Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Юрий Иванович Мишаткин
Ушли, чтобы остаться

© Мишаткин Ю. И., 2009

© Волгоградская областная писательская организация, 2009

© ГУ «Издатель», 2009

От рассвета до рассвета
Рассказы повесть

Лесная ягода

В хутор Артановский на границе Волгоградской и Ростовской областей я приехал в душном июле, когда стояло безветренное пекло.

На берегу Хопра в глинистой луже лежал, развалясь и блаженствуя, похрюкивал от удовольствия пятнистый боров. Неподалеку плескались мальчишки: чтоб не попасть в речную быстрину, пацанята барахтались у берега, шлепали по воде ладонями, дразнились.

Хуторское начальство отсутствовало. На крыльце правления сидел и чадил сигаретой казак в странном в жару грубошерстном пиджаке.

– Сидайте рядком, вместе ждать будем. Председатель еще утром в станицу умотал, как не обязанный, не доложил зачем. Случаем, не лекцию приехали читать? В прошлом месяце ждали лектора, но не приехал.

– Не умею читать лекции, – признался я.

– А чему обучены, какое имеете призвание?

– Художник, приехал рисовать ваш край.

Хуторянин покосился на мой этюдник.

– Верно поступили, выбрав Прихоперье, что ни дерево иль полянка – сказка. Только одни в лес не ходите – новичку раз плюнуть заблудиться, берите в провожатые Петра Круглова, – за бесплатно и с огромным удовольствием сведет.

Дом знатока лесных троп был неухоженным, точно в нем давно никто не жил: побуревшая соломенная крыша, которую изрядно потрепали ветры и галки, покосившееся крыльцо, неподметенные дорожки, сорванная ставня. Это было тем более странно, что хозяин – мужчина.

– Не до уюта Петру, печаль душу бередит, – догадавшись о чем я подумал, сказал хуторянин: – Лучший в районе плотник, золотые руки, все, кажись, умеет, коль надо чего поправить, сбить, к нему бежим. А до своего дома наплевать, раз остался холостым.

Не заходя во двор, казак позвал:

– Петр, выдь на минутку!

Скрипнула дверь, появился парень в выгоревшей солдатской гимнастерке, неподпоясанный, в галифе без сапог, в грубошерстных домашней вязки носках.

– В лес, видишь ли, приезжему надо, кому как не тебе сводить.

При слове «лес» на лице Петра проступили настороженность, недоверчивость.

– Проходьте, – пригласил хозяин неказистого дома.

– Пес у тебя дюже злющий, не приведи Господи цапнет, – заметил казак.

При упоминании собаки из-под крыльца высунул голову с оскалом острых зубов и зарычал вислоухий пес непонятной породы с обрубленным хвостом.

– Цыц, Мармотка! – приказал Петр, и собака послушно юркнула обратно. – В дом не приглашаю, там нынче дыхнуть нечем, хуже, чем во дворе. Отдыхайте, в лес поведу, как спадет теплынь.

Сарай, куда я вошел, был наполнен пряным сеном. Я прилег и почувствовал, как устал от тряской езды в кузове грузовика, как измаяла жара…

Проснулся от чьего-то вздоха. Привстал и увидел казачку неопределенных лет в туго затянутой на затылке косынке, которая скрывала лоб.

– Извините, что разбудила: кваску принесла, в подполе выстоян.

Я поблагодарил, собрался заплатить за угощение, но казачка наотрез отказалась от денег, напомнила, что я у нее в гостях. Наблюдая, как я припал к обливному кувшину, спросила:

– Надолго с сыном уходите?

– Самое большее до завтра.

Казачка провела ладонью по голове, поправила узел на косынке, отвела влажный взгляд, вздохнула.

– Стало быть, до завтра… – нараспев повторила женщина и заспешила: – Так отдыхайте, далеко еще до вечера.

Я попытался продолжить сон, но спать не хотелось, и вышел из сарая. За забором сквозь матерые дубы просачивалось тлеющее солнце, отчего казалось, деревья задымят.

– Вовремя встали, я будить собрался, – сказал Петр, поправил на плече ремень ружья, но не успел передо мной отворить калитку, как появилась мать с узелком.

– Положь, – потребовала казачка. – Галошки прикупила, Егорке придутся в самый раз, без такой обувки в распогодицу ноги промочит, затемпературит.

