Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Однако в уме и знании инженерного дела отказать ему нельзя. Немало сделал Миних для строения Ладожского канала и шлюза по реке Тосна. А в 1727 году предложил интересный план защиты Петербурга от наводнений. Планом почему-то не воспользовались. Но на чертеже, уцелевшем до наших дней, хорошо видна трехлучевая система центра города. Прием, и сегодня рождающий восхищение: от здания Адмиралтейства, от горящей на солнце иглы разлетаются три проспекта – уже существовавший Невский, будущая Гороховая улица и Вознесенский проспект.

К этому человеку попадает в частичное подчинение Доминико Трезини.

Новые слуги малолетнего императора с опаской и презрением относятся к людям прошлого царствования. Особенно к тем, кто еще несколько месяцев назад был приближенным ненавистного Меншикова. Трезини в их числе. Правда, опыт, мастерство, трудолюбие зодчего еще нужны. Хотя бы для строения нового государева дворца на бывшем Васильевском, а ныне Преображенском острове. Но чуть осадить Трезини, поставить его на место, дать понять, кто теперь начальник, Миних считает необходимым.

Началось с мелких придирок.

15 февраля 1728 года Миних обращается в Канцелярию от строений с грозным запросом: почему на возведении Зотова бастиона в крепости находится только один кондуктор (унтер-офицер) инженерного корпуса? Надобно больше. Директор российских фортеций желает всюду иметь по нескольку своих надежных соглядатаев. Этот вопрос – по существу первый скрытый реприманд – выговор Доминико Трезини.

Архитектор почтительно отвечает на следующий день:

«Высокоблагородный и превосходительный господин,

милостивый государь мой.

…Вашему Превосходительству доношу, от зачатия строения Санкт-Петербургской фортификации с 1706 года, которой доныне построено 3 бастиона и 5 куртин, отправлял я работы с определенными при мне подмастерьями и учениками без остановки.

И ныне оную работу, обретающимися при мне кондукторами, которых при мне имеется 4, гезелей 2, которых считать за кондукторов, итого 6. Учеников 5. Итого 11. Из оных, при помянутой работе новозачинающегося болверка Зотова, определено и обретаетца повседневно, с переменою от других положенных на меня работ и от рисования чертежей, кондукторов и гезелей по 4, учеников по 3 человека. Итого по 7 человек…

Ежели Его Превосходительство господин генерал-поручик, Святого Александра кавалер соблаговолит определить сюда, в Санкт-Петербургскую фортификацию, для обучения практики кондукторов инженерного корпуса и учению молодых людей сколько соизволят… государству впредь полезно к строению… понеже такой практики в деле плотин и фундамента каменного здания нечасто случается.

В прочем остаюсь Вашего Превосходительства, милостивого государя моего, покорным слугою».

С чувством собственного достоинства и правоты Трезини убедительно доказывает несправедливость обвинения. Кондукторов на строительстве не один, как утверждает Миних, а четыре. Да в помощь к ним еще три гезеля. А дальше – тонкий дипломатический ход: конечно, следует прислать еще кондукторов для обучения.

Лучшей школы, чем строительство крепости, найти трудно. И наконец, слова, где звучит интонация покойного Петра I, – «государству впредь полезно». Но Миних такого ответа не забудет. Несмотря на послание Трезини, он направляет в крепость еще четырех кондукторов. И зодчий вынужден донести: «Всем им надлежащее будем показывать и станем стараться, чтобы они той практике прилежно обучали…»

Через несколько месяцев новая и не очень приятная встреча с Минихом. И не по своей воле, а по просьбе Синявина, непосредственного начальника. Ульян Акимович в Москве, вместе с императорским двором, а новый генерал-губернатор Петербурга Христофор Миних на берегах Невы. Вот и просит начальник Канцелярии от строений своего друга и помощника архитектора Трезини разрешить с Минихом щекотливый спор: о принадлежности нескольких крепостных дворов на Ладоге. Каждая из сторон считает их своими. Но законные права на стороне Синявина. Однако генерал-губернатор не любит выпускать что-нибудь из своих рук. И Трезини оказывается в сложном положении. Вдобавок ко всему Миних мечтает присвоить всю славу строителя Петропавловской крепости – этого символа императорской власти и нового города. Он требует передачи всех рабочих чертежей фортеции в свое ведомство, а получив их – сжигает…

