Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

После очередной годовщины свадьбы, проводив гостей, Галя с Олегом усаживались рядком на диване под висящими на стене оленьими рогами. Между ними пристраивалась дочь, которая не в первый раз просила рассказать про «Красный чум», поездки родителей по Малоземельной тундре.

Галя умалчивала, что одно время носилась с подносом в заполненном запахами жареного, вареного ресторане, носящем громкое название «Северное сияние».

Старый и малый

Разное судачат в поселке Чардым о гибели старого Антропова. Одни говорят, что тот почувствовал конец своего земного существования и не захотел прощаться с дорогим ему морем, ушел в пучину. Другие болтают, что рыбак, нареченный в поселке Молчуном, просто выжил из ума, погиб по глупости, забыв, что с морем плохи шутки.

Вспоминая Антропова, люди невольно косятся на Ванятку Ветлина, кому, без сомнения, известны подробности гибели хмурого рыбака. Только Ванятка ничего не рассказывает. Стоит людям начать расспрашивать – сразу уходит к сараю. Когда же поднимается шторм, идет к лодке-бударке, что лежит на песке, подставив небу смолянистое дно, и долго-долго смотрит туда, где море в непогоду встречается с небом и трудно различать, где небосвод, а где водная стихия, настолько они сливаются. Белесые брови Ванятки сходятся на переносице, губы вздрагивают. Будто шепчет что-то мальчишка, разговаривает то ли с гремящим морем, то ли с утонувшим в ненастье стариком.

– Шел бы под кров, не то промокнешь как цуцик, – советуют люди.

Ванятка отмалчивается. Ветер треплет вихор, пролезает под рубашку, покрывает тело гусиной кожей. мальчишка продолжает сидеть, обхватив руками острые колени, на днище немало повидавшей рыбачьей бударки, не отрываясь глядит на закипающее крутым варевом море…

На узкой косе, где разбрелись мазанки поселка Чардым, о Молчуне знали крайне мало. Поговаривали, что прежде жил вдали от моря, в войну где-то поблизости погиб его единственный сын – матрос десантного батальона, но где могила неизвестно. Старик приехал в середине пятидесятых годов, первое время работал в совхозе плотником, затем кладовщиком в магазине, почтальоном, а последние годы сторожил хозяйство рыболовецких бригад, приглядывал, чтобы не умыкнули сохнущие сети, лодки, больше футбольного мяча поплавки, моторы, весла и паруса.

Поселившись в сарае, обстирывал себя, варил на керогазе похлебку, жарил рыбу. Спиртного не употреблял, мало того, ненавидел выпивох. Как-то перекупил у растратившего все отпускные курортника транзисторный приемник и по ночам крутил шкалу настройки, гулял по волнам эфира, вслушивался в мелодии и голоса. Раз в месяц шел на почту за пенсией – она была хорошим подспорьем к небогатой зарплате сторожа, закупал впрок крупу, макароны, сахар. В разговор без особой нужды не вступал, при необходимости выдавливал пару-другую слов и вновь уходил в себя – угловатый, сухопарый, с исколотым оспинками лицом.

Старик сторонился всех: ни поговорить по душам, ни распить с таким чекушку. Детвора побаивалась, и для этого имелись веские причины: Молчун не подпускал к сараю и лодке, не позволял присесть к костру, а стоило малышу заглянуть в корзину с уловом, хватал за шиворот, больно щелкал пальцами по затылку, гнал от сарая, где были нары с постелью, на стенах обои и репродукция из журналов, в окошко выходила труба печурки, которая топилась в холодное время года.

Однажды любопытные мальчишки осмелели и припали лбами к щелям сарая. Но кроме стола, топчана, неумело залатанной фуфайки на гвозде, пары резиновых сапог ничего не высмотрели.

– На прошлой неделе тут кошка мяукала, да страшно как, – сказал один пацаненок. – Будто каленым железом пытали иль за хвост к потолку повесили.

Другой мальчишка добавил:

– Как есть настоящий колдун. Такие, мамка сказывала, порчу напускают и на человека, и на скотину.

Ванятка Ветлин остановил ровесников:

– Хватит напраслину наговаривать! То не кошка в сарае кричала, а радио говорило. А всякие колдуны давно перевелись, остались лишь в сказках.

