Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Одномачтовое небольшое суденышко – буер, конечно, есть у архитектора. Оно просто необходимо «для езды и возки материалов». После смерти владельца буер «за негодность к ходу возведен на берег против дому оного Трезина». Естественно, что «архитект цивилии и милитарии» исправно участвует в лодочных учениях. Он не из тех людей, что способны ослушаться указаний начальства.

Настоятельное желание приучить горожан Петербурга к воде, к хождению на шлюпках для царя не каприз, а важная необходимость. В этом он видит залог будущего процветания флота, без которого новой России никак нельзя. Запрещено наводить мосты через Неву, но сооружают по чертежам Трезини Партикулярную верфь, где строят малые и средние парусные суда для нужд обывателей. 23 июня 1719 года Петр издает указ:

«Всяких чинов людям объявить, которые строят… по берегу Невы реки и по каналам по указу палаты, також которые впредь по указу будут строиться, и тем людям при тех своих палатах делать гавани таким образом, как сделано на Адмиралтейском острову по берегу большой Невы реки, против дому Федосея Скляева, а делать к двум домам одну гавань, как покажет архитектор Трезин».

Доминико Трезини не просто архитектор при Канцелярии городовых дел. Он фактически правая рука царя по всем строительным делам в Петербурге: крепость, дворцы, пороховые погреба, соборы, отведение места для сооружения партикулярных домов, наблюдение за их пригожестью. И наконец, гавани. Все надо успеть исполнить с тщанием и аккуратностью.

В это время в Петербурге уже немало иностранных зодчих – Гербель, Растрелли, Микетти, Браунштейн, но в многочисленных указах государя Петра Алексеевича упомянут только Доминико Трезини. Как самый верный и надежный исполнитель. Даже по утверждению Канцелярии, «работ имеет он один больше всех обретающихся архитекторов».

Про первый каменный Зимний дворец очевидец пишет – «голландской архитектуры». А может, датской? В ту пору трудно было провести различие. Голландское зодчество формировалось под влиянием английского. А датское под сильным воздействием голландского. Протестанты северных стран не желали и не могли принять пышное барокко католического Юга. Вот почему творения голландских мастеров, а следовательно, и датских, в кругу которых несколько лет жил Трезини, всегда отличаются строгостью.

Дворец построили из добротного красного кирпича – продолговатого, плоского и крепкого. Но по желанию царя его окрасили в белый цвет, позолотив оконные рамы и архитектурные детали. Этакий франт под тяжелым свинцовым небом среди болотной грязи и кривого подлеска.

Примечательно, что каменный дворец Меншикова, строившийся в это же время на Васильевском острове, окрасили в темно-серый цвет. Будто время наложило свою патину на родовой замок генерал-губернатора Петербурга. Неужто и таким способом хотел всесильный Александр Данилович утвердить свою родовитость?

Архитектор-реставратор Григорий Владимирович Михайлов, восстанавливая первоначальный облик дворца Меншикова, внимательно изучал и конструктивные особенности дома генерал-губернатора, и документы, рассказывающие о возведении каменного Зимнего дома Петра I. Сопоставляя полученные измерения с архивными свидетельствами, он пришел к неожиданному выводу: дворец Петра и дворец Меншикова повторяют друг друга в плане. Даже расположение всех тридцати жилых покоев и там и тут одинаково. Правда, в доме Меншикова над парадным крыльцом соорудили просторный балкон, с которого генерал-губернатор обозревал вверенный ему город и следил за кораблями, входившими в Неву. В доме царя такого балкона не было. Все же остальные совпадения наталкивают на неожиданный вывод: проекты каменных домов царя и генерал-губернатора принадлежат одному архитектору – Доминико Трезини…

Строение государева Зимнего дома закончили осенью 1711 года. Царь был доволен. Доминико Трезини потрафил ему и тем самым укрепил свое положение.