Многие годы спустя, очутившись в ссылке в далеком Пелыме, куда отправила его дочь Петра императрица Елизавета, разжалованный генерал-фельдмаршал начнет откровенно злобствовать в адрес полковника Трезини. Мечтая вернуться в Петербург, Миних в 1744 году отправит многословное письмо государственному канцлеру Алексею Бестужеву-Рюмину. Цель письма – доказать, что без него, Миниха, инженерное дело в России зачахнет. Для убедительности он подтасовывает факты. Зная, что Доминико Трезини уже десять лет как нет в живых, Миних пишет о Петропавловской крепости: «…я все наружные укрепления строил». И дальше, противореча самому себе: «Петербургская крепость тайная быть имеет, и никто чертежа оной, кроме Трезина, не имеет, который оную построил и так испортил, как она ныне есть». Миних убежден, что канцлер не разбирается в тонкостях инженерного дела, не ведает, что форму и размеры бастионов определяют природные условия и направления, которые они должны защищать. Посему позволяет себе дальнейшую клевету: «…и понеже ни при какой крепости в свете столько неравных бастионов не делано, как при сей малой крепости, где ни один бастион другому равен не кажется…»

Искательное письмо не помогло Миниху. После его отсылки он еще почти восемнадцать лет прозябал в Пелыме, пока в 1762 году его не вызволил оттуда Петр III. Но яд сомнений в способностях Трезини все же оказал свое действие. Известный историк строительства Петербурга П. Н. Петров поверил самовлюбленному немцу и упрекнул Доминико в бездарности. Однако лучший судья – время. И последующие за Петровым поколения исследователей, конечно, отказались от подобной оценки.

Но все это в далеком будущем. А пока Трезини успешно «отразил» первый наскок Миниха в истории с кондукторами. Архитектор продолжает напряженно трудиться в разных концах города, не подозревая, что над его головой сгущаются новые тучи. На сей раз Миних, видимо, вовлек в свою интригу Остермана. Правда, сейчас Остерман уже проживает не в доме, который строил Трезини, а на Адмиралтейской стороне, во дворце, принадлежавшем в недавнем прошлом князю Меншикову. Противники свергнутого властителя быстро и охотно поделили оставшееся наследство. Дворец стоял на месте, где позже были построены дом графини Лаваль и здания Сената и Синода. Нынче здесь разместился Российский государственный исторический архив – хранитель большинства документов о жизни и деятельности Трезини. В том числе и бумаг, раскрывающих историю проверки честности архитектора.

4 апреля 1728 года Верховный тайный совет потребовал от Канцелярии ведомость всех домов, которые возводил полковник фортификации Трезини за последний год, и сметы, сколько надобно было на эти строения плитного камня, кирпича, извести и прочих материалов. А самому архитектору следует срочно представить «приходные и расходные книги материалам».

Составление запрошенной ведомости требует от Канцелярии усилий и времени. Но членам Верховного совета не терпится. В течение года они еще дважды присылают строгие напоминания. И здесь следует воздать должное Ульяну Акимовичу Синявину. В обществе, которое живет по правилу: губи других, иначе эти другие погубят тебя, – он сохраняет порядочность. Для составления ведомости и сметы Синявин назначает двух людей – Михаила Земцова и Ивана Мордвинова. Он верит, что они поступят столь же честно, как честен сам Трезини.

В ответ на последнее напоминание Совета 11 февраля 1729 года поступает донесение: «Архитекты Михайло Григорьев сын Земцов, Иван Александров сын Мордвинов сказали… такую ведомость мы обще сочиня сделаем и подадим в Канцелярию от строений сего же февраля к двадцать третьему числу, а ежели к тому числу той ведомости не подадим и за то указал бы Его Императорское Величество взять на нас штраф…»

Взяли с Земцова и Мордвинова штраф или нет – неизвестно. Но ведомость они сдали только 1 марта. На пятнадцати страницах. Двадцать три пункта. Подробное и точное описание всех работ Трезини вплоть до нужников на пристанях против церкви Воскресения Христова и бывшего дворца Меншикова.

Ведомость – свидетельство удивительной работоспособности и популярности Трезини в Петербурге. Он строит Зимний дворец и одновременно на Большой Морской дом придворной девицы Краморши (Крамер); конюшни при доме Меншикова и покои для придворной дамы мадам Яган «по линии, что против Адмиралтейского луга»; новую каменную паперть у церкви Воскресения и канал перед зданиями Коллегий. (Канал начали рыть 17 мая 1726 года, и каждодневно там работало по 1400 человек.)

