Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Долгая ночь сорок первого

Это случается каждый раз, когда ночью в поезде в настойчивый перестук колес неожиданно врывается бессонный гудок паровоза. Как от толчка, я тотчас просыпаюсь и вновь все вспоминаю, точно с летней ночи сорок первого года не минуло более полувека, словно все произошло вчера…

Состав тащился по равнинам, сквозь леса, мимо деревень, подолгу простаивал в городах у водокачек, пропуская воинские составы, и сколько еще часов, точнее, суток ехать до конечного пункта, не ведал никто из работников детского дома, сопровождавших в эвакуацию своих воспитанников, а с ними детей комсостава Красной Армии. Когда воспитательницы спрашивали угрюмого проводника с деревянной ногой: «Когда прибудем в Сталинград?», в ответ проводник плевался и так далеко посылал фашистов, что женщины смущенно отворачивались. Ничего вразумительного не мог ответить и начальник состава.

Шло к концу невыносимо жаркое лето. На запад проносились платформы с зачехленными орудиями, танками, полевыми кухнями, теплушки с красноармейцами, на восток спешили (или плелись, как мы) составы с заводским оборудованием, беженцами. Я был в их числе и бережно хранил в кармашке подаренную отцом перед уходом на фронт звездочку с командирской фуражки.

Стоило нашему составу замереть на очередной станции, как среди взрослых возник ропот:

– Везем более пятисот детей дошкольного возраста, все измучились, устали питаться всухомятку!

– Где раздобыть уголь, чтобы вскипятить в титане воду?

– Что будем делать, коль начнутся болезни?

– Хлеб на исходе! На остановке отыскала на вокзале ларек, подала продуктовые карточки, а мне в ответ: «Посторонних не обслуживаем»!

Старшая в вагоне отдала указание запастись свежей, обязательно кипяченой водой, отправилась отоваривать карточки на хлеб, жиры, сахар, разрешила вывести детей на прогулку:

– Вначале старшую группу, затем младшую. Гулять возле вагона и ни шагу в сторону.

– Гулять! – пронеслось среди малышей, и не прошло пары минут, как детские голоса огласили чахлый пристанционный сквер, где листья деревьев покрыла копоть паровозных топок. За несколько суток пути мы все отвыкли, соскучились по неподвижному миру, казалось странным, что под ногами не перестукиваются колеса, не пахнет гарью, не дрожат полки, стены. Все стали излишне шустрыми, шаловливыми, какими были до посадки в состав, скакали на одной ноге, смеялись, спорили, даже задирались. Но вскрикнул гудок, и взрослые с поспешностью загнали обратно в вагон. И вновь за окнами плыли перелески, поля, телеграфные столбы с сеткой проводов, снова хныкали, ссорились из-за места, игрушки…

Bo время одной остановки на носилках унесли воспитательницу тётю Варю. Перед прощанием она попросила нас не высовываться в окна, не убегать в тамбур, а с Никодимова взяла честное слово не обижать младших. Больше тетю Варю мы не видели, ее заменила девушка с пионерским галстуком.

– Разве взрослые бывают пионерами? – удивился Никодимов.

– Редко, но бывают, – улыбнулась девушка. – Например, я, вожатая.

– У меня есть звездочка! Вот! – похвастался я и показал отцовский подарок.

– Можешь носить, ты же октябренок, – разрешила вожатая и поинтересовалась, чем мы занимаемся.

Со всех сторон посыпались ответы:

– Спим и едим!

– Рисуем!

Один из малышей пожаловался на Никифорова:

– Сережка задирается!

– Это никуда не годится, – заключила вожатая, усадила нас вокруг себя и стала рассказывать сказку про Мальчиша-Кибальчиша, которую я слышал от мамы, поэтому незаметно отступил в коридор, оттуда в тамбур, где беседовали проводник с поварихой.

– Который уж день всухомятку детишек кормим. Не на чем сварить крупу, макароны. Детишки не жалуются, но вижу, что хлеб с джемом осточертел. Без жидкого желудки заболят…

– Так приносят же кипяток, пусть дуют чай, – посоветовал проводник.

– Чай не еда, чаем запивают еду.

– Доберетесь до Сталинграда, там уж отъедятся. Твой-то воюет?

– Не один, а с сыном. Сердце болит: с дороги отец прислал открытку, а сын молчит.

– Видать, не до писем.

