Текст книги "Победила бы современная Россия в Великой Отечественной войне?"

Само собой, что и Рубцов процитировал эту телеграмму Сталина, но поскольку он, бедный, не понимает смысла даже простых слов, то этот упрёк Сталина Мехлису в том, что Мехлис не вмешался «в оперативные дела», у Рубцова вполне сочетается с собственными упрёками в том, что Мехлис «вмешивался в оперативные дела». Ну, так устроены мозги у «приобщившихся».

Во-вторых, маршал Василевский не мог упрекнуть Мехлиса в том, что тот «вмешивался в оперативные дела» Крымфронта потому, что это не Мехлис, а он, Василевский, в них вмешивался. Вы же помните телеграмму, в которой Москва не только указывала Козлову и Мехлису, что делать, но даже определяла, в каком месте им надлежит находиться. Рубцов, не соображая, к счастью, что именно он цитирует, приводит выдержки и вот из такого документа:

«По распоряжению тов. Мехлиса все оперативные планы, директивы и иные распоряжения войскам фронта проверяются и санкционируются им, – информировал Козлов заместителя начальника Генштаба Василевского. И, явно дезориентированный таким поворотом событий, спрашивал: – Следует ли в данном случае представлять на утверждение Народному Комиссару оперативные планы, свои предложения о предстоящей деятельности войск или все указания по всем вопросам жизни и деятельности войск получать от него непосредственно на месте?»

Как видите, Козлов не возмущается таким положением дел, а радостно информирует Ставку, что Мехлис очень добросовестно относится к своим обязанностям и в курсе абсолютно всех оперативных дел фронта. Из этого же документа видно, что до Мехлиса все оперативные дела согласовывал или не согласовывал, т. е. вмешивался в них, Василевский. Козлова это мало устраивало, так как в случае неудач ответственность на Генштаб переложить можно («Вы же сами мне всё согласовали!»), но не просто, поскольку Василевский будет отбиваться: «Вам там на месте было видней, чем нам в Москве, так почему вы нас не предупредили и т. д.». И деваться некуда – на месте действительно виднее. А тут такое счастье – Мехлис приехал! Теперь у Мехлиса можно всё утвердить, а потом заявлять: «Представитель Ставки нам всё согласовал, а он же был тут и всё видел!» Генштаб, однако, на это не купился, не передал Мехлису своё единоличное право вмешиваться в оперативные дела Крымфронта. Таким образом, у Мехлиса оставалось только одно: докладывать в Москве своё видение дел на Крымском фронте и давать свои предложения о том, как эти дела улучшить. Поэтому-то и Василевский в своих мемуарах помалкивает на тему того, кто именно «вмешивался в оперативные дела».

Рассказ о разгроме немцами Крымского фронта в мае 1942 года уместно будет начать с аналогии. Что, собственно, тогда произошло? Три армии Крымского фронта перегораживали Керченский полуостров примерно в 100 км к западу от Керченского пролива. Под ударами немцев эти армии отошли (если так можно сказать) и были прижаты к этому проливу. Ну и что? Несколько месяцев спустя немцы точно так же оттеснили наши армии к Волге: 62-ю армию генерала Василия Ивановича Чуйкова загнали в конце сентябре в Сталинград и больше двух месяцев бились об эту армию, как об стену, но сбросить её в Волгу так и не смогли. Причин этому, думаю, достаточно: тут и приказ № 227 «Ни шагу назад», и многое что ещё. Но, думаю, что главным было то, что все эти месяцы ни штаб 62-й армии, ни её командующий, тогда генерал-лейтенант Чуйков, ни остальные генералы этой армии солдат не бросали и на левый берег Волги не переезжали. А дело ведь обстояло очень круто. Чуйков по документам и по памяти восстановил обстановку в кризисный период:

«Отразив удары немецко-фашистских войск на главном направлении, 62-я армия после 19 ноября имела глубину боевых порядков самое большое около километра. Позади Волга, впереди – противник. Между ними – узкая полоса сталинградских руин, в которых закрепились наши части.

