Текст книги "Шоу будет продолжаться. Повесть"

«Люди всегда будут отворачиваться от того идеала любви, к которому Ты призывал, – с горечью подумал Монахов. – Потому что все мы находимся в плену нашей плоти. Как бы мы не отрекались от тела, его нужно подкармливать, этого, по выражению Льюиса, „братца-осла“, одевать, доставлять удовольствия низшего порядка. Так человек устроен, и в этом смысле ему действительно „ничто обезьянье не чуждо“. Любовь жертвенная всегда будет спорить с любовью-нуждой, и совсем нет гарантии в том, что в этом споре победит наивысшее. Истина – недостижимый идеал любви, к которому Ты призывал. Отдай последнее, не думай о своем, не имей ничего своего, продай имение и раздай нищим, наше только то, что мы бескорыстно отдаем другим. Для людей это слишком тяжелая ноша».

Алексей отвлекся от своих размышлений и посмотрел на часы – они показывали половину десятого. За окном сгущались сумерки. Тусклая лампочка на фонарном столбе покачивалась в такт ветру, нагоняя тоску. В бараке было тихо. Монахов завесил штору и включил ночник. Готовить себе ужин он не стал. Даже разогревать приготовленное поленился. Достал из холодильника колбасу и пиво, взял кусок хлеба и, сделав несколько глотков холодного «Н-ского» из бутылки, принялся жевать колбасу.

Одиночество он любил. Но не всегда. Оно ему было отрадно, когда в душе, что называется, пели соловьи. Когда было неспокойно, и когда он в особенности не знал причину этого беспокойства, одиночество превращалось в тюрьму. Такое редко бывало, однако случалось и с ним. Где-то в душе что-то осталось непроветренным, загнило, пустило ядовитые запахи. Состояние тошноты есть, а понять источник не можешь. Такое состояние, видимо, знакомо почти каждому человеку. Это не грусть, не депрессия, не печаль. Это что-то стоящее особняком – как чувство, которое рождается у человека совестливого, когда много раз он поступает по своей воле, эгоистически, против внутреннего закона. И потом, когда совесть начинает болеть, как испорченный зуб, то уже не знаешь, как поступить лучше: пойти к врачу и долго лечить болезнь или плюнуть и выдернуть зуб с корнем. В такие минуты душа Монахова маялась: ему хотелось сделать какой-нибудь нелепый поступок, за который потом самому же будет стыдно. Но таким образом он как будто переключал неосознанную боль на другой источник, более зримый, который легче будет изгнать из себя с корнем. Наверное, самые глупые поступки совершаются именно в этом состоянии помрачения души. Плюс пиво! Плюс одиночество!

Писать не хотелось. Побродив с бутылкой в руке по комнате, он задумался о Нине. Первая влюбленность, которая окрыляла и исцеляла, потихоньку сходила на «нет». Нине был нужен ребенок. А ему? Монахов подумал, что если бы Нина родила ему девочку (почему-то мечталось именно это), то в нем наверняка проснулась бы заботливость отца, которая в свою очередь пробудила бы заботливость супруга. Теперь он точно понимал эгоистичность своей натуры. Читая о жертвенной любви, восторгаясь ее идеалом, сам он способен был лишь мечтать об этом, деятельной любви Алексей не знал. Все то, что он называл у себя свойством любви, было не более чем естеством, таким же, с каким и кошечка бросается на защиту своего потомства и даже рискует жизнью. Монахов и жизнью, наверное, рисковать не стал. Он много читал о деятельной любви в романах Достоевского, в какие-то восторженные минуты чувствовал и свои силы творить такую любовь – не любящему тебя существу (иначе, какой же в этом подвиг?), но существу, который не ждет от тебя ничего, более того, даже и не любит. Такой должна быть деятельная любовь, которая, по мнению подвижников, как следствие порождает свойство любить всех и вся. Иначе говоря, дает счастье, которого так все ждут и о котором грезят. Но для этого нужна и воля, и терпение. И умение прощать. Великий труд в этой науке из наук – научиться прощать тому, кто не любит тебя и не благодарит. Каждую минуту творить любовь «маленькими шагами», поливать корни, но делать это постоянно. Малыми делами, то есть тем, что по силам делать без раздражения. Искусство маленьких шагов. Как оно велико. И как жалко, что этому не учат ни в школах, ни в университетах. Верный в малом, вспомнил Алексей из Евангелия, над многим будет поставлен. Христос, бесспорно, говорил об искусстве малых шагов любви.