Мальчишки заспорили и сошлись, что от Молчуна надо держаться подальше. Лопоухий Петька Воркутной решил продемонстрировать смелость, не слушая предостережений, шагнул к сараю, дернул ручку двери и нос к носу оказался с Молчуном.

Петька убрал голову в плечи, коленки задрожали мелко-мелко. Старик схватил непрошеного гостя за ухо скрюченными, черными от вара пальцами, глянул в перепуганные глаза и отпустил перетрусившего не на шутку пацана, и тот без оглядки припустился бежать в поселок, где нажаловался матери, что Молчун чуть не придушил.

Воркутная всплеснула руками, разразилась многоэтажным ругательством в адрес старого изверга-детоубийцы и ринулась в контору. Стукнула по столу начальника кулаком, потребовала арестовать сторожа, отдать под суд, иначе начальник сам сядет на скамью подсудимых как потворщик преступника, а поселковый милиционер лишится погон.

Вызвали для разъяснения Антропова. Но стоило старику подняться на крыльцо, отворить дверь, как Петька спрятался за спину матери, признался, что Молчун пальцем не тронул.

Сторож ушел, не обращая внимания на увязавшуюся и норовившую куснуть за сапог собачонку. Возле выгоревшего под солнцем скверика с гранитным памятником погибшим в войну десантниками стянул с головы фуражку – со стороны можно было подумать, что Молчуну жарко в головном уборе, а возле памятника приубавил шаг по причине слабости в ногах или жмущих сапог…

* * *

В тот вечер рыбаки явились на причал угрюмыми. Не перебрасываясь, как обычно, словами, шутками, уперлись в борта лодок, протащили бударки по песку, спихнули в море. Уселись на привычных местах, поставили мачту с парусом, установили мотор, не забыли взять на всякий случай две пары весел.

Отплыв, не сразу заговорили:

– Неужто ни одного родственника не осталось?

– Без отца пацаненок рос, теперь круглый сирота: мать-то детдомовкой была.

– Что врачи сказали?

– Старой болезнью маялась, недосуг было лечиться, сына поднимала, трудилась за троих, чтоб за квартиру платить, не голодать, одетыми ходить, сыну ни в чем не было отказу.

– Вдовья жизнь, известно, не сахар…

– Мужа ее покойного не помню, а она живая перед глазами стоит…

– Сколько сироте?

– Во второй класс пойдет осенью…

– Теперь не в нашу школу, а в детдомовскую…

Горькую детдомовскую судьбу обсуждали и вернувшись с уловом.

Молчун стоял неподалеку и, когда понял, о ком идет разговор, заторопился в поселок, забыв навесить на дверь сарая замок.

В конторе старик положил на стол пенсионную сберкнижку:

– Семь тыщ в месяц выходит, еще кой-чего собрал на случай болезни или немощи, это не считая зарплаты сторожа. Так что прокормлю, и раздетым ходить не станет.

– Вы про что? – перебили Молчуна.

Старик кашлянул в кулак:

– Про Ванятку толкую. Незачем в детдом отправлять, мне оставьте.

Молчуну ответили, что где, с кем отныне жить сироте, решат в городе в отделе народного образования, а пока мальчонка может остаться в поселке у Молчуна, то есть гражданина Антропова. Решение пришлось всем по нраву – и старику, и Ванятке, и жителям поселка. Сошлись во мнении, что в Чардыме мальчишке будет лучше, нежели в холодных стенах сиротского дома: всем миром поднимут Ванятку.

Приближалась очередная путина, долго ломать головы над судьбой малолетнего чардымца было недосуг, и Ванятку до решения районо оставили с Молчуном, надеясь, что это пойдет обоим на пользу: угрюмый старик оттает с ребенком, Ванятка останется в родных местах…

Молчун привел сироту к сараю и начал шпаклевать дно бударки. Ощупал дно, костяшками пальцев выбил дробь, прислушался: лодка «пропела» в разных местах по-разному: там, где требовалось залить щель взваром и смолой, – дребезжащим голосом, где доски пригнаны крепко, – по-совиному глухо.