На правом фланге главных сил армии стояла дивизия Людникова. Она была окружена и прижата к Волге, занимая оборону на площади не более одного квадратного километра.

На левом – 13-я гвардейская стрелковая дивизия занимала узкую полоску вдоль берега. Глубина ее обороны не превышала двухсот метров. Штаб армии находился за стыком 13-й гвардейской и 284-й стрелковой дивизий, в пятистах метрах от переднего края, а мой наблюдательный пункт и того ближе – на полотне железной дороги, огибающей Мамаев курган с востока, перед самым носом у противника.

Ширина фронта обороны армии (около восемнадцати километров) насквозь простреливалась артиллерийским огнем с любого фланга, а вся глубина ее боевых порядков простреливалась пулеметным огнем. Жизнь на этом узком плацдарме усложнялась еще тем, что господствующая над городом вершина Мамаева кургана, вернее, водонапорные баки и высота 107,5 находились в руках противника. С этих высот враг просматривал все подходы к Волге с востока, а это значит, что боеприпасы, снаряжение и продукты питания доставлялись в Сталинград под прицельным огнем артиллерии противника».

Ну и что тут такого диковинного в том, что генералы были в нескольких сотнях метров от немцев и их могли убить? Они ведь, по идее, тоже солдаты. Помните, как у Пушкина в «Капитанской дочке» пояснил эту мысль капитан Миронов: «Что же вы, детушки, стоите? – закричал Иван Кузьмич. – Умирать, так умирать: дело служивое!»

Чуть выше я писал, что Мехлис пенял политорганам РККА ещё в 1940 году: «Забыты русские полководцы – Суворов, Кутузов, Багратион и другие, их военное искусство не показано в литературе и остаётся неизвестно командному составу». Вот только нужно ли было это искусство полководцам РККА? Нужно ли было вот это высказывание Суворова: «…солдат во фронте, как на священнодействии: он слышит команду, знает, что ему делать, и должен исполнить. Перед ним совершается кровавая жертва любви к отечеству; он сам для него предназначен и должен весь принадлежать своему долгу; нет ни недоразумений, ни колебаний, ни сомнений; нет и мысли, которою бы можно поделиться с товарищем; мысль у всех одна – ПОБЕДИТЬ или УМЕРЕТЬ».

Как мне думается, средний генерал РККА с одобрением относился к этой мысли Суворова, но понимал её дословно: солдат должен победить или подохнуть, а он, генерал, – победить или удрать. А такие генералы, как Чуйков, в начале войны были либо очень редки, либо после войны генералитет сделал всё, чтобы о них забыли.

Чуйкову на правом берегу командовать армией было неудобно – одна дивизия была от него отрезана, и он связывался с ней через левый берег или только по радио. Но Чуйков продолжал сидеть на правом берегу. Почему? А вот вдумайтесь в эти строки его воспоминаний:

«Между тем в блиндажах Военного совета становилось все теснее и теснее. Сюда шли люди из разбитых штабов дивизий Жолудева и 84-й танковой бригады. Только здесь они могли укрыться от бомбежки и как-то руководить своими подразделениями.

На свой страх и риск я предложил командующему артиллерией генералу Пожарскому переправиться на левый берег и оттуда управлять артиллерией. Он чуть не со слезами на глазах заявил:

– Не поеду… Где вы, там и я, умирать будем вместе…

И не поехал. Но мне и сейчас трудно сказать, что его присутствие на правом берегу принесло больше пользы. Возможно, с левого берега он бы лучше управлял артиллерией и больше истребил бы захватчиков. Командующий бронетанковыми войсками армии Вайнруб все эти дни проводил около танков 84-й бригады, переставляя их на более выгодные позиции, в засады, организуя взаимодействие танкистов с пехотой и артиллерией. Скажу прямо, понимая критическое положение, никто в армии и не думал в эти дни о себе.

