Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Француз с женой, сыном и прислугой поселился на левом берегу Мойки, в доме, который снял у генерала Депре. Запоздавшие прохожие могли видеть, как допоздна светились два крайних окна. Там находилась рабочая комната генерал-архитектора. Загруженный поручениями Петра сверх меры, он жаловался генерал-губернатору и самому царю, что «имеет дел больше, нежели можно снести», и для исполнения оных «использует без остатка дни и ночи».

Список работ, одновременно исполняемых Леблоном, действительно огромен. Дворец и парк в Петергофе, Стрельнинский дворец, постройки в Летнем саду, дворец адмирала Федора Апраксина, мост в Нарве и, конечно, генеральный план всего города с центром на Васильевском острове. Как хотел Петр.

Увы, требовательный и честный француз намного опережал время страны, куда приехал работать. Он предлагал новую планировку внутренних помещений дворцов и встречал непонимание. Леблон настаивал на совершенно новом убранстве дворцовых покоев – строгими и вместе с тем нарядными деревянными панелями, а русские вельможи требовали аляповатой пышности, позолоты, лепнины, росписи. Они твердо знали: чем богаче, тем красивее. Француз считал, что особняки должны стоять отступя от улицы, укрытые деревьями, чтобы городской шум не мешал владельцам. Это привело царя в ярость. Нарушалась вся идея его любимой регулярности. Генерал-архитектор первым в России соорудил в Летнем дворце и в петергофском Монплезире водопровод на кухне и промывные нужники. (В Париже подобные устройства сделали только два года спустя в Бурбонском дворце.) Над Леблоном посмеивались: «Чудит!» И сооружать у себя такие отхожие места отказывались.

Тогда француз предложил устанавливать в столовых комнатах, в нишах особую новинку – buffet. Специальный столик-шкаф: наверху – чаши для ополаскивания рук (и хозяева, и гости не всегда успешно справлялись с ножом и вилкой), а внизу – сосуды для охлаждения бутылок с вином и бокалы. Эта новинка вызвала всеобщее одобрение. Ее тут же стали заводить у себя петербургские вельможи. Так на многие, многие десятилетия утвердилось уважение к буфету и явное небрежение к туалету.

Абсолютная честность и старательная добросовестность архитектора стали очень скоро вызывать раздражение государя. Через два месяца после приезда на берега Невы Леблон подал генерал-губернатору записку: «Общие замечания о нерегулярности и худом сочинении, которое практикуется в строениях, повсеместно производимых в Санктпетербурге». Первая и очень серьезная оплошность. Леблон осмелился затронуть профессиональную гордость всех столичных зодчих. Что тут началось!

Злоба собратьев по делу – это еще полбеды. Леблон вызвал яростный гнев светлейшего князя. Он, отвечающий перед царем за строение Петербурга, не жалел сил своих, душу вкладывал, а какой-то французик посмел все охаять. Такое оскорбление Меншиков простить не мог. Он докажет, кто сильнее: генерал-губернатор или генерал-архитектор. Действовать быстро и решительно Александр Данилович умел. Проворные курьеры помчали в Европу, к царю, донесение князя: архитектор Леблон нерасторопен, задерживает, опаздывает… На руку Меншикову и характер француза: нетерпимый, насмешливый, порой высокомерный. Все жалуются. Даже прибывший с ним декоратор и резчик Пино доносит: трудно все время терпеть «излюбленные насмешки» Леблона,

Кажется, только Трезини умеет ладить с ним. Не впутываясь в интриги, не влезая в склоки, он спокойно занимается своими делами. А если к нему обращаются за советом или помощью, не отказывается. Вместе с тем Доминико понимает, что ему есть чему поучиться у Леблона. Добрососедские отношения всегда лучше вражды. А для Леблона полезны советы петербургского «долгожителя».