Ванятка переминался с ноги на ногу, шмыгал носом и не знал, как поступить – то ли бежать стремглав в поселок, то ли смириться с судьбой, остаться с Молчуном. И решил: убежать никогда не поздно, надо обождать с побегом, поглядеть, как будет.

Вечером старик растопил печурку, насыпал в кастрюлю крупы и поставил на огонь. Когда забулькала, переложил перловую кашу в миску с заранее изжаренной скумбрией, подлил масла, отрезал ломоть хлеба, пододвинул все Ванятке и ушел снимать с шестов сеть.

Ванятка с жадностью – целый день во рту крошки не было – уплетал кашу и думал: «Чего сам не ел? Иль не голодный?»

Спать нового жильца сарая хозяин уложил на жесткий и скрипучий топчан, сам лег с краю, оттеснив мальчишку к стене с журнальными вырезками и выцветшей от времени фотографией бравого моряка.

Уставший от связанных с похоронами матери волнений, близкого знакомства с Молчуном, Ванятка уснул быстро и проснулся, когда в оконце заглядывал бледный рассвет. Приподнял с подушки голову и встретился с устремленным бесцветным взглядом – старик смотрел пристально, не мигая, словно желал увидеть в сироте суть, душу распознать, какое имеет сердце – доброе или злое, завистливое.

Мальчишка подтянул к подбородку колени, закрылся с головой сшитым из разноцветных лоскутков одеялом и сдержал дыхание. Когда спустя какое-то время рискнул высунуться, Молчуна рядом уже не было, старик гремел в углу ведром, на Ванятку не обращал внимания.

И потянулись для Ванятки однообразные, поэтому скучные дни. Вечерами Молчун уходил в море ставить сети, по утрам выбирал их, нагружал дно бударки уловом – когда богатым, когда не ахти каким. Рыбу увозил в ближайший город и продавал на рынке. Ванятка тем временем следил, чтобы ветер ненароком не свалил шесты с сетями, мальчишки не растаскивали поплавки, не набивали карманы кусками остывшего вара, который жевали до боли в деснах, чистил песком кастрюли с чайником, нанизывал на шнур и вывешивал сушить рыбу.

С рынка Молчун привозил пряники, сдобные булки, кружок колбасы, сосиски, кулек конфет. Увидев сияющие кастрюли и чайник, хмыкал и принимался чинить сети.

Старый и малый жили мирно, но, как оказалось, до поры до времени. Первое столкновение произошло однажды в полдень, когда старик впервые допустил мальчишку до серьезной работы – поручил привязать к сетям грузила. Обрадованный взрослому делу, Ванятка заторопился завершить работу и заслужить одобрение, но вместо похвалы Молчун больно надрал помощнику уши.

– За что? – в глазах Ванятки застыли слезы.

Старик тряхнул сети, и пара грузил оторвалась, другие еле держались и при забросе в море ушли бы на дно.

«В долгу не останусь! Припомню все-все!» – решил Ванятка и, когда получил приказ набрать в жбан колодезной воды, чтоб взять в море, налил морскую. Каверзу Молчун узнал в море, вдали от берега, долго отплевывался и, вернувшись, так покрутил мальчишке ухо, что оно стало краснее вареной свеклы.

С того дня между двумя жителями сарая пошла молчаливая война, конца-края ей было не видно. Ванятка стойко переносил все наказания, зная, что жаловаться не стоит, иначе отвезут в детский дом, лучше терпеть, прятать обиду в себе: «Вырасту, стану бригадиром или начальником и выгоню Молчуна из сторожей, а сарай спалю».

– Завтра первое сентября, – как-то уплетая уху, напомнил мальчишка.

Молчун работал ложкой, не поднимал от миски глаз.

– В школу, говорю, снова идти, – добавил Ванятка.

Старик облизнул ложку, полез в карман, достал перетянутый резинкой бумажник. Отсчитал три тысячи, положил рядом с мальчишкой.

– Купишь учебники и тетради. Еще портфель аль ранец присмотри, и все, что потребуется. Обувку и куртку в городе присмотрю, надо лишь размер с тебя снять…

Говорил Молчун, растягивая слова, точно совершал непосильную работу, последние произнес отрывисто.

