Автор книги: Юрий Мухин
Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
Я, например, никогда не читал, чтобы наши саперы были истребителями танков. А у немцев истребление танков было одной из боевых задач полковых саперов, они были обязательны в группах истребителей танков – затягивали на шнурах противотанковые мины под гусеницы двигающегося танка, ослепляли его дымовыми гранатами и шашками, подрывали поврежденный танк, если экипаж не сдавался. Саперный батальон немецкой дивизии был вооружен стрелковым оружием и противотанковым оружем, как и пехота. Помимо своих прямых обязанностей – строительства мостов, установки минных полей и разминирования – его обязанностью был штурм укреплений противника, для чего он и имел на вооружении 9 огнеметов.
Еще пример. Предположим, идет бой, а у противника нет танков. Получается, что противотанковой артиллерии нечего делать. Нет, это не по-немецки. У Гудериана в воспоминаниях есть момент, когда он в бою в поисках своих частей подъехал к деревне, занятой нашими, а деревню атаковала всего лишь «одна 37-мм противотанковая пушка». Это сразу не понять: как артиллеристы без пехоты могли атаковать? Но дело в том, что во всех противотанковых подразделениях немецкой пехотной дивизии были и стрелки. На каждую пушку, кроме собственно артиллеристов, приходилось еще и по 3 пехотинца с ручным пулеметом. Вместе с 6 вооруженными винтовками артиллеристами они составляли что-то вроде пехотного отделения, усиленного пушкой. Поэтому наряду со стрелками и оборонялись, и атаковали, а когда у противника появлялись танки, то они занимались своими прямыми обязанностями.
По штатной численности в начале войны наш полк даже превосходил немецкий, но когда начинался бой, то в немецком полку оружием действовало одновременно гораздо больше бойцов, чем в нашем.
Видите ли, когда мы разбираемся, почему наша авиация уступала немецкой, видим те проблемы, которые были в стране с производством авиамоторов, то это все же объективная, не зависящая от наших предков причина. В 1913 году, к примеру, царские вузы подготовили всего 1821 инженера абсолютно всех специальностей. Это был настолько низкий старт, что как потом большевики ни торопились, а к финишу успеть было нельзя – нельзя было достигнуть высокого уровня во всех отраслях науки и техники.
Но то, что я обсуждал выше, касается не уровня техники как такового, а разумного выбора ее генералами и разумного применения ее в бою. Генералы-то в России всегда были. Причина не в низком уровне боевой техники, а в хронически низком уровне генеральского профессионализма в мирное время. А отсюда и пренебрежение тактикой, и отсутствие радиосвязи и т. д.
Читая стенограммы декабрьского 1940 года совещания высшего командного состава РККА, приходишь к мысли, что у советских и немецких генералов перед войной были существенные расхождения по основополагающим идеям ведения боевых действий.
Взгляд на цель боевых действий. Как мне видится, у советских генералов целью боевых действий был рубеж. Рубежи либо достигались в наступлении, либо отстаивались в обороне. Уничтожение противника являлось как бы следствием выхода на рубеж: враг мешал это сделать, и его уничтожали, а для удержания рубежа или его занятия не жалели никакие средства. Это, кстати, отмечают и те немецкие генералы, которые в своих воспоминаниях пытаются оценить своего советского противника.
Отмечают и удивляются. Поскольку у немцев целью боевых действий было только уничтожение противника, рубежи имели второстепенное значение. Немцы исходили из мысли, что если уничтожить противника, то занять или удержать любой рубеж не составит проблем.
Главный фактор победы. Судя по всему, немцы главным фактором победы считали нанесение по противнику удара как можно большей силы, для чего у них предусматривались для участия в бою одновременно и все силы, и все рода войск.
А вот из выступления на совещании советских генералов совершенно явственно видно и даже выпирает, что они главным фактором победы считали огромное численное преимущество над врагом.
Сможет ли страна обеспечить это преимущество или не сможет – их это в основном не колыхало. Как в сказке Салтыкова-Щедрина о мужике, который на необитаемом острове двух генералов прокормил. Если помните, то после того, как один генерал выдал мужику приказ на обеспечение пропитания, другой поинтересовался у первого: а где же мужик это все достанет? На что первый безапелляционно заявил: «Ён мужик, ён достанет!»
