Текст книги "Я смотрю в прошлое"

Он ищет гвоздь на стене и находит его. И в то же время, когда он убеждается, что произошла правильность: найден гвоздь, – он заменяет появившееся в мозгу удовлетворение происшедшей правильностью словесным обозначением другой правильности, не имеющей отношения к стене и гвоздю, но такой же простой и необходимой:

– Вам нужно слиться с массой!

1932

Разговор в парке

Мы сидим на скамье в парке культуры и отдыха: профессор Колумбийского университета, переводчик и я.

Парк прозрачен. Деревянные части его окрашены в синее. Стоит высокая башня. Ее высота условна. Здесь высота сооружений делится на площадь огромной территории. Парк нежно реален. Некоторые детали его видишь сквозь ветви. Между собой и далекими купами Нескучного сада видишь двух летающих бабочек.

Профессор Колумбийского университета предполагает по возвращении в САСШ прочесть в Колумбийском университете ряд лекций о Советском Союзе. Его интересует все. В частности, он решил поговорить и с литератором. Мы беседуем о положений отдельной личности в социалистической системе. Профессор спрашивает, не теряет ли человек в социалистической системе своего «я».

Я сказал профессору, что социалистическая система как раз замечательна тем, что в ней впервые человек становится самим собой.

Реальный мир.

Что это значит? Пожалуйста. Я рассказал профессору об одной его соотечественнице. Как я видел сегодня утром путешествующую американку. Ее везли в автомобиле с вокзала. Это была старая женщина, в шляпе, похожей на каску. Я сказал, что на примере этой старухи, слегка поимпровизировав, можно доказать, что как раз в капиталистической системе человек теряет свое «я».

– Пожалуйста, – сказал профессор.

Читатель догадывается, как я стал строить свое доказательство. Эта старуха побывала во многих странах.

Она плыла по океану.

Под ней была глубина в десять тысяч метров. На дне лежали корабли XVII века. Она говорила: смотрите, летит рыба!

Она видела красоту мира.

Она сидела на палубе в соломенном кресле, поставив на колени башнями кверху бинокль. Когда проплывал остров, старуха смотрела в бинокль. Она говорила свите: как красиво. Ей говорили: на этом острове живут карлики. Карлики? – спрашивала старуха. И оттого, что перед ней проплывал остров, на котором живут карлики, она чувствовала себя какой-то особенно хорошей.

Я видел ее у подъезда гостиницы. Я передал профессору эмоциональное впечатление от нее. Это – ущемительница молодости. Есть такие старухи. Вернее, были. У нас их нет. Потому что у нас не может быть такой вещи, как ожидание наследства. И эта ущемительница молодости получила награду молодых: красоту мира. Она никогда не мечтала. И она получила награду мечтателей: путешествие.

Так старуха начала терять свое «я». Она приобретала новые «я», чужие. Она думала, что она молодая. Она думала, что она мечтательница.

В одном месте ей сказали: здесь самый прозрачный воздух на земле, и она, как герой, жизнь которого нужно продлить, дышала самым прозрачным воздухом на земле. Она думала, что она – герой, о котором заботится мир. В другом месте ей показали самую маленькую птицу в мире. И она, как дитя, вознаграждаемое за страшную обиду, трясла дерево, на котором прыгала самая маленькая птица в мире. Старуха думала, что она – дитя. В третьем месте ей сказали: здесь еще водятся слоны. И она ощутила в себе радость исследователя. Она думала, что она причастна к величию науки. И ни разу ей не пришло в голову, что она получила то, на что не имела никакого права. Наоборот. Она ни на секунду не сомневалась в том, что все это правильно. Таким образом, кроме всего, еще она думала, что она – справедливый судья.

Вот это и есть утрата «я».

Деньги. Богатство старухи. Деньги превратили старуху в ее собственную противоположность. В советском мире не существует между людьми денежной зависимости. Поэтому наш мир реален. И человеческое «я» впервые подвергается настоящей оценке. Впервые возникает вообще понятие о человеческом «я».

Профессор производил, между прочим, очень симпатичное впечатление. Он был молодой, с бледным лицом и черными блестящими усиками. Это был один из тех приятных людей, которые боятся обидеть собеседника и очень часто в разговоре прикасаются к вашей руке.

Мы поднялись и направились к береговой аллее. Открылся вид на реку. На широчайшую лестницу водной станции «Динамо». Ветер раздувал дугу разноцветных флагов.

