Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Бессонные соловьи

Телеграмму принесли рано утором.

«Прискорбием сообщаем смерти Сиротиной Анны Сергеевны» – выстраивались на бланке плохо пропечатанные, бледные строки. Печальное известие подписал незнакомый Олейников.

– Я уезжаю, – не глядя на разбуженных сына с невесткой, сказал Глеб Сергеевич. – Умерла Аннушка, скоропалительно – не болела, иначе бы было известно.

– Тетя моложе тебя на пять лет, – грустно напомнил сын и поправился: – Была моложе.

Академик скрылся в кабинете, чтобы заказать по телефону билет на ближайший поезд. Утонул в кресле, прикрыл веки и так, не шелохнувшись, вспоминал крайне редкие встречи с сестрой, которая удивительно повторила черты матери, даже ее характер, походку, голос. И вот Аннушки нет, больше не переступит порог квартиры старшего брата, не станет выгружать из корзины банки с домашним вареньем, соленьями, связки сушеных подосиновиков, не будет пугаться гула лифта, тем более подниматься на нем. Не желая быть обузой у столичных родственников, целыми днями пропадала в музеях, благо их в Москве не сосчитать сколько, на выставках, искала заказанную односельчанами одежду, обувь, за завтраками и ужинами стеснялась попросить долить чаю, съесть лишний коржик.

– Как живете в Лукоморье? – торопясь в институт, спрашивал Глеб Сергеевич и уходил, не дожидаясь ответа, а вечерами обещал выкроить из плотного графика время и сводить сестру в театр: – А можно на концерт органной музыки. Уж позабыл, когда посещал консерваторию. Отчего приехала на считанные дни? Проживаем относительно недалеко друг от друга, а видимся редко. Куда-то вечно спешим, мчимся, точно на перекладных, не находим времени остановиться, оглянуться, поговорить по душам – нам с тобой есть что вспомнить.

У сестры была спокойная, размеренная жизнь – подготовка к урокам, проведение занятий, проверка тетрадей, участие в педсоветах, выпуски с ребятами стенгазет, репетиции самодеятельности.

В последний приезд Аннушки Глеб Сергеевич обиженно сказал:

– Отчего остановилась не у меня, а в гостинице?

– Не могу оставить ребят без присмотра, – оправдалась сестра. – Пригляд за ними нужен, хоть и перегнали меня в росте, все же дети.

Сидела на краешке дивана, разглаживала на коленях юбку, с умилением смотрела на брата, при прощании привстала на цыпочки, трижды поцеловала.

«Словно знала, что прощается навсегда, – Глеб Сергеевич вспомнил, что не удосужился – забыл или был слишком занят? сходить с сестрой во МХАТ или «Современник», не подарил изданную за рубежом свою монографию. – Все собирался поговорить по душам, вспомнить детство, а она: «В другой раз, спешу к ребятам», будто подростки требовали ежеминутной опеки».

При последнем свидании Аннушка обещала приехать без школьников, поселиться у брата на целую неделю, пойти вместе в театр. Прощаясь, пожаловалась, как униженно просила в Большом билеты для сельских ребят, но администратор не стал слушать, захлопнул окошко.

– Сказала бы – и все были с билетами, – ответил Глеб Сергеевич. – В Академии имеется отдел по культурному обслуживанию, попасть в любой столичный театр не проблема.

– Как-нибудь в другой раз, – обещала Аннушка, но другого раза не было…

В тот же день, наскоро собравшись, забыв захватить блок любимых сигарет, которых в Алешино, без сомнения, не достать, Глеб Сергеевич ехал в соседнюю область, в вагоне думал:

«Учительствовала сразу после окончания пединститута целых тридцать с лишним лет в одной школе… Отчего не попросила помочь с переводом в столицу? При моих связях это было бы нетрудно. Лично я не смог бы изо дня в день, из урока в урок критиковать лишнего человека Печорина, разоблачать прохиндея Чичикова, разбирать по косточкам характер Онегина».

От станции шли несколько дорог, знакомая с детства – в Алешино прежде была земляной, накатанной, ныне асфальтированной, то поднималась на взгорье, то опускалась в ложбину.