– Рая наказала купить?

– Сама надумала, подсказки не потребовалось. Ребячьи размеры редко завозят.

– Не возьмет Рая, сама знаешь, что откажется от подарка.

Не слушая возражений, казачка без лишних слов затолкала галошки в рюкзак сына.

«Неужели придется шагать по лесу во мраке? – забеспокоился я, не ведая, что в июле закат в Прихоперье поздний, долго будет не гаснуть, раскидывать красные крылья, тлеть печными угольками.

Шагать, не перекидываясь словами, было скучно, и я спросил Круглова о лесной ягоде, которая обжила с давних пор край:

– Слышал, что отыскать каминку трудно, народ прозвал ее вороньим глазом, хотя вполне съедобна.

– Нелюдимая ягода, – объяснил парень. – Сильно пугливая, норовит спрятаться от человека, не желает идти в руки. Увидеть нелегко – разве если посчастливится. Птицы и всяко зверье употребляют в пищу, а человек – нет, хотя не вредная для здоровья, разве что сильно терпкая – рот вяжет.

Возле дома из рубленого теса Круглов остановился.

– Я мигом, прикупить кой-чего надо.

В витрине сельмага были выставлены хомут, пара детских игрушек, рулон штапеля, банка с крупой, несколько пачек сигарет и томик Бабаевского в выгоревшей обложке.

– К Раисе спешите?

Рядом остановился знакомый казак в пиджаке.

– Выходит, снова Петр будет виниться, – продолжил казак. – Шестой год пошел, как в лес на заимку ходит, а все напрасно: строгая сильно Раиса, с характером. Раньше промеж них была любовь почище, чем в кино показывают. Одни завидовали, другие радовались чужому счастью, да только разбилась вскорости любовь…

Хотя я ни о чем не спрашивал, хуторянин поведал историю Петра и Раи.

Вернувшись с армейской службы, Круглов не отходил от бывшей одноклассницы, соседки по парте, смешливой Раи, на которую засматривалось почти все мужское население хутора. Стали гадать: чем ухаживание закончится, когда ждать свадьбу? Кое-кто даже подумывал о подарке молодым. Но приехала из Урюпинска в отпуск чернявая медсестра, и Петр забыл про Раю. Люди осуждали непостоянство парня, а Петру хоть бы что: сопровождал медсестру в клуб, провожал и чуть ли не до утра любезничал, даже как-то увез с ночевкой на рыбалку. Осенью девушка вернулась в Урюпинск, да не одна, а с Петром, который устроился в станице водителем молоковоза. Когда земляки передали новость, что Рая на сносях, пожал плечами: «С кем нагуляла? Знать, в Артановском будет матерью-одиночкой больше».

Сказанное дошло до Раи. Благополучно разродившись сыном, в первые крещенские морозы ушла с ребенком из хутора от бабьих пересудов, бьющих в спину обидных слов. Пошла на работу в леспромхоз, переехала на кордон.

– С той поры кукует там с сынком, – закончил рассказ казак. – А Петро осознал вину, стал ходить к Раисе и сыну: с медицинской сестрой вышел разлад. Пытается вину замолить, зовет расписаться, только Рая дюже характерная, не прощает, не будь вас, не позволит порог переступить.

Из сельмага вышел Петр с кульком конфет.

Дорога свернула к Хопру, пошла на взгорье, затем спустилась в низину и пропала возле опушки леса.

Мы оставили позади шаткий мосток через высохший ручей, вступили в перелесок молодых сосенок, дальше обступили чуть ли не стеной дубы, их ветви пытались царапнуть.

В темную ночь легко заплутать, но я был с опытным провожатым, хорошо знающим каждую тропку, даже каждое дерево, к тому же путь освещал ущербный месяц, зацепившийся за вершины разлапистого дуба. Совсем рядом покрикивал бессонный филин, недовольный, что непрошеные посмели в неурочный час будить хрустом валежника.

Затрудняюсь сказать, сколько прошло времени, пока впереди затеплился тусклый огонек. Казалось, он совсем близко, почти рядом, стоило чуть ускорить шаг, пройти чащобу, огонек то приближался, становился ярче, то пропадал…

Наконец за стволами показался залитый луной бревенчатый дом, смотрящий на глухомань светящимся оконцем.

– Не спят.

Петр дважды постучал в низкую дверь.