Заметим, кстати, что в 1727 году Доминико Трезини ремонтировал дом князя Меншикова «подле Исаакиевской церкви». На починку кровли и покраску его затрачено листов железных 6177, извести серой 7411/2 бочки. Именно в этом отремонтированном доме и живет Остерман, занятый проверкой дел архитектора.

Работы в Петропавловской крепости Земцов и Мордвинов не упоминали, как дело совершенно особое и государственной важности. Наверное, поэтому Верховный тайный совет заранее, 5 октября 1727 года, специально потребует от Трезини «роспись, что в сей момент делает по ранее полученным указам» Петра I и Екатерины I. В начале января следующего года готовая «роспись» ложится на стол. В ней перечислены все работы в Петербургской фортеции, Шлиссельбурге, Кроншлоте и Кронштадте. Всего двадцать шесть пунктов. А если к ним прибавить ведомость Земцова и Мордвинова, то получится сорок девять позиций. Сорок девять строительных дел, которые Трезини ведет одновременно.

Такого количества работ не имел ни тогда, ни позже ни один петербургский зодчий. И сегодня, спустя столетия, исследуя труд первого строителя Петербурга, мы можем сравнить его с огромным айсбергом, чья бо́льшая часть сокрыта под водой. На поверхности – главные, хорошо известные здания, возведенные Трезини. Невидимы его повседневные заботы: планировка земель, составление чертежей и расчетов, достройки и переделки самых различных строений, обучение учеников и наблюдение за действиями других архитекторов.

Хотя большинство современников и понимало всю многотрудность дел Трезини, тем не менее у государственных чиновников он был на подозрении. У приказных, даже высокопоставленных, особая психология. Они твердо убеждены, что все вокруг обязаны думать, как они, а в поступках своих следовать их примеру. Обыватель, не соблюдающий этих условий, вызывает подозрение и может даже быть зачисленным во враги государства. Архитектор, к примеру, был близок к Меншикову, а в тайных сговорах никакого участия не принимал. Находился в добрых отношениях с кабинет-секретарем Макаровым, но прибыли для себя не извлекал. Не наушничал, порочащих писем ни на кого не писал. Значит, должен заниматься хищениями или брать взятки. Вот почему Верховный тайный совет тщательно сличает поданную Земцовым и Мордвиновым ведомость с расходными книгами зодчего. Ищет доказательств нечестности Трезини. Однако пока идет расследование, архитектор обязан продолжать работу. Наиважнейшее строение – дворец императора Петра II на Преображенском острове.

Место для него выбрал еще сам Александр Данилович Меншиков, когда прожектировал обручить двенадцатилетнего императора со своей шестнадцатилетней дочерью Марией. Царскому дому надлежало подняться на земле светлейшего между его дворцом и палатами Федора Соловьева – дворецкого князя. Причем соловьевские палаты – будущее крыло нового Зимнего дворца.

Получив задание, Трезини вместе со своими подручными принимается за дело. Помощников достаточное число, и работа спорится. По сведениям Гофинтендантской конторы, в это время при зодчем жили и трудились два помощника архитектора – Василий Зайцев и Григорий Несмеянов с жалованьем по 250 рублей в год, ученики – Иван Людоговский с окладом 36 рублей, Осип Чепкирин и Петр Кормалин, получавшие по 12 рублей годовых. А кроме того, писарь Илья Гаврилов с жалованьем 48 рублей в год и три кондуктора – Иван Маурин, Никита Назимов, Тимофей Култашев – с окладом «почем дается в инженерном корпусе».

Обретались еще в архитекторском доме для посылок и разных поручений шесть денщиков из солдат, на которых Канцелярия от строений отпускала 25 рублей 721/2 копейки.

В конце декабря 1728 года Трезини уже доносит: «…на Преображенском острову дом Его Императорского Величества каменным строением которого сделано до первого апартамента вышиною девяти фут с половиною… да позади тех палат каменные конюшни и сараи и жилые покои, на которых стропила поставлены и зачаты крыть гонтом, а всего недокрыто и внутри не отделано…»

К 1 марта 1729 года во дворце «сделаны перегородки, стены обиты прутьями и помазаны серой известью и побелены».

Закончить сооружение Зимнего дома для Петра II архитектор не успел. Пока юный государь находился в Москве, генерал-губернатор Петербурга, видимо, не очень торопил зодчего. А когда 19 января 1730 года Петр II скончался, то и строительство прекратили. Неизвестно было, кто станет новым правителем России и чего изволит пожелать. О затраченных силах и средствах горевать не полагалось. Лишь в середине столетия, при Елизавете Петровне, дворец достроили, переделав внутри для новых нужд – для Кадетского корпуса, школы будущих российских офицеров.

