Текст книги "Вторжение (сборник)"

10

Подходил к концу пятый месяц со дня появления Тумана. Одна за другой рвались ниточки, связывавшие население города с прошлым. Республиканские деньги окончательно вышли из обращения: миссионеры ввели распределительную систему. Лишь для немногих горожан нашлась работа в научных центрах миссионеров; эти люди пользовались всеми благами цивилизации будущего. Остальные, бесполезные и безвредные для нового порядка, обеспечивались всем необходимым, но не более того. Система автоматизированной тотальной слежки была введена в действие. С ее помощью было ликвидировано мародерство, процветавшее в первые дни после захвата города Миссией, а затем и другие преступления стали сходить на нет. И вот в конце пятого месяца очередное достижение системы взбудоражило город. Оказалось, что в городе существовала подпольная организация, планировавшая внезапный захват или уничтожение машин времени. В число заговорщиков входили Карл и майор Грэбс. Все участники заговора были арестованы; командование Миссии готовило показательный процесс. Бывшие ассистенты были приведены к присяге, церемония транслировалась по телевидению. В ближайшее время им должны были имплантировать «усилители совести». Вообще в деятельности миссионеров произошло значительное оживление. По фразам, вскользь оброненным Крогом, Артур понял, что предварительный этап операции подошел к концу и в ближайшие дни начнется высадка миссионерских десантов по всему миру.

Никогда еще Артур не чувствовал себя так мерзко, как теперь. Арест старых друзей доконал его окончательно. Никто из прежних знакомых не навещал его – видимо, из-за встреч с Крогом и привилегий, которыми Артур пользовался, хотя нигде не работал, его считали сподвижником миссионеров. Но однажды заглянул доктор Кромвальд, растерянный и возмущенный, и заявил, что готовящийся политический процесс – это все-таки порядочное свинство, хотя он, Кромвальд, совершенно не одобряет замыслов террористов.

– Но надо же, в конце концов, делать скидку на нашу отсталость! Надо действовать разъяснением, убеждением! Тот же майор – неглупый человек, я уверен, что рано или поздно он понял бы, что бороться с Миссией нелепо! А репрессивными методами они только наживают себе врагов, увеличивают пропасть непонимания!

– Выскажите это вашему начальству, – посоветовал Артур неприязненно.

– Я говорил! Я так и заявил Конэру Гасски!

– И что же он?

Доктор смутился, как всякий человек, рассказывающий о собственном унижении.

– Посоветовал мне не лезть не в свое дело. Заявил, что нет никаких оснований сомневаться в компетентности командования и правильности принимаемых им решений.

– А что вы?

– А что я? – Кромвальд развел руками. – Что я, в конце концов, могу поделать? Все равно альтернативы Миссии нет. Не могу же я, в конце концов, примкнуть к террористам!

– Вы можете хотя бы перестать работать на миссионеров.

– Слушайте, вы! – взорвался вдруг доктор. – Какого черта вы меня учите? Сначала Гасски, теперь вы! Тоже мне праведник нашелся! Все кругом знают, что вы любимчик миссионеров! Я-то хоть работаю, а вы, спрашивается, за какие шиши?

Доктор вышел, хлопнув дверью.

Некоторое время Беланов сидел, уставившись в стену, затем поднялся и пошел в прихожую. Он решил навестить Эльзу. Артур знал, что ему нечем обрадовать ее, так же как и ей – его, но тоска и одиночество были просто непереносимы. Артур вышел на улицу и брел, погруженный в собственные мысли, не глядя по сторонам. Неожиданно визг тормозов вернул его к действительности. Артур повернул голову и увидел, что стоит посреди мостовой, а прямо на него несется большой автомобиль. Казалось, время остановилось. Беланов видел перекошенное лицо водителя, пытающегося вывернуть руль, передние колеса мчащейся машины, скользящие юзом по влажному асфальту, номерной знак, фирменную эмблему на радиаторе, наклейку на ветровом стекле, видел – и не мог сдвинуться с места. «Все. Конец», – пронеслось в мозгу.