Вот глава ВВС РККА П.В. Рычагов на совещании докладывает: «Из опыта современных прошедших и идущих войн авиационная плотность достигается до 25 самолетов на один километр фронта».
Из опыта каких войн он это рассчитал?! Дело в том, что уже перед его докладом выступающие обсуждали, что немцы в мае 1940 года ударили по французам на фронте 1000 км силами авиации в 2,5 тыс. самолетов, т. е. плотность в 10 раз меньше, чем берет за основу Рычагов. Далее.
«Необходимо сделать вывод, что в современной войне на главном, решающем направлении (примерно по фронту 100–150 км. – Ю.М.) в составе фронта будет действовать не менее 15–16 дивизий, т. е. 3500–4000 самолетов».
С П.В. Рычаговым не согласился, в частности, прославившийся громкими поражениями в последовавшей войне Ф.И.Кузнецов, генерал-лейтенант, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа: «Я считаю, что эта цифра должна быть значительно больше».
С Кузнецовым солидаризировался Г.К. Жуков, который считал: если «общая ширина участков главного удара в предпринимаемой операции должна быть не менее 100–150 км», то для обеспечения операции потребуется «30–35 авиационных дивизий», т. е. до 8000 самолетов.
А вот мысль из выступления Е.С. Птухина, генерал-лейтенанта, командующего ВВС Киевского особого военного округа: «Для того чтобы уничтожить материальную часть на аэродромах (противника. – Ю.М.), а мы считаем в среднем на аэродроме будет стоять 25–30 самолетов, нужно подумать о мощном ударе на этот аэродром. Значит, группа должна быть не менее 100–150 самолетов».
Правда, это как-то не координировалось с тем, что немцы с 10 мая 1940 года в течение трех дней проводили налет на 100 французских аэродромов на глубину до 400 км «мелкими группами без прикрытия истребителей» (Я.В.Смушкевич) и «было выведено из строя около 1000 самолетов» (М.Н. Попов, генерал-лейтенант, командующий 1-й Краснознаменной армией Дальневосточного фронта).
Давайте теперь сравним цифры совещания с теми, которые через полгода показала война с немцами. Немцы завоевали господство в воздухе и наступали на РККА на фронте более чем в 3000 км. Исходя из «скромных цифр» П.В. Рычагова – 25 самолетов на 1 км фронта, с которыми не согласны ни Кузнецов, ни Жуков, немцы должны были бы иметь 75 тыс. самолетов. Но на 22 июня 1941 года они против 9917 наших самолетов в западных округах сосредоточили всего около 3 тыс. самолетов (в три раза меньше, чем Жукову требовалось всего лишь для проведения фронтовой операции на фронте в 400 км). И завоевали господство в воздухе вплоть до 1943 года!
Не менее щедро наши генералы относятся и к живой силе. В своем докладе Г.К. Жуков подсчитал, что для наступательной операции на фронте 400–450 км, с главным ударом на фронте 100–150 км, ему требуется «стрелковых дивизий порядка 85—100 дивизий, 4–5 механизированных корпуса, 2–3 кавалерийских корпуса». Это свыше 1,9 млн человек даже без артиллерийских, инженерных, транспортных, тыловых и прочих соединений и частей армейского и фронтового подчинения. Сравним: 22 июня 1941 года в сухопутные силы Германии на Восточном фронте, протяженностью свыше 3000 км, входило всего 85 пехотных дивизий, а все эти силы составляли 3,3 млн человек. Но немцы наступали до осени 1942 года – до Кавказа! В ходе войны никогда ни один фронт ни в одной операции не имел плотности войск, запрошенной Жуковым.
Еще. Из доклада Г.К. Жукова следует, что ударная армия должна сосредоточить на «участке главного удара шириною 25–30 км… около 200 000 людей, 1500–2000 орудий, массу танков». То есть 7 человек на погонный метр фронта. С такой плотностью, надо сказать, и затоптать противника несложно.
Немудрено, что и после войны материалы этого совещания оставались секретными – слишком много вопросов они оставляют о профессиональной компетенции наших генералов.