– Лишь бы живы остались… – Торопили с отъездом, еле узел с необходимой одежкой собрала. На вокзале долго ждали поезд, хотела домой сбегать, пальто с шалью забрать, да не успела.

– Война до зимы кончится, погоним ворогов обратно в ихнюю Германию…

Я не стал дальше слушать, вернулся на выделенную мне с Никодимовым полку, положил голову на чемодан, на котором химическим карандашом мама написала нашу фамилию, прижался щекой к дерматиновому боку и стал вспоминать, как прощался с мамой, как она целовала, просила хорошо вести себя… Глаза стали слипаться, и я заснул, пока Никодимов не толкнул в бок:

– Вставай, не то кашу проспишь. Я уже съел. Вкусная каша – за уши не оттащить. Военные одарили, их вагоны рядом с нашим стояли, у них кухня что надо.

Со сна я не сразу понял, где нахожусь, куда подевалась мама, просившая не потерять шапочку-испанку, носовой платок. Когда понял, что мама приснилась, глаза стали мокрыми. Никодимов не позволил зареветь, хлопнул по плечу. Он был старше на целых два года, на шестилетних смотрел сверху вниз, чувствуя свое превосходство, иногда отвешивал подзатыльники. Мы заслушивались, когда в отсутствие рядом взрослых затягивал бесшабашную песню про Любку-дешевку, хотя в песне было много непонятных слов, быстрее всех он справлялся с завтраками, обедами, ужинами, жаловался, что не насытился, и мы делились пайками.

– Не хнычь, ты же не девчонка. Во сне плачь, а как проснешься, молчи. Бери ноги в руки.

Он привел меня в купе, где повариха раскладывала по мискам гречневую кашу и беседовала с вожатой:

– Не горюй, что забыла продуктовые карточки, без них накормлю.

– Срочно вызвали в райком, приказали ехать с вами.

– Прибудем в Сталинград, новые карточки дадут, рабочие, по ним больше продуктов, нежели иждивенским… С карточками понятно, а отчего не взяла вещички?

– Они всегда со мной, еще на второй день войны собрала необходимое, – вожатая кивнула на узелок.

Я получил миску с ложкой, стал уплетать кашу в обе щеки, тем же занялись и остальные дети. После ужина вожатая стала читать стихи про Бармалея, Айболита, загадала несколько загадок. Когда за окнами возник сумрак, в тамбуре зажгли фонарь, прозвучал приказ готовиться ко сну, что детям не понравилось:

– Не хочу спать!

– Уже спал!

Вожатая в растерянности посмотрела на повариху, ища у нее помощи, но довольно грузная (как положено работнице кухни) женщина уставилась в окно, где несмело горела ранняя звезда.

– Сколько тебе стукнуло?

– Восемнадцать, – призналась вожатая.

– Чай, в армию просилась?

– Как догадались? – вопросом на вопрос ответила девушка.

– Это дело не хитрое: почитай, все молодые желают с врагами биться. Парней берут сразу, а девкам от ворот поворот, призывают только медичек.

– Бывают же исключения.

– Бывают, скажем, это война: ее не ждали, а она вот она.

– Я бы научилась перевязки делать, с поля боя раненых выносить…

Дальше разговор я не слушал, прижался к теплому плечу вожатой, радовался, что не отправляют спать, и следил за полетом бабочки, которая билась в оконное стекло.

Спать улеглись без напоминаний. Вагон наполнился ровным дыханием, лишь изредка кто-то из малышей всхлипывал. За составом продолжали убегать темное небо, придорожные столбы, первая звезда светила уже ярко…

He помню, какой тогда мне снился сон, запомнилось, что ничуть не беспокоили отсутствие под головой подушки и жесткая полка, видимо, сказывалась усталость…

Проснулся от протяжного гудка – он был странным, если прежде паровоз кричал отрывисто, коротко, то теперь стал протяжным, долгим и пугающе недобрым. Под полом не стучали колеса, за окном не бежали тени, столбы, поля и перелески – состав замер среди равнины, на полях с неубранными копнами сена.

Неясная еще тревога передалась от мала до велика, в первую очередь малышам, которые наполнили вагон плачем. Одни ревели навзрыд, другие заливались во весь голос. Заплакал и я.

В тамбуре под потолком горела керосиновая лампа, при ее неярком свете все казалось угрожающим, незнакомым.

Повариха не находила себе места, пыталась безуспешно успокоить то одного, то другого. Сохраняла спокойствие только вожатая.

