Текст книги "Михаил Симонов. Жизнь и труды создателя Су-27"

Ох, и любят телята с дубом бодаться

Но главными, конечно, были заботы о становлении конструкторского бюро как самодостаточной организации.

Новорожденное конструкторское бюро спортивной авиации, несмотря на громкий титул «союзное», носило на себе явный отпечаток провинциального или, скорее, самодеятельного учреждения. Тесные помещения, отсутствие экспериментальной и научной базы, минимальные из возможных тарифные ставки для научных сотрудников, отсутствие аэродромных мощностей (то, что имелось, профессиональным оборудованием и оснащением назвать было трудно), недокомплект конструкторов, инструкторского состава – все это могло затянуться надолго, и если ряска второсортности (выражение Симонова) начнет покрывать работу нового коллектива, ее не соскребешь потом никогда. Но самое главное – у новой организации не было жилого фонда, и пригласить на работу людей со стороны было невозможно. (У самого Симонова в активе была семиметровая комната, полученная женой на ее работе).

Михаил Петрович Симонов, как первое лицо и распорядитель кредитов, знал, что из бюджета МАП ежегодно выделяются средства на развитие материально-технической базы, на капитальное строительство. Но против отпущенного министерством на счета в Казани поступало гораздо меньше средств; деньги, как объяснял главный бухгалтер, «оседали в республике».

Симонов, разобравшись в ситуации, выступил по этой проблеме на собрании партийного актива города Казань. А на этом собрании присутствовал недавно избранный первым секретарем Татарского обкома партии Фикрят Ахмеджанович Табеев. В заключительном слове Табеев «поставил на место товарища, который не понимает подлинных нужд республики».

Но товарищ действительно «не понял». Пытаясь донести свои проблемы до общественности, М.П. Симонов выступил в газете со статьей, в которой рассказал о бедах молодого коллектива. Особенно тревожило его то, что котлован, вырытый под фундамент будущего главного корпуса ГСКБ СА, второй год стоит, залитый водой, и уже не пригоден для стройки. А денег, выделенных Москвой, бюро так и не получило.

Нет-нет, вы только не подумайте, что эти деньги вскорости объявились в офшоре где-нибудь в Доминикане или материализовались в виде трехэтажной виллы с бассейном и фонтанами на живописных холмах Татарской Швейцарии. Нет, тогда и слыхом не слыхивали про откат, распил, офшор. Была другая реальность: в республике горел план по жилью на заводах-гигантах – моторном и самолетостроительном, и деньги перебросили туда. Как тогда говорили, «нецелевое использование средств».

В общем, сначала выговор без занесения в учетную карточку, а потом – и с занесением. А чтобы строптивец понял серьезность положения, выговор кандидату в члены КПСС выносил горком партии. Не хило, кто понимает!

А тут еще развод с женой подоспел…

Но как-никак Симонов был номенклатурой Москвы (Главный конструктор конструкторского бюро Минавиапрома), и областной комитет партии проинформировал Министерство авиационной промышленности СССР о кризисной ситуации в коллективе ГСКБ и о строгом партийном взыскании, наложенном на ее непонятливого руководителя. Это была, так сказать, черная метка Симонову, следующим взысканием могло быть только исключение из партии, и на этом на амбициозных планах строптивого конструктора можно было бы ставить крест: в Советском Союзе практически не было руководителей, не состоящих в КПСС.

О том, как в министерстве отреагировали на казанский демарш, повествуется в упоминавшейся выше монографии «Генеральный конструктор М.П. Симонов». Там приводится рассказ В.П. Бабака, заместителя главного конструктора ОКБ Сухого. В те времена, о которых идет речь выше, Владимир Петрович Бабак работал в аппарате Министерства авиационной промышленности заместителем начальника Главного управления боевой авиации МАП.

«У нас в Первом управлении работала Г.С. Чуканова, ведущая по КБ спортивной авиации… Она и ее муж дружили с Дементьевым (министром авиапрома. – Ред.), были хорошо знакомы с руководителями Военно-промышленной комиссии Совета министров СССР Л.В. Смирновым, И.Д. Сербиным. Чуканова очень благоволила к Симонову. Думаю, свое решение министр принял не без ее влияния».