Странно, что ему приходилось думать о том, что нужно пробуждать в себе чувства мужа, чтобы заботится о Нине. Главой семьи он себя не ощущал. В его отношениях к Нине была какая-то отгораживающая небрежность. Наверное, Алексей бы без угрызений совести отпустил бы ее к другому мужчине, если бы она заикнулась об этом и объяснила, почему желает его покинуть. Да, та влюбленность, которую он испытывал в самом начале знакомства, быстро ушла. И теперь Монахов считал, что уже не сама Нина была источником его чувств, а он сам, истосковавшийся по нереализованной влюбленности. После разрыва с первой женой прошло достаточно много времени для того, чтобы в его душе скопился этот загадочный и взрывоопасный потенциал, который мгновенно вспыхивает и обжигает душу, стоит лишь поднести ближе тлеющий фитилек. Таким горящим фитильком и стала Нина. Огнеопасными искрами стали их встречи в детском саду, где он подрабатывал ночным сторожем, переглядывания, разговоры, улыбки, кофе с каплями стимулирующего иммунитет вещества, которые заботливо рекомендовала пить Нина; прикосновения. А потом произошел взрыв. Дым рассеялся, и все снова стало принимать привычные очертания.

Пиво быстро подействовало на голодный желудок, Монахов слегка охмелел.

В этот момент в дверь комнаты неожиданно постучали. Алексей поставил пустую бутылку из-под пива за комод и, недоуменно поглядывая на часы, пошел открывать. Нина не могла вернуться так быстро из Чудова, потому как вечерних поездов оттуда не было, а такси ночью пассажиров не брали.

Монахов открыл дверь.

На пороге стояла молодая девушка лет двадцати, под хмельком, с очень забавным выражением милого круглого, усыпанного веснушками личика. Одета незнакомка была в коротенькую черную юбку, высокие сапоги и светлую куртку. Головного убора на ней не было. Волосы распущены и падали на плечи. Она улыбалась и дерзко смотрела на хозяина. Красиво очерченные губы напоминали спелые ягоды. Глаза были как снег на картинах Левитана – с нежным оттенком серого и голубого.

– Здрасьте, – проговорила она, смущенно переминаясь с ноги на ногу и то и дело тревожно заглядывая в темноту коридора. – Войти можно?

Алексей не был сильно удивлен ночному визиту незнакомки, потому что в пьяном бараке это было в порядке вещей.

Девушка вошла, закрыла за собой дверь и стала объяснять причину своего поведения. Звучало это забавно.

– Я хотела к вам… меня, знаете, зовут Вика… живу по соседству, – сбивчиво начала она. – Меня родители домой ночевать не пустили. И я хотела. Хотела попроситься у вас переночевать. Я видела сегодня, как твоя жена уехала, – храбро перешла она на «ты» и прилегла на диван. – Понимаешь, у нас тут людей новых почти нет. Раньше, говорят, воинская часть стояла. Расфор-ми..рас… короче, понял. Из новеньких никого. Только приезжие с Узбекистана. Женатики с детьми. Босяком ходят. – Она вдруг откинула голову назад и расхохоталась. – Нет, ты представляешь, художник тут один Леонид – так он и зимой босяком. Кришна, одним словом. Мяса не ест, пиво не пьет, одну зелень жрет, как жеребец. Ха-ха-ха!

На часах было почти двенадцать. Из коридора пьяного барака стали доноситься привычные женские голоса, судя по всему, стала «оживать» кухня. Девушка стащила с себя сапоги, сбросила куртку и осталась в тонкой полупрозрачной блузочке. Она отбросила челку назад и снова расхохоталась.

– Это все отчим командует, что б ему было пусто. Да-да, это все он. Ты не думай, я не малолетка, – пробормотала она и легла на подушку. – Уехала бы отсюда к чертовой матери. У меня был один любовник, сбежал в город. Дурак. А ты сюда приехал. Тоже дурак. Это все пустяки. Я тебя сразу заприметила, когда только вселился. Лицо другое. Сразу видно, что городской. Ты в газете работаешь?

