Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

– Догадываюсь, что не вы, а он утопил провиант. Какой же «особенный»?

Глаза девушки округлились, студентка шагнула к Волкову, выкрикнула ему в лицо:

– Да, особенный! Лучше всех! Ничуть не виноват, что мешок утонул! Кто знал, что олени перевернут нарты именно на переправе? Любой другой на его месте захныкал, запаниковал, что остались без сухарей, строганины, заварки, крупы, а он разделся и ну нырять, и это при минусовой температуре! Вы бы так не смогли!

– Точно, не смог, – согласился бортрадист.

– А Павлик нырнул, и не один раз. Не важно, что не достал мешок, ерунда, что чуть не схватил простуду! Счастье, что не заболел и мы доехали до города, иначе бы сняли с производственной практики, отправили на Большую землю и не получила зачета!

«На кого учатся? – подумал Вислов. – На геологов, которые ищут нефть, или на ветеринаров, следящих за здоровьем оленьего поголовья?»

– По вашему виду и, главное, тону понимаю, что о Павлике думаете плохо. И мама не устает повторять: «Какой из него муж? Пропадешь с таким тюхтей». Разве мужа выбирают по наличию спортивного разряда? Да, Павлик не тяжелоатлет, внешне совсем не герой. Руководитель практики не советовал ему ехать в тундру, считая, что он не выдержит трудностей, но Павлик оказался выносливее многих – после того как искупался, даже не чихал и не кашлял. Знаете, сколько он знает? Больше любого не только на нашем курсе, а во всем институте. Про таких, как он, говорят «ума палата». Все студенты идут к нему за помощью в написании курсовых. А когда ко мне стали приставать на улице, вступился, полез на обидчиков с кулаками – неважно, что подбили глаз, пару шишек наставили, главное, показал характер. Одно плохо: любит вступать в споры, а переспорить его невозможно. Последние километры до города на ногах не стоял, пришлось уложить на нарты, накрыть оленьей шкурой, самой погонять олешек: хорошо, что впереди правил нартами Вылко, ехала по его следу, старалась объезжать кочки, чтобы не разбудить Павлика…

Вислов слушал и удивлялся: сколько можно болтать про Павлика, расписывать его? Хорошо бы увидеть эту личность.

– Еще настоящий джентльмен: в первое же наше утро в тундре встал ранехонько и принес невесть где раздобытые маки, не пахнущие, но все равно красивые. Очень заботливый и упрямый. Я ему: «Иди в номер отсыпаться», а он: «Это безнравственно бросать тебя»…

Вислов слушал и удивлялся:

«Кто он ей, этот Павлик? Муж, жених?..»

Послушать приехавшую на практику в Малоземельную тундру, выходило, что ее Павлик способен на самые решительные поступки, начитан, много знает и умеет, одним словом, мечта любой девушки, пример всему мужскому сословию.

С опозданием Вислов вспомнил, что следует прибрать в номере, сгреб со стола грязную посуду, собрал корки, остатки колбасы и, когда обернулся, замер: девушка прилегла на кровати, склонила голову на подушку и спала, причмокивая губами.

Стараясь, чтобы не скрипнули половицы, Вислов покинул номер, присел у стойки администратора на стол, который недавно занимала студентка.

«Даже не верится, что так могут любить. Считал, что на такую любовь способны только мужчины, а тут пигалица…»

В размышлениях не заметил, как рядом появился экипаж.

– Чего скучаешь? Мы специально ушли, чтоб тебя не беспокоить.

Бортрадист не успел остановить друзей, как Жилин распахнул дверь номера.

– Вот это кадр! Картина почище чем в Третьяковке. Мы-то, дубины, считали, что наш Степочка храпака дает, а он паву отхватил! Как говорится, потянуло на любовь!

Вислов оттер Жилина, закрыл перед его носом дверь:

– Не мели чепухи!