В доме послышались легкие шаги. Не поинтересовавшись, кто явился так поздно, дверь отворили. На пороге с керосиновой лампой в руке появилась женщина. Некоторое время разглядывала нас, точнее, меня, по Петру лишь провела быстрым взглядом.

– Здравствуй, Рая, – поздоровался Петр.

Женщина плотнее сжала губы, чуть набычила голову с высоким лбом, носом с горбинкой, острыми, как ласточкины крылья, бровями.

– Пришли вот, – помялся Петр. – Извини, что запозднились. Художника привел – попросился ему в попутчики.

– Это не ты у него попутчик, а он у тебя, – глухо поправила Рая, отступила, оставив дверь незатворенной.

Лишь только я, пригнув голову, переступил порог, как почувствовал тонкий аромат: на полу лежали серебристые былинки какой-то мелко порубленной травы.

– Это чтоб блохи не водились и мошкара не залетала, – объяснил Петр, снял и положил на чисто вымытую лавку ружье.

Раиса оставила лампу на столе и ненадолго скрылась, чтобы в желтом свете горящего фитиля на стол уселись коврига хлеба, кувшин то ли с квасом, то ли с молоком.

– Чем богата…

Раиса скрестила на груди руки.

– Гостя корми, а меня не надо, – заторопился Петр.

– Ты можешь не есть, – согласилась хозяйка, – а гостю не стоит засыпать с пустым желудком, гостя положено накормить, – обернувшись ко мне, предложила: – Завтра медовуху испробуете, она пока без градуса, пьяным не сделает, а силенок и здоровья даст.

Придавленный тяжелым взглядом хозяйки, Петр налил полную кружку молока, пододвинул мне.

– Может, с дороги чайку испьете?

Мы не успели отказаться, как Рая ринулась к плите, чтоб разжечь, поставить на конфорку чайник, но гости в два голоса попросили отложить чаепитие на утро.

Рая согласилась, а увидев, что Петр не спускает взгляда с двери в соседнюю комнату, сказала:

– Спит. За день наигрался до упаду, еще поработал – он у меня дюже хозяйственный, без дела не сидит, – покосилась на лавку с ружьем: – Оружие оставишь в доме, срок охоте не вышел.

– Знаю, просто так захватил, – признался Петр.

– Ладно, что знаешь.

И снова по горенке точно пронесся сквозняк: хозяйка ушла.

– Ложитесь, – предложил Петр, указывая на разобранную лесничихой кровать.

– А ты? Места хватит двоим.

– Отоспался в хуторе.

Я улегся, стал слушать, как за спиной убаюкивающе гудит ночной лес, покрикивает неугомонный филин и на крыльце с сигаретой покашливает Петр…

* * *

Разбудил петух. Он сидел под растворенным окном привязанный к колышку бечевкой (видимо, держали на откорм) и отчаянно горланил.

У колодезного сруба стояли Петр и Раиса. Лесничиха столкнула в колодец бадью, наклонилась, стала следить за падением. Сверкая шлифованной железной ручкой, бешено завертелся валок. Бадья плюхнулась в воду, и из глубины вырвался жестяной гром с всплеском. Цепь залязгала, подергалась, застыла. Отвергая помощь, Рая оттерла Петра плечом, сама вытянула бадью, перелила воду в ведро, унесла в дом. Пока шла, Петр смотрел ей вслед.

Я не стал беспокоить хозяйку приготовлением завтрака, захватил этюдник, вышел из дома.

Хоперский лес был тучным: дубы в обхват, бугристые в комле неизвестные мне деревья, редкие ели. Под ногами хрустел валежник. Порой я заплетался в вымахавшем папоротнике, вяз в пышном мху. Было тихо, как бывает лишь поутру вдали от поселений, когда не беспокоят людские голоса, ржание коней, гудки автомобилей, топор порубщика, лай собак…

В небе над деревьями кружил коршун, он неслышно резал воздух неустающими крыльями, чего-то высматривал. Неожиданно круто взмыл – птицу спугнула песня.

 
Поехал казак на чужбину далеку
На добром своем коне вороном.
Свою он краину навеки покинул,
Ему не вернуться в отеческий дом… —
 

выводил неокрепший мальчишеский голос.

Напрямик, сквозь чащобу, я двинулся на песню, а она зашагала навстречу – тревожная и горькая.