Мария Трезини охотно раскрывает Марии Леблон маленькие хозяйственные тайны. Муку и крупу лучше всего покупать в начале зимы, когда большой привоз. А вот весной и осенью все дороже. Завоза нет. Тогда же следует покупать дичь: рябчиков, глухарей, тетерок. Зимой большого глухаря можно купить за восемь копеек. А если брать сразу несколько десятков, то можно и дешевле. Впрочем, дичь надоедает. Надо обязательно иметь своих гусей и кур. Рыбы здесь очень много, но самая вкусная называется хариус.

Зимой рано утром и поздно вечером старайтесь не выходить из дома. Волки забегают в город. Стаями по тридцать и больше голов. Рвут собак, нападают на лошадей и даже на людей. Не так давно напали на стражника у Летнего дворца. К нему бросился второй на помощь, и его загрызли. А совсем недавно на Васильевском, близ дворца князя, волки угром напали на молодую женщину…

Мужчины пьют вино, говорят о делах. В этом климате можно строить только летом. Полгода пропадает зря. Весной и осенью, когда идут дожди, совсем плохо. Дороги раскисают: ни проехать ни пройти. Этой весной, например, сообщает Доминико, пришлось разломать десяток старых барок, чтобы настелить на Васильевском дорожки к дворцу князя… Да и с материалами очень трудно. Не хватает кирпича, леса. А работники готовы украсть даже самую маленькую дощечку…

У Леблона много вопросов. Царь поручил ему подготовить план строения всего Петербурга. Кто же лучше кавалера Трезини может ему помочь? Что-то посоветовать, подсказать…

Наконец в январе 1717 года Леблон завершает свой проект застройки Петербурга. Отправляя его в Европу, где царь лечится, зодчий диктует переводчику, чтобы тот в правой нижней части написал: «За скорым отъездом курьера я не успел сам сделать план ситуации Санкт Петербургской и принужден был регламентировать по планам, которые я получил от господина Трезини…»

Отдать свои чертежи, свой труд можно только человеку, которого ты уважаешь и к которому хорошо относишься. Трезини прекрасно понимает, сколь талантлив Леблон и как он нужен Петербургу. Нет, не своим характером и манерой поведения, а полетом мысли, архитекторской фантазией, мастерством. У такого зодчего надобно учиться. Ему следует воздавать должное.

Пока курьеры скачут через всю Европу, Леблон в нетерпении ожидает высочайшего одобрения. А Трезини по-прежнему занят повседневной работой – исполняет наказ царя. День за днем он следит, как размечают направление будущих каналов на Васильевском острове, как расчищают участки под будущие дома, рубят просеки, копают канавы для осушения земли. Он верит в необходимость своего дела и потому исправно отправляет его.

Замысливая будущий Петербург, француз мечтал о создании идеального города. Красота, удобство и польза должны слиться в нем воедино. Мощная стена с бастионами опояшет столицу, защитив Адмиралтейскую сторону, уже застроенную часть Городового острова и Васильевский – главный в будущем городе. Здесь будут созданы три большие красивые площади, три общественных центра. Один – открытый в сторону моря. Вокруг него поднимутся здания государственных учреждений: Сенат, Коллегии, городская ратуша. А в центре – памятник Петру. Вторая площадь – там, где будет стоять дворец государя. И наконец, третья, неподалеку от дворца Меншикова, – центр наук и искусств.

Госпитали, кладбища, богадельни – все, что омрачает или портит общую картину, – все вынесено за городскую стену. Только красивые дома, сады, фонтаны, прообраз будущих стадионов – площадки для экзерциции молодым людям, «через которые бы удержать их от непотребства», – остаются в городе.