У обкома, по словам Бабака, были и другие причины для демарша против Симонова: «В министерстве меня курировала Н.М. Коновалова. Однажды она спрашивает, а не хотел бы я поехать в Казань разрабатывать свой самолет? Там, говорит, мы организовали КБ спортивной авиации и назначили главным конструктором Симонова Михаила Петровича, но он не сошелся с партийным руководством Татарстана. Посоветовался я с женой, та согласилась: почему бы нет. Оказалось, что Симонов не сошелся с начальником КБ 22-го завода. Человек он свободолюбивый, не любит, чтобы кто-то им командовал, поэтому, по сути дела, вышел из подчинения этого начальника. А тот, недолго думая, пожаловался в обком партии. Симонова вызвали туда раз: объявили выговор, давай, парень, мол, исправляйся.

Через полгода снова пригласили. А в третий раз вопрос стоял уже так: строгий выговор или исключение из партии».

Такое вот свидетельство.

В рассказах Симонова все эти подковерные страсти напрочь отсутствовали. Он никогда не упоминал о том, что кто-то за него замолвил словечко министру. Он понимал, что «попал под винты», и в министерстве, куда его срочно вызвали, ему придется несладко. Быть может, сразу пригласят в управление кадров и зачитают приказ о снятии с работы.

Однако в кадрах ему сказали, что он должен «явиться к товарищу Дементьеву».

Симонов прекрасно помнил тот разговор с министром, поскольку он коренным образом изменил всю его жизнь. Я слышал эту историю как минимум трижды, и вот как она отложилась в моей памяти.

– Вижу, вижу, кто ко мне пришел, не докладывай, – прервал вошедшего Симонова министр. – Вижу и с интересом смотрю на тебя, поскольку такого редкостного дурака мне редко приходилось видеть… Садись… Ты с кем бодаться взялся? Ты хоть понимаешь, что ты не справедливость отстаиваешь, а собственное упрямство и демонстрируешь перед всей республикой собственную глупость. Ишь ты! Тебе жалко котлован затопленный близ трамвайной остановки «Караваево», так кажется, и ты за него отвечаешь, да? А у Табеева на ответственности вся Татария с новыми нефтепромыслами, с авиационными и автомобильными заводами, с плотинами и урожаями. Мало того, что ты сам в конфликт ввязался, ты и министерство приплел. У меня двести сорок предприятий свой план тащат, из меня Военно-промышленная комиссии нервы вытаскивает, Аэрофлоту» подавай мягкую обивку, а ты со своей остановкой «Караваево»! Мне сегодня с утра звонил Фикрят Ахмеджанович: от тебя еще и жена ушла, оказывается.

Нет у тебя будущего в республике, Симонов. И все по твоей глупости…

Вот что мы сделаем. Больше ты в Казань не поедешь. Считай, что ты переведен в Москву. Работу тебе в кадрах подберут… И только потом, когда оформишься, съездишь в Казань, с учета снимешься и все остальное сделаешь…

Только вот ума не приложу, куда тебя пристроить… Ты ведь главный конструктор, и по установившимся у нас правилам ты можешь занять должность лишь на ступень ниже предыдущей. Иначе это будет считаться наказанием. Номенклатура, понимаешь… А так – в Москву, вроде бы то, что на ступень ниже, – ничего зазорного… Только вот к кому я могу определить человека с твоим опытом планерного уровня? Не к туполям же, яковлевцам или тому же Ильюшину – там свои зубры-самолетчики ждут очереди. И какие!.. Ладно, завтра приходи в кадры, в общий отдел, доложи обстановку, а мы тут подумаем….