В школу Ванятка ушел без провожатого и, когда вернулся, увидел на столе коробку цветных карандашей, краски с кисточками, пару ручек, ластик. Не поблагодарил и хмыкнул, совсем как делал старик.

В тот же вечер Молчун впервые взял Ванятку с собой в море. Уперся впалой грудью в борт, столкнул лодку в воду, и когда на бударку набежала первая волна, поднял Ванятку, усадил к веслам.

– Коль в Чардыме на свет народился, знать, умеешь грести, в воду глубоко не зарывайся.

Мальчишка собрался напомнить о задувшем недобром ветре-выгоне, спросить: отчего рыбаки остаются на берегу, а они идут ставить сети? Промолчал и остервенело – назло старику, всадил весла в воду, погреб к мутному горизонту, где море и небо сходились в дождевой пелене и глухой мгле.

Пока мальчишка греб, Молчун перебирал сети, изредка поглядывал на море, наконец приказал сушить весла.

Первая завязь сетей ушла в глубину, вторую из рук чуть не вырвал и не запутал порыв ветра, следующие завязи ветер швырнул обратно в бударку – казалось, вспучившееся море не желало ничего принимать.

Можно было двигаться обратно, но выгон задул сильнее, волны выросли, набросились на лодку, и она зашаталась, заохала, словно предчувствуя, что не совладать с непогодой, в разбушевавшемся море она скорлупка.

Молчун запрокинул голову, всмотрелся в тяжелое небо, надеясь усмотреть в нем звезды и по ним отыскать путь домой. Но небо чернело с минуты на минуту, свет звезд не пробивался сквозь тучи. А тут еще жалобнее заскрипела подбрасываемая волнами хрупкая лодка.

На днище прибывала забортная вода…

Знай Молчун, что случится недоброе, окажется чуть ли не в центре шторма, понадеявшись, что до непогоды успеет вернуться, не взял бы ребенка. Впрочем, нет, желал, чтоб пацан узнал, каким бывает море, что чувствует человек, оказавшись среди стихии – испытать такое, пересилить в себе страх полезно каждому, тем более начинающему жить. Ветер старик считал быстро возникающим и быстро утихомиривающимся, понадеялся, что выгону гулять недолго, а вышло…

Ванятка бросил весла, сидел на дне бударки, чуть ли не по грудь в воде, и широко распахнутыми глазами, моля о спасении, смотрел на Молчуна.

Старик взялся за весла и погреб к берегу, с придыхом произнося при каждом рывке «э-эх! э-э-эх!».

Влажный и ставший тяжелым ветер давил на грудь, отчего Ванятка стал задыхаться, беспомощно, как очутившаяся на суше рыба, открыл рот, отплевывался забортной соленой водой.

– Ложись! – приказал старик и, когда мальчишка не послушался, повалил и сам лег рядом, оттеснив к борту: точно так, как спали на топчане.

– М-амка! – Ванятка захлебывался до тошноты горькой водой, вцепился в старика, а тот стал привязывать мальчонку к сиденью якорной цепью. Затем встал, и Ванятка увидел, как у старика дернулись губы, собравшись в кривую улыбку.

Словно благословляя ребенка, желая ему напоследок долгой и счастливой жизни, Молчун что-то невнятно проговорил и шагнул за борт, сразу пропав в суматошной, ревущей мгле. А полегчавшая бударка вздохнула легко и свободно…

Утром, когда развиднелось, море утихло и в небе запылала алая зорька, Ванятка очнулся на руках рыбаков.

Привстал и увидел, что по морю бредут, натыкаясь друг на друга, молчаливые волны, над ними носятся стаи нырков, выискивая выброшенную из глубин рыбу.

– Где старик? – спросили мальчишку. В ответ Ванятка заплакал в голос. А успокоившись, твердо сказал, что из Чардыма не уедет, коль отправят в детдом, сбежит и вернется.

– Как жить станешь? Ведь от гордости ничьей помощи не примешь, – покачал головой участковый милиционер, а директор рыбсовхоза предложил оформить мальчишке пенсию за умершую мать с доплатой за охрану, починку сетей, поплавков. Так и порешили.

* * *

Каждый раз перед штормом, когда по морю начинает бежать мелкая рябь, солнце прячется за тучами, от ветра свистит в ушах, видят Ваню Ветлина на высохшей под солнцем старой бударке близ сарая. Мальчишка не отрываясь смотрит туда, где море встречается с небом.