– Молчу! – Жилин поднял руки. – Одного не понимаю: ты тут, а она там – рокировка не в твою пользу.

– Еще подышим, – предложил Вислов.

* * *

Экипаж покинул ресторан только после напоминания официантки о закрытии. На крыльце Жилин всмотрелся в небо:

– И завтра, как пить дать, нелетная погода.

– Не накаркай! – ответил командир, но штурмана было невозможно остановить:

– Могу идти на любой спор, что порт не откроют. Все полеты, в том числе местных авиалиний, запретят. Не верите – звоните диспетчеру или синоптикам. Раз погода устроила сабантуй, можно горе залить портвейном.

Жилина никто не поддержал, не напомнил, что после возлияния всех снимут с рейса.

До гостиницы по пружинящей под ногами деревянной мостовой шли молча, в конце пути Жилину надоело молчание и он фальшиво затянул:

 
Ждите нас, не встреченные
Школьницы-невесты,
В маленьких асфальтовых
Южных городах!
 

– Н-нда, – выдавил из себя командир, и никто не понял: осуждает испортившуюся погоду или рад пребыванию на земле.

Дверь в номер Вислов открыл неслышно. Девушки на кровати, как и плаща, сапог, не было. Дежурная сказала, что поселила студентку до утра в кабинет заведующего. Ноги сами привели к обитой клеенкой двери, за которой слышались приглушенные голоса: первый принадлежал девушке, второй был мужской.

– Не спорь и пей, не забывай про сгущенку. Ужас, как исхудал – настоящие мощи, краше в гроб кладут. Придется откормить, иначе решат, что я морила тебя голодом. Ешь, пей и не смотри волком, точнее, оленем. У них глаза тоже блестят, словно плачут…

– Второй стакан выдул. И ты тоже пей, закусывай.

Вислов приоткрыл дверь на узкую щелку и увидел нескладного, худющего, с непропорционально длинными руками парня в тельняшке. Поблескивая линзами очков, парень лакомился сгущенкой. Сокурсница тем временем не сводила с него влюбленного взгляда…

Бортрадисту захотелось немедленно оказаться в Архангельске у Ольги, где все, начиная со слоников на буфете и кончая единственной книгой «Уход за кожей лица», было знакомо, встать у занавешенного ночью окна, почувствовать за спиной прикосновение женского тела, ласковых рук…

В Архангельске Вислов добежал до здания аэровокзала, но в кассе вместо Ольги увидел другую девушку, которая жеманно доложила, что Ольга выходная. До отлета в Москву было около пяти часов, и Степан громко, чтобы услышал экипаж, сказал:

– Я в город. Не опоздаю.

В тряском автобусе спрашивал себя: отчего ни разу не посочувствовал Ольге, которой приходится отшивать в ожидании посадки клиентов, почему скрывал от экипажа, куда спешит в северном городе, почему не задумывался, что кассирша давно ему не чужая?

Поднимаясь по поющим под ногами ступенькам, вспомнил, что еще ни разу не приходил сюда один, всегда приводила Ольга.

На звонок дверь долго не открывали, пришлось нажимать кнопку вновь.

– Кто?

Голос был бортрадисту не знаком.

«Видно, соседка, с кем ни разу не сталкивался», – понял Степан и ответил:

– К Ольге!

Щелкнул замок, и Вислов впервые увидел соседку кассирши, которая совсем не походила на старую деву, тем более мымру, наоборот, на пороге стояла моложавая, приятной наружности женщина неопределенных лет.

– Ольги нет дома! – сквозь сжатые зубы процедила соседка, собралась захлопнуть перед носом Вислова дверь, но Степан успел вставить в проем ногу. – Русским вам языком сказано: Ольги нет!

Вислов отстранил с пути женщину, прошел в квартиру и, как хорошим знакомым, подмигнул детским санкам на стене.