19 февраля 1712 года в большом зале нового дворца был устроен торжественный пир по случаю бракосочетания. Примечательно, что важные для царя свадьбы его сына царевича Алексея с немецкой принцессой и племянницы Анны Иоанновны (будущей русской императрицы) с герцогом Курляндским проходили во дворце Меншикова. Там же отмечали и другие свадьбы, попроще, – фельдмаршала Бориса Шереметева, князей Якова Долгорукова и Михаила Щербатова. И в будущем все праздничные пиры и торжественные обеды во главе с государем проходили в меншиковском доме – «Посольском дворце», как порой называл его сам Петр. Или в огромном доме адмирала Федора Апраксина, стоявшем тут же, на набережной у самого Адмиралтейства (здесь теперь северо-западный угол Зимнего дворца). И только свою свадьбу он праздновал в собственном доме.

В тот февральский день в деревянной церкви Святого Исаакия Далматского, что стояла там, где высится ныне фальконетовский монумент основателя города, как говорится, яблоку негде было упасть. Любопытный народ заполнил всю площадь перед храмом. Но вот закончилась церемония, и царь с женой и двумя дочерьми в окружении ближайших морских офицеров и иноземных мастеров направился к поджидавшим саням. Сначала отправились во дворец любимого друга – Александра Меншикова, который в свое время и познакомил новобрачных. Но долго здесь не задержались: бокал вина, первые поздравления, первые подарки – и снова в путь. Скорее в свой дом, где уже собрались гости. Примечательно, что в основном это были иноземцы и военные. Ведь свадьбу праздновал не царь, а морской военачальник. Не исключено, что среди приглашенных мог оказаться и архитектор Трезини, угодивший Петру новым каменным дворцом.

Гравюра Алексея Зубова позволяет нам взглянуть со стороны на это праздничное застолье. В просторном зале в три окна (на первом этаже слева от парадного входа) установлен большим кольцом стол. Гости расселись по его внутренней и внешней сторонам. В центре, спиной к среднему окну, – новобрачный. Слева в открытую дверь вереница слуг вносит блюда с яствами. В ожидании начала пира все оживленно обмениваются впечатлениями.

Художник тщательно передал убранство зала: роспись потолка, рисунок шпалер, два огромных венецианских зеркала в простенках между окнами. Через двенадцать лет, узнав о неверности Екатерины, царь, как гласит легенда, разбил одно из этих зеркал. «Ты видишь, – сказал он жене, – это венецианское стекло? Оно сделано из простых материалов, но благодаря искусству стало украшением дворца. Я могу возвратить его в прежнее ничтожество». И что есть силы ударил по нему тяжелой тростью. Бывшая солдатская жена, захваченная русским драгуном при взятии Мариенбурга, императрица Екатерина Алексеевна хорошо поняла намек.

Но это только будет, а пока желтым светом сияют большие дворцовые окна, чадят и потрескивают сотни, тысячи плошек вокруг дома, вдоль набережной, плывет над Невой музыка. А назавтра, как всегда, рано поутру, натянув свой старый халат из простой китайской нанки, грызя соленый лимон или огурец – любимые лакомства, – царь отправится в свою рабочую комнату, чтобы заняться делами.

«Конторка», как он ее называл, находилась, вероятно, в западной стороне дворца. Письменный стол, токарный станок, шкафы с книгами (а их ко дню смерти владельца насчитывали свыше 1600). Царь любил эти ранние часы, когда под привычное жужжание станка, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой, можно обдумать все неотложные дела. Работа приносила радость, успокоение и давала всегдашнее право говорить окружающим: «Видишь, хотя я и царь, а у меня на руках мозоли». (Заметим, что именно в день свадьбы Петр повелел выточенное им из кости паникадило повесить в большом зале дворца над праздничным столом.)

Как раз в 1712 году в «конторке» замыслил Петр немало законов и распоряжений, во многом определивших и великое – дальнейшую жизнь России, и частное – судьбу Доминико Трезини.