Монахов кивнул.

– А меня Вика зовут, – снова пропела она. – Ой, я ж тебе уже говорила. А тебя Алексей, знаю. Слушай, я не хочу, чтобы соседи узнали, что я у тебя ночевала.

Монахов усмехнулся.

– Я тоже не хочу, – ответил он. – Странная ты, Вика, девушка. Свободная какая-то. А если бы я оказался «бармалеем» и съел бы тебя? Мало ли? Газетчик. В любом благопристойном мужчине может таиться кровожадный «бармалей».

– Не знаю, кто такой бармалей, и знать не хочу. У тебя есть что-нибудь выпить?

– Только пиво. Будешь?

– Конечно.

Монахов достал из холодильника две бутылки, открыл их и одну протянул девушке. Она сделала слишком большой глоток, подавилась и снова расхохоталась.

– Так, тебе, сколько лет, Вика? – снова спросил Алексей.

– Мне? – рассмеялась она. – Сто девяносто девять… Ну, сказала же, что не малолетка. Девятнадцать с половиной. Между прочим, на фельдшерском учусь. Когда тебя первый раз увидела, сразу решила, что обязательно к тебе приду. А тут гуляла недалеко от вокзала. Смотрю, ты жену провожаешь.

– Так, – пробормотал Алексей уже не так решительно.

Девушка сделала несколько маленьких глотков, протянула бутылку мужчине; потом резко подалась вперед и страстно поцеловала его в губы.

– Ты очень похож на одного моего любимого актера, – прошептала она ему в самое ухо. – Поставь пиво и иди ко мне.

Алексей рассмеялся, но поцелуй уже горел на его губах. Плоть отозвалась на это откровенное предложение. Тело. И он перестал думать. Он уступил желанию.

Вика проснулась первая и, посмотрев на часы, стала собираться. Монахов хотел спросить, где она живет, но девушка прислонила свой пальчик к его губам, торопливо оделась и подошла к двери, прислушиваясь, нет ли в коридоре людей.

– Ты не переживай за это. Ну, понимаешь, о чем я? Я будущий фельдшер. Все сделаю как надо.

Вика открыла дверь ключом и выскользнула из комнаты, оставив после себя запах каких-то недорогих духов и тела женщины.

*** *** ***

Кажется, он должен был бы подскочить, как ужаленный, схватиться за голову и воскликнуть: «О, боже мой, что я наделал? Как же мне теперь с этим жить?» Но вместо этого Монахов проспал в это субботнее утро дольше обычного и окончательно очнулся только к полудню. Когда он стал вспоминать подробности ночи, ему было почему-то совсем не стыдно. Вика, как призрак проникшая к нему в ночь именно в минуты напряженных размышлений о вселенской любви, казалась ему ответом Господа на его слабость душевную, «щелчком по кончику носа возомнившему глупцу». Да так оно и было! Вселенская любовь! Вселенская! Ни больше, ни меньше, а одного человека, находящегося рядом с тобою, любить не можешь. Прав, прав, тысячу раз прав Федор Михайлович, который писал, что любить человечество легко, полюбить же деятельной любовью одного человека неизмеримо трудно.

Вика… Призрак. Да она и не скрывала этого. Пришла для того, чтобы тупо отдаться своему кумиру из актерской среды. Какая пошлость! И одновременно правда жизни. Люди влюбляются в придуманных героев, в киношных персонажей, призраков, которых они сами себе нафантазировали. И если человек похож хотя бы внешне на придуманного кумира? Боже, какая пошлость! Вика отдалась не Монахову, а своему любимому актеру, и никаких обязательств с него не взяла. Это животное сладострастие было лишено самого названия любви, но имело одну несомненную ценность: снимало ответственность с мужчины и женщины, с первого Адама и Евы.