От частей и соединений армии мы получали тревожные донесения. Многие просили помощи, запрашивали, как и что делать. Возможно, этими запросами командиры дивизий и полков хотели удостовериться, существует ли командование 62-й армии, не остались ли они в Сталинграде без командования армии. На эти запросы мы четко и коротко отвечали:

– Сражаться до последней возможности, с места не уходить!..

Потери были очень тяжелые: 15 октября дивизии Жолудева и Горишного потеряли около 75 процентов своего боевого состава, однако за этот день фашисты не продвинулись вперед, их атаки были отбиты. Они потеряли 33 танка и до трех батальонов пехоты».

То есть как только В.И. Чуйков и штаб 62-й армии переправился бы на левый берег, очень не исключено, что туда немедленно рванули бы и командиры дивизий, а за ними и командиры полков, а Сталинград немедленно прекратил бы сопротивление. Ведь неспроста комдивы и комполков непрерывно и по пустякам названивали в штаб – им не терпелось: «Когда же он переправится!» Но Чуйков не уходил, и всем пришлось драться.

А вот как обстояло дело в Крыму. 8 мая немцы ударили по Крымскому фронту, и в несколько дней этого фронта не стало. И не стало прежде всего потому, что, бросив по своему обыкновению солдат, от немцев начали удирать полководцы Красной Армии. Участникам тех боёв это уже не казалось трусостью, такое поведение генералитета Красной Армии они уже считали откровенным предательством. Рубцов пишет:

«Полные трагизма картины нарисовала позднее в коллективном письме Верховному Главнокомандующему группа политработников 51, 47 и 44-й армий: отсутствие хоть какого-то организующего начала при отходе, быстро переросшем в паническое бегство, страшная давка на переправах, массовые жертвы. «Это все произошло благодаря предательскому командованию Крымского фронта, иначе считать нельзя», – заявляли доведенные до крайности авторы письма».

Мехлис же пытался сделать всё, что было в его силах, но что поделать с трусливым полководческим быдлом?

Рубцов сообщает:

«В 22 часа 14 мая, докладывал он, начальник особого отдела фронта комиссар госбезопасности 3-го ранга А.М. Беляков сообщил Военному совету, находившемуся на КП в аджимушкайских каменоломнях, об имеющемся у него указании Ставки ВГК немедленно эвакуировать членов Совета на Таманский полуостров. Когда же руководители прибыли в указанное Беляковым место – на пристань завода им. Войкова, «опросом контр-адмирала Фролова (старшего морского начальника в Керчи. – Ю.Р.) выявилось «недоразумение», весьма похожее на провокацию». Оказывается, Военный совет передислоцировался не на Тамань – противоположный берег Керченского пролива, а в Еникале. Дезинформация привела к тому, что переезд штаба фронта совершался в спешке, неорганизованно, в результате и без того слабое управление войсками было нарушено не менее чем на восемь часов».

За связь с войсками отвечают вышестоящие штабы, ни при каких передислокациях они не имеют права прекращать эту связь ни на минуту. А тут 8 часов без связи! То есть только услышав, что уже «можно», штабное быдло штаба фронта оборвало связь и рвануло на пристани, даже не уточнив, куда бежать надо… А что решили в армейских и дивизионных штабах, когда узнали, что штаб фронта уже не отвечает? Само собой – решили, что и им тоже «можно»

Судя по всему, оставались с солдатами, старались организовать их и вести хоть какие-нибудь бои, пытались что-то сделать, чтобы переправить с Крыма как можно больше людей, только комиссары да немногие генералы и командиры. Остальное генеральско-офицерское стадо рвануло к Керченскому проливу, чтобы удрать на Тамань либо сдавалось немцам в плен. Напомню хронологию: 8 мая немцы начали наступление, а 19 мая они полностью очистили Керченский полуостров от советских войск, убив и пленив 176 тыс. человек, уничтожив и захватив 3,5 тыс. орудий и миномётов, 347 танков, 400 самолётов.