«Нет мне прощения: за четверть века ни разу не удосужился побывать в родных местах. Порой село являлось во сне, но не выкроил пару суток, чтоб бросить все дела и приехать: не скончайся сестра, долго бы еще не оказался тут…»

Попутного транспорта не было, и академик зашагал, вспоминая, как в детстве, юности на станцию его довозила бричка. Во время затяжных дождей дорога становилась непролазной, приходилось помогать вязнущему в грязи коню.

Впереди затарахтел мотоцикл.

– Здравствуйте! – поздоровался водитель. – Извините, что не встретил на перроне, мотор забарахлил, пришлось чинить. Садитесь за спиной: коляски, извините, нет. Будем знакомы: Олейников, директор местной школы.

«Излишне молод для директора, – отметил Глеб Сергеевич. – Впрочем, молодой директор лучше престарелого, уставшего от работы, жизни…»

Мотоцикл миновал подступающий к дороге редкий лес, поднялся на холм, и академик увидел до слез знакомое Алешино с одноэтажной довоенной постройки школой, покосившейся каланчой и садом, взращенным учениками.

– Милости просим в Алешино, – сказал Олейников.

– Я родился, вырос тут, – глухо ответил Глеб Сергеевич.

– Знаю, вашей жизни, научной деятельности в школе посвящен целый стенд, это заслуга Анны Сергеевны. Правда, маловато фотографий, Анна Сергеевна собиралась попросить вас поделиться личным архивом. В начале каждого учебного года старшеклассники рассказывают первоклашкам об известном земляке.

«Нашли достопримечательность! – нахмурился академик. – Впрочем, для местных любой алешинец, получивший диплом, тем более научное звание, награды – герой, им гордятся… Будут ли хранить память об Аннушке, выпустившей в большую жизнь несколько поколений сельчан?..»

Мотоцикл миновал школу с разросшимся садом, свернул к до боли знакомому дому с двумя обшарпанными колоннами у крыльца, мезонином, беседкой среди ветвистых яблонь, где в ясную погоду семья собиралась у самовара.

Дверь дома была приоткрыта. Глеб Сергеевич сделал несколько шагов за порогом, замер на домотканом половике, снял шляпу. В большой комнате (так называемой «зале») было пустынно, стулья стояли на непривычных местах, книжные шкафы отодвинуты в угол, на полу валялись хризантемы.

Директор школы догадался, что хочет спросить гость.

– Анну Сергеевну похоронили вчера.

– Когда отправили депешу?

– Сразу после кончины.

Глеб Сергеевич порылся в кармане, достал бланк, отдал директору, и тот произнес:

– Все ясно: отправили по старому вашему адресу, какой отыскали в письмах Анне Сергеевне. Не ведали, что переехали на Смоленскую площадь. Почта уточняла новое местожительство и задержала доставку.

Свежая могила горбилась на краю сельского погоста. На холмике лежали садовые и комнатные цветы, нелепые жестяные венки. Вокруг буйно росли лебеда, чертополох, кладбище было старым, неухоженным.

Можно было возвращаться в Москву, вновь с головой окунаться в институтские, научные дела, готовить доклад, читать верстку очередной журнальной статьи, помогать аспирантам.

«Не обижу ли земляков, быстро покинув Алешино? Можно из жесткого графика выделить пару дней, чтоб как следует проститься с малой родиной – когда еще придется побывать тут…»

Вернувшись в дом, встретил двух учительниц, которые успели вымести с пола цветы, вернуть на привычные места мебель и, позволяя гостю побыть наедине с горем, неслышно вышли.

Глеб Сергеевич присел за письменный стол. Открыл методическое пособие по русскому языку, хрестоматию, томик Надсона и удивился, что сестра держала под рукой позабытого поэта. Полистал стопку тетрадей с сочинением «За что люблю Отчизну», хранящих пометки, исправления ошибок, в конце – оценки. Вчитался в листок, исписанный характерным для учителя-словесника почерком:

Необходимо не только давать знания, но и вооружать школьников для борьбы с мерзостью, неправдой, жадностью.