Впрочем, когда Алексей стал думать о Нине, в его рефлексирующем сознании все-таки всплыл вопрос об ответственности – только иного рода: говорить или не говорить? Расстраивать и объясняться? Или скрыть и оставить прежние отношения? Будут ли они прежними? Возможно, будут, потому что вчера Монахов уже отчетливо понимал, что влюбленность к Нине прошла бесследно. А место «свято» пусто не бывает. Монахов решил не говорить Нине об этом маленьком происшествии. О том, что он совершил грех, Алексей и не думал вовсе. Если бы он кого-то растлил, обманул, бросил, – это, по его мнению, был бы большой грех. А переспать с женщиной, дать слабину своему главному язычнику-телу для того, чтобы успокоить другого «язычника», – в этом Монахов большого греха не видел. Глупо и пошло, наверное, было бы вещать этому глупенькому существу о высотах любви, воспетой апостолами, мудрецами, поэтами, а при этом грубо, по-скотски совокупляться.

«Нет, ну, в самом деле, не мог же я ее выгнать, – принялся успокаивать себя Алексей, ставя на газ чайник для разогрева воды, чтобы нормально побриться. – Да, я нарушил в некотором смысле высокий закон духа в угоду не менее сильного закона низкой плоти. Признаю, каюсь. Но ведь я не святой. И не монах. Совесть-то моя молчит. Значит, не такой уж большой грех и совершил. Законы аскетики гласят: из двух грехов выбираем меньший, из двух добродетелей большую. Вот я и выбрал меньший грех. Не хотел же я обижать Нину… Тьфу ты, черт! Совсем запутался».

До самого возвращения Нины мужчина сам себе демонстрировал, как умеет выкручиваться интеллект, когда прижмет совесть. «Такие сальто может крутить, что сам же и поверишь, что поступил единственно правильно и благородно».

*** *** ***

Субботу Монахов провел в одиночестве. По всей вероятности, сеанс у экстрасенса затянулся, и Нина осталась ночевать у подруги.

Алексей доделал статью об изнасилованном подростке, написал небольшую заметку об украденной у сторожа дачного поселка собаки – уволокли ее в лес и там сварили уголовники с открытой формой туберкулеза; посокрушался о чудовищном времени, в которое доводиться жить; попытался заснуть, но вскоре понял, что ему это едва ли удастся. Монахов лег, не раздеваясь, на постель и задумался. Было во всей этой истории с Ниной и с внезапным отъездом из города много ненастоящего. «Зачем я взял ее с собой? Влюбился? Но ведь я ж знал, что скоро от этой влюбленности не останется и следа. Зачем? – ломал он голову вопросом, на который трудно было найти однозначный ответ. – Да. Я человек импульсивный, страстный, а притворяюсь духовным. Рассуждаю о вселенской любви, а сплю с первой встречной. Зачем в очередной раз создал трудность, которую невозможно преодолеть без ущерба для другого человека? Конечно, я найду подходящий момент для того, чтобы все это объяснить Нине, но поймет ли? И как это несправедливо и гадко с моей стороны. Не так-то просто – быть честным перед самим собой. Столько дров наломать можно. Впрочем, говорят, что Хемингуэй был всегда перед собой честен. Сомнительно. Невозможно быть честным, живя среди людей, иначе, сколько же зла принесешь другим своей правдой-маткой. Человеческая справедливость и истина – это совсем не одно и то же. Истина в Любви. И если сказать правду человеку, которая обидит его, тогда это не Истина? А что? Неужели Христос призывал к конформизму? Нет. Иначе Он не изгнал бы плетью из храма меновщиков и не простил бы блудницу, которую конформисты хотели побить камнями. Скорее, Христос – нонконформист. Это мне ближе. Но кто я? Ни то, ни се!»

Монахов встал, нахмурился и нервно зашагал по комнате.

«Неправильно я живу, – закусил он губу до боли. – Нельзя, чтобы литература была для меня главным ориентиром в жизни. Это самообман. Изощренное лукавство. Такое же, как и весь французский экзистенциализм, считающий, что внутренний мир строится из сказки, из мечты о прекрасном. И у каждого своя мечта. У тех, кто насиловал подростка – своя; у тех, кто сожрал сторожевую собаку – своя; у Елены Сергеевны – своя. У Христа? О боже, какая чушь! Это иллюзия, такая же ловкая, как положение Мастера в известном романе. Нельзя сделать так, чтобы личное творчество было независимо от темных и светлых сил. Невозможно после смерти получить отдельную хижину между Богом и дьяволом, и быть довольным такой свободой. Если я напишу хороший роман о любви, но сам не научусь любить, то я буду «кимвалом звучащим и медью звенящей». Пустым звоном буду.