Была собака

Лишь только Егор Захлебин встречает где-либо внушительного размера – ростом почти с теленка – неизвестной породы пса, как вспоминает собственное детство и собаку с подпалиной на боку, сыромятным ошейником. Егор смежит веки и, словно наяву, видит распростертое тело собаки, расколотую топором голову…

1

Незнакомец с вещевым мешком за спиной остановил Гошку на окраине поселка.

– Как в Совет пройти, и еще в милицию?

Человек в шапке-ушанке с вылезшими клоками меха, телогрейке, разношенных сапогах не привлек внимание мальчишки: мало ли кто приходит в поселок? Другое дело громадный пес с испуганно-грустными глазами: незнакомец держал собаку на короткой веревке, не позволял отойти ни на шаг.

– Никуда не сворачивайте и упретесь в клуб, – ответил Гошка. – За клубом поссовет с милицией.

– Отгрохали клуб? Прежде не было.

– Давно, я еще в школу не ходил, – Гошка подумал и добавил: – Сейчас в поссовете никого нет – бухгалтерша приболела, а батя укатил на совещание в район.

– Кто у тебя отец?

– Председатель, – гордо ответил Гошка.

Человек всмотрелся в мальчишку, словно желал увидеть в нем что-то знакомое.

– Как фамилия?

– Захлебин.

– Ивана Захлебина сын?

Гошка кивнул.

– Вот бежит времечко – не угнаться, – незнакомец скривился и так грязно выругался, что Гошка опешил, подобную замысловатую ругань услышал впервые.

Потеряв интерес к мальчишке, человек дернул веревку, и собака безропотно задвигала лапами.

«Чудной пес, и дядька тоже чудной. На курортника не похож, те прибывают не пешими, а на личных машинах или рейсовом автобусе, привозят не собак, а детей. И не сезон пока – море стылое, горожане не рискнут искупаться», – подумал Гошка.

Вечером из райцентра вернулся отец. На пороге снял обувь, плащ, начал отфыркиваться у рукомойника, разбрасывать вокруг брызги. Закончив вытираться и вновь облачившись в рубашку, приказал сыну:

– Неси дневник.

Показывать дневник у Гошки не было желания, тому имелась веская причина – дневник хранил две двойки.

– Ты в субботу уже смотрел, – напомнил мальчишка.

– Не грешно посмотреть еще раз. Доставай и не спорь.

Гошка начал возиться с портфелем, будто заклинило замочек: отец, без сомнения, рассердится, увидев отметки, станет ругать, придется не в первый раз давать обещание исправиться, взяться за ум, не проводить много времени на улице, больше внимания уделять домашним заданиям…

Отец забыл о приказе, обернулся к жене:

– Слышала, кто к нам пожаловал?

– Ты про Егорычева? – спросила из кухни мать.

– Про него. Как увидел, чуть со стула не брякнулся. Считал, давно помер или сгинул, а он живехонек, только сильно постарел.

– Сколько сидел?

– Двадцать годов. Предъявил справку об освобождении, но не о снятии обвинения: предатель остается предателем. Думал, приехал на время в родные места, а он: «Насовсем остаюсь».

Гошка порадовался, что отец не вспоминает о дневнике, решил принять участие в разговоре родителей:

– Знаю этого Егорычева.

Родители удивились:

– Каким образом?

– А ну выкладывай начистоту!

Гошка признался, что встретил утром, только не знал, что это Егорычев.

– Спросил, где милиция и поссовет, не ведал, что построили клуб и батя председательствует.

Отец кашлянул в кулак, переглянулся с женой, сел ужинать.

«Пронесло! – обрадовался мальчишка. – Здорово отвлек внимание, не до дневника стало».

Но, закончив есть наваристый борщ, отец потребовал:

– Давай дневник.

Гошка сник: «Погорел. Оставаться за двойки дома не только сегодня, а всю неделю…» С понурым видом отдал дневник и отступил к окну, за которым шумело волнами море…

Было уже довольно поздно – телевизор выключен, свет погашен, когда Гошка услышал приглушенный разговор в соседней комнате.