– Чего разнюнились? А ну повторяйте за мной: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед, а за ним зайчики на речном трамвайчике…»

Никто не поддержал девушку, плач не утих, не умолк и паровозный гудок.

Вожатая обняла сидящих рядом, продолжала декламировать, и так до той минуты, пока гудок не поперхнулся. И тотчас в вагон ворвался начальник состава:

– Выводите детей! Только без паники!

Он схватил в охапку двух подвернувшихся малышей, отнес в тамбур, спустился по лесенке, поставил на щебенку и вернулся за другими маленькими беженцами.

– Одеваться!

– Не копаться? Вещей не брать!

– Ботинки можно не шнуровать!

Хромая в надетых наспех сандалиях, тапочках, путаясь в тесемках штанишек, мы заспешили к выходу, где нас по цепочке с рук на руки передавали взрослые.

В ночи слышались отрывистые команды, несмолкающий плач и все приближающийся с высокого неба гул, который заглушил все, перешел на противный вой – так кричат кошки, когда их дергают за хвосты или наступают на лапы.

– Всем в канаву!

Чьи-то руки схватили меня, бросили к откосу и, сдирая с коленок и локтей кожу, я плюхнулся в неглубокую лужицу тухлой воды.

Кошачий вой с неба нарастал, перешел в оглушающий грохот. Стало светло – вспыхнула замыкающая состав теплушка.

Рядом в канаве лежали две девчонки – у одной сарафан был надет задом наперед, у другой лишь одна нога в чулке. Мы дрожали, но не плакали.

– Где Никодимов? Се-ре-жа! – позвала вожатая, и мы увидели старшего среди малышей, стоящего на подножке вагона и всматривающегося в небо.

Вожатая крикнула, срывая голос, но Никодимов не слышал или не желал слышать, к тому же голос заглушила пулеметная очередь с летящего самолета.

Вожатая вскочила, стала взбираться по откосу, отчего на нас посыпалась щебенка. Девушка стащила с лесенки Никодимова, и тут, вдавливая нас в землю, на всех обрушился грохот…

Ночь июля сорок первого года показалась самой долгой среди вереницы других прожитых мной ночей…

Утро выдалось туманным, серым, наполненным гарью. Из семейки деревьев надрывно кричали галки. Ежась не от холода, прижимаясь друг к другу, мы толпились у вагона и глазели, как двое в военной форме с проводником забрасывали землей вырытую близ путей могилу.

– Как не удосужились узнать фамилию? Ведь провели с ней целый день! – отчитывал повариху начальник состава.

– Так ведь… кто знал… – неумело оправдывалась женщина. – Про разное разговоры разговаривали, а имечко с фамилией не спросила… Знаю, что комсомолка, еще вожатая, мобилизованная…

Когда в серую утреннюю мглу проскользнули неяркие рассветные лучи, состав тихо тронулся, покатил на восток, где над лесами, полями, городами, селами поднималось солнце.

– А теперь спать! – устало приказала повариха. – Всем на боковую и чтоб ни гу-гу!

– А сказку? – напомнил кто-то из малышей.

– Какую еще сказку? – удивилась повариха.

– Про буржуинов и Мальчиша – мировая сказка, – уточнил я.

Такую сказку повариха не знала и, чтобы не докучали новыми просьбами, поспешила уйти.

Спать после пережитого, бессонной ночью никому не хотелось. Никодимов шикнул на лежащую напротив девчушку:

– Чего глаза разула? Сказано было спать – так спи!

Девочка вздохнула:

– А у меня Лялечку убили.

– Какую Лялечку?

– Куклу. Пулей убило.

– Куклу нельзя убить, – не согласился Никодимов. – У кукол внутри опилки.

– Нет, можно, – стояла на своем хозяйка куклы.

Я подумал: а может, и правда можно убить куклу?

* * *

Не знаю, как звали девушку-вожатую, рассказывавшую в полном детьми вагоне про не выдавшего буржуинам военной тайны Мальчиша и спасшую Сережку Никодимова. Но каждый раз в дороге, услышав в ночи паровозный гудок, я всматриваюсь в темноту, надеясь увидеть близ железнодорожных путей неприметный холмик.

«Бабьи слезы»

Катер полз по одному из рукавов Дуная, точно на ощупь, тарахтел мотором, попыхивал из трубы дымком.