Бег начал замкомандующего фронтом генерал Черевиченко – он оказался на Тамани ещё 13 мая, за ним помощник командующего генерал Крупников – 15 мая, фронтовое начальство – 17 мая. В ночь на 20-е последние солдаты увезли с собой представителя Ставки Верховного Главнокомандования Мехлиса.

Наш прославленный флотоводец и по совместительству, само собой, жертва сталинизма адмирал Н.Г. Кузнецов, героически переживший трагедию Крымского фронта у себя в московском кабинете, в мемуарах авторитетно разъясняет глупость Мехлиса: «…Мехлис во время боя носился на «газике» под огнём, пытаясь остановить отходящие войска, но всё было напрасно. В такой момент решающее значение имеют не личная храбрость отдельного начальника, а заранее отработанная военная организация, твёрдый порядок и дисциплина».

Вот что значит человек большого ума – такого большого, что за ним уже и совести не видно. Получается, что если у солдат заранее отработаны организация, порядок и дисциплина, то такие военачальники, как Кузнецов, так уж и быть, с ними останутся, а если этого нет, то полководец может бросить своих солдат и удрать, а с ними пусть остаются такие дураки, как Мехлис. Ох, как жаль, что Кузнецов не у Гитлера флотом командовал, небось тогда наш военно-морской флот в той войне утопил бы у немцев хотя бы какой-нибудь крейсер…

Между прочим, а Севастополе войска год отрабатывали «организацию, твёрдый порядок и дисциплину», как и учит Кузнецов, и не под началом кого попало, а под командой адмирала Октябрьского, которым командовал адмирал Кузнецов. Чуть позже мы о Севастополе ещё вспомним, а сейчас дадим высказаться о Мехлисе ещё одному прославленному советскому флотоводцу, в то время обязанному прикрыть Крымский фронт военно-морскими силами, адмиралу Исакову. Рубцов пишет и цитирует:

«Я видел Мехлиса, когда нам было приказано эвакуировать то, что еще можно было эвакуировать с Керченского полуострова, – рассказывал Константину Симонову адмирал Исаков. – Он делал вид, что ищет смерти. У него был не то разбит, не то легко ранен лоб, но повязки не было, там была кровавая царапина с кровоподтеками; он был небрит несколько дней. Руки и ноги были в грязи, он, видимо, помогал шоферу вытаскивать машину и после этого не счел нужным привести себя в порядок. Вид был отчаянный. Машина у него тоже была какая-то имевшая совершенно отчаянный вид, и ездил он вдвоем с шофером, без всякой охраны. Несмотря на трагичность положения, было что-то в этом показное, – человек показывает, что он ищет смерти».

На замечание Симонова, что, по его наблюдениям, Мехлис – человек не робкого десятка, Исаков ответил: «Он там, под Керчью, лез все время вперед, вперед. Знаю также, что на финском фронте он бывал в боях, ходил в рядах батальона в атаку. Но… на мой взгляд, он не храбрый, он нервозный, взвинченный, фанатичный».

Судьба хранила Льва Захаровича. 14 мая, находясь на КП 44-й армии, вместе с сопровождающими он попал под артиллерийский обстрел. Тяжело ранило начальника политотдела армии, а также порученца Мехлиса, были разбиты автомашины, у представителя же Ставки – ни царапины. Надо отдать ему должное: в подобных ситуациях он не терял присутствия духа».

Итак, по мнению Исакова, Мехлис показушно «искал смерти», и вообще он не храбрый, а нервозный, взвинченный и фанатичный. Сначала давайте о нервозности. Адмирал Кузнецов о трагедии Крымского фронта написал в своих воспоминаниях не очень много, на мой взгляд, он гораздо больше написал о том, где, с кем и как он кушал во время войны. Но всё же написал и о керченских делах:

«…События развивались исключительно быстро. Адмирал Исаков ознакомил меня с новой обстановкой на Керченском полуострове. Из сказанного следовало: она там тяжелая. Как выяснилось, фронт к этому серьезно не готовился. Обстановка на море в районе Керчи тоже осложнилась. Поток грузов в Керчь был прерван. От командира Керченской базы контр-адмирала А. С. Фролова требовали невозможного: обеспечить эвакуацию уже скопившихся на берегу тыловых частей фронта. Следует отметить, что спокойствие и распорядительность Фролова сыграли положительную роль в самые критические дни и часы. Но он имел мало средств, да и они не могли совершать регулярные рейсы.