Взгляд на последний удар. Судя по многим факторам, последний удар в бою согласно советской военной мысли до и военной поры наносился штыком. Пехота должна была сблизиться с противником до расстояния штыкового удара и поставить точку в бою рукопашной схваткой. Четырехгранный штык, который для других целей невозможно применить, был неотъемлемой частью винтовки Мосина – основного оружия советской пехоты. В 1943 году ее модернизировали в карабин, но штык оставили, причем несъемным. Даже автомат Калашникова 1947 года без штыка не мыслится. Штыковому бою учили пехоту и до войны, и всю войну. А у кавалерии шашка являлась обязательной для солдата, и кавалерия должна была последнюю точку в бою ставить холодным оружием.
У немцев к винтовке тоже полагался штык – ножевидный. (Кстати, после войны он очень ценился на советских мясокомбинатах – благодаря хорошей затачиваемости его ценили обваловщики, срезавшие мясо с костей.) Но на фотографиях той войны нельзя увидеть немецкого солдата с винтовкой с примкнутым штыком. Штык носился только на поясе или на чехле лопатки. Связано это с тем, что немецкую пехоту штыковому и рукопашному бою не учили вовсе. Немецкие генералы от него начисто отказались. Соответственно из немецких кавалерийской дивизии и эскадронов (в составе разведбатальонов пехотных дивизий) были изъяты пики и палаши. Почему?
Думаю потому, что для нас атака – это был захват рубежа, а для немцев рубеж сам по себе не имел значения – им требовалось только уничтожение противника. В рукопашной схватке вероятность гибели своего солдата – 50%. Для немцев такая цифра была недопустима. И последнюю точку в бою они ставили только огнем и с расстояния, при котором гибель своего солдата была минимально вероятной.
Соответственно немецкие генералы разрабатывали тактику и оружие пехоты так, чтобы иметь возможность поразить огнем противника везде, в любом укрытии без рукопашного боя. Нашим генералам, при наличии штыка-молодца, это, по-видимому, казалось излишеством.
Чтобы не было так грустно, отметим, что ведь та война – это не исключение. Возьмите русско-японскую войну.
На начало века было отработано 3 типа артиллерийских снарядов. Они представляли собой цилиндр с конусной головной частью. Наиболее дешевой была осколочная граната – толстостенный цилиндр с небольшим количеством взрывчатки и латунным взрывателем мгновенного ударного действия. Далее шла бомба или фугасный снаряд – такой же стальной цилиндр, но тонкостенный с примерно двойным количеством взрывчатки и латунным взрывателем, срабатывающим при полной остановке снаряда.
Самым дорогим снарядом была шрапнель, по сути пушечка, которой пушки стреляли. Цилиндр снаряда был стволом этой пушечки, на дне его был порох, а сам ствол был заполнен шариками (шрапнельными пулями) из сплава свинца с сурьмой. У шрапнели был очень сложный взрыватель из очень дорогого в то время алюминия, он имел (у трехдюймовой шрапнели) 130 делений, установка на которые позволяла произвести срабатывание шрапнели в воздухе на любом участке траектории до дальности 5,2 км. Выстрел шрапнели в воздухе посылал на врага сверху вперед 260 пуль, и эффективность шрапнели при стрельбе по открыто расположенному противнику была чуть ли не вдвое выше, чем осколочной гранаты.
Но, повторяю, шрапнель была очень дорогим изделием, как по применяемым материалам, так и по сложности изготовления.
Так вот, в начале века русские генералы были очарованы шрапнелью, и в 1904 году русская армия выступила на войну с Японией, имея в зарядных ящиках полевой артиллерии исключительно шрапнель. Но что произошло? Японцы начали строить полевые укрепления и прятаться в деревнях под глинобитными перекрытиями китайских фанз. Пули шрапнели не пробивали брустверов окопов и глинобитных стен, артиллерия, не имея, в общем-то, дешевых фугасных снарядов, ничем не могла помочь пехоте, и русская пехота шла в атаку на укрепленного противника, неся огромные потери от японского ружейно-пулеметного огня.
Сделали ли наши военные теоретики выводы к началу Первой мировой войны? Сделали. Но какие?!