Петербург между тем уже живет своей жизнью, разметавшись вверх по Неве и за Мойку. Вельможи обжили свои великолепные дворцы и вовсе не собираются покидать их. А многие из этих дворцов, среди них Летние дома Петра и Екатерины, оказались на плане Леблона за городской стеной. И нужна ли вообще эта стена, когда шведы далеко отогнаны и на севере, и на западе…

Многие в Петербурге с нетерпением ожидают: что скажет Петр Алексеевич, увидя план Леблона. Тогда определится их судьба и судьба города. Решения царя приходится ждать долго. Расстояния огромные. Скорости маленькие. До Москвы добираются на седьмые сутки. А до Архангельска – на восьмые. В далекий сибирский Тобольск государев указ везут семьдесят суток. О важных событиях из Европы узнают через месяц или более.

Ответ из Голландии пришел только в начале мая. Письмо подписано 29 марта: «О строении на Васильевском острову. Велеть ныне строить домы по берегу против первого чертежа, который мы в бытность нашу в Петербурге подписали…» План Леблона отвергнут. Победил трудолюбивый Трезини. А может, тайно сыграл свою роль Меншиков, невзлюбивший француза?

Андрей Нартов, талантливый механик, один из ближайших помощников Петра, в 1727 году написал свои воспоминания, среди которых есть очень важная для нас история. О том, как царь после возвращения из-за границы отправился на Васильевский остров: «Его Величество, взяв с собой прибывшего из Парижа, в службу принятого, славного архитектора и инженера Леблона… поехал в шлюпке на Васильевский остров, который довольно уже был построен и каналы были прорыты; обходя сей остров, размеривая места и показывая архитектору план, спрашивал: что при таких погрешностях делать надлежит. Леблон, пожав плечами, доносил: “Все срыть, Государь, сломать, строить вновь и другие вырыть каналы”. На что Его Величество с великим неудовольствием сказал: “И я думал тожь”. Государь возвратился потом во дворец, развернул паки план, видел, что по оному не исполнено, и что ошибки невозвратные, призвал князя Меншикова, которому в отсутствие государево над сим главное строение поручено было, и с гневом грозно говорил: “Василия Корчмина батареи лучше распоряжены были на острову, нежели под твоим смотрением нынешнее тут строение. От того был успех, а от сего убыток невозвратный. Ты безграмотный ни счета, ни меры не знаешь. Черт тебя побери и с островом!” При сем подступил к Меншикову, охватил его за грудь, потряс его столь сильно, что чуть было душа из него не выскочила, и вытолкнул потом вон. Все думали, что князь Меншиков через сию вину лишится милости; однако государь после пришел в себя, кротко говорил: “Я виноват сам, да поздно; сие дело не Меншикова; он – не строитель, а разоритель городов”».

Из этого предания можно уяснить, что царь не посчитал Трезини виновным в содеянном. Увидел: по плану «не исполнено». Виноват Меншиков. Прорытые каналы оказались уже и мельче назначенной меры. Может, светлейший решил сделать против плана подешевле, а разницу – себе в карман. Сколько раз еще потом будет изрядно бит царем за свою немыслимую жадность. Но и ответ Леблона не понравился Петру.

Была у парижского зодчего неприятная манера: всех поучать – что и как делать. То убеждал в необходимости по-новому спланировать любимый государев Летний сад. Потом указывал, что в Стрельнинском дворце все следует переиначить. Теперь настаивает на перестройке всего города по-новому. По его плану. А какой государь спокойно может перенести поучения? Не лежала у Петра душа к Леблону. Не исключено, что кое-что из меншиковских нашептываний осталось в памяти царя. Признания и любви государя француз завоевать не сумел.

Огорчения, рожденные крушением надежд, непосильная работа, суровый климат основательно подорвали здоровье Леблона. Возможно, что было еще одно, более страшное столкновение с Петром. Якоб Штелин записал чей-то рассказ, что царь изрядно поучил француза дубинкой. Но теперь не узнаешь, какова доля правды в этом сообщении. В феврале 1719 года Жан Батист Леблон неожиданно умер в возрасте сорока лет.