– И меня страх обуял, как узнала, кто объявился, – говорила мать. – Тотчас припомнила, как он с немцами выгонял стар и млад на площадь, казнь свершали. Сама лишь на ноги встала, а сердце подсказывало, что творится страшное. Не забыть, как ревели мы в голос, а Егорычев покрикивал, требовал замолчать, как привели избитого красноармейца, что прятался в сарае, поставили у стенки и застрелили…

– Егорычев стрелял? – уточнил отец.

– Нет, другие полицаи. Потом деда Мавродия как участника гражданской и мировой войн насмерть забили. Узнала про Егорычева – и точно прошлое возвернулось.

– Старое не возвращается.

– Он-то вернулся.

– Полностью свое отсидел, подчистую освободили, в справке указано местожительство – наш поселок.

– Зачем на работу принял? Ни одна бригада его к себе не возьмет.

– Больше ему некуда ехать, к тому же родился у нас.

– И где мародерствовал, немцам прислуживал! Не забуду, как унес последний мешок картошки и мамино обручальное кольцо, еще что пленных конвоировал, измывался над ними. Не успел вместе с немцами уйти – те бросили, как падаль. Почти полгода в займище прятался, одичал, питался неизвестно чем, когда изголодал – сдался, пошел под суд. Мало дали – по мне бы век оставался под арестом. Жену оставил на сносях, ребеночка записали на материнскую фамилию, потом уехали, а куда – бог знает. Чуть ли не четверть века минуло, а не могу простить, как пресмыкался перед врагами, гнал молодежь в неметчину. Мать кланялась в ноги, умоляла не выдать, что муж в Красной, а он: «Гони золотишко!».

– Свое сполна получил, если бы убивал, другую статью дали, вплоть до высшей меры.

– Убивать, верно, не убивал, а измывался так, что хуже не бывает. Как таких только земля держит?

– Удивительно, что все помнишь, тебе же тогда два годочка было.

– В войну рано взрослели, соседка не стерпела надругательств и наложила на себя руки, а он хвастался немецкой медалью, приколол на пальто, чтоб все видели… На твоем бы месте указала ему от ворот поворот.

– В справке оказано, что полностью отбыл срок, направлен к нам на постоянное жительство…

В спальне замолчали, сколько Гошка ни прислушивался, ничего больше не услышал. За окном продолжало шуметь море, повизгивать на петлях – точно плакало дитя – не-затворенная калитка. Мальчишка поворочался, помял под головой подушку и, когда уснул, из мрака выплыл человек с собакой на поводке. Хмуро косясь, Егорычев пролаял раз, другой, дескать, не подходи, не то несдобровать, стал бить хвостом по полу, да шибко так… Гошка отшатнулся, собрался позвать на помощь, но голос пропал. Он ударился затылком о спинку кровати, открыл глаза и увидел не нового в поселке человека и его пса, а солнечный луч на потолке. Не простившись со сном, услышал настойчивый стук.

– Кто?

Стучали во входную дверь. Пришлось вставать, пройти босым по половицам.

На пороге стоял явившийся из сна Егорычев.

– Отец спит? Коль храпака дает – не буди и сам топор дай: позарез нужен, без него как без рук.

Окончательно проснувшись, мальчишка уже более внимательно, нежели вчера, рассматривал заселившего соседний дом. Гошка смотрел на Егорычева, а тот на мальчишку.

– Так дашь иль нет топор?

Топор вместе с ящиком, в котором хранились плоскогубцы, гвозди, ручная пила, стоял за кадушкой. Гошка протянул требуемое и похвастался осведомленностью:

– А ваш дом который год стоял заколоченный, прошлой осенью, когда страшный шторм был, волны чуть до него не дошли, ветер стал крышу срывать. Как поутихло, я с пацанами на крышу взобрались и чуть шеи не свернули – стропила-то подгнили.