Нина, в сущности, вызывает жалость. Поэтому не надо оскорблять ее переменчивым нравом. Если я хочу научиться любить, нужно быть терпеливым, – решил молодой человек. Нужно учиться любить одного человека, а не все человечество.

Да и вообще, все мое доморощенное богословие – от недостатка веры. И все мои рассуждения о любви – от недостатка, а не от избытка. От избытка отдают. От недостатка отнимают. Я отнимаю. Я отниматель! – нервно рассмеялся Алексей. – У всех все отнимаю. Эгоист. Любовь – это волшебная чаша, которая должна быть наполненной. Но кого я бы смог полюбить?»

В воспаленных мозгах Монахова явился образ зеленоглазой маленькой девчушки с рыжими кудряшками. Именно с рыжими. Вот на кого бы он никогда не обиделся, не прикрикнул бы сгоряча. Может быть, Нина родит девочку? Это было бы счастье. Только без помощи магистра из Чудова! Как легковерны бывают женщины в сложных обстоятельствах жизни. По словам Нины, в их семье не было религиозного уклада, вообще никакого не было. Отчим сидел в тюрьме, пил, распускал руки. Там, где нет уклада в семье, начинают гулять страсти. А страсти взрослых людей всегда больно ранят детские души. У Нины было много травмирующих моментов в детстве. Возможно, поэтому Монахов ее жалел особенно сильно. Если любовь к женщине можно назвать смесью разнообразных чувств, то для Монахова самой увесистой составляющей, бесспорно, была жалость. Повелось это у него еще с детства. В школе он влюблялся в тех девчонок, которых в классе обижали. Жалость и сопереживание у него всегда рядом находились с протестом против коллективного мнения. Так и повелось. Эти черты характера – жалость и протест – шли по его жизни вместе.

*** *** ***

Нина вернулась домой в воскресенье утром в приподнятом настроении. Не раздеваясь, прошла в комнату, устало опустилась в кресло, перевела дух и посмотрела на Монахова немного утомленным, но торжествующим взглядом. По ее сверкающим изумрудным глазам Алексей понял, что поездка удалась. Он уже давно не видел ее в таком расположении духа.

– Наташка тебе привет передает, – произнесла она, высвобождая ноги из коротеньких полусапожек. – Ты ей понравился. Она сказала, что ты смешной и далекий от жизни. Что изменять мне никогда не будешь. Разве что с литературой.

Монахов смутился.

– А я в восторге от этой поездки. Игорь Игоревич обследовал меня с помощью рамки и определил, где у меня протекает биополе. – Нина загадочно улыбнулась и приложила руки к животу. – После наших отношений с тобой, желательно в полночь, мне нужно положить вот сюда небольшую иконку и мысленно сосредоточиться на внешности Игоря Игоревича. Это будет сделать нетрудно, потому что у него черные усы, борода и очки, и кусочек носа проглядывает. Одет он в белый халат, как доктор. Через две недели я должна забеременеть.

Нина приблизилась к Алексею, чмокнула его в щеку и пошла переодеваться.

– Ну, а ты как тут без меня? – донеслось до него через минуту. – Ох, отвыкла я от этих барачных запахов. Опять кто-то поддельными духами из местных дам надушился. Тошнит.

– Как я? – переспросил Монахов. – Кажется, понял, в чем состоит моя главная проблема.

– Правда? – воскликнула Нина. – Видишь, как полезно иногда расставаться на пару дней.

– Можно сказать, что я нашел утечку своего биополя.

Нина рассмеялась.

– Расскажешь? Или это очень мудрено?

– Все дело в моем романе, – ответил Алексей. – Точнее, в том, что писатель всегда одинок, даже если он прикрывается близкими людьми. Даже когда он сидит с кем-то за одним столом и преломляет хлеб, он остается одиноким. Даже когда ложиться с кем-то в постель. Писатель живет иллюзией творца. Он придумывает жизнь, а не живет ею. В древние времена, когда люди садились, к примеру, за один стол на трапезу, это означало, что они открыты друг другу. Теперь застолье – это, скорее, форма раздора. Постель тоже превращается в форму раздора, а не единения. Ложиться человек с одной, а спит с другой.

– Я тебя не совсем понимаю, – озадаченно воскликнула Нина.