…Адмирал Исаков распорядился выслать в Керчь все суда, находившиеся в этом районе, независимо от их ведомственной принадлежности».

Как видите, один адмирал со спокойной храбростью распорядился, второй распорядился, третий распорядился. И всё это без какой-либо нервозности, взвинченности и фанатизма. Рубцов, просмотревший документы, суммирует итоги этой спокойной адмиральской храбрости так: «Плавсредства подавались нерегулярно и несвоевременно. Командиры многих гражданских судов отказывались подходить к берегу под бомбежкой и артогнем, симулировали аварии. При потенциальной возможности переправлять в сутки 30–35 тысяч человек, только 17 мая смогли эвакуировать чуть больше 22 тысяч, в иные же дни было меньше». Ведь спокойная храбрость без фанатизма заразительна: адмиралы начали её проявлять, а капитаны судов чем хуже?

Теперь по поводу высказывания адмирала Исакова, что Мехлис, дескать, искал смерти. Исаков просто не знал, как ищется смерть, поэтому настоящий храбрец Мехлис в глазах Исакова и предстал ищущим смерти. Поскольку вряд ли кто из читателей это знает, приведу пример, как немецкие генералы, попавшие в окружение под Сталинградом и не желавшие опозорить себя сдачей в плен, искали смерти. Описал это немецкий майор, командир сапёрного батальона, тоже оказавшийся в окружении:

«Поднимаю к глазам бинокль. Да, верно, двое совершенно спокойно и невозмутимо идут к русским позициям. На одном из них кожаное пальто – значит, офицер; на голове каска, за плечом винтовка. Он невысокого роста, приземист. Вот он поворачивает голову влево, и вдруг я замечаю на нем поблескивающие золотом погоны. Сомнения нет: генерал! Видно, жизнь ему недорога, раз вздумал гулять в нейтральной полосе. Или он кого-то ищет там, впереди? И никакой охраны, только один сопровождающий? Вглядываюсь во второго. На нем меховая шапка – этого еще недоставало! Винтовка перекинута через плечо, как у человека, отправившегося на воскресную охоту, ствол смотрит в сторону, длинная шинель. Черт возьми, я же его знаю! Это же Гартман, командир 71-й пехотной дивизии! Да, это он!

Итак, два генерала на ничейной полосе, не известив командира участка, без всякой охраны и ведут себя как на прогулке. Невероятно! Не поверил бы никогда, если бы не видел собственными глазами. Ведь русские стреляют как сумасшедшие, и оба даже не пытаются укрыться. Да, страха у них нет, это видно. Или, может, они думают, что генералов пуля не берет?

С любопытством наблюдаю, чего же они хотят. Напряженно вглядываюсь. Теперь они идут друг за другом все дальше вдоль насыпи. Вот еще двадцать, двадцать пять шагов. Остановились. Теперь я хорошо их узнал. По движению губ видно, что они обмениваются несколькими словами. Один лезет в карман кожаного пальто, что-то передает другому, но что – мне не видно. Наверное, обойма с патронами, потому что Гартман приподнимает винтовку и перезаряжает ее, другой тоже. Не обращая внимания на дикую стрельбу, они продолжают говорить между собой. Недолго. Потом протягивают друг другу руку и смотрят друг другу в лицо. Короткое рукопожатие, видно только движение рук, и оба – нет, не поверил бы, если бы не видел сам! – быстро взбираются на насыпь и становятся между рельсами. Опираются на винтовки и стоят не двигаясь. Полы шинели и кожаного пальто развеваются на ветру. Такое стояние к добру не приведет. Но они продолжают стоять. Гартман снимает перчатку и бросает ее в снег. Поднимает винтовку, целится стоя, стреляет, перезаряжает и снова стреляет. Стреляет и второй генерал. И хотя по ним бьют из бесчисленного множества стволов, они все еще стоят на той же самой точке и, видимо, не собираются уходить. Разве это не самоубийство? Ни один человек в здравом рассудке не будет стоять так в качестве мишени для начинающего стрелка. Нет, это делается с умыслом, иначе не объяснишь.