 
Напрасно казачка его молодая
Все утро и вечер на север глядит,
Все ждет не дождется с далекого края,
Когда ее милый казак прилетит…
 

Песня умолкла так же неожиданно, как возникла.

– Здравствуйте!

У молодой поросли дубков на меня лупанился мальчишка дошкольного возраста, лицо усыпала гречишная шелуха веснушек, которые сливались на носу в кляксы.

– День добрый, – ответил я, – что за песню пел?

– Казачью, ее мамка иногда поет, лучше моего выходит. А я вас, дядя, знаю: спали и губами смешно шевелили, будто с кем-то разговаривали, – мальчишка вытянул губы, зачмокал: – Вот так!

– И я знаю тебя.

– А вот и нет. Когда люди спят, они лишь сны видят.

– Тебя зовут Егором.

– Мамка это сказала?

– Нет.

– Тогда дядя Петр.

– Снова не угадал.

По-взрослому Егорка сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб.

– Значит, все-все знаете?

– Все не все, а кое-что известно, – признался я.

Егорка словно ждал подобного ответа:

– Тогда скажите: куда дни уходят?

Я растерялся.

– Вот сейчас утро, затем будет день, потом вечер и ночь, и дня как не бывало, куда он уходит?

Настала очередь мне чесать затылок.

– Спрашивал мамку, а она говорит, что дни в другие страны спешат, чтоб и там было светло. А правда, что в городе столько домов, как тут деревьев?

Не дожидаясь ответа, мальчуган закидал другими вопросами: как часы показывают время, почему охотникам позволено бить уток и зайцев, которые не делают никому ничего плохого, сколько лет может прожить человек, откуда берется град, как устроен самолет.

Мальчишку интересовало так много, что я взмолился:

– Не могу на все ответить, многого не знаю! Например, как устроен самолет.

Глаза Егорки заскучали:

– Вы же из города?

– Быть горожанином не значит все знать. Разве сам в городе не был?

– Н-не, – протянул Егорка. – Даже в хуторе ни разу. Мамка ходит туда за керосином, спичками, сахаром, солью, в лесничество за деньгами, а меня не берет.

Я слушал Егорку и не мог поверить, что за свои годы мальчишка ни разу не был в хуторе, не говоря про станицу или город, не видел телевизора, не слышал радио, кроме охотников, изредка заглядывающих на кордон, не встречал людей – Петр не в счет, тот пользовался каждым удобным случаем увидеть Раису с сыном.

Мальчуган продолжал задавать наивные вопросы, в которых его ровесники разбираются почище взрослых. Зачем, подумалось, Раиса сделала из сына затворника, ведь сама выросла среди людей, коль рассердилась на весь белый свет, почему озлобляет сына?

Точно угадав, о чем я подумал, Егорка сказал:

– Мамка говорит, что есть люди, от которых не дождешься добра. А дядя Петр добрый, жаль, редко заходит, но как приедет, снова зовет нас перебираться в хутор, только мамка его не слушается. – Помолчал, добавил: – И среди птиц и зверей не все злые. Казарки все добрые, напрасно их охотники стреляют, и зайцы добрые, только сильно пугливые, а филин злой-презлой, но я его не боюсь. Идемте, покажу, где живет.

Мы прошли заросшую острой как нож осокой пересохшую болотину, вышли на поляну, где высился темный от копоти дуб.

– Молния сожгла, – объяснил Егорка, – думали, выживет, но не схотел больше листвиться, мамка сказала, что пожелал уступить место другим деревьям.

Рядом с обгоревшим, точно окаменевшим, деревом из земли выбивалась целая поросль молодых дубков, погибший дуб точно оберегал их, сторожил.

– В дупле филин живет. Сейчас спит, чтоб ночью за поживой летать. Поймает мышь и к себе тащит. Не будем будить, не то осерчает.

Я слушал Егорку и вспомнил о желании попробовать неизвестную мне лесную ягоду.

– Каминку искать не надо, вот она, – мальчик раздвинул траву, и я увидел на стеблях сизо-черные горошины с туманно-восковым налетом. – Нынче каминку не собирают.

– Отчего?

– Невкусная днем, шибко рот стягивает и язык делает чужим. Другое дело ранним утром, когда роса не высохла, тогда рви и ешь сколько пожелаешь. За день она силу набирает, к утру становится сладкой. Идемте дальше.