И в этот момент произошло невероятное. Передние колеса машины оторвались от асфальта. Автомобиль поднялся на дыбы, одновременно заваливаясь набок, и, не касаясь колесами земли, отлетел в сторону, словно отброшенный невидимым препятствием. В следующий момент машина ударилась колесами о тротуар и, прокрутившись вокруг собственной оси, с грохотом врезалась в стену ближайшего дома.

Артур перевел дух и поднял глаза. Над улицей плыла граненая капля – боевая машина пришельцев.

И, глядя на эту машину, Артур вспомнил:

– осколок, врезающийся в стену над головой Генриха;

– другие опасности во время ночного штурма;

– обстоятельства убийства Генриха;

– необъяснимое внимание и расположение миссионеров;

– исключительно защитную реакцию Крога, когда Артур бросился на него с кулаками;

– озабоченность Крога его фразой о самоубийстве.

Наконец, сегодняшнее происшествие. У Артура не осталось никаких сомнений. Почти бегом он бросился домой.

Дома он достал из ящика стола маленькую коробочку и нажал кнопку. Теперь оставалось только ждать.

Крог появился через несколько минут.

– Вы, должно быть, хотите обсудить сегодняшнее происшествие?

– Нет, – Артур казался спокойным. – Я, конечно, благодарен вам за спасение, но вызвал вас не поэтому. Видите ли, я стоял у окна, и мне пришла в голову любопытная мысль… Не хотите взглянуть?

Лейтенант невольно повернулся к окну, на которое указывал Беланов. В тот же момент Артур со всей силы ударил его правой в скулу. Крог, не ожидавший нападения, отлетел к стене. Не давая врагу опомниться, Артур нанес ему прямой удар в переносицу. Миссионер ударился затылком о стену и медленно сполз вниз. Артур нагнулся, быстро отцепил от пояса лейтенанта похожее на пистолет оружие, затем перевернул Крога на живот и связал ему ремнем руки за спиной. Потом он снова повернул миссионера лицом к себе и наставил на него пистолет. Крог смотрел мутным взглядом, по лицу его текла кровь.

– Значит, так, – сказал ему Артур. – Если хочешь жить, все мне расскажешь.

– Это… бессмысленно, господин Беланов, – шевельнул губами Крог. – Вы не можете меня убить. В этом случае… наши вернут время вспять и исправят прошлое…

Артур ткнул его в лицо стволом пистолета.

– Вот сейчас я проделаю дырку в твоей башке, а там посмотрим, воскресят ли тебя ваши фокусы со временем!

В глазах миссионера Беланов увидел то, что хотел увидеть. Страх! Сложные построения хронотеорий – это одно, а такой близкий, реальный, животный страх смерти – совсем другое. И страх победил.

– Что вы хотите?

– Говори все, как есть! Ведь я нахожусь в узле?

– Да… в узле…

– Какого диаметра?

– Это самый узкий узел на протяжении пяти столетий.

– И что же это за узел?

– В ближайшее время вы должны вновь сойтись с Эльзой… У вас родится сын. Его – и ваш – прямой потомок – Великий Лидер Ордон Гройт.

– В узле нахожусь именно я или Эльза?

– Именно вы. Женщина может быть и другая.

– Вот почему вы меня опекаете…

– Мы обеспечиваем вашу полную безопасность…

За дверью послышался шум. Резкий голос произнес:

– Господин Беланов, немедленно откройте! Это бессмысленно!

Артур вскочил, выбежал в другую комнату и заперся изнутри. Его худшие опасения подтвердились. Что теперь делать? Как бороться с миссионерами, умеющими корректировать прошлое? Очевидно, выход только один – уничтожить их в зародыше. И этот зародыш – он сам, Артур…

За дверью загремели шаги. Еще немного – и они ворвутся сюда. Артур повертел пистолет в руках, заглянул в ствол и вложил его в рот.

– Господин Беланов, не делайте этого! – голос за дверью был близок к истерике. – Подумайте, в жизни столько хорошего! Мы дадим вам все, чего вам не хватает!

Почему я, думал Артур. Ведь это же несправедливо! Из миллиардов жителей Земли – именно он! И потом, разве может человек отвечать – не за сына, не за внука – за далекого потомка?

За окном повисла граненая капля. В борту машины открывались люки.