Вдова просит у царя денег на похороны. 2 марта следует решение: «Для погребения сего Леблона в зачет его жалованья (видимо, еще не выплаченного. – Ю. О.) выдать двести рублей». Сумма немалая, но пособие вдове не дано. Многие месяцы безуспешно просит она разрешения уехать на родину. Петр не очень хочет отпускать вдову. Только через два года наконец дает милостивое согласие. Мария Леблон вместе с сыном и верными слугами отъезжает в Париж.

Эти события произойдут чуть позже. И тогда, возможно, Трезини задумается о своей судьбе, о будущем своих детей. А пока, гордый доверием царя, он продолжает старательно исполнять порученное дело.

VI

Петербург и сегодня бережно хранит приметы градостроительной деятельности Доминико Трезини.

Одна из них – район от верховьев Фонтанки к востоку с его четкими линиями теперешних улиц Шпалерной, Захарьевской, Чайковского, Фурштадтской, Пестеля. Еще в 1712 году государь повелел архитектору сделать чертеж, по которому «на Первой линии (теперь набережная Кутузова. – Ю. О.) строить каменное или мазанки, назади деревянное». Чтобы выглядел берег Невы нарядным и представительным.

Здесь возвела свой дворец Наталия Алексеевна, любимая сестра царя. Рядом поднялся фахверковый дом царевича Алексея Петровича. На «Первой линии» проживал командующий артиллерией Яков Брюс и поселился со всем семейством Растрелли. Не исключено, что Доминико Трезини участвовал не только в планировке, но и в строении здесь многих домов. Припомним указ государя: «А каким манером домы строить брать чертежи от архитектора…» Других, кроме Трезини, в ту пору в Петербурге не было.

Вторая примета – графическая сетка проспектов и линий Васильевского острова. Пожалуй, по размаху строительства, по затраченным силам, масштабам замыслов это главный труд в жизни Трезини. Значительнее, чем Петропавловская крепость. Хотя последняя потребовала от зодчего всей его жизни.

Четыре долгих года велись тяжелые планировочные работы. С рассвета солдатские роты и нестройные толпы подкопщиков расходились по заранее отведенным местам. И тогда возникал над островом особый гул, слышный далеко окрест: скрип, лязг, перестук, буханье. Насильно пригнанные мужики рыли каналы, вдоль которых стоять домам, осушали промокшую землю, рубили просеки-проспекты, корчевали хилый, но цепкий болотный лес. Расчищали площадки для будущих строений. Причем не просто отмеряли участки, а с особым условием. Самим царем установленным.

Февраля в 12-й день 1719 года опубликован указ, чтобы в Санкт-Петербурге на Васильевском острове возводить каменные и деревянные дома по числу имеющихся у владельца крестьянских дворов, а купечеству по размеру платежа десятой деньги (тоже одна из форм регламентации). По сему указу каждый дворянин, у которого в поместьях свыше 450 крестьянских дворов, обязан поставить вдоль Невы двухэтажный каменный дом длиной в 10 сажен. У кого дворов поменее, тот строит дом на берегу одного из каналов. Для купцов рубль налога приравнен к одному крестьянскому дому.

19 марта того же года – новый указ. Сильное послабление дворянам. Дом в 10 сажен строить только тем, у кого от 700 до 1000 крестьянских дворов. Остальным соответственно – длиной 8 и даже 5 сажен. На каждом отмеренном участке следует ставить определенное жилье, внешнее обличье коего утверждено государем. Трезини и Леблон начертили проекты «образцовых» домов. Для тех, кто победнее или среднего достатка, рисовал Трезини. Проект для «именитых» разрабатывал француз.

Строительство «по образцам» обладает определенными достоинствами. Во-первых, значительно уменьшается потребность в чертежах и расчетах, что очень важно при отсутствии должного числа специалистов. Во-вторых, всегда можно точно подсчитать надобное количество камня, кирпича, извести, леса и глины. И строителям легче, когда есть образец для подражания. В-третьих, правительство может контролировать внешний облик улиц и регламент всего города. Это особенно удобно для государства, где все подлежит контролю, а большая часть средств уходит на нужды армии.