И мальчишка повел меня по лесу, где чувствовал себя как дома – были знакомы чуть ли не каждое дерево и пень, овражек и поляна, даже куст. Егорка рассказал, что в их Прихоперье заморозки приходят с севера в начале октября, позже холод крепчает, а первый снег жесткий; что среди уток лишь казарки умеют разговаривать на известном им птичьем языке; что подснежники-первоцветы селятся среди прелых листьев; что озера замерзают от берега, но даже лютой зимой остаются закраины; что облака собираются в тучи к непогоде, а ежи любят полевых мышей…

Я послушно шел за Егоркой, понимая, что в лесу можно смело во всем довериться мальчишке – с ним не пропадешь.

– Вы какой к нам шли дорогой? По-над рекой? Напрямик короче, только о колючки одежду оборвете. Мамка завсегда короткий путь выбирает, чтоб быстрее в лесхоз дошагать, меня с собой не берет… И отчего-то не слушает дядю Петра, когда он зовет назад в Артановское, там работа интереснее охраны леса от пожара, порубщиков, короедов… И я просил мамку переехать в хутор, да только серчает, как на дядю Петра, а он хороший, как придет, про разное рассказывает: и как трактор работает, и отчего телевизор показывает, и что скоро его собака ощенится и он подарит щенка, а еще, что в клубе по воскресеньям кино идет. Вы, дядя, видели кино?

Я кивнул, мальчик вздохнул:

– А я нет, и телевизор тоже, еще детей ни разу – взрослые редко, но приходят к нам, а дети еще не были. Хорошо, что дядя Петр вас привел – одного бы его мамка не пустила, а как уйдет, плачет тихо, чтоб я не слышал, только я все равно слышу…

Я писал дубы на берегу озера, Егорка стоял за спиной, зачарованно смотрел, как рождается этюд. Так заработался, что не заметил, как по лесу поползли беспокойные тени, солнце спряталось в сырых облаках, казалось, что пойдет дождь, сказал об этом Егорке.

– Небо только пугает – ветер тучи разгонит, – ответил мальчишка. – Коль боитесь промокнуть, и мне пора домой: мамка, поди, ругается, что ушли не позавтракав.

Мы двинулись назад к кордону, впереди снова шел мой юный проводник. Когда за деревьями показался знакомый дом, мальчишка сорвался с места, припустился бежать к матери, которая стояла на крыльце, рядом, покуривая, с ноги на ногу переминался Петр.

Добежав, Егорка собрался броситься к Петру, но под укоризненным взглядом матери остановился, погрустнел.

Позавтракав зайчатиной и квасом, Петр поторопил меня с уходом.

– Уже? – не поверил Егорка. – А я ждал, что расскажете, как работает телевизор и плавает танк.

Я поблагодарил Раису за гостеприимство, угощение, обещал прислать через Петра для Егорки книжку про самолеты, танки.

Говорил, а сам ждал, что лесничиха перебьет: «Нечего нам прощаться, с вами с Егоркой пойду, только вещички соберу». Но услышал иное:

– Счастливо добраться, легкого пути.

Егорка дернул Петра:

– Теперь не скоро придете?

– Ты жди, – попросил Петр.

– Я жду, всегда жду, – признался мальчишка.

Круглов надел на плечо ружье, которое не пригодилось, и не оглядываясь двинулся к теряющейся среди дубов тропе, я поспешил следом.

Мы были уже довольно далеко от кордона, когда позади услышали крик:

– По-го-дите!

Сквозь чащобу спешил Егорка. Добежал, не успел отдышаться и протянул Петру кулек конфет.

– Мамка наказала вернуть, только я одну съел.

Егорка отдал кулек и припустился обратно.

– Погоди! – крикнул вслед Петр.

– Не! Мамка наказала тотчас вернуться.

Петр подержал конфеты, спрятал в вещевой мешок. Не глядя под ноги, точно слепой, шагнул в колкий куст шиповника, выругался. И я вновь увидел недоверчивую каминку. На длинных стеблях росло по одной похожей на вороний глаз ягоде. Оказавшись не скрытой травой и кустом, лесная ягода застенчиво и боязливо смотрела на двух путников, опасаясь, что мы позаримся на нее, сорвем и съедим.