Нелетная погода

Как правило, после очередного рейса в Архангельск Степан Вислов прощался с экипажем, шел к цветочному киоску, приобретал тройку гвоздик, затем заглядывал в окошечко кассы. Оля несказанно радовалась, увидев радиста, просила обождать окончания ее смены. Степан выходил из здания аэровокзала, выкуривал пару сигарет, читал на стенде вывешенную газету, выпивал в киоске стакан яблочного сока. Наконец выбегала кассирша, не стесняясь посторонних, повисала на бортрадисте, чмокала в щеку.

– Ко мне?

– Куда же еще? – вопросом на вопрос отвечал Степан.

В автобусе по дороге в город оба без умолку болтали, не в силах наговориться, будто не виделись целую вечность. Выйдя на нужной остановке, Степан обнимал девушку за плечи – узкие, покатые, хрупкие, они прощупывались под форменной курткой. Наклонялся, целовал. Оля говорила:

– Отчего такой нетерпеливый? Ведешь себя точно старшеклассник. Дома нацелуешься.

На втором этаже барачного типа здания Ольга доставала ключ, шепотом предупреждала:

– Пожалуйста, не топай, как медведь, иначе разбудишь мою мымру, тогда обоим не поздоровится: меня обзовет гулящей без стыда и совести, забывшей о девичьей чести, тебя – блудливым котом.

Степан перебивал:

– Когда перестанешь бояться соседки? Поменяла бы жилье – и дело с концом.

– С удовольствием – натерпелась вдоволь, но она и слышать не желает о переезде.

На цыпочках, чтобы не скрипнули половицы, двое пробирались по тесной передней, опасаясь ненароком свалить со стены неизвестно каким образом попавшие в бездетную квартиру детские санки.

Оказавшись в комнатке, где на окнах свисали тюлевые занавески, Степан успокоенно вздыхал. Ольга сбрасывала куртку, в полумраке у кассирши, как у кошки, горели глаза.

– Свет зажигать не будем? Пусть думают, что я еще на работе.

Степан доставал сигареты, просил не забыть разбудить утром ровно в пять, но Ольга пугала:

– А вот и не разбужу соню! За опоздание на рейс попрут из авиации с треском, никакие оправдания не помогут, останешься на жительство в Архангельске, пойдешь в управдомы или радиомеханики!

Так бывало в каждый прилет Вислова в северный город, когда экипаж уходил в гостиницу летного состава, а бортрадист спешил к кассирше. Проявляя мужскую солидарность, Степан предложил командиру познакомить с холостой подружкой кассирши, но получил отказ:

– У меня дома две любимые женщины – жена с дочкой.

Ольга прижималась к Степану, привставала на цыпочки, что-то шептала в ухо. Следовало также проявить нежность, но Степан от рождения был малоразговорчив, больше слушал других, нежели говорил сам.

– Будешь ужинать? – девушка забывала про соседку, которая, несмотря на позднее время, не прислушивалась за стеной, а утром, столкнувшись с кассиршей на кухне, прочтет мораль, пристыдит за привод мужчины. Доказывать, что со Степаном не интрижка, а настоящее чувство – напрасное дело, соседка презирала кассиршу, в то же время завидовала ее молодости, способности нравиться мужчинам…

Степан крепче обнял Ольгу, подумал, что с ней забывают все неурядицы по службе, отдыхает душой и телом лучше, чем в профилактории, чувствует себя мужчиной, за время разлуки соскучился по всегда внимательной и ласковой к нему кассирше. Экипаж догадывался, что во время стоянки в Архангельске бортрадист ночует не у родственников, шутя спрашивали о даме сердца и не получали ответа.