Сохранились гравюры с изображением типовых домов, одобренных к строению. На одной из них небольшое одноэтажное строение в четыре окна и входной дверью с левой стороны. По обеим сторонам ворота с барочными завитушками наверху – единственное украшение жилища малоимущих.

Для людей среднего достатка дом тоже одноэтажный, но с мезонином в три окна. По центру, под мезонином, парадная дверь в огромном портале. По обе стороны от нее по семь окон в белокаменных рамах. С левой стороны дома – ворота во двор. Они напоминают очень скромную триумфальную арку.

За основу дома для «именитых» Леблон избрал наружный фасад отеля Бове в Париже, построенного Антуаном Лепортом в 1660 году. Крыша с переломом украшена люкарнами. Углы здания обработаны в руст – будто сложены из крупных каменных блоков, что придает всему строению массивный и значительный облик. В центре входная дверь. С каждой стороны ее по три пары больших окон, расположенных друг над другом. Фигурные консоли поддерживают балкон над парадным входом. Выйти на него можно из просторного зала через стеклянную дверь с закругленным верхом. Настоящий европейский дом.

«Типовой» проект не обязателен для точного подражания. В одном из пояснений к чертежам говорится: «Ежели кто пожелает дом себе лутче сего построить, оному надлежит у архитектора Тресина истребовать рисунку, какого сам похочет». Обязателен только принцип застройки: вдоль берега Невы каменные дома должны быть не ниже двух этажей и стоять вплотную друг к другу. Чтобы с проплывающих кораблей виден был настоящий богатый город. А по улицам – линиям – строения деревянные и фахверковые. Они могут стоять на расстоянии друг от друга. Но между ними для красоты обязательно или фасонные ворота, или ограды с архитектурными украшениями.

Несмотря на указы, проекты «образцовых» домов лежат у архитекторов без движения. Продолжают пустовать очищенные для строений участки. Тяжкий труд зодчего и согнанных трудовых людей пропадает втуне. Никто не хочет бросать уже обжитые места, ломать устоявшийся быт и перебираться на новую, пропитанную сыростью землю. Очередная попытка царя преобразовать привычную жизнь по замысленному им образцу терпит неудачу. Нельзя только указами и постановлениями изменить в одночасье веками воспитанную психологию человека.

Взбешенный Петр в январе 1721 года издает очередной, на сей раз жестокий указ: на домах ослушников, не желающих переезжать на Васильевский остров, ломать в апреле крыши и не разрешать крыть заново. Среди подлежащих наказанию – князь П. Голицын, командующий артиллерией Я. Брюс, богатейшие купцы Строгановы и многие другие.

В апреле 1722 года Доминико Трезини доносит Меншикову: из 3295 участков на острове роздано 400, а строить начали только на 257-ми.

Следующее донесение от декабря того же года: за восемь месяцев роздан еще 161 участок, а строиться за это время начало всего 113 человек.

Указы продолжают сыпаться как из рога изобилия. Но исполняют их нехотя, с недовольством. Очередной градостроительный замысел Петра разваливается на глазах. И это естественно. Нельзя создавать столицу, отделенную от всей страны широкой рекой, через которую вдобавок запрещено наводить мосты. И наверное, проживи государь еще несколько лет, он сам отказался бы от своего плана. Но пока, 5 января 1724 года, следует самое жестокое повеление: «О строении домов в Санкт Петербурге на Васильевском острове… Дабы каждый дом пришел в отделку под кровлю в пребудущем 1726 году, а ежели чей дом не будет отделан в 1726 году и у таких преослушников указу, отписать по половине их деревень безповоротно…» На сей раз, кажется, увильнуть нельзя. Кому охота лишаться половины состояния. Но судьба распорядилась иначе. В январе 1725 года Петр умер.