Нравственность дороже сведений, когда родился, умер тот ли иной писатель, политический деятель, чем завершились сражения, какие существуют математические формулы, как переводятся иностранные слова.

Образование – это то, что навсегда остается с человеком. Необходимо образовывать душу.

Учить надо не литературу, а литературой…

В одном из ящиков академик нашел почетные грамоты, медаль «За доблестный труд», значок отличника образования, пенсионную книжку и собственные, крайне редкие письма, точнее почтовые открытки, отсылаемые по праздникам. Куда больше сестра хранила фотографий различных выпусков, где Анна Сергеевна неизменно сидела в центре ребят.

Неведомая тяжесть подступила к горлу, стало трудно дышать, и Глеб Сергеевич поспешил выйти из дома, где у крыльца сидела кошка с пятном на боку.

– Осиротела, бедняжка? – спросил академик и решил попросить Олейникова пристроить кошку в какую-нибудь семью. Присел на ступеньку, закурил и к приходу сумерек выкурил целую пачку. В возникшей вокруг тишине стали слышны плеск рыбы в речке, что протекала за домом, мычание вернувшихся с выпаса коров.

Спать ушел в полночь, уснул довольно быстро – сказалось перенесенное волнение. Разбудили первые лучи солнца за окном и соловьиная трель.

«Боже, все, как в детстве! Тогда соловьи не умолкали каждое лето, хотел поймать, посадить в клетку, чтобы слушать зимой, но мать отсоветовала, объяснила, что в неволе соловьи онемеют».

Соловьев в яблоневом саду было несколько, каждый приветствовал приход нового дня, дополнял других, отчего рождался целый хор. Умолкли крылатые певцы, лишь когда солнце поднялось над садом, словно стыдились петь днем. Желая увидеть соловьев, Глеб Сергеевич вышел из дома в сад, где на деревьях зрели яблоки, но сколько ни ходил, ни присматривался, ни одной птицы не высмотрел. Когда вернулся, встретил на крыльце Олейникова; директор принес банку сметаны, кринку молока, по всему, парного, кружок домашней колбасы. Смущенно пригласил к себе отобедать.

– Не работай здесь ваша сестра, долго в Алешино не задержался бы. Приехал по распределению, рассчитывал поработать годик и вернуться в город. Верил, что жизнь в селе проходит мимо, зачахну тут, на занятия шел, как на казнь, но Анна Сергеевна взяла в оборот, привила любовь к Алешино, его жителям, главное, детям, помогла понять мою необходимость именно в этом селе. Была завучем по внеклассной работе, когда прежняя директриса вышла замуж за военного и уехала в гарнизон, районо собралось назначить ее руководителем, но отказалась наотрез, сказала, что не умеет руководить, порекомендовала меня. Когда попадал в затруднительную по службе ситуацию, давала советы, помогала не опускать руки.

Глеб Сергеевич слушал и вспомнил, что о работе сестра рассказывала предельно скупо, больше расспрашивала об успехах на научном поприще…

– Вела литературно-творческий кружок, собирала начинающих поэтов, выпускала с ними рукописный журнал, для вечеров ставила сценки из «Ревизора», «Бориса Годунова», инсценировала рассказы Чехова. На заработанные школьными бригадами деньги возила подопечных в ясную Поляну, Михайловское, по лермонтовским местам на Северном Кавказе…

Глеб Сергеевич вспомнил, как в переходном возрасте сын отбился от рук, стал дерзить, нахватал в школе двоек, пришлось пожаловаться в письме сестре. Вместо ответа с советами по воспитанию Аннушка примчалась в Москву, забрала мальчишку, он две четверти проучился в Алешино и вернулся неузнаваемым, точно заново рожденным, – пропали упрямство, желание во всем настоять на своем, в дневнике пропали тройки, не говоря про двойки, изъявил желание мыть грязную посуду, выгуливать общую любимицу собаку, перестал включать на полную громкость магнитофон.

«Я не поблагодарил за сотворение из сына воспитанного, даже чуткого человека. Писал редко, больше дежурные открытки к праздникам, не настоял, чтобы приехала погостить без детей, пожила у нас подольше…»

Молодой директор продолжал рассказывать о старейшей учительнице-словеснице, но академик перебил:

– Идете в школу? – получив утвердительный ответ, добавил: – Хочу посмотреть храм науки, где Аннушка была востребована и поэтому счастлива.