– Куда взрослые смотрели? Отчего ремня не дали? Из-за вас дожди в дом проникли, пол сгнил. И так крыша на честном слове держалась, а вы… Драть некому, я бы уж… – Егорычев не договорил, обернулся на шаги вошедшей хозяйки. При виде незваного гостя ее лицо стало белым, глаза округлились.

Егорычев исподлобья сверлил женщину тяжелым взглядом.

– Я, это самое, за топором пришел, надо кой-чего починить, без топора как без рук, дом в полный упадок пришел…

Мать продолжала молчать, крепко держась за косяк, чтобы не упасть – пальцы казались неживыми, как и она сама.

Егорычев продолжал:

– Стропила подчистую сгнили – может, червь уел, половицы разошлись, стали почти трухой. Главное, крыша прохудилась, работы непочатый край, без инструмента не приступать к ремонту…

Егорычев шагнул к выходу. Мать не сразу уступила дорогу – ноги точно приросли к полу. Когда же сосед вышел, некоторое время не шелохнулась. Лишь когда во дворе пропела калитка, бросилась к сыну, прижала его к груди, точно опасалась, что с Гошкой случится нечто непоправимое, надо его спасать.

– Ты чего, мам? – испугался мальчишка.

Мать была не в силах произнести ни слова, наконец выговорила:

– Я за тебя в школу пойду? Марш умываться и завтракать! До звонка десять минут! Горе мне с тобой! Придет отец – уж нажалуюсь!

Что дальше говорила мать, Гошка не слушал. Плеснул в лицо пару горстей воды, залпом осушил кружку молока, зажал в зубах ломоть хлеба с сыром, схватил портфель и был таков.

2

На большой перемене, прячась с мальчишками от учителей в уборной, Гошка спросил:

– В войну с нами воевали не только немцы, а и полицаи из русских, кто прислуживал врагам. Отчего их так звали? Полицейские ведь были при царе.

Мальчишки пожали плечами – ответа не было, лишь Данька Чижов, успевший прочитать чуть ли не все книги в школьной библиотеке, знающий больше иных молодых учительниц, сказал:

– И в войну были полицейские.

Данька, как и Гоша, не курил – попробовал разок, но стало тошно, в курилку приходил за компанию. Данька сплюнул, добавил:

– Царские ходили с дубинками, чтоб демонстрантов бить, а фашистские с оружием: немецкие холуи были пострашнее царских.

– Он не похож на фашиста, – отметил Гоша, вокруг не поняли:

– Ты про кого?

– Говори яснее.

– Он с собакой пришел. Пес – чистый волк, заглянул за забор, а он ка-ак кинется – не был бы привязан – разорвал.

Мальчишки уставились на одноклассника, и Гоша, радуясь вниманию, продолжил:

– В тюрьме сидел, теперь выпустили. На вражину не похож, – заявил Данька. – Человек как человек.

– Написано должно быть «полицай»? С войны больше двадцати лет прошло, за эти годы мог снова стать честным.

Все уставились на самого сведущего, и Данька изрек:

– Мог, двадцать лет – срок немалый.

3

Мальчишки сидели за забором, опасаясь подойти к заброшенному, прежде ничейному, а с недавних пор заселенному дому с прохудившейся крышей, разбитыми в окнах стеклами. Причин для осторожности было много, и первая – пес с подпалиной на боку, недобро урчащий, показывающий клыки. Собака была привязана у крыльца и рычанием предупреждала, что схватит мертвой хваткой любого, кто посмеет ступить на охраняемую территорию.

Пес осознал, что незваные гости за штакетником не переступят границу, не войдут на территорию, перестал рычать, лег у стены с обвалившейся штукатуркой, с почерневшими от времени планками, отчего стена походила на скелет.

– Чистый зверь! – оценил пса Сережка Гордеев, добавил: – Такой схватит – не вырвешься, запросто прокусит руку и ногу, сделает инвалидом.