Они пришли к выводу о малой эффективности артиллерии вообще, о том, что основные потери в будущей войне будут наноситься ружейно-пулеметным огнем. Эта теория внесла в практику два следствия. Во-первых, количество гаубичной, крупнокалиберной артиллерии в армии было сокращено до пределов, необходимых для взятия крепостей у австрийцев и немцев, а запас артиллерийских снарядов к полевым пушкам был сделан столь малым, что был израсходован через несколько месяцев с начала войны. И с 1915-го по 1917 год наша пехота хронически не имела поддержки своей артиллерии. (Правда, почти так же ошиблись с гаубичной артиллерией и наши союзники – французы с англичанами.)
Единственными, кто все предусмотрел для будущей войны – и количество артиллерии и ее состав, – были немецкие генералы.
Так что особо пенять только советским генералам не приходится – царские были не лучше. Может, они в чем-то были и профессиональнее, но зато советские офицеры и генералы дрались более яростно, меньше сдавались в плен и быстрее учились в боях, что с горечью констатируют немецкие генералы из тех, кто воевал обе мировые войны.
Полезный вывод
Военные теоретики и генералы перед войной оказались неспособными подготовить Красную Армию в тактическом и организационном плане. Это нам полезно знать?
Подготовка кадров армии
В понимании немцев армейские чины – это должности в бою, а в русском понимании – то нечто, за что дают больше денег из казны и много почета от общества. У немцев только одно, так сказать, сверхштатное звание фельдмаршала имело вид награды, а в царской русской армии чин был второй по значению наградой после царского благоволения, и шла эта награда впереди всех орденов. Орден – это побрякушка, которую всем давали, включая тыловых и попов, а чин – это деньги, а деньги есть деньги – это то, за чем русское офицерство в армию и шло. Начиная рассмотрение разницы в подготовке советских офицеров, нам нужно это обстоятельство иметь в виду: немецких офицеров воспитывали и готовили для работы в бою, а старых русских, советских и новых русских офицеров готовят для изъятия средств из казны при помощи звездочек на погонах.
То, что офицеров готовят в училищах, а совершенствуют в академиях, так въелось нам в мозги, что старое петровское требование начинать службу солдатом кажется анахронизмом и вообще чуть ли не придурью императора. Какой же он офицер, если училища не окончил?! Правда, нужно отметить, что армия тут не сирота, у нас во всех сферах деятельности человек, не имеющий бумажки об образовании, за специалиста не считается – какой же он инженер, если институт не закончил? В результате у нас очень много людей, имеющих дипломы инженеров, а инженеров так мало, что становится очевидной чистая случайность их попадания в число выпускников вузов.
Почему Россия стала на столь нелепый путь подготовки офицеров, понятно: русские цари очень долго не могли дать общее образование многочисленному населению на огромной территории России. Возник соблазн собирать дворянских детей в специальные учебные заведения и давать им общее образование, поскольку малознающему человеку трудновато командовать другими людьми. Это понятно. Но откуда возникла мысль выпускать их из этих заведений офицерами, трудно объяснить с позиций здравого смысла. Правда, до самой революции существовала система подготовки офицеров прямо в армии из людей, имеющих подходящее общее гражданское образование. Но и в этом случае офицерами становились не те, кто наиболее подходил для этого, а по формальным признакам – после определенного срока службы и сдачи экзамена, как правило, за курс соответствующего военного училища. Еще подчеркну: в России никак не рассматривалось, годится ли этот человек, чтобы быть атаманом, является ли он лучшим воином, а единственным критерием производства в офицеры была сдача им экзаменов каким-то преподавателям.
Пожалуй, еще круче обстояло дело только в США. Если в России курс военного училища занимал 2–3 года, то в знаменитом военном училище Вест-Пойнт даже не остающиеся на второй год курсанты уже в начале XIX века учились 4 года, после чего выходили в армию вторыми лейтенантами. В США было много и учебных заведений для офицеров – что-то вроде наших военных академий. Впрочем, американцев понять можно: у них в общеобразовательных школах настолько «демократическое» образование, что имело, конечно, смысл дать будущим американским офицерам хоть какое-то образование уже в военных училищах.
Мне уже приходилось писать, что робость и малодушие советских генералов, их боязнь пойти на риск и заложить в свое решение свое собственное видение обстановки проистекали от их низкой квалификации. Давайте разберем, что, собственно, имеется в виду. В нашем русском понимании, особенно в понимании тех, кто называет себя интеллигентами, квалификацией считается наличие дипломов и справок о некоем образовании, т. е. некие теоретические знания. Но все это не более чем чепуха.