Сегодня дворец – учебный корпус Санкт-Петербургского университета (Университетская набережная, дом 7/9). Фасадом здание смотрит на Неву. И с Адмиралтейской набережной на него открывается великолепный вид. Протяженное, двухэтажное, с мощной центральной частью, чуть выступающей вперед, оно выделяется солидностью и значимостью. По своим размерам дворец внука почти в полтора раза превосходит Зимний дом деда. Если первый растянулся в длину на 37 окон по фасаду, то второй – только на 25. Архитектор выделил и там и здесь центр здания. В доме Петра I он небольшой, всего в три окна, и украшен колоннами, аттиком. Во дворце внука центр огромный: в 13 окон по фасаду. И выделен он надстройкой третьего, невысокого этажа. (Правда, мы, наверное, никогда не узнаем, какой окончательный вид хотел придать Трезини этому дому, и судим только по тому, что дожило до наших дней.) У здания на Васильевском острове нет боковых ризалитов, но привычные для Трезини пилястры скрадывают однообразие фасада. С Невы не видно служебных корпусов позади дворца. Три одноэтажных флигеля, расположенные покоем, ограничивают поместительный внутренний двор. Восточный корпус, который вытянулся параллельно зданиям Коллегий, предназначался для конюшен, каретных сараев и жилья прислуги. Его длина 74 сажени (158 метров) и ширина 5 сажен (10,6 метра). В северном флигеле собирались разместить ледники, амбары, кладовые и помещения для слуг. Все тот же усадебный помещичий порядок застройки, освободиться от которого еще не приспело время.

Разглядывая дворец и представляя, каким он мог быть – высокая крыша с переломом, декоративные украшения, позолота, – вдруг начинаешь сознавать, что с годами Трезини постепенно обретал чувство уверенности в своих возможностях, мастерство, силу, свободу в полете фантазии. Достаточно мысленно выстроить в один ряд Летний дом и первый каменный Зимний дворец, боковые флигеля Александро-Невского монастыря, здания Коллегий, последний дом Петра I и, наконец, этот незавершенный дворец, как становится наглядным путь, пройденный мастером. Но если бы юность умела, если бы старость могла…

Когда умер Петр II и оборвалось строение дома на Преображенском острове, Доминико Трезини исполнилось шестьдесят. Возраст для того времени очень почтенный. И вдобавок ко всему осенью 1727 года и следующей зимой он начинает тяжко болеть. Пользовал его президент медицинской канцелярии и придворной аптеки Иван Богданович Блументрост, старший брат первого президента Петербургской Академии наук.

Вероятно, лечение было удачным, а может, организм тессинца еще был крепким, но Трезини выкарабкался. И с прежним тщанием продолжал исполнять все порученное ему.

Нет документов, способных поведать, как относился архитектор к перемене министров, к заговорам – факциям, к опалам и ссылкам своих прежних знакомцев. Но есть донесения и рапорты с требованиями извести досок кирпича, мрамора. В 1726 году под Петербургом нашли залежи этого декоративного камня. Гаэтано Киавери, освидетельствовав его, дал заключение: мрамор после шлифовки пригоден для украшения зданий. И Трезини решил выложить им пол в Петропавловском соборе.

Очередная смена правителя России, приключившаяся в Москве, завершилась для Трезини принятием новой присяги. С восшествием на престол императрицы Анны Иоанновны отпечатали сотни и тысячи листов с присягой на верность новой правительнице. И все государственные служащие обязаны были собственноручно расписаться, что свято станут соблюдать данную ими клятву. Кое-кто внизу листов приписывал слова радости и умиления по случаю избрания императрицы, восторги ее мудростью и добротой. Но бездушные чиновники, принимавшие клятвы, оставляли эти верноподданические излияния без внимания. Они складывали листочки с присягой в ровные плотные пачки и туго перевязывали их крепкой бечевкой. В таком виде они и по сей день хранятся в архиве.

Через две недели после принятия присяги пришло повеление: полковнику фортификации и архитектору Трезини со всеми чертежами сооруженных им зданий прибыть в Москву не мешкая. А еще через девять дней, 23 марта, Трезини подает прошение: выдать ему и его помощникам Василию Зайцеву и Даниилу Елчанинову жалованье для поездки, а для «отвозу» чертежей и моделей выделить «подвод почтовых четыре».