Значительная часть этих законов вызвала изумление и недовольство даже среди приближенных государя, другие и сегодня восхищают своей прозорливостью и мудростью. Таковыми следует считать указы об учреждении во всех губерниях первых общественных больниц – госпиталей для раненых и увечных; о создании богаделен – приютов для стариков, лишенных ухода; о расширении столь надобной России инженерной школы и о том, чтобы в течение пяти лет брать на нужды армии только русские сукна – для поощрения отечественных мануфактур.

Наряду с этими разумными мерами за месяц до свадьбы, 16 января, подписан ничем не оправданный указ о перенесении центра Санкт-Петербурга на остров Котлин. К этому времени в городе уже насчитывалось свыше 1300 домов, а теперь по прихоти государя предстояло все начинать сначала. И где? В открытом, неспокойном море, на низменном острове, искусственно приподнятом с восточной стороны для устройства крепости. Замысел не государя, а самодура-помещика. Отказ выполнить эту царскую прихоть грозил «потерянием живота, чести и пожитков». Было от чего людям закручиниться и пребывать в печали. Но мнение народное не волновало Петра. Он твердо знал, что приближенные восхвалят его мудрость, а государственные учреждения утвердят решение.

4 августа того же 1712 года, когда государь находился с войсками далеко за пределами страны, Сенат подписал список дворян, которым предстояло переехать на Котлин сразу после окончания войны. Всего в списке 1212 человек. Открывают его фамилии знатнейших сенаторов. Еще обязаны поселиться на острове 500 лучших купцов, 500 средних и 1000 ремесленников, половина которых имеет свои заводы. А на берегах Невы останутся мастеровые, мелкие ремесленники, матросы и солдаты. И еще: на строение Кронштадта собрать работников со всех российских губерний. Свидетельство, что царь в достижении своих желаний непоколебим.

Создать проект идеального города Петр Алексеевич поручил англичанину, приехавшему в Россию в самом начале строения Петербурга. В записках первого историка русского искусства XVIII века Якоба Штелина («Воспоминания о русской архитектуре») говорится: «Командор Э. Лейн заложил первые постройки в Кронштадте. Был в большой милости у Петра I. Умер в 1729 году. Сделал план Кронштадта, как он был заложен».

Прямоугольная сетка из 62 каналов накинута на маленький остров. С юго-востока на северо-запад по центру вытянулся главный канал. Отступя вправо и влево – две улицы шириной по 15 метров. Под прямым углом к главному каналу прокопаны малые. Ширина каждого 18,3 метра, а расстояние между ними 21,4 метра. Вдоль каналов участки под строения. Длиной 46,5 метра и шириной 18,3. Всего 7272 дома.

Нет, это не город, а холодный, бездушный лагерь, где все просматривается, все, если надо, простреливается. Ни одного изгиба, ни одной кривой. Все идеально, правильно и утомительно ровно.

 
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
 

Трезини знал этот чертеж, вероятно, даже тщательно знакомился с ним. Настолько тщательно, что позже воспользовался им. Неизвестно, правда, по собственному почину или по велению государя, но об этом речь еще впереди. А пока архитектор занят важным делом: строит одноэтажное мазанковое здание для размещения главного правительственного учреждения – Сената.

Случилось это так. Как сообщает «Журнал, или Поденная записка… Петра Великого», «в апреле месяце [1712 года] приехали из Москвы в Санктпитербург генерал-фельдмаршал Шереметев и несколько сенаторских персон и с того времени Сенаторы и Сенаторское правительство началось быть в Петербурге». Окончательный переезд в 1713 году всего Сената на берега Невы утверждал за Петербургом «должность» столицы государства. Исполнилась еще одна мечта Петра Алексеевича. Но торжества по этому поводу не было. Слишком уже привычной была мысль о новой столице на берегах Невы, а переезд Сената – естественное действие в общей цепи событий.