Артур плотнее сжал зубами ствол оружия и ощутил отвратительный привкус железа. Его горло сдавил спазм, он хотел сглотнуть – и не мог. На лбу его выступил холодный пот.

– Господин Беланов! – это уже кричал Крог. – Может, вы хотите стать героем? Не станете! Вспомните, что я вам рассказывал про «парадокс дедушки»! Вместе с нами будет вышвырнут из истории и ваш подвиг!

Главное – никто меня не вынуждает, пронеслось в мозгу Артура. Я вполне могу не делать этого.

Запахло горелым. Миссионеры выжигали замок в двери. «Главное – не думать. Не успеть испугаться», – и тут же Артур почувствовал, как древний ужас смерти липким холодом разливается по его животу и груди, парализуя тело. Быстрее, пока он не овладел сознанием! Артур вздохнул, зажмурился, до боли сдавил зубами ствол и каким-то неестественным, судорожным движением нажал на спуск.

* * *

Стоял теплый солнечный день. Лето в этом году выдалось сухим и безоблачным. Многие жители покинули город, чтобы, как всегда, вернуться осенью, по окончании летних отпусков.

На старом городском кладбище, возле свежевырытой могилы, стояла небольшая группа людей. Это были те, кто пришел проводить в последний путь Артура Беланова. Кроме его сына Роберта, бывшей жены Эльзы и старых друзей, здесь никого не было.

– И все-таки я не могу понять, – говорил вполголоса Генрих, – почему он это сделал. У него не было никаких оснований, чтобы застрелиться.

– И вообще в последнее время он вел себя как-то странно, – отозвался Кромвальд. – Неожиданно приехал в наш город, был чем-то обеспокоен, а потом вдруг пошел, купил револьвер и…

– Друзья мои, – тихо произнес Петер, косясь на Эльзу, – как ни печально это признать, в последнее время Артур, по-видимому, был серьезно болен. Переутомление на работе, уединенный образ жизни – все это породило психическое расстройство. Маниакально-депрессивный психоз. Очень жаль, что я не заметил этого раньше. Бедный Артур!

Все согласно склонили головы.

Ad majorem

Томазо въехал в Рому в одиннадцатом часу утра. Было еще довольно свежо, в тени даже кое-где лежал снег, но солнце сияло уже по-весеннему, ни одно облачко не пятнало синий купол небес, и на душе у Томазо тоже было солнечно и легко. Позади остались все нелегкие споры с отцом и долгий путь из Фиренцы; он, наконец, вернулся в родной город, вернулся, чтобы посвятить себя делу, которому замыслил отдать всю жизнь.

Томазо с детства любил Рому. Любил ее древнюю славу, многоколонные развалины дворцов, и в руинах, хранящих суровое имперское величие; камни старинных улиц и площадей, помнящие триумфы первых кесарей и пламенные речи республиканских трибунов; любил роскошные творения современных зодчих, съезжавшихся со всей Италии ради чести украсить Вечный Город; любил утопающие в зелени виллы и весело плещущие, искрящиеся на солнце фонтаны; любил и простые улочки, узкие и кривые, по которым часто бегал с соседскими мальчишками, путаясь под ногами прохожих; и лавки с их жестяными вывесками и манящими ароматами, и шумную разноголосицу рынков, и паруса лодок на Тевере, розовеющие на закате… Но, пожалуй, больше всего любил он то, что составило новую славу великого города – славу столицы католического мира, резиденции наместника Господнего на земле. Не раз сердце маленького Томазо сладко замирало, когда слышал он, как начинают звонить к мессе. Вот, словно часовой на башне, подал голос колокол Сан-Джиакомо; с обоих берегов Тевере отозвались ему Сан-Джулио и Сант-Аугусто; подхватил и понес их призыв Сант-Игнацио; размеренно и строго вступает Сант-Андреа, и тут же высоким и чистым перезвоном отвечает звонарь Санта-Сабины; вливаются в общий хор Сан-Бонифацио, Санта-Лючия, Сан-Джиованни и, наконец, разносится над городом торжественный тягучий бас колоколов базилики Сан-Пьетро…

«В дядьку пошел, – неодобрительно хмурился отец, глядя на восторженно-мечтательное лицо мальчика. Уйдет в монахи, кто дело продолжать будет?» Может, и переезд в Фиренцу был вызван не только деловыми соображениями, но и желанием увезти мальчика подальше от церквей и монастырей Вечного Города. Что ж, если и так, то не вышел у старого Лоренцо его хитрый план… Ибо сказано Господом – «не мешайте приходить ко мне малым сим!»