В эти же дни в Канцелярию от строений обращается с ходатайством Бартоломео Карло Растрелли, просит принять «во охранение» дом и вещи, так как уезжает в Москву по собственной надобности. Растрелли едет вместе с сыном. Конечно, они тоже везут с собой чертежи и рисунки домов, построенных ими в Петербурге.

Расчет правильный. Истосковавшаяся по роскоши в курляндской глуши, новая русская императрица мечтает о пирах, шумных празднествах и новых нарядных дворцах. Между старыми друзьями – Растрелли и Трезини – возникает негласное состязание: кто получит выгодный заказ. Если для Трезини победа в этом споре не столь уж важна – ему выплачивают жалованье в Канцелярии, то для Растрелли это вопрос дальнейшего существования, заработка, хлеба насущного.

Как выясняется из последующих документов, поскакал в Москву и Готфрид Шедель. Тоже рассчитал: при немецком окружении новой императрицы у него есть шанс получить работу.

Огромная мужеподобная Анна Иоанновна вместе с любимцами Эрнстом Иоганном Бироном и Рейнгольдом Левенвольде разглядывала рисунки и модели, доставленные архитекторами. Правительница замыслила строение двух новых дворцов для себя. Зимнего – в Кремле и Летнего – в Лефортово. Предстояло выбрать, кому доверить это важное государственное дело.

Строгие, практичные здания Трезини не могли понравиться Анне Иоанновне. Время царя Петра кончилось, и теперь дворцы ушедшей эпохи представлялись новой русской императрице слишком скромными и, пожалуй, даже бедными. Она жаждала пышности и роскоши.

Заказы на строения получил мастер итальянского барокко – Растрелли. Для быстрейшего возведения Летнего дома в помощники к нему определен Иоганн Готфрид Шедель.

Доминико Трезини милостиво разрешили возвести только главные, западные врата с колокольней при мужском Донском монастыре. Чтобы не был его приезд в Москву бесполезным.

Но почему именно Донской? Монастырь этот принадлежал к числу тех, которые цари обязательно посещали. Этот – 19 августа. В день победы русских войск над ордами Казы-Гирея в 1591 году – последнего набега крымских татар на Москву. С той поры это событие торжественно отмечали. Кстати, и Анна Иоанновна участвовала в крестном ходе 19 августа 1730 года. Но, вероятно, была и еще одна причина. Мать новой императрицы, царица Прасковья Федоровна, еще в 1713 году пожертвовала деньги на строение изысканно красивой Тихвинской церкви над северными монастырскими вратами. Потом она посетила обитель в 1722 году, изволив тогда отобедать у архимандрита. Очень возможно, что в память матери – ее вклада и трапезы – оказала императрица милость монастырю.

Прелюбопытно, как монахи испрашивали у Анны Иоанновны разрешения «построить на жительство… кельи каменныя и колокольню на вратах под которую колокольнею и церковь прилично сделать во имя тезоименитства ангела Вашего…».

Ради такого строения повелено архитектору Трезини «старые ворота разобрать и бут выбрать и фундамент весь очистить». Разборка началась 19 июня, а завершили ее 14 июля. Ровно через неделю начали строение новых врат. Копали рвы, бутили камнем и заливали известью. И еще для прочности фундамента, чтобы надежно держал огромную тяжесть, забили под него толстые двухаршинные дубовые сваи.

К 16 сентября из земли уже поднялись два огромных каменных куба высотою в две сажени, а между ними будущий проезд. Но тут наступили ранние холода, и работы прекратили, укрыв стены сверху тесом. Продолжили строение только на следующий год, когда наступили теплые дни

Из монастырской летописи 1733 года: «Мая с 2 числа начали достраивать вороты, заложенные в 1730 г., на которыя быть церкви и колокольни, а сего 733 г. оные ворота до церковного фундамента и своды воротныя сведены… а от земли в вышину всего того строения… 4 сажени 1 1/2 аршина (9 м 59 см. – Ю. О.)». На том дело и остановилось. У монастыря кончились деньги, а императрица, переехав в Петербург, жертвовать больше не пожелала.

Так и простояли почти двадцать лет без изменений западные монастырские врата – могучее основание для будущей колокольни. Своим обличьем они напоминают триумфальные ворота в Нарве, Петровские – в санкт-петербургской фортеции и въездные ворота меншиковского дворца в Немецкой слободе – в бывшем доме петровского любимца Франца Лефорта. Сдержанная суровость. Пилястры тосканского ордера. Проезд с полукруглым завершением, увенчанный треугольным фронтоном. По бокам ниши для статуй. (Окна, существующие сейчас, пробиты много позже.) И конечно, излюбленное при царе Петре сочетание: красный кирпич с белым камнем.