И уже вдогонку, в спину сказал:

– Это же надо! Один дурень заварил кашу, а тут столько людей ее расхлебывают. Ох, смотри у меня, парень. Гибче надо быть… Рой землю рогом, но не подведи…

Так Симонов нежданно-негаданно оказался в Москве. Это казалось ему крахом всех надежд, о чем он и поведал своему попутчику в поезде Казань – Москва Ивану Половинкину, более известному под кличкой Полтинник. Но прав оказался все-таки Полтинник, утверждавший, что такой человек, как он, Михаил Симонов, не пропадет нигде – не тот характер: он с нуля начнет и все равно будет первый.

На следующий день после беседы с министром в управлении кадров Симонову сказали, что он определен на работу в Долгопрудненское КБ автоматики заместителем главного конструктора.

– Какая именно автоматика в поле интересов КБ? – спросил новый заместитель главного конструктора.

– Воздушные шары, – ответил начальник управления кадров.

То был июнь 1969 года.

Часть 2
Поиск своего пути

Собачка Умберто Нобиле

Город Долгопрудный вообще-то был совсем рядом с Москвой – через Канал. Вот она, столица, рядом, но сияние ее звезд не доходило до этого самого Долгопрудного. Здесь веяло какой-то унылой провинцией, и тоску эту навевал, наверное, пустой огромный ангар-эллинг, где в довоенные годы строили дирижабли, аэростаты. И сейчас здесь на территории ДКБА (Долгопрудненского конструкторского бюро автоматики) все дышало прошлым: все те же оболочки, гайдропы, швартовы. Как будто там, за Каналом, не кипят реактивные страсти, молодые конструкторы не штурмуют сверхзвук, не строят могучих пассажирских лайнеров. Но Канал преодолеть трудно, не водную преграду шириной в сто метров, а психологическую. Кстати, в Долгопрудном название канала Москва – Волга произносилось так, словно оно писалось с большой буквы – Канал! Сначала, после пуска его в 1937 году он был каналом имени Сталина, потом – каналом имени Москвы, а сейчас стал просто Каналом. Так вот, там, на противоположном берегу, в Москве, гудели мощным рокотом реактивные двигатели моторного завода № 500, над головой летали самолеты Тушинского завода – тоже на той стороне Канала, а здесь он, заместитель главного конструктора ДКБА, решает вопрос, как согреть оболочку аэростата, чтобы помочь ему, аэростату, достичь максимальных высот.

1969 год выдался для аэростатчиков, долгое время пребывавших в тени могучих сверхзвуковых и ракетнореактивных проблем авиапрома в их густой тени, очень интенсивным и даже тревожным. Дело в том, что в то время в воздушном пространстве Советского Союза стали появляться нежданные и очень странные гости. С сопредельных территорий к нам в массовом порядке вдруг полетели легкие беспилотные аэростаты, имея в качестве нагрузки фотоаппараты с мощной оптикой и радиопередатчики. Задачу уничтожать непрошеных гостей поручили силам ПВО, а вот подготовить достойный ответ в виде столь же массированной заброски на территорию вероятного противника бесшумной флотилии воздушных аппаратов легче воздуха поручили тому, кому надо, – ДКБА – Долгопрудненскому КБ автоматики.

Даже новичку было ясно, что аэростаты для выполнения столь деликатной задачи должны были быть высотными, достаточно грузоподъемными, чтобы нести довольно большой груз – фотоаппаратуру, радиопередатчики и батареи питания. Симонов с присущей ему дотошностью включился в работу, которая захватила весь коллектив. С оболочкой, грузоподъемностью опытные аэростатчики (многие работали здесь с довоенных времен и были подлинными асами) вопрос решили достаточно быстро, но застряли на другой проблеме: на высоте за 20 километров, где должен лететь воздушный шар, где мороз под шестьдесят, аппаратура замерзала.

Симонов вместе со всеми включился в поиск.

Спираль, питающаяся от маленькой батарейки?

Термос, медленно отдающий тепло?

Горячий наддув?

Термостойкий синтетический мешок?