Правительствующий Сенат укрыли за мощными стенами и бастионами крепости. Теперь вся российская власть разместилась по обеим сторонам реки. Дворец и фортеция оказались прочно связаны невидимыми нитями.

Появились в столице каменные дворцы, перестраивали в камне фортецию, а вот каменного храма еще не было. Непорядок, недосмотр. И 3 мая, ровно через шесть лет после начала перестройки крепости, вместо старой деревянной церкви заложили новую каменную во имя апостолов Петра и Павла. По сему поводу было «великое шумство» с вином и пальбой из пушек. А строить храм царь повелел все тому же Трезини.

Петр Алексеевич высказал пожелание: быть храму большим, вместительным. Главным в столице. Но первоочередное в нем – колокольня. Ее возводить сначала. А делать ее такой, чтобы можно было подниматься наверх и обозревать весь город. Колокольня столь же нужна новой столице, как и каменная фортеция. Для Трезини это еще одно здание в добавление ко многим уже имеющимся.

Может, слишком много дел для одного человека? Для Трезини – нет. Обилие работы не смущает его. Сто с лишним лет спустя Пушкин скажет о младшем современнике архитектора, поэте Василии Тредиаковском – вечный труженик. Это определение полностью соответствует и характеру первого зодчего Петербурга. Сходную характеристику – «неутомимый возовик» – дал поэту Радищев, еще заставший Тредиаковского в живых. «Возовиком» был и Трезини. Чем больше дел взваливали на него, тем упорнее тащил он свой воз. В конце концов оказалось, что именно он заложил в болотистую почву Петербурга тот прочный фундамент, на котором другие зодчие достигли вершин архитектурного искусства. Вершин, принесших всемирную славу городу на Неве.

«Северный парадиз»

I

В Москве сияли на солнце золотые купола многочисленных храмов. В дни особых торжеств священники кремлевских соборов, в одеяниях, сверкающих золотым шитьем и драгоценными камнями, являли народу великие реликвии. Были здесь риза Христа, часть ризы Богоматери, правая рука апостола Андрея, голова Иоанна Златоуста, голова Григория Богослова, часть мощей Иоанна Крестителя и Георгия Победоносца. По едкому замечанию Герцена, «в… Москве покоятся мощи всех святых из русских, которые не поместились в Киеве, даже таких, о смерти которых доселе идет спор…».

В Петербурге куполов не было. Они уступили место тонким шпилям, протыкавшим серое небо.

Округлость купола сулила покой и благолепие. Шпиль вносил напряженное беспокойство.

Не было в городе на Неве и священных реликвий. Ничто не привлекало сюда духовного взора народа. Мало того, здесь православные храмы соседствовали с церквами еретиков. На Адмиралтейской стороне, к примеру, на две иноземные церкви – две православные.

Совсем недостаточно только освободить исконные земли и построить на них новый город. Мало только обезопасить его, соорудив мощные крепости, и далеко отодвинуть врага. В городе, которому предстоит стать столицей, обязана быть своя священная реликвия. Она станет привлекать людей, поселит в их душах веру в прочное будущее, пробудит воспоминания о славном прошлом. Необходимость такой реликвии хорошо понимал царь Петр Алексеевич. Наконец он принял решение.

На Московской стороне, за Смоляным двором, там, где Черная речка (ныне Монастырка) впадает в Неву, царь велел поставить большой монастырь во имя Александра Невского. Место выбрали со знанием дела. Бытовало предание, что именно здесь новгородский князь в 1240 году разгромил войско шведского ярла Биргера. (Битва на самом деле произошла выше по течению, около устья Ижоры, и Петр мог знать об этом, но важно было иметь монастырь рядом с городом, и царь предпочел «поверить» народной легенде.) В 1545 году Церковь причислила князя к лику святых. И теперь Петр собрался перенести в новый монастырь его мощи.