– Ерунда. Я себя пока еще сам до конца не понял. Сколько с тебя взял экстрасенс?

– Купила ему в художественном салоне натюрморт за тысячу. Не хотел брать. Скромный. Пришлось уговаривать.

– Странно. Я думал, что мужчин с такой внешностью уговаривать не нужно.

– Зачем ты так? Я с ним в ресторан не ходила.

– Прости меня, Нина, – тихо обронил он.

– Что?

– Говорю, прости меня, – сказал он громче.

Нина достала из холодильника кастрюльку с супом и поставила ее на огонь.

– За что простить-то? – донеслось из-за шторы.

– Ты просто прости и все.

– Ну, хорошо. Опять какие-то твои литературные заморочки?

Она вышла из кухоньки в новом ярко-синем халате и с широкой улыбкой взглянула на Монахова.

– Купила себе подарок там же, в художественном салоне.

Нина сделала неуклюжий пируэт, демонстрируя новый халатик со всех сторон, и подошла к мужчине вплотную.

– Ты только, пожалуйста, не смейся, – присаживаясь на корточки так, что нижние полы халата пикантно оголили ее стройные ножки чуть выше колен. – Игорь Игоревич обещал открыть у меня третий глаз. Это, оказывается, не так сложно. У людей с большим энергопотенциалом, – кокетливо улыбнулась она, – как у меня, очень сильный ангел хранитель. Нужно попросить у него благословение, и он поможет в открытии третьего глаза. Он сказал, что на меня в детстве какой-то темный человек наслал порчу. Я знаю, кто это. Это мамин сожитель, которому я тогда в палец вцепилась. Ну, помнишь, я тебе рассказывала? Когда он котенка на моих глазах прибил.

Алексей тяжело вздохнул.

– Не понял, кто тебе будет открывать третий глаз.

– Ну ангел, не понятно?

– Этого ангела зовут Игорь Игоревич.

– Да ну тебя! Я ж ведь серьезно.

– Серьезно? Ладно. Зачем тебе третий глаз? Ты плохо видишь двумя?

– Третий глаз видит ауру. Вот, к примеру, приеду я как-нибудь после разлуки, посмотрю на тебя третьим глазом и сразу узнаю, что ты тут без меня делал, о чем думал?

– О боже! Я тебе итак скажу. А ведьма в доме мне не нужна.

Нина обиженно поджала губки.

– Вчера я переспал с какой-то местной девкой, – неожиданно выдал Алексей. – Просто так. Без чувств и откровений. Переспал, как спят с резиновыми куклами.

– Ты врешь, – обиженно произнесла Нина. – Тебе не понравилось, что я поехала к экстрасенсу. Ты специально хочешь меня задеть. Ты жестокий человек.

– Послушай, Нина, мне иногда кажется, что мы с тобой говорим на разных языках. Ты на китайском, я на языке племени «мусли-пусли». Почему раньше такого не было? Почему еще месяц назад мы с тобой были другие?

– Это все твоя деревня, – пробормотала женщина. – Завез меня в барак с тараканами и пьянью, а теперь спрашивает.

Монахов резко поднялся и подошел к окну. Ему очень хотелось выпить, но спиртного в доме не было.

Нина вернулась к газовой плите. Монахов был раздражен. Напротив дома у сараев сосед с первого этажа разогревал керосиновую паяльную лампу для того, чтобы опалить убитого хряка. «Откуда он их достает? – машинально подумал Алексей. – Прямо как фокусник из шляпы. Каждую неделю по свинке».

– Что же сделаешь? Ведь мы с тобой почти не знали друг друга, когда ты предложил мне уехать, – обиженно воскликнула Нина. – Ты меня слушаешь?

Монахов вздрогнул. Его мысли были нацелены на то, что можно было бы подойти к соседу и купить у него самогон.

– Виноват, – сухо ответил он.

Разговор плавно поворачивал в сторону ссоры.

– Тебе, Алешенька, нужна другая женщина, – продолжала Нина.

– Какая же?

– Глухонемая и покорная. Рабыня.

– Возможно, – усмехнулся Монахов. – Но где ж ее взять?

– Среди выпускниц нашего интерната таких много. Они на тебя, как на бога, молиться будут. Тебе ведь нужна такая?