Копыта зацокали по булыжнику рыночной площади, и на предавшегося воспоминаниям Томазо разом нахлынул многоголосый гомон.

– Горшки, горшки-и-и!

– Тончайшие ткани с Востока! Возьмите, синьор капитан, порадуйте свою невесту!

– Рыба, свежая рыба! Посмотрите, как бьется!

– Врешь, мошенник, этот хлам не стоит и пяти реалов!

– Синьор, только из уважения к вам я готов отдать за восемь, но подумайте о моих шестерых детях!

– А ты бы строже соблюдал заповеди Господни, глядишь, и детей было бы меньше, га-ха-ха!

– Держи вора, держи!!!

– Синьора, купите сладостей вашему мальчугану!

– Ма-ам, хочу ледене-ец!

– Куда прешь с ослом, разрази тебя Иуда!

Томазо чуть нахмурился, услышав богохульство. Конечно, это всего лишь невежественное простонародье, они сами не знают, что болтают… но как все-таки жаль, что так трудно приживается в умах благочестие. Минуло уже шестнадцать веков с тех пор, как Господь принес себя в жертву, дабы спасти мир – а люди все еще не научились ценить эту жертву. Почему нет у них того чистого, цельного и светлого чувства, которое было у Томазо с тех пор, как ребенком познакомили его с основами святой веры? И почему Господь, жаждущий, чтобы все люди пришли к нему, не поможет им обрести эту веру?

Последняя мысль была совсем неприятной, почти кощунственной. И хуже всего, что как раз сейчас, когда он готовится к постригу, такие мысли стали посещать его чаще и чаще. Не иначе, нечистый пытается смутить его душу. Томазо поспешно перекрестился и свернул в знакомый переулок.

Не прошло и десяти минут, как он спешился у ворот обители. Осторожно ступая между лужами, чтобы не забрызгать белую рясу послушника, он подошел к входу, взял висевший на цепи молоток и постучал. Прежде, чем ему открыли, Томазо сделал несколько шагов назад, чтобы еще раз окинуть взглядом величественное здание из серого камня – истинную твердыню веры. Над входом изгибалась дугой каменная лента с выбитыми на ней латинскими словами. AD MAJOREM DEI GLORIAM, «К вящей славе Господней» – девиз иудаитов.

Тяжелая дверь отворилась, почти не скрипнув.

– Мир тебе, – приветствовал привратник молодого человека.

– И тебе мир, брат. Скажи, где я могу найти брата Бартоломео Гольджи?

– В конце левого крыла, он занимается с детьми катехизисом. Но позволь узнать, каково твое дело к брату Бартоломео?

– Я племянник его Томазо и прибыл по благословению духовника моего, отца Франческо…

– А! Брат Бартоломео рассказывал о тебе. Входи, я провожу тебя.

Дойдя вместе с привратником до конца коридора, Томазо осторожно приоткрыл дверь и заглянул в щель, не желая мешать уроку. Его дядя Бартоломео, чья несколько излишняя для ревностного служителя Господа дородность искупалась его лучившимся добродушием, заметил племянника, широко улыбнулся, но тут же быстрым движением приложил палец к губам, указывая глазами на приготовившегося отвечать ученика. Томазо молча кивнул, но оставил дверь приоткрытой, желая послушать.

– Итак, Умбертино, – сказал монах, – расскажи нам, как пришел в мир Иисус.

Умбертино, пухленький розовощекий мальчик – вылитый ангелочек с фрески Буанаротти – сложил руки, воздел взгляд к сводчатому потолку и старательным тоном отличника начал:

– Люди много грешили, и дьявол возрадовался. Но знал он, что не может овладеть душами людей, пока сами, по доброй воле, не предадутся они ему. И тогда принял дьявол облик человеческий, и явился в земле Израилевой под именем «Иисус», творя прельстивые чудеса и лжепророчества.

– Так, так, – одобрительно кивнул монах. – А что сделал Господь?