Время приближалось к первому звонку, со всех сторон к школе тянулись ученики. Одни торопились, другие шагали не спеша, при виде директора и с ним незнакомца здоровались и припускались бежать. На каждое «здрасьте» Глеб Сергеевич приподнимал шляпу.

«Этой же дорогой изо дня в день почти полвека шла Аннушка. Приходила в любое время года, не останавливали ливни, пурга, осатанелые ветры, гололед, даже простуда, повышение давления, отек ног, боли в суставах…»

Коридоры школы были наполнены ребячьим гомоном, который напоминал крик стаи грачей. Олейников на ходу сделал замечание расшалившимся, и шум утих, но стоило директору с гостем скрыться в учительской, как возник снова.

На одной из стен висел стенд «Наш замечательный земляк», и Глеб Сергеевич с удивлением увидел свое фото, сделанное после войны: «Ужасный снимок! Выгляжу надменным, излишне гордым, даже нахальным, кому море по колено. Лучше бы взяли снимок из последней монографии…»

Рядом с фотографией перечислялись почетные звания, членство в зарубежных академиях, награды ученого, гордости школы.

«Аннушка достойна почестей больше моего за истовое служение просвещению, воспитанию, любовь к ученикам…»

За спиной шушукались учителя, наконец директор, смущаясь, попросил не отказать в просьбе и выступить перед учащимися:

– Не каждый день нас посещает подобный вам гость, тем более земляк, о ком рассказываем первого сентября в каждом классе. Всем будет интересно и полезно услышать от вас о юности, успехах, научной деятельности, зарубежных поездках, одним словом, о том, чего добились в жизни.

Глеб Сергеевич прошел в спортивный, он же актовый зал со шведской стенкой, баскетбольными щитами и небольшой сценой с пианино. Все стулья заняли юные и взрослые сельчане. Директор представил земляка-академика, напомнил, что тот учился и закончил эту школу, которая дала ему дорогу в большую жизнь. Глеб Сергеевич не слушал и решил, что не станет рассказывать о себе, лучше поведать о скромной учительнице, воспитавшей несколько поколений, всю себя отдавшей воспитанию алешинцев: «Пусть узнают, сколько сил, времени тратила Аннушка для любимой школы, которая заменила ей собственную семью. Устраивала концерты, ставила спектакли, подтягивала отстающих, выбивала средства для экскурсий по литературным местам. И, главное, просвещала, учила становиться достойными гражданами, патриотами. Пусть те, кого пестовала, узнают больше о ней, предельно скромной. Но отыщу ли необходимые слова, сумею ли достучаться до сердец?..»

Глеб Сергеевич кашлянул в кулак, собрался произнести первую фразу, как вдруг за окнами вновь запел соловей, его рулады проникли в школу.

«Соловья слышала и Аннушка, для нее он был не в диковинку», – подумал академик.

А зовут ее Антон

Когда из-за моря выплывает раскаленное солнце, а гуси в сараях курортного поселка начинают гоготать, над домами проносится визгливый голос:

– Антон, чертяка! Куда снова смылась? Возьму хворостину и отлуплю как сидорову козу! Будешь знать, как от работы бегать! Коза не доена, гуси не кормлены, огород не полит!

Антон – это Тоня Шершнева тринадцати лет. Антоном девочку назвал отец – ждал появления на свет сына, заранее придумал ему имя, когда же родилась девочка, не стал переименовывать. В поселке вначале дивились, потом привыкли звать Антонину Антоном, тем более что девочке очень подходило мужское имя – шустрая, драчливая. Пока тетка кричит, Антон сидит на ф а т к е – проложенной с берега доске на подпорках и опускаемой в море сетью для ловли мальков, которые необходимы для наживы на более крупную рыбу. Антон завороженно смотрит на бегущий по воде отсвет восхода, солнечные пятна похожи на кожуру мандарина. Если не отрываясь смотреть на эти кусочки солнца, забываешь, что невпроворот всяких дел, смена в столовой санатория. Антон думает об отце, который второй год трудится в Ненецком крае на нефтепромысле, девочка ждет, что поступит вызов и она умчит туда, где по тундре бродят оленьи стада, стоят вышки, живет отец, завербовавшийся на Север после смерти жены.