В июльский день 1710 года при стечении народа, в присутствии многих генералов и офицеров, под гром пушек царь указал место, где стоять монастырю. Архимандрит Феодосий, будущий настоятель, водрузил на сем месте деревянный крест с надписью: «Повелением Царского Пресветлого Величества на сем месте имеет создатися монастырь».

Так Петербург обретал и священную реликвию, и величественный памятник победы над шведами.

Не суровый форт или дом вельможи, не пороховой погреб или городскую аптеку предстояло возвести Трезини, а величественный ансамбль. Духовный центр города. Памятник русской военной славы. Памятник новой эпохи в истории России. Вот какую сложную задачу следовало решить зодчему.

Многие месяцы напряженных раздумий, работы урывками, в часы, свободные от повседневных хлопот на строительных площадках и в Канцелярии. Трудные, но счастливые часы истинного творчества. Скорее всего, к середине 1716 года модель будущего монастыря готова. Исполнены и все чертежи. Модель, увы, не сохранилась. Но в том же году художник Зубов, гравируя свою знаменитую «Панораму Петербурга», на отдельном листе изобразил монастырь будто уже построенный.

Главный фасад монастыря смотрит на Неву. Высокая балюстрада с вазами и скульптурами на столбах отделяет его от набережной. За ней – просторный партерный цветник. И наконец, обитель – дворец, растянувшийся на восемьдесят пять окон и дверей в ряд.

В центре – храм Святой Троицы. Внешне он напоминает знакомый нам сегодня Петропавловский собор в крепости. Со стороны главного входа в храм, с реки, к нему вплотную примыкает высокая колокольня, увенчанная длинным шпилем (опять как в крепостном соборе). Если припомнить, что к этому времени адмиралтейская игла уже существовала (правда, была она несколько короче, чем теперь) и вчерне был готов проект звонницы со шпилем в Петропавловской фортеции, то, по замыслу Трезини, в плоском городе возникало три главные пронзительные вертикали.

Вправо и влево от собора, уступами выдвигаясь вперед, – два двухэтажных корпуса из трех зданий каждый. Прием постановки зданий уступами успешно использовали некогда зодчие Генуи. Он придает движение и живописность всему ансамблю. (В Петербурге, кстати, существовало еще одно подобное здание – Псковское архиерейское подворье на 24-й линии Васильевского острова. Не исключено, что его также построил Трезини.)

Движение протяженных корпусов (как говорят архитекторы, на 38 осей – дверей и окон в ряд – каждый) сдерживают по краям трехэтажные строения. Справа (если смотреть от реки) – однокупольная церковь. Слева – корпус под высокой четырехскатной крышей. Тридцать лет спустя точно так же, но только еще более мощными объемами флигелей Франческо Бартоломео Растрелли остановит разлет вправо и влево дворцов Петергофа и Царского Села.

С тыльной стороны боковые корпуса смотрят открытыми галереями на внутренний, хозяйственный двор. (Растрелли охотно использовал и этот прием при создании Смольного монастыря.) Полуколонны на галереях, пилястры с очень рельефными ионическими капителями на церкви и корпусе под четырехскатной крышей придают ансамблю еще более светский характер.

Прямоугольный внутренний двор огорожен с трех сторон двухэтажными строениями и красивой оградой с двумя нарядными воротами. Некое подобие будущей циркумференции Царскосельского дворца. Но там флигеля станут обрамлять парадный двор, а здесь – хозяйственный.

Все упомянутые сходства вовсе не дают права ставить знак равенства между способностями Трезини и гениальностью Растрелли. Смольный, Царское Село, Петергоф – вершины русской архитектуры стиля барокко. Но они не могли возникнуть на пустом месте. Кто-то должен был подготовить достойное основание. И этим «кто-то» стал уроженец предгорий Альп – Доминико Трезини.