Квалификацию дает только практика, каким бы делом ты ни занимался. Даже если тебе вложили в голову очень точные теоретические знания, то и тогда они не дают тебе никакого умения работать, а только помогают быстрее освоить свое дело на практике. А освоить работу, научиться работать можно, только работая. Это первая и, надо сказать, объективная трудность всех профессиональных военных, поскольку им негде научиться работать, кроме как на реальной войне, в скольких бы манёврах они ни принимали участие и какие бы прекрасные теоретические знания они ни имели.
Большой вопрос и в том, как получить эти теоретические знания. По нашим русским представлениям, теоретические знания можно получить только в учебном заведении. Это большая ошибка, и России она всегда дорого стоила.
Мне могут сказать, что дело не в учебных заведениях, а в том, что мы русские и посему всегда лаптем щи хлебаем, в каких бы академиях мы ни обучались. Но вот посмотрите, кого обвиняет главнокомандующий русской армией в Русско-японской войне 1904–1905 годов Куропаткин в позорнейших поражениях той войны. Обратите внимание не на смысл обвинений и не на должности, а на фамилии этих русских генералов.
«Куропаткин обвиняет Бильдерлинга в том, что во время сражения под Ляояном, имея в своем распоряжении значительные силы, он не остановил обходного движения армии Куроки.
Затем Куропаткин упрекает Штакельберга за крайнюю нерешительность действий во время сентябрьского наступления, вследствие чего прекрасно задуманная операция окончилась неудачей.
Наконец Куропаткин обвиняет Каульбарса в том, что в сражении под Мукденом он, несмотря на неоднократные приказания, на посланные ему многочисленные подкрепления, упорно не переходил в наступление и таким образом подарил неприятелю два дня».
Это строки из статьи генерал-лейтенанта русской армии Е.И. Мартынова. Он окончил в 1889 году Академию Генштаба, в Русско-японскую войну командовал полком и, судя по статье, знает, о чем пишет. Как видите, национальность не имеет значения, поскольку даже немцы, получив русское военное образование, теряют смелость и даже зачатки какой-либо квалификации.
Особенностями русского (советского) военного образования является и то, что никто из участников Великой Отечественной войны не вспоминает ни одного случая, когда бы оно ему потребовалось хоть в каком-нибудь бою. Я также не встречал, чтобы кто-либо из военных оценил ценность этого образования, безразлично как: обругал бы его или похвалил. Что-то с этим нашим военным образованием странное происходит – оно на бумаге как бы есть, но в практике оно как бы никого и не волнует. Поэтому дам по этому поводу мнение упомянутого чуть выше генерал-лейтенанта Мартынова (с моими выделениями в тексте), правда, он оценивает Академию Генштаба царской армии, но сильно ли отличалась от неё Академия Генштаба Советской Армии?
«В России нет высшего учебного заведения, которое было бы поставлено в такие исключительно благоприятные условия в смысле предварительной подготовки слушателей, обстановки преподавания и материальных средств, как Академия Генерального штаба.
Огромные служебные преимущества, которыми пользуются офицеры этой корпорации не только в армии, но и в других сферах государственной службы, вызывают большой наплыв желающих поступить в академию.
…Итак, Академия Генерального штаба получает в свое распоряжение хорошо подготовленный состав слушателей, проникнутых самым искренним желанием работать, совершенно спокойную обстановку для научных занятий и богатые материальные средства.
Как же пользуется она этими исключительными условиями?
Прежде всего каждого поражает бессистемность академического преподавания. …Попадет туда «трудолюбивый» профессор, и на практике никто не препятствует ему искусственно раздувать свой курс, включая в него всевозможные свои «произведения» и обременяя память учащихся совершенно нелепыми деталями; нет в академии соответствующего специалиста, и самые важные отделы совсем не изучаются. Например, курс истории военного искусства в эпоху первой революции переполнен подробностями вроде следующих: «Рыже-бурая и светло-чалая лошади не принимались… в немецкую кавалерию»; «Рост лошадей указывался для шеволежерного полка от 14 фауст (0,344 фт.) 3 д. до 15 фауст, для гусарских полков от 14 фауст 2 д. до 14 фауст 3 дюймов»; «В среднем на день отпускался верховой кавалерийской лошади 7,091, а военно-упряжной лошади – 3,841 килограмма овса».