Бригада сидела на порожних, обсыпанных рыбьей чешуей ящиках, лениво поглядывала на проплывающие низкие берега. Рыбаки были в одинаковых парусиновых штанах, неряшливо заправленных в голенища сапог, клеенчатых куртках. На баке кто-то фальшивя затянул:

 
Вот уж неделя,
Как плаваем в море,
В нашем баркасе вода,
Вокруг только смерть,
Вокруг только горе —
Вот она жизнь моряка-а…
 

– Заткнись! – прикрикнул на певца Микитыч – старик с кривым, свернутым в давнишней драке носом, разными глазами – одним синим, другим серым в крапинку, – и песня оборвалась на полуслове.

Уже не первый сезон Микитыча единогласно назначали бригадиром.

– Есть предложение в третьей бригаде главным оставить Микитыча, то есть Качуру, – заявлял на собрании директор рыбколхоза и слышал в ответ:

– Правильно!

– Другого не хотим!

– Микитычу вновь бригадирствовать!

К доверию Микитыч привык, к постоянному бригадирству относился как к само собой разумеющемуся. Но каждый раз, услышав поддержку своей кандидатуры, принимался отказываться, ссылаться на немалые годы и после уговоров словно делал всем одолжение:

– Ладно, только вам же хуже будет.

Микитыч лукавил – хуже бригаде не бывало – бригадир по-деловому налаживал работу, главное, знал одному ему известные повадки рыбы, тайны лова. Скажем, ставила соседняя бригада сети возле протоки, надеясь выполнить недельный план, а выбирала сети пустыми. И тут же на протоку спешил Микитыч со своими рыбаками.

– Погодить треба. Ставить будем опосле, как солнце реки коснется, – приказывал старик и наутро, на зависть другим, в сетях оказывалось до тонны первосортной сельди.

Все в бригаде беспрекословно слушались бригадира, отчего постоянно выполняли, а то и перевыполняли план, из квартала в квартал получали премиальные, ходили в передовиках.

Микитычу прощалось многое, в том числе излишняя грубость: в бригаде знали, что понапрасну, от дурного настроения не отругает, не пошлет черт знает куда, всегда бывает прав.

– С Микитычем робить можно, – уважительно говорили про старика, и в совхозе не было рыбака, кто бы не мечтал попасть именно в его бригаду, но тут дело упиралось в самого бригадира: захочет – возьмет, а нет – не взыщи. Микитыч принимал людей с оглядкой, всяких шарамыжников, с ленцой, любящих отлынить от тяжелой работы, отыскать легкую, не требующую усилий, гнал в три шеи, отчего со временем собрал проверенных, трудолюбивых.

Микитыч дернул себя за мочку уха костлявыми пальцами, повел хмурым, исподлобья взглядом по скучающей на палубе бригаде, уставился на Кирилла Лободу.

Самый молодой в бригаде понял все без слов, протянул коробку из-под леденцов с мелко нарезанным самосадом, который сам не употреблял, держал исключительно для любителей крепкого табака.

– Сверни, – приказал Микитыч и пошевелил губами.

Мимо катера плыла коряга, стоило ее подхватить течению, как «козья ножка» была готова, старик заломил конец и сунул под прокуренные усы.

Кирилл чиркнул спичкой по коробку. Микитыч закурил. В груди с хрипом затрепетало. С удовольствием откашлялся и вновь глотнул дым. Точно дожидаясь, когда закурит бригадир, потянулись за сигаретами, папиросами другие рыбаки.

Давно подмечено, что во время курения человек добреет, у него появляется желание поговорить о житье-бытье, так сказать, пофилософствовать.

– Где бы шифер раздобыть? Мне б листов пять на крышу. Жена замучила: «Латай крышу, не то осенью в дом потечет!» – пожаловался один.

Сосед заговорил про пережитое:

– В армии махорку попробовал, не табак, а чистая смерть: со свистом внутрь заходил, душу наизнанку переворачивал. Имя той махре было «душегуб»…

На баке говорили об ином:

– Самая божеская закуска – редька, а еще, коль не врут, здорово кефиром запивать: спиртный дух сразу улетучивается, ни жинка, ни гаишник не придерутся…

– Пацанка она фигуристая, только с норовом, что та кобылица. Я к ней и с одного бока, и с другого, а она неприступность показывает, и чего блюдет, коль разведенка и сынок за юбку держится?..