– Испугались? – съехидничал Гошка. – Слабо подойти? – расхрабрился и перелез через забор, ступил на заросший сорняками соседский двор. Постарался скрыть возникшую в коленках дрожь, что удалось с трудом, двинулся к выглядевшему жалким дому-пятистенку.

Удивленная невиданной дерзостью собака ощетинилась, показала два клыка. Возвращаться, тем более убегать без оглядки, Гоша не мог, иначе навечно прослыл бы в глазах ровесников трусом, и продолжал передвигать ноги.

Собака уже зловеще прорычала. Гошка хотел произнести что-то ласковое, чтоб пес не считал его врагом, но голос пропал, к тому же не успел – пес оттолкнулся от земли. Собака, точно обрела крылья, взлетела и… опустилась бы на мальчишку, но ее перехватил Егорычев. Схватил за загривок, другой рукой сильно и, видно, больно, ударил кулаком в бок, затем обернулся к Гошке:

– Жить надоело? Загрыз бы и не подавился, а мне потом под суд идти? – Егорычев осекся, узнав в насмерть перепуганном мальчишке сына соседей. – Молись, что сдержал Кабысдоха, иначе уже не дышал!

В руках Егорычева пес стал иным, нежели пару минут назад – зрачки испуганно забегали, хвост поджался. Собака смотрела виновато, собралась лизнуть хозяина в руку, демонстрируя любовь, но Егорычев сильно потряс, затем пнул сапогом в бок, отчего Кабысдох по-щенячьи взвизгнул. Ничего не говоря, не глядя на оцепеневшего мальчишку, Егорычев увел пса, привязал у крыльца и скрылся в доме.

С трудом простившись со страхом, Гошка вернулся к друзьям. Когда отдышался, пришел в себя, спросил:

– Ну, похож он на фашиста?

– Не! – в один голос ответили мальчишки. – Те были хуже зверей, а этот спас тебя, не позволил собаке разорвать.

4

Отец долго возился в прихожей, полез на чердак, вернулся недоуменным:

– Хорошо помню, что здесь топор оставил – словно сквозь землю, то есть пол, провалился. – Обернувшись к сыну, спросил: – Может, ты брал и забыл положить на место?

– У соседа топор, – признался Гошка. – Попросил одолжить, ну и услужил по-соседски.

Мать у плиты замерла. Отец кашлянул в кулак.

– Напраслину на него наговаривают, никто не здоровается и мимо проходят, будто он чужой.

– Он и есть чужой, – тихо ответила мать. – Был чужим и чужим остался. Думаешь, немцы насильно в полицию взяли? Добровольно, с большой охотой служил вражинам, как мог издевался над народом, стращал, что отправит в неметчину, отбирал последние харчи и одежду, сторожил арестованных – те просили воды, а он в ответ смеялся. За верную службу медаль получил – хвастался ею.

– Ничем и никогда не искупит вины, – добавил отец и еще что-то хотел сказать, но не успел – за дверью послышался голос:

– Вылазь, паскуда! Нашел моду убегать! Узнаешь, как не подчиняться!

Захлебины вышли из дому и увидели соседа, сидящего на корточках у крыльца.

– За своей псиной пришел – снова посмела убежать, будто у вас медом намазано, – объяснил Егорычев, не глядя на соседей. – Насилу нашел. – Заглянул под крыльцо, позвал: – вылазь! Иль прикажешь упрашивать?

Потянулся рукой под крыльцо, не дотянулся до собаки, хотел выругаться, но смолчал, сделал еще одну попытку достать Кабысдоха.

– Узнаешь у меня, как удирать!

Оказавшись в руках хозяина, пес затравленно смотрел на Егорычева.

– Прощения прошу, что пришлось побеспокоить. Благодарствую, что приказ подписали и моя анкета не испугала. Только бригада к себе ни в какую не берет и говорить со мной отказываются, будто я чумной, вы поставьте их на место, – последние слова Егорычев произнес, уже приближаясь к калитке.