– Господь Бог вос… воск…

– Воскорбел, – подсказал Бартоломео.

– … Воскорбел сердцем, видя сие, и послал сына своего Иуду Искариота, дабы тот остановил дьявола и спас человечество от погибели. И сошел Иуда на землю, разоблачая козни Иисусовы, но люди были ослеплены своими грехами и ложными дарами Иисуса, и не слушали…

– И что было дальше? – подбодрил мальчика монах.

– И тогда решил Иуда изгнать дьявола с земли, и приступил к нему близко, и вошел в круг его учеников.

– А зачем он это сделал?

– Ибо так любил Иуда людей, что не пожелал оставлять на погибель ни единого из них, даже и тех заблудших, что первыми предались Иисусу. Но один лишь Петр согласился отречься от Иисуса; прочие же упорствовали, ибо слишком закоснели в грехах своих. И тогда с тяжким сердцем отступился от них Иуда, и предал Иисуса мирской власти кесаря.

– А отчего Господь наш Иуда сам, своею божественной силой, не покарал Иисуса?

– Оттого что люди сами должны были изгнать дьявола.

– И что случилось потом?

– Иисуса судили и предали позорной казни на кресте вместе с двумя разбойниками. С тех пор крест почитается всеми искарианами как святой символ победы над дьяволом. Но лишь телесная оболочка дьявола была умерщвлена, дух же его вновь низринулся в ад и по-прежнему измышляет козни против рода человеческого. И будет так до второго пришествия Иуды, когда побежден будет дьявол окончательно и вовеки веков, аминь.

– Подожди со вторым пришествием, ты еще с первым не закончил. Что сделали ученики Иисусовы?

– Ой, – смущенно покраснел Умбертино, поняв, что пропустил самое важное. – Ученики, исключая Петра, что отрекся от них, вскипели великим гневом на Иуду, и напали на него, и удавили его веревкой, повесив на осине.

– А отчего Господь наш Иуда позволил им это сделать?

– От любви к людям, ибо сей великой жертвой искупил он грехи рода человеческого.

– А как поступил Петр?

– Когда ученики напали на Иуду, Петр обнажил меч и хотел защитить его. Но Иуда сказал: «Ступай с миром, Петр, и неси мою истину племенам и народам». Так святой Петр сделался наместником Искариота на земле и первым Папой. При жизни он многих обратил в святую искарианскую веру, а после смерти вознесся на небо, и сделал его Иуда стражем райских врат.

– Молодец, Умбертино, все правильно. Ну что ж, дети, на сегодня урок окончен. Не забудьте повторить молитвы к следующему разу.

Радостно галдящая ребятня устремилась из класса мимо смотревшего на них с улыбкой Томазо. Следом вышел и Бартоломео.

– Значит, все-таки получил благословение, – довольно кивнул он, кладя руку племяннику на плечо и глядя на высокого юношу слегка снизу вверх.

– Получил, дядюшка. Непросто это было, отец уж больно хотел пристроить меня к управлению нашей суконной мануфактурой…

– Ну, Лоренцо тоже можно понять, – рассудительно заметил Бартоломео. – Мало того, что семейное дело некому передать, так еще и обет безбрачия… На нас кончается прямая линия Гольджи.

– Ничего, у меня две сестры подрастают, с таким приданым их кто хочешь возьмет. Да и не о мирском печься заповедовал нам Господь.

– Конечно, конечно, – покивал монах. – Однако не будь слишком суров и к мирскому – оно ведь тоже сотворено Господом нашим к вящей славе его.

– Вот насчет суровости я как раз хотел с тобой поговорить, – смущенно заметил Томазо. – У тебя есть сейчас время?

– Сейчас я должен идти исполнить свою службу. Но если тебе так не терпится, мы можем побеседовать дорогою.

Они вышли из обители и зашагали по улице. В лужах плескались воробьи.

– Так что тебя тревожит? – осведомился Бартоломео.