Теперь этот Васильевский остров стал никому не нужен. Можно опять жить спокойно. 11 марта 1725 года камер-юнкер Берхгольц сделал в дневнике запись: «Мы осматривали Васильевский остров, который по предложению покойного императора со временем должен был составить собственный город Санкт-Петербург. Там воздвигнуто уже большое количество прекрасных каменных домов, особенно вдоль по берегу Невы, и этот ряд строений необыкновенно живописно бросается в глаза, когда едешь вверх по реке из Кронштадта. Но большая часть этих домов внутри еще не отделана. Каждому из здешних вельмож, получивших приказание там строиться, дан был план, по которому и возводился фасад дома; внутренним же устройством всякий мог располагать, как хотел. Улицы хотя уже проведены, но до сих пор, кроме больших, идущих по берегу, еще мало застроены; только там и сям стоят отдельные дома, но и они со временем большей частию будут снесены. Кроме князя Меншикова и некоторых других, еще немногие из здешних вельмож живут на этом острове, потому что почти все владельцы его имеют дома и в других местах города».

Нельзя сегодня осуждать Петра за этот план. Он действовал из лучших побуждений, мечтая возвести самый красивый, самый совершенный город. А задумываться о пригодности выбранного места, о будущих последствиях не мог, не умел. Ведь не был строителем-профессионалом.

Васильевский остров – одно из самых низких мест в Петербурге. При любом подъеме воды в Неве его заливает. Но у Петра свое, несколько необычное отношение к наводнениям. С одной стороны, его восхищает мощь разбушевавшейся морской стихии, которую покорит его молодой флот. С другой – он веселится, наблюдая ужас и отчаяние людей. Из письма Петра от 11 сентября 1706 года о приключившемся разгуле Невы: «У меня в хоромах была сверху тому 21 дюйм, а по городу и на другой стороне по улице свободно ездили на лотках; однакож недолго держалась, меньше 3-х часов. И зело был утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто во время потопа сидели, не токмо мужики, но и бабы».

Подобное ерничество – следствие твердой убежденности царя в правоте своих желаний и полного небрежения мнением народным. Однако народ по-своему отвечал на зубоскальство государя. Он прочно связал смерть основателя города, падение и ссылку первого генерал-губернатора Меншикова с крупными наводнениями 1724 и 1729 годов: то Бог прислал волну за душами «антихристов».

Проходили десятилетия, и после каждого крупного наводнения все сильнее укреплялось мнение о неправильности места, выбранного для Петербурга. Карамзин в «Записке о древней и новой России», сочиненной в 1811 году для Александра I, писал: «Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае Государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток… Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах…»

Поэт А. Измайлов в письме своему племяннику П. Яковлеву в ноябре 1824 года восклицал: «Ах! Петр Великий! Петр Великий! Зачем построил ты столицу на таком низком месте? Взгляни на Петербургскую сторону, на Галерную гавань и полюбуйся! Что? А? Молчит, не отвечает и слова: видно, что виноват».

Московский профессор и цензор Н. Крылов оставил воспоминания, как в 40-е годы XIX века ехал в коляске с самим Л. Дубельтом, начальником III отделения: «Проезжая… мимо монумента Петра Великого, Дубельт, закутанный в шинель и прижавшись к углу коляски, как будто про себя говорит: “Вот бы кого надо высечь, это Петра Великого за его глупую выходку: Петербург построить на болоте”». Оставим в стороне жандармское суждение: провинился – высечь. Оно еще добродушно – ведь мог сослать или упрятать в каземат. Для нас интересно другое: проходят десятилетия, но продолжает жить недовольство решением Петра, его выбором места для новой столицы. И не только среди простого люда, но и среди тех, чья обязанность блюсти интересы власти. Увы, даже высказанное недовольство уже ничто изменить не в силах. Город живет, ширится, процветает по своим собственным законам. Можно, конечно, искать способы оградить его от нагонной волны – возвести плотины, прорыть специальные каналы. Впрочем, и эти планы могут принести свои беды. К примеру, изменение природных условий, что еще страшнее. И тогда от бессилья, от противной неизвестности рождаются странные и страшные пророчества: «Вот пробьют часы, петух закричит, и все: и город, и река, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного неба…»