Кирпично-красный, с белыми порталами, наличниками окон, полуколоннами и пилястрами, ансамбль Трезини резко отличался от древнерусских монастырей, укрытых грозными крепостными стенами. По размаху, по торжественной, строгой нарядности Россия еще не знала подобных строений. И Петр, любуясь моделью, охотно одобрил ее. Его новая столица обретала достойное сооружение. В архиве Меншикова сохранилось прелюбопытнейшее распоряжение генерал-губернатора:

«Указ господину архитектору Трезину. По указу Его Царского Величества велено в… монастыре святого Александра Невского начать построение ныняшнего лета, а по доношению архимандрита Феодосия, что к заложению в начале церкви архитектора не имеет, и того ради предлагаем, что надлежит… ехать в помянутый монастырь Вам и по предложению вышереченного архимандрита Феодосия церков заложить…

апреля 28 дня 1717 года».

И Меншиков, и архимандрит хорошо знают, кто создал проект монастырского ансамбля. Но они не ведают, кому государь доверит строительство. Разделение обязанностей архитектора-проектировщика и архитектора-строителя тоже одно из новшеств царя Петра. При малом числе умелых специалистов такое разделение очень удобно. Ускоряет и удешевляет дело. А то, что хороший проект во время строительства может быть изменен и даже испорчен, это уже никого не волнует. Главное – построить. Потом эту систему забудут. А через много десятилетий вновь вернутся к ней, как и к возведению домов по типовым проектам. И назовут забытый опыт «новацией». Почтут панацеей от всех бед.

Вскоре после распоряжения стали срочно рыть канавы под фундамент. Первым стали возводить правое крыло, если смотреть с реки: Благовещенскую (нижнюю) церковь (в 1724 году была освящена верхняя – на втором этаже – церковь во имя святого Александра Невского) и примыкающий к ней корпус, который позже назовут Духовским.

Церковь заложили 21 июля, когда по крестьянскому календарю пора начинать жатву ржи. Сотни мужиков, оторванных от прямого дела, принялись таскать кирпичи, готовить известь, тесать бревна. Но печали в том монастырские власти не испытывали. Людишек и богатства хватало. Еще в 20-й день ноября 1713 года государь изволил приписать к обители «для содержания братии» 1654 крестьянских двора. Можно было не скупиться и строить добротно.

Наблюдение за всеми работами поручили саксонцу Кристофу Конрату. Он приехал в Россию накануне нарвской «конфузии», в 1700 году, и все прошедшие годы служил при Оружейной палате.

Почти полтора года, с перерывом, успешно трудился Конрат в Петербурге. И вдруг, когда построена Благовещенская церковь, почти завершен Духовской корпус, Кристофа Конрата вновь отсылают в Москву. А продолжить сооружение монастырского ансамбля царь поручает Теодору Швертфегеру.

Швертфегер прибыл в Петербург в 1713 году и ничем еще себя не проявил. По замечанию Якоба Штелина, он «был собственно золотых дел мастером, хорошо рисовал и делал модели». Так почему же строение монастыря доверили именно ему?

Причин, видимо, несколько. Первая из них – время. В России еще не существуют понятия Артист, Художник. И архитектор, и скульптор такие же мастеровые; как каменщик, кузнец, портной (не случайно в 1724 году царь издал указ: всех незаконнорожденных брать в художники).

Вторая – сам Петр. В тот 1720 год, когда строение монастыря поручено Швертфегеру, для Петра важнее всего Петропавловский собор в крепости. Особенно его колокольня, с которой можно будет любоваться растущим Петербургом. И еще очень нужен новый каменный госпиталь на Выборгской стороне. Там место Трезини, там в первую очередь следует ему приложить свои силы и способности. А с монастырем все просто. Модель существует. Она одобрена, и строить по ней может любой.