Ольга предложила поужинать, но Степан отказался, открыл форточку и метко выпустил на улицу сигаретный дым. Подумал, что Ольга снова увела к себе, а он безропотно согласился. Впрочем, почему «увела»? Он пришел сам, насильно никто не тащил, при подлете к Архангельску думал про Ольгу: как встретит, как попадет в ее коммуналку со строгой за стеной одинокой, как и Оля, соседкой…

Познакомились два месяца назад, когда Архангельск закрыли по метеоусловиям. Ольга ничего не требовала, не скрывая от других кассирш связь, радовалась появлению Вислова с рейса Петербург – Архангельск – Нарьян-Мар, увозила к себе, побеждая страх перед соседкой, старой девой…

Когда однажды командир экипажа увидел, как Вислов встретился с кассиршей, а та заботливо, очень по-матерински поправляла у радиста на шее шарф, сказал:

– Не знаю, как ты, а она тебя сильно любит. На влюбленных у меня глаз наметанный. Такие, как эта, бывают отличными женами: будешь дураком, коль упустишь.

Город за окном спал или готовился ко сну. В доме напротив горело лишь одно окно, другие слепо смотрели во двор.

– Свет зажигать не будем, – знакомо произнесла Ольга.

Степан вспомнил наставления командира: «Одумаешься – будет поздно». Подумал, что хорошо, что Ольга этого не слышала, не то потянула бы в загс, что делали другие знакомые девушки, видя в Вислове выгодного жениха, затем мужа.

– Если просплю, придется на своих двоих к аэродрому бежать, – сказал Степан и выбросил окурок в форточку.

– Опоздаешь на рейс – перейдешь работать почтальоном! – засмеялась Ольга.

* * *

Безлюдные в ранний час улицы казались шире и длиннее, нежели днем, когда по ним взад и вперед сновали люди, машины.

За универмагом Вислов свернул на площадь и увидел, что аэропортовский автобус делает разворот. Степан замахал руками, припустился вдогонку автобусу, и тот притормозил, гостеприимно распахнул дверцу. Степан влетел в автобус, плюхнулся на сидение рядом с Жилиным.

– И я в твои годы опаздывал, – глубокомысленно заметил штурман и подмигнул заполнившим автобус работникам аэропорта. – Тоже ночи были короткими, все никак во время не укладывался. Это только у нас железный график, а в любви его нет и быть не может – в любви все происходит без графика.

Вокруг засмеялись, и Вислову пришлось отшучиваться.

* * *

До заполярного Нарьян-Мара летели больше трех часов. Пассажиры вначале жаловались на холод в салоне, кутались в воротники, не снимали перчаток, но когда включили отопление и стало почти нечем дышать, хором зажаловались на возникшую парилку.

Под самолетом проносилась грустная тундра, где делала первые робкие шаги короткая весна. Изредка появлялись болота с чахлыми деревцами, полоски замерзших речушек, впадающих в Печору.

Степан слушал в наушниках эфир и вспоминал, как над ним подшучивал экипаж, зная, с кем в Архангельске встречается бортрадист, отчего не ночует в ведомственной гостинице. «И командир, и штурман лезут в душу с советами, будто без них не смогу сам разобраться в личной жизни. С Ольгой во всем честен – ничего не обещаю, да она и не просит, не пытается захомутать. Экипаж считает, что вожу девушку за нос, осуждает…»

В наушниках, перекрывая другие шумы, радиопомехи, послышались знакомые позывные.

– Ненцы просят поторопиться, погода у них шалит, характер показывает, опасаются, что при пурге мы обратно вернемся, – доложил командиру Вислов.

– Успеем, – невозмутимо ответил Глебов, всматриваясь в приборную доску.

– Как-нибудь, не впервые, – добавил Жилин, третий член экипажа смешливый Юркин сказал:

– Раз идет пурга, знать, нам загорать.

* * *

Пургой в Нарьян-Маре и не пахло – небо было чистым, сквозь облака несмело светило солнце, не уходящее с небес до осени, но Жилин, как заправский морской волк, намочил во рту указательный палец, поднял его и изрек:

– Как пить дать, сидеть тут, чтоб меня женщины не любили.

– Не каркай! – потребовал Глебов и всмотрелся в небо.

– Могу на спор пойти, – Жилин заломил на затылок фуражку. – Ставлю дюжину пива. – Видя, что товарищи не прореагировали на предложение, обиделся: – Когда погода сабантуй справляет, я ни при чем.

Штурман обладал удивительной способностью ни при каких обстоятельствах не терять присутствия духа. Когда удивлялись его вечному спокойствию, ссылался на крепкие нервы, на что Глебов возражал:

– Не нервы имеешь железные, а кожу крокодилью, таких, как ты, ничем не прошибить, ни горем, ни радостью.