Рваное ухо

Был он ничейным, бродягой. На побережье, в ближайшем поселке не имели понятия, где жил прежде, имел ли хозяина, какой награжден кличкой, как называется его порода. У безлюдных песчаных дюн он появился ранней весной, в некурортный сезон, когда санатории, дома отдыха, турбазы заполнены наполовину, «дикарей» раз-два обчелся. Много часов кряду в тихую погоду, в шторм он лежал на промытом песке или у кромки прибоя, положив голову на вытянутые лапы, и, когда подкатывала очередная волна, слизывал с себя соленые брызги.

С виду был жалок, хотя имел внушительный рост и угрожающий вид. От недоедания бока ввалились, шерсть слежалась, брюхо хранило пятно мазута, одно ухо стояло торчком, второе было рваным, хвост жался, в глазах стоял страх.

Трудно сказать, о чем он думал, глядя не отрываясь на морскую гладь, дыша соленым с привкусом йода воздухом. Вспоминал ли бездумное щенячье детство или все мысли были заняты едой: где раздобыть завалявшуюся кость-мосол, краюху пусть черствого хлеба и поскорее набить пустое брюхо?

Первым бездомного пса увидел Яков. Остановив машину на понравившемся берегу, удивленно произнес:

– Хотел быть Робинзоном, тебе отдать роль Пятницы, пожить на необитаемом участке без цивилизации, а оказалось, будет сосед, местный абориген.

– Ты о ком? – не поняла Надя и вышла из машины.

– Разуй пошире глаза.

При появлении машины и двух людей пес не повел ухом, лишь исподлобья взглянул на незваных и вновь уставился на море.

Щурясь на солнце, Надя увидела собаку.

– Боже, какое чудо! А глаза умные, человечьи! – забыв сбросить босоножки, девушка побежала к псу.

– Он, без сомнения, блохастый, еще, может быть, бешеный, – предостерег Яков, но Надя ничего не слышала, добежала до собаки, погладила по загривку.

– Бедненький, перемазался-то как! Кто ты, замухрышка, и где поранил ухо? В драке, защищая свою территорию, или таким уродился? А может, отрубил хозяин, чтоб стал злее?

Ответов, понятно, не было.

Надя вернулась к автомашине, достала флакон шампуня, флягу с минеральной водой и принялась мыть собаку. Когда мыльная пена попала псу в глаза, он не вырвался, не зарычал, а доверчиво покосился на развеселившуюся девушку.

– Умница! – Надя смыла с собаки пену, стала расчесывать.

– Может, полотенце принести, китайское махровое? Им еще никто не утирался, – предложил Яков.

– Обойдемся без полотенца, высохнем сами.

И верно: собака потряслась, раскидала вокруг брызги – часть попала на Якова, отчего тот брезгливо отступил.

– А теперь пора завтракать. Пошли… – Надя запнулась, не зная, как назвать собаку и выпалила: – Рваное Ухо, угроза пиратов!

Пес заинтересованно посмотрел на девушку и завилял хвостом.

– Небось голодный, бедняжка. По глазам вижу, что хочешь есть. Чем угостить?

За пса ответил Яков:

– Все слопает. Между прочим, и я не завтракал – в животе урчит. Еще пяток минут и свалюсь без сил.

– Умирающие от голода не сидят без дела, нарезают хлеб, открывают банку консервов, готовят салат, – ответила Надя.

Рваное Ухо заинтересованно следил, что делали люди, и когда ему бросили кусок колбасы, схватил ее на лету, проглотил, не пережевывая, так же быстро управился с булкой, плавленым сыром. Яков покачал головой.

– Псу всего мало – его не накормить, слопает нас двоих и не подавится.

Надя перебила:

– Собирайся в поселок за свежим мясом.

– У нас еще есть тушенка, лосось в масле.

– Это не для третьего в нашей компании, он предпочитает натуральные продукты. Лично тебе следует воздержаться от мясного, стать вегетарианцем.

– Это зачем?

– Чтоб не обрастать жирком. Если станешь лопать на ночь глядя – вырастет живот, отвиснут щеки.

Яков не стал спорить, выгрузил из машины палатку, надувные матрацы, коробку с походной пластмассовой посудой и укатил в поселок.

Надя подозвала Рваное Ухо:

– Чему обучен?

Пес заурчал, заводил по песку хвостом.