Один из сотрудников отдела аппаратов легче воздуха ДКБА, ветеран предприятия Виктор Арнольдович Брускин, присутствовавший на совещании, сказал, что Умберто Нобиле считал, что лучшим обогревателем на высоте всегда считалась горячая вода. Нужно начинать с нее, а она согреет любую аппаратуру. К предложению ветерана отнеслись с прохладцей, но решения в тот день так и не нашли.

Посмотрев на часы, Симонов закрыл совещание – надо было успеть в столовую, холостяцкий образ жизни заставлял соблюдать хоть какой-то режим.

Макароны по-флотски и биточки из говядины не очень-то подняли настроение, которое все это время было на уровне ниже нормы.

«Оболочки, всплывная сила, объем баллона, а тут еще бутылки с горячей водой», – бормотал Симонов, прогуливаясь по берегу Канала. Засмотревшись на крутобокую баржу с песком, он едва ли не столкнулся нос к носу с Брускиным. Тот был в спортивном костюме, а на поводке вел маленькую собачонку какой-то замысловатой породы (вроде болонки, как определил навскидку мало разбирающийся в собаках Симонов).

– Замечательная у вас болонка, – храбро сказал Симонов, начиная разговор.

– Что вы, что вы! – замахал руками Брускин. – Это австралийский шелковый терьер. Очень редкая порода. Именно такая была у Умберто Нобиле. Он с ней, своей Тинтиной, неразлучен был. Даже в полет на полюс ее с собой брал. Вы помните, конечно, ту эпопею с крушением дирижабля «Норвегия». И когда он к нам в Союз приехал работать, он и Тинтину с собой взял.

Как и всякий советский студент, Симонов знал только то, что давали ему в вузе, а про то, что Умберто Нобиле работал в СССР, он и слыхом не слыхивал. А уж про то, что он еще и собачку сюда привез, – тем более.

– Так это она, Тинтина, или как вы сказали?

– Ну что вы, ей-богу! Да как же он мог отдать свою любимицу! Он же жить без нее не мог. Тем более после того, как она здесь такие приключения пережила, – Брускин даже расстроился от такого предположения.

– Это что же за приключения? – разговор становился занятным.

– Вы же знаете, что в 1926 году дирижабль «Норвегия», на котором Нобиле был командиром, потерпел аварию вблизи Северного полюса…

Симонов что-то знал об этом, причем весьма приблизительно, но не стал это демонстрировать, давая словоохотливому собеседнику выговориться.

– Ну так вот, дирижабль обледенел, спустился до опасной высоты, ударился об лед и развалился, часть экипажа выбросило из гондолы, Нобиле был среди спасшихся. И собачке повезло. Но только и сам генерал побился, и Тинтине тоже досталось. Не знаю, тогда или нет, но собака потеряла зубы, и в Италии (а, может, и в какой другой стране, только не у нас) Нобиле вставил своей любимице золотые зубы.

– Их нравы, – такой правдинской рубрикой только и смог ответить пораженный Симонов.

– Вот именно, вот именно! И когда наши долгопрудненские ребята узнали, что по Дирижаблестрою (так назывался наш поселок до войны) разгуливает собака с золотыми зубами, они несколько заволновались. Хорошо бы, говорили, в натуре посмотреть на ее пасть и пощупать эти зубки. Ну и устроили нечто вроде охоты за ней. Но куда там! Генерал ее от себя ни на шаг не отпускал, да и она с нашими псами не очень зналась. Но однажды случилось! Исчезла Тинтина!

Генерал был безутешен, он даже развесил листки по подъездам с просьбой о помощи. Это был звездный час нашей братвы. Они обшарили весь поселок, все помойки прошли – нет генераловой сучки. Сам Нобиле ходил по лесным опушкам и на чистом итальянском языке звал: «Тини, Тини, Тинтини!»

На второй или на третий день, не помню, я побежал на утреннюю пробежку и вот примерно на этом месте я увидел, мокрую, голодную, дрожащую. Я тотчас взял ее, замотал в какие-то одежды и – окольными путями к тому коттеджу, где жили итальянцы. Проскользнул, никто меня не заметил – времени чуть за шесть было. Стучу в дверь, где жил генерал, а она почуяла дом и залаяла. Дверь распахнулась, и на крыльцо вылетел сам Нобиле в шелковой пижаме, схватил собачку, целует ее и исчез за дверью, но через секунду выскочил, руки мне жмет: «Грация, синьор Витторио, грация!». Спасибо, значит.