Жилин смеялся, советовал товарищам принимать витамины, пить бром, иначе с расшатанными нервишками попрут из авиации.

На этот раз, говоря о наступлении нелетной погоды, Жилин как в воду глядел: не успел экипаж начать готовиться к обратному рейсу, как метеорологи закрыли аэропорт, пришлось зачехлять моторы.

– Ну, что я говорил? – спросил Жилин, ему ничего не ответили, экипаж молча дошагал до дома приезжих, солидно именуемого гостиницей «Заполярной» горкомхоза, вселился в четырехместный плохо протопленный номер. Жилин попытался улучшить мрачное у товарищей настроение, напомнил, что пусть шалит погода, зато зарплата идет.

– Я Ненецкий край изучил, как характер тещи, все параллели-меридианы на зуб попробовал. Нюх, что у борзой, на погоду – отлеживать тут бока больше суток.

Все решили, что Жилин вновь треплется, но наутро все крыши, деревянный тротуар заполнили сугробы, небо стало беспросветным, облака с тучами опустились к земле, касаясь телевизионных антенн и печных труб.

– Что я говорил? – спросил Жилин. – Меня интуиция ни разу не подводила. В небесной канцелярии пошла ревизия.

Облаков было так много, и были они настолько густы, что заполнили все небо. Жилин обернулся к самому молодому в экипаже – Степану Вислову:

– Шагать тебе, Степочка, в магазин за сугревом. Спирт не бери, возьми церковный кагор, пару бутылок.

За дверями гостиницы Степан потоптался на крыльце, затем двинулся в продуктовый магазин, где на полках соседствовали бруски масла, зубная паста, флаконы одеколона, галантерея, колбаса, книги в потускневших обложках, резиновые сапоги, банки болгарского перца. «Удобно: зашел и разом купил все, что надо», – подумал Вислов.

Прижимая к груди кулек, где кроме бутылок лежали хлеб, консервы, Степан собрался уже покинуть магазин, как увидел вазу с лимонами. Перехватив взгляд летчика, продавщица сказала:

– Не советую брать. За зиму их морозом прихватило, с виду ничего, а на деле ни вкуса, ни запаха, только название, что лимоны.

На улице стояла запряженная в нарты четверка оленей, они шевелили ноздрями, мотали головами с разветвленными рогами, печально посматривали на дверь магазина, дожидаясь погонщика.

Голос из радиодинамика на столбе сообщил, что на Усть-Усе затор, вода прибывает в сутки на 17 сантиметров, на Щелья-Юре подвижка льда, разводья, на Кожве средний ледоход.

«А на Волге давно купаются, на бахчах поспевают арбузы…» – поежился на ветру Степан.

* * *

К возвращению радиста в гостинице успели подготовиться: на стол выставили полученные у дежурной стаканы, пару тарелок.

– На повестке один вопрос: обмытие встречи с Ненецким краем. Возражений нет? Принято единогласно! – Жилин взвесил на ладони бутылку, ловким ударом по днищу выбил пробку, глаза у штурмана заблестели: – Жаль, рейс впереди, не то бы не сироп пили, а божественный «спи-ритус вини». Разбавишь его заваркой – из пол-литра получишь литр, по цвету, что французский коньяк. В других краях спиртик лишь в медицине употребляют, а тут свободно торгуют. – Жилин разлил портвейн. – Без крепкого напитка в этой дыре подохли бы, как клопы. Ну, рванем!

Вислову достался стаканчик для бритья. Пить не хотелось, но, чтобы не обидеть экипаж, смочил губы.

– Спирт запивают, как правило, чистой водичкой из крана, – продолжал Жилин. – Не советую пивом, иначе сразу опьянеешь; ноги отяжелеют, голова закружится, все вокруг затуманится, дурным станешь…

Незаметно от товарищей Степан прилег, накрыл голову второй подушкой, чтоб стихли голоса, особенно неугомонного Жилина. Представил, как штурман передвигает на столе, словно шахматные фигуры, стаканы, лохматит на затылке волосы и заливает, как в метель однажды чуть не заблудился, когда возвращался от знакомого рыбака. «Трепло, хлебом не корми, дай похвастаться силой воли», – подумал Степан и отвернулся к стене.