– Знаешь, дядюшка, это даже странно… Казалось бы, скоро исполнится моя мечта, я стану монахом ордена иудаитов… только бы и радоваться. А я… понимаешь, раньше я просто верил. Верил, и все. И мне было хорошо и покойно. Но все эти споры с отцом… они заставили меня задумываться. И чем больше я думаю, тем чаще…

– Возникают сомнения? – заключил монах. – Не вздрагивай, сомнения – это еще не ересь. Сомнениями вера только укрепляется – если, конечно, они правильное разрешение находят… Вспомни, святой наш Петр и вовсе учеником проклятого Иисуса начинал, однако ж, сумел обратиться к Господу и высших райских почестей удостоился.

Томазо не впервые уже кольнула мысль, что почести-то эти весьма сомнительные. Не наслаждаться жизнью в раю, а просто стоять у ворот, притом – всю вечность… Лучше, конечно, чем в адском котле вариться, но все равно – для себя бы Томазо такой доли не пожелал. Грех, ой грех так думать…

– Но если сомнения укрепляют веру, откуда берутся ереси? – спросил он вслух. – Почему существуют магометане и язычники? Отчего греки и русы зовут себя искарианами, но не признают нашего Папу и отвергают наши догматы?

– Дьявол силен… – привычно произнес Бартоломео.

– Но ведь Господь сильнее.

– Господу нужно, чтобы люди сами изгнали дьявола. Вспомни, что сказано в Писании.

– В Писании сказано, что Господь любит всех людей. И принес себя в жертву за них за всех. Значит, и за магометан, и за язычников. Отчего же он не поможет им прийти к истинной вере?

– Он помогает. На многих снисходит откровение…

– Но куда больше тех, на которых не снисходит. А ведь эти люди отправятся прямо в ад! Где ж тут любовь? – Томазо сам испугался резкости своих слов. Нахмурился и Бартоломео.

– Не нам судить Господа. Если в мире и существует зло, то не потому, что Господь нас не любит, а потому, что мы сами, в слепоте своей, отвергаем его любовь.

Монах говорил уверенно, но Томазо понимал, что в его словах нет ответа. Ибо они возвращают дискуссию к исходной точке – если всему виной слепота, почему Он не поможет людям прозреть?

– И не следует, в гордыне своей, полагать, что, если Господь не творит чудеса и знамения, то он ничего и не делает, – наставительно продолжал Бартоломео. – Он помогает заблудшим прийти к вере через нас, через воинство Иудово. До самых последних пределов Земли добираются миссионеры, несущие Слово Божие. А здесь, в сердце искарианских стран, святая инквизиция борется с диавольскими наущениями…

– Вот-вот, об этом я тоже хотел поговорить, – кивнул Томазо.

– Я знаю примеры жертвенной кротости миссионеров, но инквизиция… Проповедуя, что Бог есть любовь, она пытает и сжигает людей. Я боюсь, что многих это скорее отвращает, чем привлекает к Господу.

– Инквизиция никого не сжигает, – раздраженно возразил иудаит. – Она лишь предает закоснелого преступника светским властям. Вспомни, что и Господь наш Иуда поступил так же. А что до пыток, то лучше временные муки на земле, чем вечные муки в аду. И если некоторые люди слишком неразумны, чтобы понять это на теоретическом уровне – приходится демонстрировать им на практике, что ждет их, если они не отступятся от дьявола.

– Муки, муки… – пробормотал юноша. – Ну, хорошо – инквизиции нужны пытки, чтобы предотвратить вечные мучения. Но зачем эти вечные мучения нужны Господу, который любит всех…

– Ты забываешь, Томазо, – резко перебил его Бартоломео. – Ох уж эта людская неблагодарность! Человек всегда будет вас хулить за то, что вы для него не сделали, вместо того, чтобы благодарить за сделанное. Ты забываешь, Томазо, что Господь и сам пошел на муки ради людей! («Но отнюдь не на вечные», – подумал юноша, но высказать это вслух не решился.) А представь себе, что было бы, если бы он этого не сделал! Что было бы, если бы Иисус победил!

Томазо молчал, хотя и это объяснение его не удовлетворило. Да, с человеческой точки зрения все так – лучше меньшее зло, чем большее. Но ведь Бог всемогущ! Что ему стоит обойтись без зла вообще? И разве любой родитель или воспитатель, имей он такую возможность, не предпочел бы исправить дурной нрав ребенка, нежели наказывать его за этот нрав? Тем более – наказывать вечно, то есть, не давая уже никакого шанса на исправление, просто наказывать ради наказания? «Господи Иуде, помоги мне! – взмолился Томазо. – Разреши мои сомнения! Позволь служить тебе с легким сердцем!