Профессора интересуют статистические данные. Я сообщаю, что ежедневно парк посещают в среднем 100 000 человек. Здесь они проявляют свое «я».

Они гуляют, занимаются физкультурой, принимают душ, поют хором, танцуют, читают, катаются на лодках, учатся плавать, участвуют в митингах, слушают музыку, едят вафли, прыгают с парашютом, рассматривают экспонаты выставок, слушают доклады.

Как развлекались прежде? Народное гулянье. Я был тогда мальчиком. В центре гулянья стоял столб. По столбу лез солдат. Он лез за призом, который лежал на вершине. Столб был намазан салом. Солдат съезжал под улюлюканье толпы.

По реке летит моторная лодка. У нее вырастает крыло. Толстое водяное крыло.

Спорт!

Я видел, как это начиналось. Когда я был мальчиком, появились первые автомобили. Их делали похожими на экипажи. Когда теперь видишь автомобиль, то не думаешь о лошадях, а тогда тотчас же возникала мысль: экипаж без лошадей.

В такую машину садились с хохотом. Было время, когда человечество относилось чрезвычайно смешливо по адресу первых изобретений, связанных со скоростью и передвижением. Велосипедистов преследовали свистом.

Я вовсе не стар. И то, что содержание этих воспоминаний так старомодно, говорит только о том, как быстро в первое десятилетие века развивалась техника.

Например, наряду с мещанским автомобилем-каретой появились гоночные машины. Они уже отличались той вытянутостью, которая есть у теперешних машин.

Они скрывались на повороте, откинув кузов. На кустах повисали голубые усы дыма. Бурно зеленело лето. Это было начало спорта.

Я напишу повесть о том, как молодой человек любил девушку. И как девушка его не любила. Это будет повесть о реальной жизни. Вот не любила, и кончено. Была сама собой. Не любила. А молодой человек страдал? Страдал. И ничего не мог поделать. И жизнь была реальна, лето, башня, часы на башне, птицы ходили по орбите часов, разговоры о парашютах, парк культуры и отдыха. Москва, иные столицы, сооружения, стада на полях, мысли о войне.

– Ну да, – сказал профессор, – но ведь и у нас это может быть. В каждом уголке мира. Молодой человек. Девушка.

– У вас это иначе. Как будто бы и так, но иначе. Иное отношение в каждом из них к тому, что происходит с ними. Наш молодой человек, которого не любят, понимает, что только в нем – причина того, что его не любят. А у вас могут быть еще и иные причины. У вас могут быть старухи. Завещание старух. Ваши девушки теряют свое «я». Ваши молодые люди крадут чужие «я». Повесть будет с эпиграфом. – Я прочел профессору эпиграф: – «Если же ты любишь, не вызывая взаимности, то есть если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви и ты путем своих жизненных проявлений как любящий человек не можешь стать любимым человеком, то твоя любовь бессильна и она – несчастие».

– Очень хорошо, – сказал профессор, – это откуда? Из Гамсуна?

– Нет, это из Маркса, – сказал я.

Музыкальный кружок разучивал марш из «Аиды». Тут профессор отыгрался.

– «Аида»? – спросил он.

Я сказал:

– «Аида».

Он напомнил мне, что «Аида» была написана в честь открытия Суэцкого канала. А где наши новые оперы? Например, в честь открытия Беломорско-Балтийского канала?

Тут профессор победил.

Музыканты не слышали нашего разговора. Как они были увлечены! Один из них был гол до пояса, в сверкающей тюбетейке. Мы увидели его в яростно согнутой позе. Он как бы ловил мандолину всем загорелым корпусом – розовый живот мандолины! Этот юноша только вчера узнал, что есть Суэцкий канал и опера «Аида». Он только начал узнавать. Он принадлежал, возможно, к столетней династии пастухов. И он был первый грамотный представитель этой династии. И сегодня в один из дней московского лета, которое хочется назвать летом парашютов, в музыкальном кружке парка культуры он впервые нашел свое «я».

Мы ушли из парка.

Крымский мост. Что может быть более захватывающего, чем ходьба по мосту? Мост висит, мы шагаем в воздухе. Под нами голубая улица реки. Тут думаешь: вода ведь белая! Голубой цвет есть только отражение неба. И жаль, что нельзя, зачерпнув из реки, принести домой стакан голубой воды.

1933

Письмо из Одессы

Одесса!

Для меня это – родина. Хотя я и не родился в Одессе, но всю лирику, связанную со словом «родина», я отношу к этому городу.