За спиной девочки хрустит галька. Антон оборачивается и видит мальчишку, типичного курортника в шортах, фуражке-бейсболке с надписью не по-русски.

– Какого-то Антона зовут, – мальчишка ковыряет носком сандалии гальку.

– А тебе что за дело? – грубит Антон.

Ровесник пожимает плечами:

– Просто констатирую факт.

Антон не поняла, что сказал курортник, уточнять не стала, продолжала смотреть на незнакомца исподлобья.

– Нашли подходящую квартиру, разговорились с хозяином и узнали среди других новостей про местного отъявленного хулигана Антона. Он у вас верховодит мальчишками, вроде атамана, а те не дают всем покоя – кошкам к хвостам привязывают консервные банки, фрукты в садах обрывают.

– Вранье все это! – перебивает Антон.

– По всему видно, парень с характером, можно позавидовать. Я в школе попробовал завоевать авторитет, раздал жвачку, предложил одолжить игровые диски для компьютера, но никто не клюнул. – Не делая перехода, мальчишка спрашивает: – Как тут у вас?

– Что «как»?

– Ну с развлечениями. Приезжают ли артисты с концертами, устраивают соревнования по настольному теннису – я бы запросто любого обыграл… Клуб хотя бы имеется? Танцы бывают? – мальчишка выстреливает вопросы как из пулемета, не ждет ответов и лезет на фатку, садится рядом. – Скоро сутки, как приехали, а уже от скуки помираю. Выдержу не больше недели. Мать тоже не сможет долго в столовке питаться.

– Пусть сама готовит, – советует Антон.

Мальчишка усмехнулся:

– К плите мать не подходит.

– Как же кормитесь?

– Кухарка всем заправляет и за продуктами ходит, мать лишь диктует меню. Отчего молодежи не видно, одно старичье, с кого песок сыплется?

Антон сплевывает сквозь зубы так далеко, что приводит в восторг мальчишку, он делает то же самое, но плевок шмякается в воду рядом.

– А ну еще!

Антон выполняет просьбу, и новый плевок улетает неизвестно куда.

– Здорово! – произносит мальчишка с нескрываемым уважением, сморит на коротко подстриженную, с острыми коленками, выпирающими ключицами девочку. – Научишь? За учебу одолжу ласты.

Антон приходит к решению, что не стоило поддерживать разговор с курортником – «дикарей» и приезжающих с путевками в санаторий, кто скупает на рынке фрукты, в магазинах вино и водку, бесцельно проводит время и, главное, швыряется деньгами, девочка презирает.

– Ты чем-то на Ассоль похожа, – льстит мальчишка, – законная Ассоль, как в кино, но там у нее глаза сильно подведены, она тоже все на море глядела, шхуну с алыми парусами высматривала.

Антону надоедает слушать:

– Про ласты заливал?

Мальчишка обижается:

– Хочешь, поклянусь?

– Нужна мне твоя клятва.

– И очки принесу, – добавляет мальчишка, – специальные, для ныряния.

– В каком классе?

– Осенью пойду в восьмой.

«Ровесник, – думает Антон, – а по виду десятиклассник, местные ростом не удались, я всех перегнала…»

Антон делает несколько шагов по доске к берегу, не оборачиваясь, говорит:

– Не забудь про ласты, а очки не нужны, без них на дне каждый камушек вижу. – Ступив на гальку, не оборачиваясь, добавляет: – А Антоном меня кличут.

* * *

– Антон, долго ждать чистые стаканы?

– Антон, неси скорее горячую воду!

– Антон, вытирай тарелки как следует, не то жалобу накатают!

Антон стоит в наполненной паром мойке санаторной кухни, из крана льется горячая вода, но к ней девочка привыкла, как и к стекающему по лицу поту. Самое обидное, что чаще и громче подгоняет родная тетка Полина, которой постоянно кажется, будто племянница ленива, работает спустя рукава.