– Больше трех сотен за каюк не плати, однопарка нынче дешевле, но на ней слишком многого не увезти – осадку даст, может перевернуться…

Разговор шел неспешный, немного ленивый. Молчали лишь двое – Микитыч, который не любил без толку сыпать словами, хорошо зная им цену, и Кирилл, мягко улыбающийся, отчего лицо становилось круглее, добродушнее, при молодых годах выглядел совсем мальчишкой. Он не слушал разговоров на баке и думал о Клавдии – Клаве: стоило сощуриться, как видел ее в белом платье и фате…

Неделю назад Кирилл с Клавой сидели на почетных местах за свадебным столом. Торжество началось после возвращения из загса, длилось субботу, затем ночь, продолжилось в воскресенье, когда гости выпили изрядно, осоловели, кто-кто дремал, кто-то тыкал вилкой в пустую тарелку, у другого чесались руки от желания подраться.

Рано утром в понедельник, когда Дунай сливался с черным небом, Кирилла увели от жены на пристань: шла путина, каждый человек был при деле.

Клава хотела проводить мужа до катера, накинула было на плечи кофту, но рыбаки остановили:

– Не на месяц Кирка уходит, жди в субботу.

И Клава осталась у калитки, а Кирилл, боясь при друзьях оглянуться, косолапо зашагал к невидимому во мраке причалу.

Всю неделю бригада с ухмылками поглядывала на молодожена, нет-нет пускала в его адрес двусмысленные остроты, давала советы, от которых сами ржали.

Кирилл взял пример с бригадира, набрал в рот воды, на вопросы не отвечал, советы пропускал мимо ушей. Вместе со всеми ставил сети, выбирал их, собирал с палубы рыбу, грузил улов в ящики и не обижался на рыбаков, зная, что подкалывают и осмеивают не по злобе, а потому, что над молодоженом положено подтрунивать после хмельного застолья, приходится терпеть, раз простился с холостяцкой жизнью. Выслушивая очередную в свой адрес шутку, Кирилл краснел, отчего на носу резче проступали веснушки, и тотчас все вокруг взрывались хохотом. Так минула трудовая неделя, показавшаяся Лободе бесконечной…

Чуть не задев мачту, над катером пронесся мартын. Птица коснулась острым крылом воды и взмыла, устремясь к зарослям осоки, затем вернулась и вновь закружила над рыбаками.

Мартын долго сопровождал бригаду, не желал отставать, на какое-то время перегонял судно и с победным видом оглядывался, словно хвастался: «Вот я какой! Куда вам до меня!». Когда катер обогнул песчаную косу и показались выбежавшие к берегу дома поселка, мартын повернул к морю.

– Гляди-ка: бабы-то опять приперлись! – воскликнул один из рыбаков, вглядываясь в тонущий в вечернем сумраке причал.

Остальные на катере подались чуть вперед и также увидели у кособокого склада женщин – издали их можно было принять за стаю молчаливых птиц.

– И не лень каждую субботу встречать!

– У них это стало за привычку.

– Выходит, соскучились…

– Неужто других дел нет, как лишь встречать?

Женщины приходили к причалу по субботам, несмотря на погоду. Встречались у закусочной, делились новостями, жаловались или хвалились детьми. На дом при дороге, в котором разместилась закусочная с громким названием «Дунайские волны», с чей-то легкой руки переименованная в «Бабьи слезы», женщины старались не смотреть, плевались, самые зубастые пускали крепкое словцо в адрес буфетчицы.

– Чтоб сгорела со своим змеюшником! Чтоб на нее ревизия была, нашли растрату и в тюрьму упекли! – от души желали буфетчице Фросе, и тому была веская причина: возвращаясь с путины, мужья прорывались сквозь заслон жен в «Бабьи слезы»; на требование идти домой не обращали внимания. Порой в семьях ждали неотложные дела, встреча с приехавшим родственником, праздничное застолье, но рыбаки не нарушали укоренившуюся традицию. Наперекор женам рассаживались в закусочной, заказывали по кружке пива, нужное количество поллитров, карамелек для закуски. По домам расходились ночью, что до слез сердило женщин, заставляло их еще больше ненавидеть Фроську с ее заведением.

Рыбаки всматривались в женщин на берегу.

– Оно понятно, – объяснил один из умудренных жизнью, – бабе надо, чтоб ейный мужик завсегда был возле ее юбки, на сторону на смотрел и, главное, оставался трезвым.