Одесса. Это – море. Это – каштаны. Это – загородные дороги. Это – мачты. Это – память о Пушкине. Это – 1905 год. Это – броненосец «Потемкин».

Судьба Одессы замечательна. Город корсаров, город Воронцова, город, основанный эмигрантами Французской революции, стал городом первых восстаний российского пролетариата.

Я видел броненосец «Потемкин». «Потемкин»! Это слово реяло над городом. Мертвый матрос, который лежал в порту, притягивал к себе все напряженное внимание города. В тот год, когда я только учился читать и писать, когда я только начинал знакомиться со сказками, – имя матроса Вакулинчука, убитого офицером, вошло в мое сознание как непонятный, гудящий и торжественный образ.

Мертвый матрос лежал в порту. Я не видел его. Как он лежал? Что это значит – мертвый матрос лежит в порту? Кто его убил? За что? Какой офицер? Один из тех офицеров, которые прогуливались по бульвару, хрустя гравием, в белых кителях и сверкающих крестом кортика на боку? За что его убили? Какое-то гнилое мясо, какой-то борщ.

Детское сознание не могло разобраться в этом. И только через много лет я увидел, как лежал мертвый матрос в порту. Тогда, когда пришло в Одессу искусство, чтобы вызвать из прошлого героические образы революции. Когда Одесса затрепетала на серебряных экранах кинематографа. Когда Эйзенштейн снял свой фильм «Броненосец „Потемкин“».

Имя Одессы соединилось с советским искусством. Сыгравшая огромную роль в истории революционного движения, она дала также революционному искусству много образов. Целый ряд писателей и поэтов вышел из этого города.

Детские впечатления имеют немало значения для формирования судьбы художника. Гёте сделал остроумное замечание, что Петр I построил Петербург на каналах, потому что некогда в юности был поражен Голландией.

Поэтическое воображение в чрезвычайной степени зависит от тех впечатлений, которые художник получал в детстве. Мое детство протекало в Одессе. Приморские районы этого города были для меня первыми видениями мира. Я благодарен за это судьбе. Изгородь маленьких переулков, цветущие кустарники, деревянные лестнички, треугольники крыш, слуховые окна, старое дерево ступенек, не освобождающееся от черноты дождя, – все это научило меня мечтать. Одесса была уже в путешествии! Колониальные лавки благоухали запахами, огромными, плывущими и загадочными, как корабли. В лавках этих продавали бананы, кокосовые орехи, чей вид говорил об обезьянах, и финики в длинных коробках, похожих на пестрые туфли Багдада.

Это все учило мечтать! В те годы казалось, что мир огромен и доступен. Я не сомневался в том, что в одну из ближайших весен, как только будет куплен велосипед, я отправлюсь в путешествие по Европе.

Цветущие розовыми свечками каштаны говорили о Франции. Тогда казалось, что только географические расстояния существуют между странами.

Это было перед войной, перед тем днем, когда гимназист Принцип выстрелил в эрцгерцога Фердинанда. Это настроение полноты жизни, юному сознанию эта жизнь казалась полной, – гениально передал в своей поэме «Последняя ночь» один из славнейших одесситов, покойный Эдуард Багрицкий.

Мы, юные поэты, мы не понимали, как страшен был мир, в котором мы жили. Этот мир не был объясненным миром. Это было до того, как произошло великое объяснение мира, к которому приложили руку также и одесские рабочие. Мы воспринимали их зрительно. Мы знали – это геновцы. Рослые, широкоплечие, светлоусые люди в синих, застиранных добела куртках. Представление о рабочем связывалось с представлением о пшеничного цвета усах новоросса. Так они назывались тогда – новороссы.

Мир был необъясненным. Мы учили латынь и старались не получать двоек. Пахло акацией. Изумруд маяка тяжело переворачивался в темноте. Мы были гимназистами, сидели на пахнущих лаком партах, не видя того, что мы сидим уже в касках, что за румяными щеками многих из нас уже проступают черепа, что уже летают мухи, которые будут роиться в наших мертвых глазах.

Так мир собственности обманывал нас. Мир собственности, который казался нам прекрасным, потому что мы воспринимали его только внешне, только как пейзаж. А сама собственность представлялась нам только каменным забором, ограждающим дачу богатого грека, известняковым забором, усыпанным разноцветными стеклышками, чтобы не лезли воры. Только воры казались нам врагами собственности. И когда прозвучали два выстрела с «Потемкина» – два выстрела, пригнувших мою детскую голову, – я не знал, что этот летящий гул – это и есть голос тех, кто восстает против собственности.