Захлебины вернулись в дом, весь вечер точно набрали в рот воды, за ужином украдкой косились в окно, за которым доносился собачий визг – сосед учил Кабысдоха беспрекословному подчинению.

Утром, когда Гошка спустился с крыльца, увидел торчащий под ступеньками куцый хвост. Уже не опасаясь собаки, позвал Кабысдоха. Пес высунул вначале голову, затем выполз. Доверчиво подполз к мальчишке, лег у его ног. Гошка погладил, и пес лизнул детскую руку. Гошка поспешно раскрыл портфель, вытащил завтрак. Упрашивать беглеца не пришлось – Кабысдох проглотил бутерброды.

Гошка собрался принести еще еды, но тут рядом вырос Егорычев. Схватил собаку, отчего голова Кабысдоха дернулась, и потащил, то и дело ударяя носком сапога.

– Будешь знать, как удирать!

Новый удар, новый визг.

Бил Егорычев умело, со знанием дела, видимо, имея богатый опыт. Собака уже не визжала, не скулила, не взывала о милосердии. У своего дома Егорычев ударил пса в последний раз и отбросил еле живое тело…

Спустя час Кабысдох вновь перебежал к Захлебиным.

Первой услышала под крыльцом шорохи мать. Ни слова ни говоря, выудила из кастрюли мясистую кость, отдала сыну, и Гошка бросился кормить собаку, но та долго не притрагивалась к еде, водила шершавым языком по засохшей на шерсти крови, вылизывая рану.

– Пошли!

Кабысдох послушно заковылял за мальчишкой. В прихожей улегся, когда же перед ним поставили миску с водой, с жадностью вылакал все до дна.

– Пусть у нас останется, – попросил мальчишка, и мать ответила:

– Пусть.

5

Егорычев пришел, когда его никто не ждал.

Над поселком спускались сумерки. С моря надвигалась синяя прохлада. Поутихли гривастые волны. Неугомонные чайки вернулись в свои гнезда.

– Где Кабысдох? – не поздоровавшись, спросил выросший на пороге сосед.

Не стал дожидаться ответа, осмотрелся по сторонам, увидел забившуюся в угол собаку, нагнулся, чтобы не позволить прошмыгнуть мимо ног, собрал в кулак собачью шерсть.

– Узнаешь, как удирать! – приподнял собаку и ударил кулаком промеж глаз.

Кабысдох дернулся, не попытался вырваться, накрепко запомнив незыблемое правило – беспрекословное подчинение хозяину.

– Калекой сделаю, коль станешь своевольничать, не подчиняться! – Егорычев занес руку, чтобы снова ударить, но помешала мать:

– Прекратите немедленно!

– Оставьте собаку! – потребовал отец.

Егорычев хмуро ответил:

– Не лезьте не в свое дело, мое это добро, один я им распоряжаюсь, что пожелаю, то и сделаю, хочу – помилую, хочу – жизни лишу.

Не выпуская собаки, вышел из дома. Оказавшись на своей территории, свободной рукой поднял топор и ударил Кабысдоха по затылку раз, другой.

Все произошло настолько неожиданно, что трое Захлебиных остались ошеломленно стоять, затем бросились к забору.

Егорычев не стал ждать, когда соседи отберут обмякшую, не подающую признаков жизни собаку, отбросил топор, разжал пальцы, выпустил бездыханное тело и скрылся в доме.

– Чужой он, чужой! – залился слезами Гошка. – Хуже фашиста!

* * *

В тот же день Егорычев забил окна досками крест-накрест, навесил на дверь амбарный замок и ушел неизвестно куда. Окровавленный топор остался рядом с трупом собаки.

Старший Захлебин похоронил Кабысдоха на окраине поселка. А топор не взял, и сыну запретил брать. Топор недолго лежал за забором, вскоре его как крайне необходимую в хозяйстве вещь унес кто-то из поселковых.