Ванька-вахмистр.

– Сколько их? – Ефим сжал кулаки.

– Трое.

– Ну а нас-то двое. Можно и на подмогу кого позвать.

– Ты что, дядя Ефим? А ежели через час беляки прискачут?

– А ежели красные? – вопросом на вопрос ответил Ефим.

– Едва ли. Закон подлости.

– И что же? Идти на попятную?

– Другого выход нет. Лучше по-хорошему. Дать волчарам лошадей. Пускай убираются. Они сейчас раскалены злобой-то до предела. Такие на все способны.

– И правда, Ефимушка, надо, поди, соглашаться, – поддакнула Зинаида.

* * *

В прохладном по сравнению с палящей зноем улицей амбаре все трое расположились на расстеленных овчинах, под которые Баженов подложил набитые сеном тюфяки. Сказались накопленная за последние двое бессонных и голодных суток усталость, крепкая выпивка и сытная закуска. Вскоре из-за бревенчатых стен амбара послышался густой и громкий храп.

Набрав берестяной туесок голубики, девушка возвращалась домой зеленым лугом, густо заросшим ярко-красными и ярко-желтыми саранками. Над травой островками возвышались сиреневые колокольчики. Ласковый свежий день обдавал ароматом цветущих трав, будоражил и пьянил. Уставшая, она опустила на землю у старой с раскидистыми кудрявыми ветвями березы ставший тяжелым туесок, а сама прилегла в густой пахучей от цветов траве. Раскинула в стороны руки. Тень от дерева скрывала от палящего к полудню солнца. Прыгали кузнечики. Порхали от цветка к цветку расписные бабочки. Где-то вдалеке послышалась кукушка. Казалось, в мире больше никого и ничего не существует. Только окружающий лес, далекая кукушка, солнышко, бегущее по безмятежному синему небу. Надо торопиться. Дядюшка, поди, волноваться начал. И так с неохотой отпустил. До этого и слышать не хотел, чтобы она одна в лес по ягоды отправилась. Такое чувство, что этому есть какая-то причина. С чего вдруг такие перемены? Не отпускал, не отпускал, и вдруг отпустил? Словно желал, чтобы на время она отлучилась из дому.

Приближаясь к заимке, она ощутила присутствие чужаков. Обойдя дом, она осторожно раздвинула ветки кустарника. Увидела, как дядюшка вышел из избы и торопливо направился к дровянику. В одной руке крынка, в другой что-то завернутое в тряпицу.

Предчувствие не обмануло. Пока собирала голубику, на усадьбе что-то произошло. Под навесом летней конюшни чужая лошадь. Она жевала овес из брезентового ведерка.

Девушка терялась в догадках. В избе висел смешанный запах табака и спиртного, но посуда была чистой. Дядя Федот, видно, успел навести порядок. Она притворила чуть скрипнувшую дверь и вышла в сени. Ничего подозрительного. Спустилась по ступенькам. Приблизилась к амбару. Слышен храп. Сильно-сильно заколотилось сердце. В ногах почувствовалась слабость. Что делать? Нет, особого страха не было. Дядя в обиду ее не даст. Но кто спит в амбаре? Явно не комитетчики. Так дядя Федот называл представителей новой – советской – власти. Тогда кто? Белые? Их уже разгромили. Тогда кто?

Ноги сами собой понесли девушку к дощатому дровянику. Раздался то ли стон, то ли чей-то позыв, то ли кто кашлянул…

Спиридон почувствовал на своем лице теплую ладошку. Кто-то слегка прикоснулся ею, провел по лбу, по щеке.

– Ты кто? – тихо спрашивал чей-то голос.

Над парнем склонилась незнакомая девушка.

– Человек, – ответил Спиридон.

– Вижу, что не медведь. Ты чей? Откуда? Как сюда попал? Кто тебя бил? – спрашивала о ссадине на лице Настя.

– Местный я.

– А звать?

– Спиридон.

– А фамилия?

– Ворошилов.

– Так мы с дядей знаем вас. У вас еще мельница своя есть, да? Дядя Федот привозил оттуда муку, – оживленно и будто радостно призналась девушка.