– Ты советуешь, жениться на умственно отсталой?

– Между прочим, они бывают верными женами и пользуются спросом у взрослых дядь, которым, по сути дела, нужны домохозяйки. Доказано психологами. Тебе нужна жена, которая будет ловить каждое твое слово. Я же вряд ли справлюсь с такой ролью. Мне нужен ребенок, а жить я смогу и у своей мамы.

– Ты же не ладишь с ней, – язвительно заметил Монахов.

– У тебя же ведь нет для меня квартиры? Не так ли? – раздраженно крикнула женщина. – Ты очень красиво умеешь рассуждать, играть словами, выстраивать фразы, а на деле совершенно ни на что не способен. Может быть, все писатели такие? Не знаю. Но кроме болтовни от тебя, – голос ее начинал звенеть и метаться в замкнутом пространстве комнатки. – Ничего не видела. Весь твой глубокий ум уходит в какие-то фантастические прожекты. Ну, разве в наше прагматическое время кто-нибудь думает писать книги? Сейчас все, кто поумней, бросились зарабатывать деньги. Кто глупее – спивается, как весь этот тараканий барак. Пока есть возможность заработать, почему нет? И в журналистике сейчас можно неплохо заработать. Сам же говорил, что тебя просили написать заказную статью. А кто сегодня честно работает? Идиотов, князей Мышкиных нет. Все Ганечки, цари иудейские. Поэтому давай уже все сразу оговорим: мне от тебя нужен ребенок, это главное! И вообще, – презрительно прибавила она. – Мне кажется, что ты никогда не напишешь книгу.

Чтобы больнее ужалить, женщина воспользовалась проверенным приемом – ударила по самолюбию.

Монахов молчал.

– Дело в том, что ты слабовольный человек, – продолжала распаляться Нина. – Когда ты сталкиваешься с трудностями, ты сразу убегаешь в свою скорлупу из религии и философии. И твои «любовницы» – религия и философия – как на блюдце преподносят тебе оправдание собственного слабосилия. Очень удобная позиция. Ударили по одной щеке, подставляй другую.

Алексей коротко рассмеялся, продолжая смотреть в окно. Он подумал о том, что Нина могла бы прибавить третью «любовницу» – водку.

– Да, я так и думал, что мы с тобой разные люди, – почти с облегчением произнес он. – У нас разное понимание даже силы и слабости. По твоей логике, сильный мужчина – это раб какой-нибудь страсти, например, к деньгам. Что ему стоит кокнуть по головам двух старушек, чтобы начать свое богатое дело? Человек, свободный от такого рабства, кажется тебе слабаком. С твоей точки зрения, служитель какого-нибудь монастыря и вовсе сумасшедший. А такой бессовестный негодяй, к примеру, как Наполеон, способный наступить на горло собственной совести – это воплощение мужества. Дура ты, Нинка, а я считал тебя умницей. А ты оказалась рядовой дурой. Главной своей слабостью я считаю то, что мне тяжело жить сегодня трезвой жизнью, понимаешь? Зачем ты со мной поехала?

– Только потому, что мне нужен ребенок.

– Значит, все эти романтические истории про томик Достоевского в руках сторожа детского сада, – чепуха?

– Мне нужен умный ребенок.

– Лишь бы он не остался без совести.

– Знаешь, почему я ненавижу церковь? – с гневом воскликнула женщина. – Потому что она способна сломать даже такого породистого человека, как ты.

– Я не породистый, – отозвался Алексей. – Породистым может быть пес. Тем более меня никак не могла ломать церковь, потому что я не хожу в нее. Да, в церкви много больных и слабовольных. Согласен. Но ведь и церковь – это не собрание святых, а больница. Бывает, что туда ходят всю жизнь за исповеданием и покаянием одних и тех же грехов, и не меняются, и снова грешат, и снова идут за покаянием. Это неправильные прихожане. Им все равно, куда ходить: на партсобрание или к Богу. Но встречаются и другие люди.

– Ты встречал? – с сарказмом спросила Нина.