Гартман вынимает новую обойму, вставляет в магазин и в этот самый момент падает, как спиленный дуб, на левый бок, катится вниз с насыпи. Второй спрыгивает, склоняется над своим сраженным камрадом. При таком демонстративном поведении иначе и быть не могло. Но таково, совершенно ясно, было их желание».

Так что Исаков уж точно перепутал с перепугу поведение храбреца с поведением самоубийцы. Мехлис не смерти искал. Мехлис свой комиссарский долг исполнял, но это, правда, не каждому дано понять. И чтобы разобраться с тем, почему адмирал Исаков этого не понял, давайте вспомним, как наши прославленные флотоводцы без фанатизма и взвинченности защищали Севастополь.

Когда немцы разгромили Крымский фронт, для них встал вопрос о взятии Севастополя, но с советской стороны это никого особо не беспокоило, поскольку войска в Севастопольском оборонительном районе находились в сотни раз более выгодном положении, чем, к примеру, чуть позже будет находиться 62-я армия в Сталинграде. Если у Чуйкова были только разрушенные дома в 500-метровой полосе, тянущейся вдоль берега на 18 км, минимум инженерных сооружений и немцы на господствующих высотах, то защитники Севастополя сами занимали позиции на господствующих высотах, и эти позиции были исключительно хорошо подготовлены в инженерном отношении – оснащены огромным количеством железобетонных дотов и береговых батарей. (Немцы потом этими батареями укрепляли побережье Франции в преддверии открытия союзниками Второго фронта.)

Длина внешнего оборонительного обвода Севастополя (длина фронта) была около 40 км. Если верить адмиралу Кузнецову, то численность войск Севастопольского оборонительного района составляла 106 тыс. человек, 600 орудий, 2000 миномётов, 38 танков и даже 53 самолёта. От северного, упирающегося в море фланга до южного, упирающегося в море фланга было примерно 25 км (фронт имел вид выгнутой в сторону немцев дуги), с востока до мыса Херсонес тоже было около 25 км. То есть это была не полоска берега Волги, как у 62-й армии, и адмиралы могли легко маневрировать войсками, укрывать их, перебрасывать с одного участка на другой. Севастопольская бухта, глубоко входя в этот район, делила его в соотношении 1:2 на две части – северную и южную.

Немцы стащили к Севастополю осадную артиллерию, по подсчётам адмирала Кузнецова, пушек, калибром от 75 мм и выше, у немцев было 670 и ещё 720 миномётов. Превосходство невпечатляющее, и когда эти 1390 стволов начали разрушать оборонительные сооружения, наши 2600 орудийно-миномётных стволов могли разрушать немецкие батареи. Кузнецов считает, что у немцев было 204 тысячи немецких и румынских солдат. Может быть, но хотелось бы знать, в каких соединениях. Поскольку, даже по нашим данным, Севастополь взяли 30-й и 54-й армейские корпуса немцев, плюс Манштейн упоминает одну румынскую дивизию. Обычно в немецком корпусе было 2–3 дивизии, в полнокровной немецкой дивизии – 16 тыс. человек. Так что количество соединений для 204 тыс. человек выглядит не очень убедительным.