– Мельница не у меня, а у дяди Степана, – отозвался Спиридон. – Мне бы воды попить.

– Сейчас. Потерпи.

* * *

Полонскому часто снился один и тот же сон. Прекрасная незнакомка. Она в бордовом маркизетовом платье простого покроя с открытой шеей. Вырез подчеркивался крупными бусами из слоновой кости. В завитых темно-каштановых волосах вколота роговая шпилька с бриллиантом. На плечи накинута цветная кашемировая шаль. Офицерская жена… Видно, не суждено ее будет встретить в этой раздерганной за четыре года новым диким режимом стране…

Сон прервался жутким храпом сотоварищей. Прапорщик выбрался из амбара на улицу. Из-за сопки поднялась луна. В голубом свете кусты и трава казались отлитыми из серебра.

Над ухом Медведкова противно и тонко звенит комар. Урядник несколько раз спросонья хлопал себя по щеке ладонью, натягивая на голову расстеленную на сене дерюжку, но кровосос возвращается к уху. Днем Медведков постоянно твердил, что надо уходить в Трехречье. Там у него сват живет. Первое время будет, где остановиться. Офицеры рассмеялись над предложением глуповатого, по их мнению, урядника. Какое Трехречье? Какой сват? Они оба понимали, что за кордоном с пустыми руками делать нечего. Так или иначе, как все дороги ведут в Рим, так и все таежные тропы для них ведут на золотоприиск в верховьях реки Урюм.

* * *

Замшелые камни скользили под ногой, течение старалось повалить навзничь, путь преграждали валуны, но Спиридон упорно брел поперек мелководной речушки к противоположному берегу.

* * *

Ванька-вахмистр упросил своих подельников оставить Спирьку целым и невредимым, чтобы через отца его Ефима получить лошадей и деньжат. Ванька сказал Ефиму о сыне, взамен прося лошадей и обещания, что, в случае чего, тот заступится за Ваньку перед властью. Он убивает как бы двух зайцев: и перед дружками чист, и перед Ефимом по-людски не замаран. С лошадьми, конечно, туго. Лошадей постоянно реквизировали попеременно то белые, то красные. Жеребята не успевали становиться строевыми лошадьми. Так оно и вышло с Ефимом, у которого оставалась в хозяйстве одна гнедая, да и то хромая. По той причине ее не забрали в свое время ни те, ни другие. Денег же Ефим дал. И не какие-то обесценившиеся «керенки» или семеновские «молотки», а настоящие четыре пятирублевые золотые монеты, имевшие хождение через Русско-Азиатский банк в Маньчжурии.

Ванька-вахмистр вернулся, когда Спиридона и след простыл. Они по пути даже могли встретиться, пробираясь по редколесью, но разминулись.

Деньги он отдал. Как раз каждому по монете.

– Черт с ним, хоть что-то, – буркнул злой с похмелья Гантимуров. – Будем уходить пешком. В Китай. Может, оно и к лучшему. Старательские тропы туда и выведут.

Ванька-вахмистр тоже сделал вид, что собрался с ними, но уже вынашивал план по дороге «сделать ноги». На сборы определили двое суток. Отсыпались. Спиртного ни капли в рот. Баженов с Настей собирали в дорогу провиант, про себя желая лишь одного, чтобы побыстрее гости ушли со двора. Пока чоновцы не пожаловали. Правда, на то причины не было. Даже по поводу убитого продотрядовца, который, к счастью, никому, видимо, не сказал, куда намеревался отлучиться, никто не наведывался. Позже Баженов узнал, что почти весь численный состав той продкомиссии вскоре был перерасформирован. Людей направили на подавление остатков семеновского полка, скованного красными с востока и запада на одной из крупных железнодорожных станций.

Словом, Ванька-Вахмистр морально не был готов уйти на чужую сторонку. Будь что будет. Вообще-то, на руках его крови действительно не было.

«Авось простят…» – пытался Ефим защитить его, но чуть сам не поплатился.