Опытный инженер-строитель, Трезини понимал, сколь опрометчиво решение Петра и какие беды принесет оно в будущем. Город, без сомнения, следовало возводить, отступив от топких берегов. Ну хотя бы в излучине реки, где поставили Смоляной двор для Адмиралтейства, или на высоком берегу против Кроншлота и Котлина на месте небольшой мызы. (В 1714 году здесь начали строить Петергофский дворец.) Но царь пожелал увидеть свой город в самом устье Невы: пусть знают иноземцы, что русская столица не хуже Амстердама. Есть у нее свой поместительный порт, своя большая верфь. (Потом Петр Алексеевич спохватится, что его парусники начинают быстро гнить в пресной речной воде, да будет поздно.) Поспешность решений государя Трезини осуждал, но предпочитал молчать. Не резон раздражать царя Петра.

Архитектор отдавал себе отчет, что ни в какой другой европейской стране, ни при каком другом правительстве он не сможет достичь такого положения, как в теперешней России, при Петре Алексеевиче. Зодчему оставалось только требовать от других и строить самому жилые дома на высоком цоколе. Старинные гравюры и рисунки хранят изображения фасадов первых петербургских домов. У каждого очень высокое крыльцо с двумя всходами по бокам. Хоть так стремился Доминико Трезини уберечь жилые покои от воды.

VII

Юный Петербург страдал не только от наводнений, но и от пожаров. Приходилось мириться с яростью невских волн и пламенем, пожирающим деревянные дома.

Только никак не могли обыватели привыкнуть к пожарам «шутейным». Неизвестно, в какой год, неизвестно, в какой день – то 1 апреля, а то 30-го – около полуночи позади императорского сада или у Литейного двора могли взлететь к небу языки пламени. В тот же миг начинали бить барабаны, тарахтеть трещотки ночных сторожей, гудеть колокола на ближних церквах. Раздавался истошный крик: «Пожар! Пожар!»

Переполошенный город приходил в движение. Сонные горожане выскакивали на улицы. Кто, схватив топор или багор, бежал в сторону огня. Кто суетливо начинал наливать воду в свои бочки. Захлебывались в плаче дети. Причитали старухи.

Когда перепуганные обыватели сбегались к бушующему пламени, то натыкались на цепь солдат. Гвардейцы с ухмылкой показывали на огромный костер и вежливо поздравляли с праздником – первым или тридцатым апреля. В стороне царь с царицей держались за бока от смеха. Шутка удалась. Подданные на деле осознавали государев юмор.

Петр Алексеевич воспринимал огонь по-особому, с каким-то языческим чувством. В дни праздников все церкви, подъезды домов, ворота увешивали фонарями. В каждом окне обязаны были гореть свечи. И не одна, а несколько. Да еще вдоль участка следовало расставить горящие плошки. Иллюминация радовала государя. А уж если где настоящий пожар случится, царь мигом туда скачет. И всегда стремится прибыть первым. Первым же лезет разбирать, растаскивать горящий дом.

Надобно заметить, что из любви к Петербургу государь наладил великолепную пожарную службу. По сигналу тревоги – набат или барабанная дробь – жители обязаны были бежать тушить огонь. В 1716 году Петр установил правило, что от каждых ста домов семьдесят человек должны являться на пожар, тридцать из них приносят топоры, двадцать – ведра, десять – вилы и крюки, десять – две лестницы. По пушечному выстрелу являлись на пожар и солдаты. Там, где можно, подплывал специальный корабль «с насосами, которые вгоняют воду в длинный кожаный рукав… снабженный на конце металлическим шприцем».