Последняя ночь перед войной была последней ночью старого мира.

Теперь я живу в объясненном мире. Я понимаю причины. Чувство огромной благодарности, которое можно выразить только в музыке, переполняет меня, когда я думаю о тех, кто погиб ради того, чтобы сделать мир объясненным, чтобы объяснить его и перестроить.

И в этом чувстве наиболее долгой нотой звучит имя Одессы, потому что первые жертвы революции я видел в Одессе.

Я уже не помню, в какую весну я стоял на Пушкинской улице и смотрел на похороны. Река гробов текла мимо меня. Из этих лодок, окрашенных в красное, свисали цветы, нищие цветы первых лет революции.

Прошли годы. И я стал писателем. Темы, которые мне приходят в голову, не возникали бы, если б не протекла эта река гробов. Благодаря революции, благодаря тому, что мир и жизнь и все понятие о жизни предстали перед нашими глазами в ином разрезе, творческая фантазия приобретает возможность такого огня, какой еще не вспыхивал доныне.

Я приезжаю теперь в Одессу и нахожу старые краски, краски нашей юности, и, воспринимая их, я чувствую, что мое сознание получило новую силу, потому что теперь я понимаю, чем мир страшен и чем он прекрасен.

Он прекрасен своими цветами, облаками, дорогами, формами, прекрасен тем, что человек знает, что мир прекрасен. Страшен мир тем, что в нем есть угнетатели и угнетенные.

Я хожу по Одессе по Театральному переулку, где платан осеняет чугунную лестницу, и думаю: да, мир будет велик и доступен! Да! Только географические границы будут между странами. Да, путешествие по Европе будет легкодостижимым делом для каждого велосипедиста!

Я вижу: летит велосипедист по бульвару Фельдмана. На руле – букет сирени. Юный велосипедист, с голыми ногами. Майка ходит на лопатках. Юноша нового поколения. Он живет в объясненном мире. Я еще видел царя! В этой самой Одессе, в июньский день, мы стояли шеренгой – маленькие гимназисты, в больших фуражках, которые казались поставленными на наши головы. Царь ехал в автомобиле. Ехали голубые глаза царя и ладонь в левой перчатке. Каким далеким кажется это прошлое. К каким давним временам относится это видение! А ведь всего семнадцать лет прошло! Семнадцать лет! Ведь это возраст юноши. Только один юноша стоит между сегодняшним днем и той эпохой. Только один юноша!

Это он проносится мимо меня на велосипеде по бульвару Фельдмана. Это он идет в клуб моряков. Это он сидит с книжкой на подоконнике. Это он поджидает кого-то под платаном. Это он – работает, учится, вычисляет, строит, летает, смотрит в микроскоп, стирает пот со лба, улыбается, спит, вскакивает, защищаясь ладонью, смотрит на солнце.

Это он протягивает мне руку. И мы идем вместе. Мы идем вместе по городу, где жил Пушкин и где лежал мертвый матрос Вакулинчук.

Одесса. 1935 г.

Стадион в Одессе

Дерибасовская теперь называется улицей Лассаля. Это улица лучших магазинов города. Она обсажена акациями. Одесситы много говорят об акации: «Вот подождите, расцветут акации…»

Сейчас акации цветут и пахнут. Это – прозрачное дерево с очень черным стволом. Цветок акации кажется сладким. Дети пробуют его есть.

С улицы Лассаля мы сворачиваем на превосходную Пушкинскую улицу.

Клинкер.

Часть Пушкинской улицы вымощена розоватыми, издающими звон плитками.

Тротуары заливают асфальтом. Кипящие котлы. Жар охватывает щеки.

Одесса была городом очень богатых людей. Эти богачи, видевшие мир, строили Одессу в духе городов Запада. Существует мнение, что Одесса похожа на Париж. Другие говорят, что на Вену. Третьи находят сходство с Марселем.

В Одессе есть длинная, в несколько километров, улица, идущая вдоль моря. Она называлась Французским бульваром. По обеим сторонам ее стояли виллы банкиров. Ограды.

Движущаяся тень листвы на асфальте.

Львиные морды в коронах.

Буксовые изгороди.

Здесь жили хозяева города. Вилла Маврокордато. Вилла Рено. Вилла Ашкенази. Вилла Маразли. Все это были авантюристы, крупные шулера, торговцы живым товаром.