– Кого это ты прикрываешь? Статью схлопотать захотел? Каталажку с беляком разделить? – позвякивая стаканом с чаем в подстаканнике, зло шипел уполномоченный с маленьким сухим желтым лицом, надвинув низко на глаза просторную буденовку. Закурив папироску из желтого портсигара, добавил грозно: – Шел бы ты, дяденька, отсюдова подобру-поздорову, покудова я ишо совсем не во злобах…

«А портсигар-то, поди, конфискованный, – подумал Ефим. – Большие охотники новые начальники до чужих дорогих вещиц. Ишь ты, новые хозяева жизни… Как быстро примерили одежды прежней власти на себя. Золоченые портсигары, чаи из тонкого стекла стаканов в серебряных подстаканниках. А гравировки, адресованные за проявленные заслуги прежним владельцам, на портсигарах на всякий случай, поди, отскоблили…»

Сам же Ванька-вахмистр, твердо решив про себя откреститься от подельников, промолчал о том, что почти двое суток беглые беляки с захваченного бронепоезда скрывались на заимке у Баженова.

* * *

Часто лейтенант Лю-синь вспоминал давно минувшие дни. Чайные кусты, древние камни, керамика, пышные, в белом цвету, вишневые деревья. Выпуск из военного колледжа при Токийском университете – вершине мечтаний любого добропорядочного и склонного к учебе японского юноши. Прекрасная весенняя ночь, жаркая атмосфера нарядного зала, веселая бравурная музыка военного оркестра, как цветки девушки, от платьев которых веяло ароматом духов «Белая роза». Изысканные кимоно с длинными рукавами и вышитыми гербами и белыми воротничками.

Майор Икомата-сан, которого лично очень хорошо знал командующий японскими войсками в Забайкалье генерал Оой, давно заметил за лейтенантом излишнюю лояльность по отношению к местному населению, считая это самой отрицательной чертой своего подчиненного. Майор убежден, что большевизм – это лютый зверь, выпущенный из клетки. Он сожрет всех и вся в ненасытной своей лютости. И где же спасение? Сможет ли укротить этого зверя Белое движение при поддержке Антанты?..

Майору около сорока пяти лет, коренастый и низкорослый, с желтым лицом и тонкими губами. Несмотря на военную выправку, тяготел к полноте. Типичный представитель древнего рода самураев, для которых исполнение воинского долга, даже ценой собственной жертвы, непоколебимо и свято. Лю-синя он внутренне презирал, как полукровку, но одновременно испытывал чувство уважения за умение логически мыслить и принимать нестандартные решения. Возможно, со временем японцы вернутся сюда, на эти территории, со знаменами Страны восходящего солнца, и надо ли слыть в глазах местного населения кровавыми палачами? Пусть эту роль примеривают на себя сами русские, то есть белые. Поэтому Лю-синь отчасти прав, переложив карательную функцию на штабс-капитана Яхонтова. Пускай тот разбирается с поставщиками продуктов для партизан.

Тем не менее на днях Лю-синь упустил двух лазутчиков, которые бы непременно вывели на место таежной стоянки партизанского отряда товарища Бирюкова.

Икомата-сан, брызгая слюной, отчитывал лейтенанта, но тот невозмутимо выслушивал своего начальника, ни одним мускулом лица не выдавая своих эмоций. Отчасти это вызвано тем, что одна из основных черт японского национального характера – вежливость. Правила вежливого поведения сложились в далекие средневековые времена. Их нарушение всегда считалось в Японии тягчайшим преступлением. Эмоции у японцев выражаются громкостью языка и интонацией разговора. Самое грубое ругательство – дурак или идиот. Все это в данный момент майор выплескивал на лейтенанта в течение целых пяти минут. Икомата-сан снял фуражку, вынул из кармашка френча белоснежный носовой платок и тщательно протер вспотевшую лысину. Махнул, наконец, головой, давая знать, что разговор окончен. Лю-синь щелкнул каблуками, оставаясь на месте. Майор, скосив и так узкие глаза, посмотрел на лейтенанта снизу вверх и отвернулся. Нарочный срочно нес депешу о предписании генерала Оой по результатам Гонготских переговоров. Экспансия японцев на Дальний Восток и Забайкалье шла к завершению…

Глава XIX

После недавнего ограбления золотого прииска командир оперотряда Бирюков решил не гоняться впустую по тайге, изматывая людей и лошадей, а усилить бдительность на местах. Укрупнили караулы. Граница пока открыта, за исключением погранпостов. Продолжались контрабандные поставки спирта из Китая. Часто приискателей спаивали дешевым ханшином и затем обирали до последней крупинки драгоценного металла.