… Слушателей академии спрашивали о том, сколько золотников соли на человека возится в различных повозках германского обоза, каким условиям должна удовлетворять ремонтная лошадь во Франции; но организация японской армии оставалась для нас тайной до такой степени, что перед моим отправлением на войну главный специалист по этому предмету категорически заявил мне, что Япония не может выставить в Маньчжурии более 150 тыс. человек. Занимаясь пустословием о воображаемой тактике Чингисхана и фантастической стратегии Святослава, академические профессоры в продолжение целой четверти века не успели даже критически исследовать нашу последнюю турецкую войну, ошибки коей мы с точностью повторили теперь на полях Маньчжурии. Следуя раболепно и подобострастно, но без всякого смысла и рассуждения в хвосте Драгомирова, представители нашей официальной военной науки прозевали те новые приемы военного искусства, которые под влиянием усовершенствований техники зародились на Западе. По справедливому замечанию известного французского писателя генерала…: «Русская армия не захотела воспользоваться ни одним уроком последних войн». Вообще, Академия Генерального штаба, вместо того чтобы служить проводником новых идей в войска, все время упорно отворачивалась от жизни, пока сама жизнь не отвернулась от нее.
Однако бессистемность академической программы и отсталость отдельных курсов являются несравненно меньшим злом, чем те методы преподавания, которые господствуют в академии.
От начальника в бою главным образом требуется: здравый смысл, инициатива и твердый характер.
Все академическое преподавание, весь режим академии поставлены так, что эти редкие дары природы систематически ослабляются.
Здравый смысл затемняется схоластическим способом изложения науки. Военное искусство – дело живое и практическое, а потому теория его вместо того, чтобы витать в облаках метафизики, должна находиться в постоянном и непрерывном общении с жизнью, должна быть краткой и понятной. В изложении талантливого, действительно знающего дело специалиста самые сложные вопросы являются простыми и понятными. Наоборот, жалкая бездарность, соединенная с отсутствием настоящих живых знаний, обыкновенно старается свои убогие мысли облекать в труднодоступные пониманию формы, наивно полагая, что в этом-то и заключается ученость.
Таким именно характером отличается большинство академических руководств по военному искусству: самые простые вещи расписаны на многих страницах, для доказательства очевидных истин призваны на помощь философия, психология и другие науки; часто встречаются ссылки на первоисточники и архивы, которыми авторы, безусловно, не пользовались; классификация доходит до карикатуры, сводя изложение каждого вопроса к бесчисленному множеству искусственно придуманных пунктов.
Например, вот как излагается в академическом учебнике простой и совершенно понятный вопрос об организации войск:
«Свойство природы боя, как явления стихийно-волевого, значение между орудиями, элементами боя – человека, господство его в серии этих элементов, огромное преобладающее значение и влияние в бою морального элемента, духовной стороны главного орудия боя человека – все это, в общей совокупности, указывает, что духовно-волевая сторона человека, как единичного, так и массового, должны лечь в основание всех вопросов воспитания и обучения, а равно и вопроса составления коллективной единицы человека, то есть в организации массового человека, масс, в организации отрядов, то есть вообще во всех вопросах организационных».
…Подобный схоластический метод преподавания приносит неисчислимый вред, потому что приучает будущего офицера Генерального штаба подходить к решению каждого практического вопроса не прямо и просто, а посредством разных сложных умозаключений. Вместо практических деятелей он воспитывает доктринеров, которые для военного дела несравненно опаснее круглых невежд.
Затем, второе качество, необходимое для начальника на войне, – сознательная, не боящаяся ответственности инициатива, безжалостно подавляется в академии.
Отвечая на экзаменах, офицер должен точно придерживаться учебника; высказать какой-нибудь самостоятельный взгляд, противоположный взгляду профессора, гораздо опаснее, чем совсем не знать вопроса.
…Наконец, твердость характера – третье основное качество для будущего боевого начальника – расшатывается гнетом того полицейского режима, который господствует в академии.
…С тех пор некоторые частности изменились, но люди опытные говорят, что далеко не всегда в лучшую сторону».