Но, вероятно, было еще нечто. Вовсе не случайно Швертфегер начинает свою деятельность с изготовления новых чертежей и новой модели главного монастырского храма. Располагая монастырь фасадом к Неве, Трезини сделал вход в собор с восточной стороны. Там, где должен помещаться алтарь. Нарушил канон без умысла, но во имя логики и красоты. (Несколько лет спустя он снова допустил такую же «оплошность»: сориентировал церковь при госпитале с севера на юг вместо положенной оси «восток – запад». Пришлось его преемникам переделывать чертежи и представлять их на новую апробацию.)

Точно так же за двести пятьдесят лет до описываемых событий митрополит Московский потребовал от Аристотеля Фьораванти, уроженца Болоньи, изменить первоначальный облик Успенского собора в Кремле, начатого «палатным способом». И зодчий вынужден был подчиниться. А в 40-е годы XVIII века Франческо Растрелли тоже станет переделывать свой проект собора Смольного монастыря. По требованию императрицы Елизаветы он увенчает храм традиционным русским пятиглавием.

Весьма возможно, что царь передал строение собора другому мастеру, уступив настояниям духовенства. Однако, не желая наказывать верного слугу за допущенную ошибку, Петр повелел Трезини заниматься другими, более срочными делами. Архитектору оставалось только молча согласиться. Эта безропотность позволила Трезини сохранить добрые отношения с монастырским клиром.

Швертфегер первым делом принялся готовить проект нового собора (модель его дожила до наших дней). Вход, конечно, с западной стороны. А по бокам апсиды две барочные башни-колокольни. Тугие завитки волют, вазы, статуи и другие декоративные украшения. Все очень типично для южнонемецкого барокко, когда подчеркнутой пышностью хотят прикрыть дырявый карман заказчика. И самое главное – разрушен привлекательный градостроительный замысел – треугольник главных городских шпилей.

Чтобы стать зодчим, мало уметь рисовать, чертить и обладать хорошим вкусом. Поручая огромное сооружение в общем-то дилетанту в архитектуре, Петр и сам, увы, поступил как дилетант. Собор, начатый Швертфегером, пришлось в 50-е годы срочно разобрать. Из-за технических ошибок, допущенных бывшим «золотых дел мастером», строение дало трещину и грозило рухнуть.

Надобно заметить, что петербургским монастырям не очень везло с завершением строительства. И было-то их всего два (а Москва насчитывала 21 монастырь) – Александро-Невский и Смольный. Первый сооружали 73 года. А второй – 90. Как тут не вспомнить Герцена: «В Петербурге можно прожить года два, не догадываясь, какой религии он держится; в нем даже русские церкви приняли что-то католическое…»

От первоначального проекта Трезини остались в Александро-Невском монастыре только глядящие на Неву малиново-красные с белым декором корпуса по обе стороны собора и Благовещенская церковь. (Левое крыло, если смотреть от реки, и замыкающую его Федоровскую церковь достроил по чертежам Доминико десятилетия спустя его однофамилец, а может быть, и очень дальний родственник, архитектор из Милана Пьетро Антонио Трезини.)

Еще не было монастыря. Среди канав, прокопанных для будущих фундаментов, среди штабелей досок и кирпича поднималась только Благовещенская церковь и примыкавший к ней корпус, но Петр отдал повеление: перевезти священную реликвию – мощи князя Александра – из Владимира в Петербург. Жаждал как можно скорее возвысить новую столицу в глазах народных.

С утра 30 августа 1724 года, в день заключенного три года назад мира со шведами, со всех концов юной столицы тронулись к будущему монастырю пехотные и драгунские полки. Распустив паруса, двинулись вверх по течению боевые корабли, во главе которых медленно плыл маленький ботик, первый кораблик Петра, прародитель русского флота.

Потянулись к монастырю и жители города. Кто в тяжелой громыхающей карете, кто верхом, а большинство – пешим ходом. Огромная людская змея двигалась по недавно открытому Невскому проспекту, или, как его тогда называли, «прешпективе»[4]4
  Позднее Невский будут называть «першпективой», «перспективой», «перспективной дорогой», и, наконец, главная улица города станет Невским проспектом.