Чоновцы носили картузы с красной звездочкой. Появилось форменное обмундирование с красными петличками на гимнастерках. Все вооружены карабинами и шашками. Бирюков одет в новенькую хрустящую кожанку, синие галифе и хромовые сапоги. Его высокая статная фигура как бы прирожденного военного ладно стянута коричневой портупеей. О правое бедро колотилась тяжелая деревянная колодка с маузером. На груди висел бинокль. Во время рейдов, останавливаясь на взгорке или пологой сопочке, он подолгу рассматривал в окуляры дальние таежные окрестности.

Перед строгим взором всегда сосредоточенного и собранного командира оперотряда менялись картинки дальних, в синеватой дымке, распадков и зеленых травянистых или серых скальных сопок.

Ранним туманным утром, когда только пропели петухи и над скалистыми грядами в ожидании восхода солнца покраснело небо, на реке застучал мотор. Из-за поворота плавно показался легкий катер. На носу установлен вращающийся на турели станковый пулемет без щитка. За гашетки держался стоявший в рост молодой чоновец. Рядом фигурки присевших на корточках остальных военных.

В одну из последних августовских дождливых ночей, когда сопки закутаны до вершин черными тяжелыми тучами, на границе случилась стрельба. Ночная темень и глушь разорвались короткими огненными вспышками и отозвались отголосками винтовочных выстрелов. Когда все стихло, не стало слышно всплесков воды от ударов веслами. Кто-то невидимый ушел на другой берег.

На золотоприиске произошло ограбление. Начальник погранпоста сообщил в милицию, чтобы прощупали окрестности прииска и выяснили, кто может быть пособником грабителей на своей территории.

На должность начальника волостной милиции к этому времени был назначен товарищ Бирюков. Узкий разрез глаз, резко выдающиеся скулы, темные, коротко постриженные волосы и небольшая бородка клинышком придавали лицу что-то монгольское. Знакомые китайцы зачастую принимали его за своего. Бирюков догадывался о некоторых связях местных жителей с теми, кто переходил границу. Еще с тех пор, когда она была беспрепятственно открыта для китайских контрабандистов – переносчиков спирта.

Ни людей, ни лошадей в милиции не хватало. После настойчивых просьб областной ЧК направил в район для усиления милиционерам ребят-комсомольцев. С десяток лошадей было реквизировано у местных жителей.

…Минуло двое суток. С утра, едва солнце выкатилось из-за восточных сопок, зацепившись за вершины сосен, к домику начальника милиции прискакал верховой. Всадник устало соскользнул с коня, бросил поводья на столбик ограды и быстро взбежал по скрипучим ступенькам крыльца. Через пару минут вышел Бирюков в расстегнутой кожаной куртке, наматывая на ладонь узкий ремешок маузерной колодки и потирая красные от недолгого сна глаза. Ложиться приходилось далеко за полночь. Раньше никак нельзя. Товарищ Бирюков читал, изучая, бумаги. Еще через двадцать минут конные чоновцы двигались берегом бурливой таежной речки до каменистого брода.

На прииске большинство китайцев. Бирюков хорошо знал, что они отличаются высоким трудолюбием. У них исключены прогулы. По словам мастеров, в этом отношении не имело смысла проверять китайские артели. Темп их работы весьма своеобразен. Нельзя было увидеть удаль, ярость, когда человек, можно сказать, крушит уголь в горных выработках или яростно рыхлит глинисто породы в забое. Китаец неспешно, как заведенные часы, методично выполняет свою работу. Бирюков ни разу не видел ни одного из них пьяным. Единственным злом оставалось то, что в некоторых приграничных районах, удаленных от населенных пунктов, китайцы сеяли опиумный мак. Небольшие дозы опиума они продавали по высокой цене за золото. В некоторых случаях китайские рабочие курили опиум.