– Нет. Потому что я там не бываю. Но слышал о таких. И мечтаю о том времени, когда смогу пойти туда для того, чтобы после исповеди и покаяния поменяться хоть на йоту. За это был бы Богу благодарен до небес. Хоть на йоту, но по-настоящему. Как и должно быть. Покаяние, изменение ума, изменение отношения к тем или иным предметам, страстям, привычкам. Это стоит дорого. Не в деньгах, конечно. Легче гору свернуть, чем изменить в себе хоть одну пакостную привычку, потому что гора – это внешний объект. А пакостная привычка – это ты сам, твое естество. А поборись-ка ты сам с собой. Я не вижу никакого смысла ходить в церковь и оставаться таким, каким ты был. Богу не нужны ни наши свечки, ни пустое славословие. Ему вообще от нас ничего не нужно. Нужно нам, чтобы расчистить место для того, чтобы Он вошел в сердце. Нам нужно меняться и начинать любить. Чем больше свойств Бога мы будем приобретать, тем больше мы будем ощущать его присутствие. Подобное притягивается к подобному. А любовь – это постоянное пополнение знаний. В древних семитских языках слова «любить» и «познавать» имели одинаковое значение.

В комнате повисла пауза. Нина достала тарелки, налила в них суп и принесла в комнату. После этой странной философской тирады ее раздражение улеглось. Монахов казался ей больным человеком, запутавшимся в собственных бредовых умозаключениях. Нина с жалостью бросила взгляд на его худенькую спину и села за стол.

– Я разогрела суп. Поешь. А то ты без меня совсем оголодал, – сказала она, приступая к трапезе. – Если ты не перестанешь уничтожать себя такими вопросами, то скоро окажешься в психиатрической клинике. Хоть я и не психиатр, но посоветовала бы отложить написание книги до лучших времен. Роман о любви не пишут из-под палки. Когда ты будешь готов, то просто сядешь за стол и напишешь, молча, без этих заковыристых размышлений. И никто даже знать не будет о том, что ты делаешь. Пока же у тебя одни наброски, но зато все знают о том, что ты пишешь роман о вселенской любви. Не обижайся на то, что говорю тебе правду. Она бывает горька на вкус.

– Правду? – хмыкнул Монахов. – Почему правда у нас такая разная?

Нина тяжело вздохнула.

– Садись за стол, Алеша, – ласково проговорила она. – И не чувствуй себя одиноким. Я тебя на преступления не толкаю. Не нужна мне квартира, деньги.

Она вышла из-за стола, сунула в магнитофон кассету и подошла к окну. В комнате зазвучала знакомая песня Фреди Меркури «Шоу должно продолжаться». Это была ее любимая песня. Под нее Нина любила себя жалеть. Она мягко обняла Алексея и заплакала.

– Только хочу сказать тебе, – сквозь слезы прошептала она ему на ухо. – Что мы не можем быть режиссерами того спектакля, который происходит в нашей стране. Мы статисты. Мы на заднем плане. Шоу все равно будет продолжаться. Напишешь ты свой роман или не напишешь, это ровным счетом ничего не изменит. И жизнь будет такой, какая она есть. Какая она у тебя в криминальной хронике. Скажи, думал ли ты когда-нибудь о том, что будешь писать статью об изнасилованном подростке?

Монахов вздрогнул и обернулся. Он был бледен. Нина сердцем почувствовала, что затронула его за живое.

– Даже соглашаясь с тобой, я не могу принять это, – резко проговорил он. – Во всем этом шоу есть свои законы. Законы, – повторил он. – Любви в людях не стало. А любовь – это невидимый закон жизни, нарушать который нельзя. И подросток изнасилованный, и заказные статьи, и пиар кампании, и убийство родителей за тарелку супа – проявление этого закона. Точнее, его нарушения. Я не хочу поддаться этому сумасшествию, но до конца противиться не могу. Не могу, понимаешь? Мне иногда страшно. Очень страшно. Как будто спрут влезет в окно и задушит меня. Если я перестану сопротивляться страху, мое безумие будет страшнее, чем у многих других. Со мной уже бывало такое. Просто сорвусь в бездну и все. Я боюсь этого. Боюсь самого себя. Возможно, я за этот роман… даже за разговоры о нем цепляюсь, как утопающий за соломинку. Роман для меня – это попытка вытащить себя самого за волосы из болота. Я не могу жить так, как живет твоя Наташка, к примеру, или мой брат, или Елена Сергеевна. Не могу так, как большинство.