– Айда купаться, – девушка скинула сарафан, побежала к морю, отплыла и позвала: – Ко мне!

Пес не раздумывая ринулся выполнять приказ, грудью рассек воду, заработал лапами. Прилив гнал обратно к берегу, но пес настойчиво греб и достиг Нади, уткнулся в нее кудлатой головой.

– Молодчина! – девушка положила одну, затем другую руку на собаку. – А ты удержишь меня, не дашь пойти ко дну! Поплыли назад!

Рваное Ухо послушно повернул к берегу, плыл рядом с Надей, признав в ней свою хозяйку.

Когда спустя пару часов вернулся с покупками Яков, Надя, захлебываясь словами, стала расхваливать собаку:

– Умнее не встречала! По приказу дает лапу, ложится и встает, подает голос.

Не дожидаясь согласия, продемонстрировала ряд трюков – все приказы пес выполнял без ошибок, с каким-то удовольствием, радуясь, что может услужить девушке.

– Вам обоим в цирке работать, тебе уж точно: и зарплата не чета нищенской аспирантской стипендии, и слава, – посоветовал Яков и занялся установкой палатки, надуванием матрацев.

– А и правда: вернемся и уйду с кафедры, подамся в цирк! – смеялась и играла с собакой Надя. – Надоело писать диссертацию. В цирке настоящее творчество. Дирижер взмахнет палочкой, оркестр заиграет марш, и я выйду на арену с Рваным Ухом в роскошном платье! Разучу трюки, и продемонстрируем чудеса дрессировки!

Так и зажили на прежде безлюдном мысу Яков, Надежда и Рваное Ухо, собака прежде ничейная, а отныне нашедшая хозяев.

На следующий день все вокруг для двоих стало привычным, будто родились в этом лукоморье, где несмолкаем шум прибоя, нет городских забот. По утрам и вечерами, когда спадала жара, резвились в море, если ссорились, то лишь по мелочам – ссоры походили на семейные перебранки, хотя двое еще не были супругами, регистрацию брака запланировали на осень.

Рваное Ухо ни на шаг не отходил от Нади, не сводил с нее чуть влажного взгляда, ожидая приказа, чтобы тотчас выполнить. Псу казалось, что знает девушку и ее спутника давным-давно, еще со щенячьего возраста, именно они выкормили его, благодаря им он простился с голодом, который рождал в теле противную слабость.

Как-то в закат, сидя у кромки прибоя, Яков спросил:

– Что собираешься делать со своей собакой? Не брать же с собой? В твое общежитие не пустит комендант, ко мне нельзя из-за аллергии мамы к шерсти.

Надя заморгала выгоревшими ресницами, из руки выпал нож, которым чистила картошку. Девушка еще не задумывалась, что будет с Рваным Ухом в конце отпуска, когда придется сворачивать палатку, возвращаться в Волгоград, где Якова ожидает НИИ, ее – завершение диссертации, защита. Бросать пса на пустынном берегу? Исключено. Увозить – тоже. Проблема легко разрешилась, если бы вселились в кооперативную квартиру, но дом сдадут не скоро…

Девушка перевела взгляд с пса на Якова, но ни Рваное Ухо, ни Яков не подсказали выход из трудного положения, почти тупика.

– Что-нибудь придумаем, – ушла от ответа Надя.

– Тебе виднее, собака признает лишь тебя, меня игнорирует, – Яков включил в машине приемник, в тишину ворвался оркестр.

Надя зажала уши:

– Выключи немедленно!

– Играет Спиваков, классно играет.

Присоединяясь к требованию Нади, Рваное Ухо поднял дыбом шерсть и зарычал.

– Даже собака не переносит грохота, – заметила девушка. – Будем слушать тишину, а не какофонию эфира. Кстати, играет не уважаемый тобой Спиваков, а бездари-музыканты, с таким же бездарным дирижером.

Рваное Ухо зарычал грознее, затем стал подвывать.