– Не спи за работой! Шибче дело делай!

Антон не огрызается, лишь с большим остервенением трет очередную тарелку, ставит сушиться, хватает новую, и так час за часом: грязной посуды после завтраков, обедов, ужинов в столовой, кажется, нет конца-края. С теткой Антон за день перебрасывается выжатой из себя парой словечек, – с теткой лучше не связываться – себе дороже, тетку не переспорить, ничего ей не докажешь, даже дядька всегда и во всем соглашается, не пытается в чем-либо перечить.

Тетка стоит подбоченясь за спиной Антона и учит уму-разуму:

– Снова утром пропала неизвестно куда? Я чуть голос не сорвала тебя звать. Пришлось самой огород поливать. Гусей кормить. Опять твои пацаны на столбе лампочку разбили – изволь во мраке шагать! Еще жалуются соседи, что в их сады лезете, будто у самих яблоки с грушами не растут. Чтоб к завтрему все кастрюли песком надраила!

Антон молчит, что тетку выводит из себя. Размахивает руками, начинает перечислять всякие неприятности, которые приходится переносить от племянницы, платящей непослушанием за заботу, хлеб-соль. Кухонные работницы не поддерживают Полину, пропускают мимо ушей обвинения в адрес юной посудомойки.

* * *

После ужина, помыв посуду, вволю наслушавшись теткиного крика, Антон идет к морю. На берегу подбирает подол, заходит в волны, опускает утомившиеся руки в воду. Сытыми боровами дремлют опрокинутые вверх дном лодки, на треногах сохнут сети, суетятся рыбаки, готовясь к новому рабочему дню, конопатят щели баркасов, забивают в просветы досок рыжеватую пеньку, поверх заливают смолой.

Антон не скрывает, что завидует рыбакам. Им не надо целыми днями без выходных (за это идет доплата к зарплате) разводить в корыте жгущую руки злую горчицу, мыть в желтовато-бурой воде жирную посуду, выслушивать нарекания тетки, постоянно лезущей с нравоучениями, жалующейся на черствость племянницы, ругающей отца Антонины, забывшего про дочь, шлющего с севера лишь денежные переводы, не сообщающего, когда заберет Антонину. Тетка не прощает брату, что тот оставил дочь без отцовской ласки.

– Антон!

Возле фатки стоит Данька Чижов, верный оруженосец Антона.

– Чего не плаваешь? В закат здорово море серебрится.

Антон опускает подол – он тотчас прилипает к ногам.

– Чего надо?

– Тебя искал, знал, где найти. Держи. – Данька протягивает кулек вишен.

– Кузьмичевские? – уточняет девочка.

Данька кивает:

– Угадала. У них раньше других поспевают. Лопай, я до отвала наелся.

– Днем рвал или ждал ночи? Гляди, поймают Кузьмичи, накостыляют – век станешь помнить. Хватит чужие сады обчищать, не то в милицию загремишь, – Антон отправляет в рот горсть ягод, сплевывает косточки.

– Чужие слаще, – улыбается Данька. – Знали, что с нами не пойдешь, и без тебя устроили набег.

Антону хочется пожаловаться на старшую повариху, которая кормит ее тем, что не съедают курортники, на тетку, ругавшую за разбитое блюдо, но молчит.

– А батя обещал на улов с собой взять, – хвастается мальчишка.

– Врешь, – не верит Антон.

Девочке прекрасно известно, что малолетних не берут в рыбаки, иначе не жарилась бы у горящей плиты, целыми днями не дышала угаром, не исходила потом.

Данька пытается убедить, что не врет:

– Провалиться на месте, коли заливаю! Батя не хочет, чтоб до школы бил баклуши. Стану чинить сети, крепить поплавки, укладывать улов по ящикам. Батя, сама знаешь, бригадирствует, выходит, может брать на работу любого.

– У тебя же нет паспорта! – напоминает Антон.

– У тебя тоже, а работаешь! – отвечает Данька и мечтает, как наряду со взрослыми станет получать зарплату с премиями за перевыполнение плана, деньги отдаст матери; та всплакнет от счастья, что сын стал добытчиком, вернет получку, позволит потратить на ласты, маску и трубку для дыхания под водой.