[Закрыть].

Мысль о ее необходимости для Петербурга родилась еще в 1712 году. Город настойчиво искал самых коротких и самых удобных путей к внутренним губерниям. И в первую очередь Адмиралтейство, ненасытно требовавшее из глубины России пеньку, парусину, лес, железо. Бесконечные обозы тянулись из Новгорода к Петербургу по теперешнему Литовскому проспекту. Потом поворачивали к видневшейся вдали тонкой адмиралтейской игле. Дорогу от этого поворота и прозвали «прешпективой».

Пленные шведы корчевали кривой болотистый лес, рыли осушительные канавы, подсыпали и мостили путь. В 1716 году перекинули первый постоянный мост через Фонтанку. Четыре года спустя – через Мойку. Вдоль всей адмиралтейской части прешпективы посадили в четыре ряда березы. Свидетельствует офицер из свиты герцога Голштинского, прибывшего в Петербург в июне 1721 года: «С самого начала мы въехали на длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по справедливости названную проспектом. Она проложена только за несколько лет и исключительно руками пленных шведов. Несмотря на то, что деревья, посаженные по сторонам в три или четыре ряда, еще невелики, она необыкновенно красива по своему огромному протяжению и чистоте, в которой ее содержат (пленные шведы каждую субботу чистят ее), и делает чудесный вид, какого я никогда не встречал…»

Монастырскую часть прешпективы (от обители до теперешней площади Восстания) начали прокладывать чуть раньше. А когда завершили, монастырь тут же определил плату за проезд по ней. С верхового – 3 копейки, с телеги – 5, а с кареты, в зависимости от числа лошадей, от 10 до 30 копеек.

В тот день, когда мощи князя Александра перенесли в монастырь, на адмиралтейской части проспекта вечером зажгли первые фонари. Генерал-полицмейстер Антон Девиер постарался сделать подарок к празднику. Через каждые 50 сажен (106 метров) поставили большие столбы. На них – железные фонари со стеклянными стенками. Внутри лампа, заправленная конопляным маслом. Заправляли, зажигали и поутру тушили фонари солдаты из специальной команды.

Тусклым желтым сиянием фонари боролись с ночной тьмой. Но все же это был свет, способный хоть чуточку отогнать страх и помешать грабителям.

Прешпектива постепенно хорошела, набирала силу, чтобы очень скоро стать главной улицей города. Через сто лет русский литератор А. Башуцкий заметит, что Невский проспект – «главная артерия Петербурга, от которой стремятся другие, поменьше, питающие различные члены столичного тела…».

…Достигнув монастыря, людская толпа образовывала четко определявшиеся группы и группки. Государь заранее указал, где кому надлежит стоять: полкам, чиновникам, купцам, ремесленникам. А сам во главе флота отправился вверх по реке.

Там, где Ижора впадает в Неву, мощи перенесли на специальную галеру. На весла сели прославленные генералы, а сам Петр – на руль. Как только галера приблизилась к пристани будущего монастыря, раздался колокольный звон и началась пушечная пальба.

Теперь Петербург наконец обрел свою священную реликвию. Стал настоящим столичным городом.

II

Доминико Трезини, чтобы хорошо и в срок управиться с делами, очень нужны помощники и верные ученики.

Нелегко всюду поспеть, всё проверить, всё сделать. Даже сорок лет спустя другой иноземный зодчий, не менее энергичный Франческо Растрелли, вынужден будет написать: «…архитектору в России недостаточно сделать проект здания… нужно, чтобы он сам беспрерывно присутствовал на стройке, которую он ведет, не имея ни хороших мастеров каменщиков, ни десятников (как это принято за границей), которым он мог бы доверить точное исполнение своих указаний».