Автор описания Петербурга в 1717 году рассказывает о городских пожарах:

«Как только это случится, уже видно, как со всех сторон спешат к месту пожара несколько сот и даже тысяч плотников… с топорами в руках. Они бегут так быстро, точно у них головы горят, ибо они, так же, как и солдаты, суровыми наказаниями приучены быть на месте немедленно.

Однако Его Царское Величество, если оно в городе, обычно прибегает на пожар первым… в организованном порядке ломаются дома по обе стороны уже горящих строений. А так как тем временем прибывают большие пожарные трубы, то с чрезвычайной быстротой не только гасится огонь, но уже загоревшиеся дома частично спасаются, хоть и не полностью.

Его Царское Величество бывает обычно среди рабочих, там, где это нужнее всего… и так усердно работает, что смотрящих на это мороз продирает по коже».

Хорошо налаженная служба борьбы с огнем помогла ликвидировать большой пожар 5 января 1718 года. Загорелось на Троицкой площади в здании Коллегий. В том самом, что возводили по планам Трезини. Загорелось в самой середке, где размещались Сенат и Военная коллегия. А вот палаты по бокам удалось отстоять.

Меньше чем через два года все восстановили и начали внутреннюю отделку. Интересен указ от 1 февраля 1720 года об украшении зала для приема иностранных «министров» (послов): «В Камор-Аудиенции сделать балдахин бархотный с позументом и с бахромою золотою и под тем балдахином приступ о трех ступенях… а креслы двои с алмазы и каменьями и ковры… взять из Москвы…» Уже осенью того же года царь принимал в этой зале польское посольство. Государь сидел на золоченом троне, обитом малиновым бархатом. Зеленый чехол балдахина перекликался с зеленым бархатом на стенах. Темно-зеленые занавесы с золотыми кистями и позументами закрывали входные двери. Прямо перед троном три больших окна глядели на Троицкую площадь, три других – на широкую Неву и пожелтевшую листву Летнего сада за рекой.

На Троицкой площади суетился народ. Растревоженным ульем гудела толпа у Гостиного двора. О чем-то спорили подвыпившие гуляки у питейного дома. Возчики с надсадным криком пытались вытолкнуть засевшую в грязи телегу с поклажей. Суетно и неказисто. Непригодна Троицкая для большого плаца Петербурга.

Еще осенью 1718 года Петр Алексеевич говорил с Трезини о будущей главной площади столицы. Чтобы была просторная, нарядная и величественная. И коль скоро решено возвести город на Васильевском острове, то лучшего места, чем Стрелка, не найти…

На первый взгляд всего-навсего мыс, разделяющий Неву на Большую и Малую. Но с этого мыса открывается удивительная панорама: прямо перед тобой крепость, левее – Городовой остров, справа – Адмиралтейство. Единым взглядом можно увидеть Зимний и Летний дворцы. И далеко уходит широкая Нева, изогнувшаяся у Выборгской стороны. Стрелка связывает воедино город, разметавшийся по обеим сторонам реки. Здесь естественный центр Петербурга.

Когда город только рождался, когда старались быстрее укрепить фортецию и обнести валами Адмиралтейство, на Стрелке поставили пять ветряных мельниц пилить доски. Вид их радовал: как в любимой Голландии. Потом на южном берегу (где теперь Зоологический институт) поднялся дворец Прасковьи Федоровны, вдовы царя Ивана Алексеевича, женщины разумной и уважаемой. Одновременно заложили «каменный дом библиотеки и кунст каморы» по чертежам Георга Иоганна Маттарнови. На северной стороне поставил свой дом московский губернатор К. Нарышкин. А потом, выполняя указ о заселении Васильевского острова, стали возводить на Стрелке свои хоромы князь Черкасский, Строгановы, вице-губернатор Петербурга С. Клокачев, генеральша Полонская и другие. Правда, строили, как хотели, не соблюдая регламента.