Утром, когда началась работа, он подошел ко мне и в присутствии всех уже на английском (я достаточно сносно говорилна нем – в трест «Дирижаблестрой» отбирали тех, кто владел иностранным языком) поблагодарил меня и вручил мне свою книгу «Полет на полюс» с автографом.

То, что про книгу стало известно, – полбеды, но все в поселке узнали, что собака с золотыми зубами попала такому растяпе, как я, – это было уже серьезнее, ребята грозились намять мне бока за форменную глупость.

– Намяли?

– Да нет, обошлось, а вот этот случай как-то сблизил меня с генералом. Он часто смотрел на мои чертежи, поправлял, что нужно, задавал много вопросов. Интересный был человек. Но говорил, что нам, советским людям, то есть, по настоящему повезло, что в нашей стране работает другой итальянец Роберто Бартини. Его он считал гением, не просто великим конструктором, а человеком, смотрящим за горизонт. Он, Бартини, однажды приезжал в Дирижаблестрой, общался с итальянцами, но наших там никого не было.

– Так что же ваш Нобиле говорил по поводу обогрева аппаратуры на больших высотах? Сегодня это как-то невнятно прозвучало на совещании.

– А вот смотрите. – Брускин присел на корточки и прутиком стал чертить схемку. – Примерно так…

– В этом что-то есть, надо будет обмозговать, – усмехнулся Симонов. – Ну, а что дальше было с вашим итальянцем?

– В конце 1935-го или в начале 1936 года он срочно засобирался и уехал в свою Италию.

– С собакой?

– А как же! Мне жаль было прощаться с генералом, да и песику него был, действительно, хороший. Потом уехали и те специалисты, что были с ним. Но не все. Кто-то из них подпал под подозрение, таскали их…

– А вас?

– Книгу только забрали с автографом, и все. Ну вопросы, само собой. Пространную объяснительную… Но пронесло. Я боялся, скажу честно. Позже я часто вспоминал генерала и его собаку. Вот и решил, что заведу такую же. Оказалось, не так все просто. Очень редкая порода, но я все-таки списался, получил щенка. Умница она. Ребята спрашивают, не болят ли у нее зубы, не планирую ли я поставить ей искусственные. Смеются…

Умберто Нобиле (1885–1978) – итальянский дирижаблестроитель, исследователь Арктики, генерал. Во время его второй полярной экспедиции произошла катастрофа. 25 мая дирижабль Нобиле «Италия» обледенел и упал на лед. Сначала о лед ударилась моторная гондола и находившийся в ней моторист погиб, затем девять аэронавтов, в том числе Нобиле, были выброшены из разбитой рубки управления. Шестеро людей, оставшихся в дирижабле, унесло в неизвестном направлении, место их гибели так и не было установлено. При аварии Нобиле сломал запястье и голень. Экипажу удалось спасти часть запасов и оборудования, включая еду, радиопередатчик и палатку, которую затем покрасили в красный цвет для облегчения поиска с воздуха. Через несколько дней после падения лагерь покинула группа из трех человек, которые решили добраться до Шпицбергена пешком. Двое из них в результате были спасены, третий, Мальмгрен, погиб в пути. Нобиле и его собака были вывезены летчиком шведских ВВС Эйнаром Лундборгом на двухместном самолете. Все остальные выжившие члены экипажа «Италии» были спасены советским ледоколом «Красин». При спасении «Италии» погиб Амундсен вместе с самолетом, пилотируемым французским экипажем. Ни самолет, ни тела погибших найти не удалось. После возвращения в Италию Нобиле начали обвинять в том, что он оставил свой экипаж, улетев первым. К этому добавились непростые отношения Нобиле с некоторыми влиятельными фашистами. В 1931 году Нобиле уехал в СССР, где работал над созданием дирижаблей. В 1936 году он вернулся в Италию, где продолжал преподавать, но в 1939-м уехал в США. После поражения фашизма в 1945 году итальянские ВВС сняли с Нобиле все обвинения, и он был восстановлен в чине генерал-майора. Нобиле продолжал преподавать в университете Неаполя. Умер в Риме в 1978 году в возрасте 93 лет.