Антон не реагирует на услышанное, словно не завидует ровеснику, что ему улыбается счастье выйти в море с рыболовецкой бригадой, овладевать почетной в поселке профессией. Антон не в первый раз печалится, что не родилась мальчишкой – тем живется куда легче девчонок, вот и Данька станет заниматься настоящим делом, ты же будешь продолжать горбиться у мойки.

– Жаль, нет рабочей робы моего размера, – продолжает мальчишка. – Придется в старой куртке в море выходить: брезент, хоть и притягивает рыбью чешую, но легко стирается. На ноги материнские боты надену, они будут в самый раз…

Слушать подобное выше всяких сил, и девочка оставляет Даньку у фатки, возвращается в поселок. Идет мимо заборов, за которыми слышны музыка, смех – неугомонные курортники бездельничают с утра до глубокой ночи. «Снова тетка устроит головомойку, – думает Антон. – Скорее бы папка приехал и забрал с собой…»

Тетка, как ни странно, не ругает за невымытую плиту, зовет ужинать.

Антон догадывается, что тетка подобрела по причине прихода с Севера денежного перевода. Девочка отказывается есть, уходит в свою угловую комнатку, ложится на узкий диван, слушает не смолкающий за стеной шум прибоя и засыпает, отчего не слышит тетку:

– Племянница целый день на ногах. Я бы на ее месте свалилась. Обновки нужно купить – из старых платьев выросла. Наши в столовой мне завидуют, что дите учится без двоек и троек, а то, что порой огрызается, так возраст такой… Брат не интересуется, как дочь учится, лишь переводы шлет…

Дядька шуршит газетой, одновременно смотрит телепередачу. Наделенный покладистым – не чета жене – характером, больше молчит, ни в чем не перечит, язык развязывается лишь в дни получки после посещения пивного ларька, но жена быстро укладывает, и утром он ходит ниже травы тише воды.

– Напишу, что дочь не болеет, без дела не сидит – пусть порадуется. Прижился на новом месте, как бы совсем там не остался, изволь следить за девчонкой, чтоб не исхулиганилась, не пошла по наклонной дорожке. Я в ее годы дура-дурой была.

– Не шуми, спит она, – просит дядька.

Антона не разбудить даже выстрелом под ухом из пушки.

– Не за горами первое сентября, – продолжает тетка. – Надо дать передохнуть перед учебой. Еще неделю поработает и прикажу подавать на расчет…

Антон то улыбается во сне, то всхлипывает.

* * *

Раньше всех в поселке просыпается выплывающее из моря солнце, затем день встречает рыба, голодные косяки барабульки поднимаются из глубин, отчего море серебрится от чешуи, стоит взобраться на фатку, обязательно увидишь юрких рыбешек и медуз.

Раньше других в поселке поднимается Антон, чтоб сбежать из дома, иначе тетка потребует наносить из колодца воды, накормить гусей, прополоть в огороде грядки. Девочка выскальзывает из дома, бежит к морю, усаживается на любимое место, болтает ногами, напевает песню, которую услышала от курортников:

 
Мы идем по Уругваю,
Ночь, хоть выколи глаза,
Слышны крики попугаев,
Будет дождь или гроза…
 

Дальше в песне поется про что-то смешное – курортники в этом месте заливались смехом. Антон не запомнила куплета.

– Приветик!

Антон оборачивается: у фатки стоит вчерашний юный курортник.

– Где пропадала? Весь день искал, решил, что за буйками плаваешь, тоже туда поспешил, да спасатель потребовал вернуться, и мать испугалась, что утону, – мальчишка забирается к Антону, садится рядом, болтает ногами. – Днем приносил ласты, они у меня итальянские, фирменные. С ними здорово плавать. Хотел одолжить. – Не делая перехода, спрашивает: – Отчего тебя Антоном зовут?

Девочка не отвечает, теребит пальцами ног сеть.