– Знают ведь, что пока не выпьем норму, с ними не пойдем, – добавил другой.

Не дожидаясь, когда с берега на борт лягут сходни, рыбаки перепрыгнули с зыбкой палубы на причал. А оказавшись на твердой почве, оглянулись.

Микитыч докуривал самокрутку, когда огонек коснулся заскорузлых пальцев, щелчком отправил окурок за борт и лишь затем ступил на сходни.

– Гляди-ка, Кирюха, и твоя приперлась!

И верно: среди женщин была Клава, не решавшаяся при рыбаках броситься на шею мужа.

– Ты… зачем пришла? – тихо спросил Кирилл.

– Я, как все… – робко прошептала Клава и через плечо мужа посмотрела на бригадира, переняв от других жен беспрекословное подчинение Микитычу.

Старик вышел на дорогу, за ним послушно, как за вожаком, потянулись рыбаки, позади – женщины.

Рыбаки во главе с бригадиром шли молча, прекрасно зная, что стоит поравняться с закусочной и женщины начнут тянуть мужей домой, рыбаки примутся отбиваться, просить не позорить.

Увидев, как Микитыч свернул к «Бабьим слезам», первой вскрикнула его высохшая к старости жена: она не пыталась удержать мужа, вскрикнула по привычке, за ней заголосили другие женщины:

– Креста на вас нет! Совесть совсем утеряли!

– Дом и семья у тебя на последнем месте, на первом выпивка!

– Чтоб Фроське сказиться!

Бригада не обращала на крики внимания. Каждый рыбак здоровался с гостеприимно распахнувшей двери закусочной буфетчицей: дородная, будто поднявшаяся на дрожжах, Фрося стояла у порога, сложив на пышной груди холеные руки.

– Здорово, корчмариха! – Микитыч сощурился, ткнул Фросю пальцем в бок – Ишь, какие телеса наела!

– Разве плохо? Бабы завидуют, мужики облизываются! – грудным басом рассмеялась Фрося.

Микитыч оглянулся на пробивающуюся через заслон женщин бригаду. На дороге, точно одеревенев, оставался один Кирилл. Парень переминался с ноги на ногу и не сводил виноватого взгляда с Клавы, в чьих глазах был не укор, а удивление.

«Извини, – без слов оправдывался парень. – Не могу товарищей бросить, куда они – туда и я, коль не пойду – нанесу обиду…» – «А как же я? – спрашивала Клава. – Вспомни, как обещал всегда вместе быть…» – «Помню, только бригада не поймет, коль покину ее…» – «Выходит бригада дороже меня?..»

Кирилл кусал губу. Он был не в силах оставить Клаву у забегаловки, в то же время не мог пойти против бригады.

Неожиданно на плечо молодого рыбака легла рука Микитыча. Щуря серый глаз, бригадир прятал в уголках щербатого рта усмешку.

– Зачем жинку на ветру студишь? Пришла, внимание оказала, а ты с ней в гляделки играешь, – старик обернулся к Клаве: – На столе от свадьбы осталось чего? В смысле грибков или пирога с луком? Коль не подмели все вчистую – зайду завтра, ежели не прогонишь.

– Милости просим! – заторопилась Клава, еще не веря, что Кирилла не уведут в проклятые рыбачками «Бабьи слезы». Боясь, что бригадир передумает отдавать ей мужа, схватила Кирилла за руку и повела к мостку через топкий ерик.

Микитыч дождался, чтоб молодожены скрылись за тополями, и с опозданием заметил среди женщин свою жену, которая придерживала концы головного платка и поджимала губы. Старик всмотрелся и удивился, что время не тронуло глаза его старухи, они по-прежнему глубоки и бездонны, как море. Впервые Микитыч обратил внимание на льющуюся из глаз жены ласковость сорок с лишним лет тому назад на свадьбе. Послушный крикам «горько!», наклонялся, притрагивался к испуганно дрожащим губам под взглядом доверчивых синих глаз. Вспомнилось, что жена постоянно встречает у причала, вначале приходила одна, затем на сносях, потом с двумя детьми.

– Пошли до дому, – сказал Микитыч и вразвалку двинулся к поселку.

А рыбаки и умолкнувшие женщины оторопело, с непониманием смотрели вслед бригадиру. И белорукая буфетчица тоже. Когда же поняла, что выручки нынче не будет, чертыхнулась и пошла до срока закрывать закусочную.