Надо сказать, что в 1854 году Севастопольской обороной командовали адмиралы, кроме того, Севастополь – это база Черноморского флота, видимо, эти два обстоятельства и определили, что командовал Севастопольским оборонительным районом командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский, а замом его, так сказать по армейской части, был генерал-майор И.Е. Петров. Снабжение Севастополя шло по морю не без потерь, но в целом было налажено и было не более трудным, чем снабжение 62-й армии через простреливаемую Волгу, да ещё и при ледоходе. Таким образом, ни Сталину, ни командующему Северо-Кавказским направлением Будённому, как говорится, и в голову не приходило, что можно сдать немцам Севастополь, так сильно укреплённый и имеющий такой сильный гарнизон со столь мощным оружием. Даже Кузнецов в своих воспоминаниях пишет: «Когда противник захватил Керчь, мы предполагали, что он сразу же попытается переправиться через Керченский пролив на Тамань. За судьбу Севастополя особых опасений тогда не возникало. Считали, что в случае нового штурма защитникам города придётся трудно, но они выстоят, ведь два штурма были уже отбиты».

Немцы свои потери тщательно скрывают, подтасовывают цифры и лгут – я об этом уже писал. Поэтому я думаю, что при штурме и взятии Севастополя немцы понесли очень большие потери. И думаю так вот почему. Манштейн за взятие Севастополя стал фельдмаршалом, и на фоне этой давно желаемой радости он в своих мемуарах вдруг разражается злобной тирадой на защитников Севастополя за то, что они не захотели сдаваться в момент, когда немцы подошли уже собственно к городу: «То, что далее последовало, было последним боем армии, который не мог ни изменить её судьбы, ни принести какой-либо пользы Советам с точки зрения общей оперативной обстановки. Даже для сохранения чести оружия этот бой был бы излишен, ибо русский солдат поистине сражался достаточно храбро! Но политическая система требовала продолжения бесполезной борьбы». Ведь, казалось бы, чего злиться? Чем больше сопротивлялись русские, тем больше тебе, фельдмаршалу, почёта. А Манштейн злится. Вот я и думаю, что этот почёт был так обильно полит немецкой кровью, что у Манштейна и после войны осталась на защитников Севастополя злоба. Но, как бы то ни было, здесь мы из уст врага услышали, что рядовые защитники Севастополя действительно были храбрыми солдатами, и, следовательно, у адмирала Октябрьского и его начальника адмирала Кузнецова в Севастополе была армия, которая, как учит Кузнецов, имела «отработанную военную организацию, твёрдый порядок и дисциплину». Так что Кузнецов мог смело прилетать в Севастополь и не в своих мемуарах, а там показать Мехлису, как нужно немцев бить, так сказать, предметно научить этому дурака Мехлиса. Но этого не случилось.

Итак, 7 июня 1942 года немцы начали третий штурм Севастополя. Три недели они бьются об его укрепления и об героизм солдат и матросов и в конечном итоге добиваются только того, что наши войска отошли с северной части Севастопольского оборонительного района да немного отошли в южной части, не отступая даже до тылового оборонительного рубежа. Как казалось, обороняющимся стало даже легче: хотя подкрепления к ним и поступали непрерывно, но силы всё же уменьшались, а после отхода с северной стороны Севастопольской бухты сухопутный фронт сократился до 12 км по прямой от Балаклавы до Инкермана – от берега Черного моря до устья бухты. А у немцев положение было аховое, что можно оценить по таким строкам из мемуаров Манштейна:

«Таким образом, к утру 26 июня в руках 11-й армии оказался почти весь внешний обвод крепости. Противник был отброшен внутрь крепости, северную часть фронта которой образовывали крутые высоты по южному берегу бухты Северная, в то время как ее восточный фронт проходил от высот Инкермана через Сапунские высоты до скал в районе Балаклавы.

Командование армии должно было решить задачу – как прорвать этот внутренний пояс крепости. Не было никакого сомнения в том, что противник и дальше будет продолжать ожесточенное сопротивление, тем более что он, согласно заявлениям своего штаба фронта (Крымского фронта) не мог рассчитывать на эвакуацию с полуострова.