Въехав в старательский лагерь на территории прииска, Бирюков почувствовал знакомый запах пищи. Все китайцы были нетребовательны к еде. Вероятно, к этому их приучила крайняя бедность на родине. В рационе питания большое место занимали овощи и крупы. Вместо хлеба они ели пампушки – приготовленные из муки куски пресного теста, которые помещались в деревянном решете над котлом с кипящей водой. Поднимавшийся наверх пар спекал это тесто. Ежедневно варилось нечто среднее между жидкой кашей и супом из пшена или чумизы – китайской разновидности проса. Если что-то жарили, то на растительном масле.

– Стой! – Бирюков поднял руку, увидев двоих человек. Один высокий, другой маленький. Они отчаянно жестикулировали и явно о чем-то спорили.

Бирюков, сунув два пальца в рот, свистнул. Люди наконец обратили внимание на вереницу конников, въезжающих в поселок.

– Идите сюда! – Бирюков поманил их рукой. Те приблизились. Русский и китаец.

– Я начальник волостной милиции Бирюков, а вы кто? – строго спросил незнакомцев.

– Мастер Рудаков, а это артельный подрядчик, – объяснил русский, долговязый и худой, со скуластым небритым лицом и русыми усами мужчина. – Только что прибыл из Амазаро-Урюмской конторы.

Бирюков отдал команду спешиться и спрыгнул с седла.

– Отойдемте в сторонку, – сказал мастеру и подрядчику. – Как все произошло?

– Это случилось позапрошлой ночью. Караульного оглушили.

– Каким образом?

– Вышел до ветру по легкой нужде на крыльцо. Будто караулили, сволочи!

– Проворонили золото! Сколько? – вспылил Бирюков.

– По отчету почти четыре фунта.

– Ничего себе – больше полутора килограммов! Да вас судить за это надо!

– Сами понимаете, товарищ начальник милиции, вся система золотопроизводства и поставок только отлаживается. Война только-только закончилась, – в страхе лепетал мастер.

– Вы это не мне будете объяснять, товарищ Рудаков, а в ОГПУ!

Золото хранилось в металлическом ящике с навесным замком. Его унесли целиком.

На стол начальника областного Управления ОГПУ легла сводка, в которой значилось ограбление одного из восточных приисков.

– Арестовать виновных! Если золото не отыщется, расстреляем!

…Рудаков не стал испытывать судьбу. Сидя в камере, распустил вязаные шерстяные носки, сплел прочную веревочку, привязал к оконной решетке и тихо удавился.

Китаец оказался более смекалистым и проворным. Не дожидаясь, пока его арестуют, а приехали по его душу на лошадях двое сотрудников ОГПУ через два часа после отъезда Бирюкова, артельный подрядчик исчез. Позже выяснилось, что он прихватил с собой мешочек с продуктами. Скорее всего, подрядчик ушел пешком на Аргунь. А там до родной фанзы его отделяла всего-то двухсотметровая водная полоса.

* * *

Над поселком тишина. Огромное черное небо, проколотое мириадами звезд, опрокинулось чашей над опустевшей молчаливой землей. Не видать, как трепещется на коньке старой бревенчатой избы, временно приспособленной под сельский Совет, кумачовый лоскуток. Он словно напоминал о том, сколько крови пролито посельщиками за последние дикие месяцы судорожной схватки за власть. Не слышно по вечерам звонкого смеха. Неведома пустынным деревенским улицам щедрая мехами веселая гармонь. Все обезлюдело. Все опустело. Не топчется по дворам скотина, не поют по утрам голосистые петухи, делая бабам раннюю побудку на утреннюю дойку коров. Для многих семей все пошло прахом. Несоизмеримы ни с чем потери близких… Все не так, как прежде… Все теперь по-иному…

* * *

Гражданская война тем пакостна, что ни победы, ни победителя в ней не бывает. Вот фашистов победили. Вернулись победители домой. Радость! Объятия! Поцелуи! Что тут скажешь? Праздник всеобщий и всенародный. Кто горе хлебнул полной мерой, и те хоть и в слезах, но празднуют. И возьми Гражданскую…

У белых не принято было награждать орденами. Они понимали, что война – братоубийственная. Какими наградами можно отметить, а, точнее, отмерить то лихо, которое довелось хлебнуть по обе стороны баррикад?