– Еще накличет беду, – буркнул Яков, выключил приемник, и пес тотчас умолк, развалился в тени палатки, смежил веки. Спал Рваное Ухо лишь днем, и то урывками, реагируя на звяканье ложек, вилок, чистку песком дна кастрюли. Ночами расплачивался с пригревшими и кормящими его людьми за доброту и бодрствовал, охраняя сон новой хозяйки. Прислушивался к каждому шороху, неслышно бродил вокруг палатки с машиной, косился на гудящее море, точно просил умолкнуть, не будить людей. Днем играл с Надей, бросался за ней в волны, плыл рядом, готовый в нужный момент подставить девушке спину, помочь вернуться на твердую почву. Плавал и с Яковом, но редко, без удовольствия: Яков любил чудить, изображать из себя тонущего – бестолково бил руками по воде, хватал ртом воздух, кричал «помогите!». Впервые увидев, как человек тонет, Рваное Ухо рванулся к Якову, чтоб не дать захлебнуться, тем более не уйти на дно. Но мужчина навалился на собаку, и чтоб самому не наглотаться соленой воды, Рваное Ухо вырвался. Снова подставил спину, но Яков вновь стал топить, пришлось схватить человека за плавки, тащить к берегу.

– Отпусти! – потребовал Яков, но это был второй приказ, следовало выполнить первый, и пес продолжал тащить.

– Тварь, порвала итальянские плавки! – разозлился Яков, хотел замахнуться на собаку, но услышал смех Нади и не стал мстить за испорченные плавки.

Дни отпуска бежали стремительно наперегонки. Надя все чаще присаживалась подле собаки, смотрела в ее умные глаза, которые словно спрашивали:

«Неужели нас ждет расставание? Неужели я вновь останусь на берегу и вернутся одиночество с голодом?».

Надя гладила пса, и Рваное Ухо млел от прикосновения женской руки.

– Под утро привиделся сон, – заговорил Яков, не отрываясь глядя на рыжий диск солнца, медленно ныряющий в море. – Увидел себя в окружении внуков, да, именно внуков. Говорят, их любят больше сыновей и дочерей – когда стану дедом, проверю это.

Ветер трепал у Якова волосы, отчего младший научный сотрудник НИИ стал похож на задиристого воробья.

– Чтобы внести взнос за кооператив, придется нам работать репетиторами оболтусов, имеющих богатых родителей. Как вселимся наконец-то в новое жилье, примусь за диссертацию, иначе жена «остепенится», а муж без звания – будет совестно перед детьми…

Надя подсела к Якову, склонила голову ему на плечо, что не понравилось собаке – пес лег между людьми.

– Пшел! – рассердился Яков.

– Так он же ревнует! – рассмеялась Надя.

На следующее утро Яков вновь уехал за продуктами, с собой взял Надю, а та забрала собаку. На рынке в поселке Рваное Ухо оставили в машине, что привлекло внимание продавцов с покупателями:

– Ну и громадина!

– Ухо обрезали, чтоб был злее.

– Такого лучше на цепи держать, а не в машине.

– Уж не бешеный ли?

– На такого никакой жратвы не напасешься.

Рваное Ухо зарычал, показав острые клыки, и люди попятились от машины, где для собаки пахло не бензином, а Надей, отчего щекотало в носу, хотелось по-щенячьи взвизгнуть…

До возвращения в Волгоград оставались считанные дни. Яков готовил машину в дальнюю дорогу, подкачал скаты и, не глядя на Надю, спросил:

– Соскучилась по дому?

Надежда промолчала. О каком доме заговорил Яша, разве можно считать таковым комнатку с соседкой в общежитии, где все казенное?

В очередной полдень солнце вновь забралось в поднебесье, накалило берег, отчего от гальки, песка поднялся горячий воздух. Рваное Ухо подремывал. Надя перебирала камушки, затем подобрала палку и бросила в море.

Пса точно подбросила пружина – вскочил и ринулся за палкой. Доплыл, зажал зубами, вернулся к девушке, положил у ее ног.

– Молодец! – Надя собралась снова бросить палку, но Яков опередил, послал в море тяжелый болт с испорченной резьбой.

Не дожидаясь приказа, собака вновь поплыла. Достигла места, куда упала брошенная вещь, но вокруг ничего не плавало.

– Ищи! – потребовал Яков, и Рваное Ухо послушно нырнул, достиг дна, где кружил косяк мальков, поискал, но ничего не увидел, следовало покопать носом песок – вдруг вещь зарылась, но появилось жгучее желание немедленно вдохнуть свежий воздух, к тому же вода давила на уши. И пес пулей понесся наверх. Отдышался и вновь с завидным упорством нырнул. На этот раз под водой пробыл дольше, обшарил песок, но снова ничего не нашел.