Проснулся неожиданно, точно толкнули в бок. Не сразу сообразил, где находится. Увидел голую гостиничную стену, куски сыра, хлеба, пустые бутылки на столе. Экипажа в комнате не было.

«Неужто побежали в магазин за добавкой? Коль перепьют, не пустят в рейс».

Чтобы проститься с сонливостью, рывком поднялся с кровати, подпрыгнул, коснулся рукой потолка. Одернул китель, поправил съехавший набок галстук. Взглянул на часы и присвистнул: стрелки показывали шесть вечера. «А казалось, спал пяток минут!»

За окном из-за низких облаков невидимое солнце светило равнодушно и холодно, не желало, как в южных широтах, уползать на ночь за горизонт, опускать на землю мрак.

Экипажа не было ни в холле у телевизора, ни в буфете. «Разбрелись по дамам сердца? Выходит, не у одного меня имеется на маршруте зазноба».

Возле администраторши на стуле дремал некто в неуклюжих, не по росту больших резиновых сапогах с ботфортами. Перехватив взгляд летчика, дородная администраторша сказала:

– Прямо из тундры, укачало на нартах.

Человек приподнял голову, и на Вислова уставилась девушка, почти ребенок, с розовыми, как у младенца, щеками, такими же мочками ушей.

– Простите, что разбудил, – смутился Вислов. – Ей-богу, не хотел нарушать сон.

– Не винитесь, я уже выспалась. – Девушка потерла щеку, на которой отпечаталась пуговица с прорезиненного плаща. – Научилась спать на ходу в нартах.

– Отчего в коридоре? Нет мест?

– Есть, только там сильная половина человечества. Еле уговорила Павлика отоспаться в нормальных условиях, не беспокоиться за меня. Павлик, хоть и мужчина, совершенно не приспособлен к бытовым неудобствам. Павлик по рыцарской логике считает, что нельзя даму оставлять, а самому блаженствовать на кровати с подушкой, одеялом…

– Что за Павлик?

Девушка с неподдельным удивлением посмотрела на Вислова, словно все на белом свете, тем более в гостинице, обязаны знать Павлика.

– Если не освободится место, где рассчитываете провести ночь? – еще спросил бортрадист.

– Обещали поселить в кабинете директора после конца рабочего дня, могли и раньше, но директор с бухгалтером составляют какой-то отчет. Вы не беспокойтесь: за практику я привыкла к неурядицам, спать в палатке на шкурах, на нартах или в малице у костра. Уже три недели в тундре, получим продукты, заберем почту и назад. Во время одной стоянки удрал головной олень, упряжка не пожелала без него продолжать путь, пришлось долго ловить, потом запрягать – тащим его, а он упирается!

– Помирали от смеха? – предположил Вислов.

Кричали до хрипоты, пока толкали нарты, вспотели.

– Идемте, помогу уснуть не на стуле, а по-человечески.

– Но Павлик…

– Никуда не денется.

Девушка подчинилась повелительному тону, безропотно пошла за Степаном. В занимаемом экипажем номере бортрадист указал на свою кровать:

– Вы не олень, точнее, не олениха, чтобы спать сидя или стоя.

– Олени спят лежа, – поправила девушка и попросила: – Не уходите.

– Хотите, чтоб охранял вас?

– Нет, я выспалась. А Павлик настоящий соня, в конце маршрута клевал носом, видно, укачало на нартах, в гостинице, стоило получить место, уснул как убитый. Сначала не желал оставлять меня, самому блаженствовать на кровати, от которой за время практики отвыкли. Я в ответ: «Женщины выносливее мужчин, можем дольше вас голодать, легче переносим холод, жажду».

– При чем голод и жажда?

– Пришлось питаться ягодами и кипятком, когда мешок с продуктами утопили в озере, – призналась девушка, вылезая из жесткого, точно из жести плаща, скидывая сапоги. – Павлик и тут проявил характер: не жаловался, стойко переносил неурядицу, предложил сварить ягоды: догадывалась, что он силен духом, не чета хлюпикам, но вновь приятно удивил силой воли, удостоверилась, что он особенный.