…Не увлекла Симонова работа в Долгопрудном. Не увлекла. Время от времени он наведывался в управление кадров МАП в Уланский переулок, но ничего обнадеживающего услышать не мог. Говорили, что за резервом сам министр следит, когда дойдет до Симонова очередь, ему позвонят…

Давно ожидаемый звонок последовал в феврале 1970 года.

Михаил Петрович помчался в Москву.

В Люберцы через Таганрог

Александр Александрович Кобзарев, заместитель министра, был не очень любезен с Симоновым. Он, как и многие другие в министерстве, не вполне понимал, с чего бы это министр Дементьев, человек отнюдь не либеральный и уж, по крайней мере, не из тех, кого можно обвести вокруг пальца, носится с этим казанским увальнем. Но, с другой стороны, в том же министерстве не было человека, который не верил бы в дементьевскую интуицию, в его умение видеть людей, подбирать кадры. Недаром властного и авторитарного Петра Васильевича за глаза именовали Петром Великим. Вот и сейчас Кобзарев, выполняя поручение министра, протянул стоявшему перед столом Симонову приказ:

– Петр Васильевич считает, что вам, Михаил Петрович, полезно будет поработать у товарища Бартини заместителем. Знаете о нем?

– Слышал, – не дрогнувшим голосом ответил Симонов, вспомнив разговор на берегу Канала. Он до того времени ничего не знал о Бартини, впрочем, не знал о нем и сейчас, но вопросов решил не задавать.

Заместитель министра коротко рассказал о своеобразном жизненном пути и о работе авиаконструктора Р.Л. Бартини и сказал, что Симонову надо будет отправляться к нему в Таганрог.

Симонов вышел в гудящий Уланский переулок, посмотрел на снующих людей, чужих московских спешащих людей, и подумал, что его способность заводить себе недругов, похоже, до края земли доведет. Ну а как назвать берег моря? Конечно, край земли. И на этом краю стоит 49-й авиазавод, имени Димитрова, между прочим. Все это не нравилось Симонову. Вот уж, действительно, начались скитания, правильно говорят, что стоит оторваться от корня – понесет ветер. Он вспомнил теплую и добрую Казань и очень пожалел, что туда ему заказана дорога.

Александр Константинович Константинов, главный конструктор Таганрогского бюро морского самолетостроения, встретил Симонова радушно:

– Вот и хорошо, что вы к нам приехали. Нам нужны свежие люди со свежими идеями – у нас простор для творчества необозримый.

– Но я назначен заместителем главного конструктора товарища Бартини.

– По приказу вы мой заместитель, так что оставайтесь, и буквы закона мы тут не нарушим. А Роберт Людвигович тоже числится у нас, но он живет в Москве и работает в Люберцах на базе вертолетного завода Николая Ильича Камова. Тут все сложно, так что советую не усложнять еще более жизнь, принимайтесь за работу, Михаил Петрович. Кстати, вон его работа стоит у причала – вертикально взлетающая амфибия ВВА-114.

Константинов и Симонов шли по берегу моря вдоль причала, к которому были пришвартованы самолеты-амфибии Таганрогского завода, поодаль от них стояла эта самая ВВА-114, разительно отличавшаяся от тщательно зализанных, элегантных самолетов бериевского КБ. В угловатых очертаниях ВВА было что-то не такое («неправильное» – мелькнуло тотчас в голове), и Симонов решил, что будет работать с Бартини.

Уже сидя в кресле самолета, возвращавшегося в Москву, Михаил Петрович понял, почему он решил работать с неведомым ему Бартини: слова его долгопрудненского знакомого, сказавшего, что Бартини – гений.