– Молишься? – догадался Бартоломео, заметив, как шевелятся губы юноши. – Правильно, молись. Человеческая мудрость худа и убога. Чего не может постигнуть ум, искушаемый дьяволом, постигает сердце, открытое Господу…

Они свернули направо, прошли еще немного и оказались на площади Цветов. Здесь уже толпился народ. Томазо, не вполне представлявший, куда они направляются, вздрогнул, когда взгляд его упал на помост, обложенный хворостом, и столб, устремленный в небо, словно воздетый перст. С одной стороны площади сколочена была трибуна; там чернели рясы монахов и пестрели яркие шелка гражданских чиновников. Слева и справа от трибуны блистали алебарды и шлемы гвардейцев.

– Ну ладно, – засуетился вдруг Бартоломео, – отсюда посмотришь, на трибуну тебе, в общем, не положено…

Томазо остался в задних рядах толпы. Он мог бы протолкаться вперед, но у него не было такого желания. Слева от него две женщины оживленно обсуждали новую французскую моду.

Справа канючил какой-то мальчишка: «Па-ап, ну возьми меня на плечи, мне не видно…» – «Да погоди ты, нет еще ничего», – раздраженно отвечал ему отец.

Наконец привели осужденного в размалеванном позорном балахоне и колпаке. Толпа зашумела, подалась вперед; многие поднимались на цыпочки. Томазо тоже продвинулся поближе к помосту, желая разглядеть лицо этого человека. Оно было бледным, но спокойным. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль; казалось, он не замечал ни толпы, ни палача, привязывавшего его цепью к столбу. Томазо вдруг с ужасом понял, что этот нераскаявшийся грешник, еретик, точь-в-точь напоминает ему святых великомучеников, как их изображают на картинах.

Горнист протрубил сигнал. Лица обратились к трибуне. Только осужденный по-прежнему смотрел куда-то в бесконечность, где, должно быть, открывалось нечто, внятное ему одному.

Один из монахов на трибуне поднялся в полный рост и развернул манускрипт. Томазо с удивлением понял, что это дядя Бартоломео.

– В лето Господне 1600-е, месяца февраля 7-го дня, трибунал Святой Инквизиции города Ромы, рассмотрев дело Джордано Бруно, обвиняемого в ереси…

Монах в этот миг даже казался выше и стройнее. И никакого намека на добродушие не было в его голосе. Вот он во всей красе – воин Иудов, вышедший на бой с самим дьяволом! Но чем больше Томазо слушал, тем больше переставал понимать происходящее. Приговор был составлен на редкость смутно и путано. Невозможно было вообще уяснить, в чем конкретно обвиняют этого Бруно и почему они считают, что за это его надо убить.

И почему он считает, что за это стоит умереть.

Взгляд Томазо соскользнул с трибуны, обежал площадь и снова остановился на приговоренном. Тот, словно почувствовал, отвлекся вдруг от своих далей и высей, и на какой-то миг их глаза встретились. Томазо вдруг остро почувствовал, как ему хотелось бы поговорить с этим человеком.

– …Церковь с тяжким сердцем отступается от сего еретика и предает его в руки светских властей, прося применить к нему наказание милостивое и не допустить пролития крови, – брат Бартоломео свернул пергамент и передал его кому-то слева от себя.

Хворост оказался отсыревшим, и палач долго не мог его разжечь. Но, наконец, костер запылал. И раздался первый крик – страшный, чудовищный вопль невыносимой боли, в котором, казалось, не осталось ничего человеческого. Объятая пламенем фигура корчилась и извивалась в своих цепях. А потом в ноздри Томазо ударил запах – отвратительный запах горелого человеческого мяса и волос.

«Если бы победил Иисус, было бы еще хуже, – повторял себе юноша, как защитное заклинание. – Было бы еще хуже…» Но из глубины сознания уже мощно рвалась, сметая все преграды, дикая, кощунственная, еретическая мысль: «Нет. Было бы все то же самое».