– A моя мутер разочаровалась в вашем кафе – кормят ужасно невкусно, компот из сухофруктов, хотя на рынке завались черешни, яблок. Решили приобрести в санатории курсовку, чтоб питаться в столовой. Лично я могу неделю голодать или круглые дни есть одни чипсы, а матери подавай все хорошо приготовленное.

– Договоритесь с хозяйкой, чтоб вам готовила, – советует Антон.

– У нас не хозяйка, а хозяин, вдовец, вряд ли станет даже за хорошую плату стоять для квартирантов у плиты.

«Вот болтун! – хмурится Антон. – Чего утром не спится?» По небу плывут перистые облака, в синеве они похожи на стадо баранов и немножко на доисторических бронтозавров.

– Вчера не знал, чем себя занять, – признается мальчишка. – Мутер подсовывала детектив, дескать, очень захватывающий, но книги осточертели за учебный год. И телик смотреть не хотелось – у вас лишь две программы транслируют, не то что у нас с «тарелкой».

Антон думает: заливает мальчишка или говорит правду? А курортник словно подслушивает мысли девочки:

– Был маленьким – врал бессовестным образом, подрос – ненавижу всякую ложь. Иногда хочется прихвастнуть, особенно перед одноклассницами, но сдерживаюсь, смотря по обстановке не говорю правду, но и не вру.

«А он ничего парень, – приходит к выводу Антон. – Не воображала».

– Чем будешь заниматься вечером?

Антон не рассказывает, что вечером непременно надо намочить белье, наносить воды, вскипятить бак, несколько часов горбиться над корытом.

– А то пошли на танцы в ваш клуб.

– Четвертной за вход дерут, танцы лишь для взрослых.

– Мы с тобой ростом вышли, сойдем за шестнадцатилетних! – смеется мальчишка. – Приходи в восемь к мостку.

Антону хочется крикнуть: «Так стирка же сегодня!», но не раскрывает рта. «Если удеру от стирки – нагорит по первое число! Крику будет!» Не обещая явиться в назначенный час в намеченное место, спускается с фатки, делает несколько шагов по гальке, не оборачиваясь, просит:

– Зови меня Антониной или короче Тоней.

– Красивое имя, в городе у девчонок имена заковыристые: Анжелики, Джульетты, Венеры, – говорит мальчишка, и его перебивает доносящийся из поселка голос:

– Антон, бисова дочь! Мигом домой!

* * *

Разведенная в кипятке горчица щиплет глаза, не будь резиновых перчаток, разъела бы руки. Антон у мойки занята привычным делом, окружена облаком пара, вытирает подолом халата с лица пот. Промывает в проточной воде стаканы, чашки и краем уха слушает, о чем говорят у плиты две помощницы повара:

– А полковничиха продолжает охмурять студенчика. Прежде в другом месте ела, а увидела его и пересела, второй день хвостом крутит.

– По виду около сорока, видно, дети взрослые, а туда же.

– Сама слышала, как жаловалась на скуку в военном городке. Муж, видно, сильно занят, раз одну отпустил. Лучше бы держал в ежовых рукавицах, чтоб на сторону не глядела. Нет, чтобы жирок сбросить, так ест за троих…

Тетка Антона слышит разговор, перебивает:

– Хватит в чужую жизнь лезть, косточки перемалывать! Курортникам только и делов, чтобы любезничать друг с дружкой, под луной гулять, в баре сидеть, одним словом, баклуши бить. Коль завидно, бросайте работу и путевки купите. Следите за макаронником, иначе пригорит.

Антон чувствует остановившуюся за спиной тетку, внутренне сжимается, ожидая, что вновь станут учить уму-разуму. Но тетка говорит совсем иное:

– Сколько сегодня разбила?

– Нисколько, – бурчит девочка.

– Так и поверила. Намедни осколки от двух тарелок выбросили, скажи спасибо, что из зарплаты не вычтут. Кончишь смену, сразу домой.

Антон молчит.

– С тобой разговариваю или с пустым местом? – тетка повышает голос. – Точно немая и глухая! Открой рот, Антон!

Девочка отвечает сквозь крепко сжатые зубы:

– Я Антонина, как записано в метрике!

Тетка глотает воздух, блестит рядом золотых коронок, не сразу находит, что ответить на наглость племянницы.