Далее Мартынов от обучения переходит к результатам этого обучения:
«Каждый из крупных военных начальников имеет особый штаб, с помощью которого он управляет войсками. При нормальных условиях работа распределяется следующим образом: штаб собирает все необходимые сведения о местности и противнике; на основании этого начальник принимает известный план действий; штаб разрабатывает этот план в деталях и затем, в целом ряде распоряжений, передает волю начальника войскам. Таким образом, на долю штабов выпадает главным образом техника военного искусства.
…Таковы те требования, которые война предъявляет к Генеральному штабу, а между тем у нас никто его не готовит к этому. Обычная служба офицеров Генерального штаба не только в центральных управлениях, но и в войсковых штабах сводится к бюрократической, даже просто канцелярской переписке, не имеющей ничего общего с военным искусством. Маневры крупными частями чрезвычайно редки и дают, особенно в смысле штабной службы, ничтожную практику. Тактические занятия и полевые поездки сведены к простой проформе. Военная игра применяется чрезвычайно редко и преследует совсем другие цели.
Итак, деятельность мирного времени совершенно не подготовляет наш Генеральный штаб к тому, что ему придется делать на войне.
…Что касается академии, то она имела на сухопутном театре войны четырех представителей: первый из них командовал дивизией, тотчас же по прибытии бежавшей под Ляояном, что было одной из главнейших причин потери этого сражения; второй, будучи профессором тактики, исполнял во время войны чисто канцелярские обязанности, для чего можно было назначить любого статского советника; третий (нужно думать – лично совершенно неповинный) тем не менее, по своему служебному положению, является одним из ответственных лиц за организацию беспорядка на правом фланге нашей армии во время несчастного сражения под Мукденом; про четвертого (насколько правильно – не знаю) такой бесспорно боевой генерал, как Церницкий, говорит – «был здесь светило нашей академии Генерального штаба, оказавшийся совершенно бездарным трусом […], в конце концов его никто не хотел держать в отряде и он возвратился в Петербург, где тотчас же был произведен в генералы и начал насаждать свою бездарность и пошлость».
Что касается главных академических схоластиков, то они остались в Петербурге и, под гром наших поражений, продолжали по-прежнему читать свои жалкие безжизненные курсы».
Ну и насколько сильно Академия Генштаба Красной Армии, да и другие её академии, отличались от Академии Генштаба царской армии? И в лучшую ли сторону? Оцените вот такой момент из воспоминаний И.А. Толконюка, касающийся военных познаний одного из светил советского генштаба.
30 июня 1942 года майора Толконюка с должности начальника штаба бригады переводят в штаб 33-й армии на полковничью должность заместителя начальника оперативного отдела. Начальник оперативного отдела Киносян представляет его начальнику штаба 33-й армии Покровскому:
«Киносян зашел в кабинет, а мне приказал подождать в приемной. Вскоре позвали и меня. Генерал-майор Александр Петрович Покровский, известный в военных кругах грамотностью и педантичностью штабист-оператор, вышел из-за стола и шагнул мне навстречу. Я представился по-уставному. Генерал протянул мне теплую мягкую руку и недовольно заметил, что я невоспитанный командир.
– Вы, майор, кажется, окончили академию, а вести себя не умеете, – упрекнул он меня, загадочно взглянув на Киносяна. – Начальник без головного убора, а подчиненный смеет заходить к нему в фуражке. Никакого такта…
– Прошу прощения, товарищ генерал! Но в академии и в артшколе этому не учили, – попытался я оправдаться, чем вызвал осуждающий взгляд Киносяна.
– Жизнь учит таким элементарным вещам, молодой человек! Жизнь, а не учебные заведения, – сердито отрубил генерал и предложил сесть. Сняв фуражку, я сел на стул у приставного столика. Генерал продолжал стоять.
– Вот видите, – возмутился начальник еще более, – генерал стоит, а майор расселся, как на именинах. Мы с вами так кашу не сварим.
Я вскочил как ошпаренный и вытянулся по стойке «смирно».
– Что вы можете делать в штабе? Что вам можно доверить? Вас надо учить и воспитывать с самого начала, – ровным голосом, спокойно выговаривал начальник претензии. – Штаб, и особенно оперативный отдел, следует укомплектовывать культурными, воспитанными и не только грамотными, но и сообразительными командирами, – обратился генерал к начальнику оперотдела.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.