После революции город некоторое время оставался неподвижным. Его красота стала казаться мертвой. Но в последние годы внешний облик города начинает приобретать новизну, выходящую из советских рук.

В таком городе, как Одесса, каждая новая черта вызывает особое внимание. Каждую новую черту сравниваешь с уже существующим целым.

Еще недавно казалось, что Одесса лишена главной особенности городов Союза – картин строительства. Теперь они всюду открываются глазам. Особенно подверглись изменениям курортные местности.

Ланжерон – это часть одесского берега. Это была дикая, запущенная местность. Буржуа, заботившиеся о своем городе, учитывали только собственный вкус и потребности.

Теперь на вершине спуска к Ланжерону, в пустоте, в небе, видимая сквозь арку, стоит белая статуя девушки с мячом.

Это подступы к тому, чего в Одессе не было. Это новое. Вновь появившаяся черта, которая украсила то, что казалось уже достаточно красивым. За аркой открывается новый Ланжерон, благоустроенный, в живых красках цветников, киосков, скал и движущегося народа.

На улице, которая называлась Большой Арнаутской, стоит новое здание школы. Средняя школа № 100 имени Вегера. Этому зданию может позавидовать любая из столиц Союза. Оно построено на месте базара, на улице, которая была раньше улицей погромов.

Но мы идем по Пушкинской. Она отведена под платаны.

Платан.

Могучее дерево, гладкий зеленоватый ствол. Нагота сильных ветвей видна даже сквозь листву. Мощь и нагота. Это антилопа растительного мира.

Дом, где жил Пушкин.

Далее наш путь лежит по Греческой улице, где была булочная Мелиссарато и греческие кофейни, к Строгановскому мосту. С этого моста солдаты генерала Каульбарса расстреливали безработных, пришедших из Николаева в Одессу. Они шли из горящего порта. 1905 год. Этот мост увековечен в фильме «Броненосец „Потемкин“».

Пройдя мост, мы сворачиваем на улицу Лизогуба. В Одессе есть улица Лизогуба, улица Тибора Самуэли, улица Гирша Леккерта. Это тот самый повешенный юноша Лизогуб, которого вывел в рассказе Лев Толстой под именем Светлогуба. Странно думать, что Лев Толстой, которому было десять лет, когда умер Пушкин, писал о русских революционерах, о рабочих, о революции девятьсот пятого года.

И вот дорога на Ланжерон. Теперь она входит в состав территории еще только строящегося парка культуры и отдыха имени Шевченко.

Здесь совсем особый свет воздуха. Море. Там – скоро море. От стакана воды, принесенного в комнату, становится прохладней и свежей. А это – столько воды, море.

Два матроса сидят на скамейке. Матросы всегда ходят по двое, как голуби. Подадимся вправо, вправо.

Колонна из черного базальта. Базальтовые ступени вделаны в холм. Трава и базальт.

На колонне барельеф Карла Маркса. Это колонна Интернационала.

Поднимемся по ступеням. Остановитесь. Повернитесь. Вот стадион…

Стадион над морем.

Его не было. Это новый стадион в Одессе. На фоне моря.

Нельзя представить себе более чудесного зрелища.

Сноровка к сравнениям оказывается бессильной. На что это похоже? Не знаю. Я этого никогда не видел. Это картина будущего.

Нет, это не так. Это именно грань, переход, реализованный момент перехода настоящего в будущее.

Зеленая площадка футбола. Мы смотрим издали, сверху. Какая чистота и сгущенность этого зеленого цвета. Хочется определить, от чего происходит оптический эффект. Откуда такая прозрачность и ясность? Никакой трубы нет у нас в руках, никаких стекол перед глазами.

Просто воздух, небо, море.

Он открывается внезапно – его овал, лестницы, каменные вазы на цоколях, – и первая мысль, которая появляется у вас после того, как вы восприняли это зрелище, это мысль о том, что мечты стали действительностью.

Этот стадион так похож на мечту – и вместе с тем так реален.

Тридцать пять тысяч мест. Его выстроили трудящиеся Одессы на том месте, где были ямы, поросшие бурьяном и куриной слепотой.

Этим видом можно любоваться часами. В сознании рождается чувство эпоса. Говоришь себе: это уже есть, существует, длится. Существует государство, страна социализма, наша родина, ее стиль, ее красота, ее повседневность, ее великолепные реальности.

1936