С другой стороны, нельзя было не признать, что даже если резервы противника и были в основном израсходованы, то и ударная сила немецких полков была на исходе.

В эти недели я ежедневно, до и после обеда, находился в пути: в штабах корпусов, у артиллерийских командиров, в дивизиях, полках, батальонах и на артиллерийских наблюдательных пунктах. Поэтому я слишком хорошо знал, как обстояло дело в наших частях и соединениях. Полки насчитывали по нескольку сот человек. Мне припоминается донесение одной снятой с переднего края роты, в боевом составе которой был один офицер и восемь рядовых. Как можно было с этими растаявшими частями и подразделениями завершить бой за Севастополь, когда 54-й ак стоял перед бухтой Северная, а 30-му ак предстояли тяжелые бои за захват позиций на Сапунских высотах?»

(Для справки: в те годы немецкий пехотный полк имел по штату 3049 человек, а пехотная рота – 201 человека.)

И Манштейн, по своему обыкновению, идёт на авантюру, но, правда, поскольку эта авантюра закончилась успехом, то приходится писать, что он пошёл на полководческий риск. Повторю: после выхода немцев на северную сторону Севастопольской бухты она стала препятствием перед собственно Севастополем. Но это надо было быть советским адмиралом, чтобы считать это препятствие непреодолимым. В ночь на 29 июня небольшие немецкие силы на резиновых лодках тихо переправились через бухту и захватили восточную окраину Севастополя. И их при этом никто не расстрелял на воде – проспали! Ну и какие проблемы с военной точки зрения? Немцы переправились только со стрелковым оружием, следовательно, нужно было их тут же атаковать и сбросить в бухту.

Сколько на этот момент оставалось сил в Севастополе, трудно сказать, но Манштейн пишет, что он на конечной фазе операции взял в плен 40 тыс. человек, т. е. даже с учётом брехни Манштейна это минимум, который оставался в строю, поскольку основная масса защитников погибла позже. Кроме этого, накануне, 27 июня, в помощь севастопольцам высадилась 142-я стрелковая бригада. У переправившихся через бухту немцев, напомню, были только винтовки и пулемёты против севастопольских орудий, миномётов, танков…

Однако произошло следующее. Адмирал Кузнецов в своих воспоминаниях описывает это так:

«В последние дни июня обстановка в Севастополе резко ухудшилась. В это время командующий оборонительным районом Ф.С. Октябрьский вместе с членом Военного совета Н.М. Кулаковым телеграфировал: «Москва Кузнецову; Краснодар – Буденному, Исакову. Исходя из данной конкретной обстановки, прошу разрешить мне в ночь на 1 июля вывезти самолетами 200–250 ответственных работников, командиров на Кавказ, а также и самому покинуть Севастополь, оставив здесь своего заместителя генерал-майора Петрова И.Е. Противник прорвался с Северной стороны на Корабельную. Боевые действия приняли характер уличных боев. Оставшиеся войска сильно устали, хотя большинство продолжает героически драться. Противник резко увеличил нажим авиацией, танками. Учитывая сильное снижение огневой мощи, надо считать, что в таком положении мы продержимся максимум 2–3 дня».

Надо сказать, что воспоминания адмирала Кузнецова очень долго не попадались мне в руки, и все суждения о данном моменте Севастопольской эпопеи я черпал из «Полководца» В. Карпова, а этот полковник, надо сказать, довольно-таки беспринципный, в своём произведении представил дело так, как будто Сталин насильно в последний момент заставил севастопольских полководцев эвакуироваться, чтобы сберечь столь ценные кадры. Мне и в голову не могло прийти, что это они заставили Сталина себя спасать.

Эта телеграмма беспрецедентна и вряд ли имеет хоть какие-нибудь аналоги в военной истории всего мира. Более того, если бы такое и было, то вряд ли у кого хватило ума такое опубликовать. Ведь вдумайтесь в суть изложенного.