Только в 1750 году ученик прославленного Растрелли, архитектор Алексей Евлашев, начал возводить на суровом трезиниевском основании нарядную барочную колокольню. В 1753 году строение вновь оборвалось. Так и остались вместо коринфских капителей колонн грубо отесанные белокаменные блоки с процарапанными узорами для будущей резьбы. И еще колокольню должен был венчать острый шпиль с парящим ангелом наверху. Совсем как на Петропавловском соборе в Петербурге. Но и этого не сделали, а завершили звонницу восьмигранным куполом с крестом.

Недостроенная колокольня Донского монастыря в Москве стала последним памятником петровской архитектуры в России. Ее незаконченность на целые двадцать лет стала символом незавершенности всего огромного государственного дела, начатого Петром Великим.

«Он действовал деспотически; но, олицетворяя в себе государство, отождествляя свою волю с народной, он яснее всех своих предшественников сознавал, что народное благо – истинная и единственная цель государства, – напишет в начале XX столетия В. Ключевский. – После Петра государственные связи, юридические и нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах».

Существует, правда, косвенное доказательство, что за два с лишним года в Москве Трезини строил не только в Донском монастыре.

В 20-е годы на Покровке поселилась княжна Мария Кантемир, дочь господаря молдавского Дмитрия Кантемира. Марии пришлось укрыться в Москве после неудачных родов. (По упорным слухам, отцом ребенка был сам Петр.) До наших дней уцелело несколько бумаг из архива несчастной княжны. В одном из писем Мария описывает страшный пожар в Москве 29 мая 1737 года, когда «от денежной свечи Москва сгорела». (Пожар начался от свечи в деревянном сарае дома Милославских.)

«Наша Покровка была объята пламенем отовсюду; наконец, огонь охватил и мой дом, проникнув на чердак, выходивший в сад против дома Долгоруковых. Вмиг вспыхнули и сами дома… После того как сгорел дом, я поблагодарила господина Трезина за постройку каменного флигеля: вы знаете, что по этому поводу он прожужжал мне уши своими восклицаниями: “Известь и крупный песок!” Благодаря тому я спасла все свое имущество: там хранились у меня все драгоценности и книги».

В рассказе княжны слышны интонации и манера разговора требовательного мастера.

Может, в будущем найдутся новые документы о других постройках зодчего в Белокаменной? Однако не исключено, что каменный флигель дворца Марии Кантемир стал последним цивильным зданием, возведенным стареющим архитектором.

Вряд ли Трезини мог глубоко осознать произошедшие в России перемены. Но наверняка почувствовал и понял, что его время подошло к концу. Другие нравы и другие требования пришли на смену.

IV

Теперь не надо вставать в пять утра. После смерти Петра Алексеевича государственные служащие так рано не начинают работу. А Трезини все равно просыпался. Или по привычке, или старческая бессонница замучила. А может, от тяжких дум и забот.

В молодые годы людям недосуг обращать внимание на житейские трудности. Они убеждены: вся жизнь впереди, еще будет время все наладить, изменить, поправить. Но вот наступает невидимый глазу рубеж и все труднее мириться со всякими, вчера еще казалось, мелкими неустройствами. Особенно мрачные раздумья овладевают человеком на рассвете, когда все воспринимаешь обостренней, потому что ясный день еще не разогнал тьму.

Все чаще и чаще Трезини задумывается, как жить дальше. Есть любимая работа, но уже не хватает сил. Нет денег и есть долги. В Петербурге на Васильевском стоит собственный поместительный дом, но разрослась семья – по-настоящему, стало уже три семьи.

Первая и самая большая – своя. Жена, малые дети. Вторая – дочь Мария с мужем. Правда, Джузеппе устроен, сам себя кормит, но все же чем-то иногда помочь приходится. И третья – старший сын Петр, крестник царя Петра Алексеевича. Незадолго до смерти государь посоветовал отправить мальчика за границу, учиться строительному делу и архитектуре. Чтобы стал в будущем полезным России человеком. Пообещал даже давать каждый год на учение 200 рублей. Обнадежил, а подписать указ позабыл. И никто о том посуле знать не хочет. И денег тех он, Трезини, ни разу не получал. Даже когда в июле 1725 года отправлял сына в Италию, пришлось выпрашивать, чтобы хоть жалованье своевременно выдали. А то и его в срок не всегда дадут. Вот и получается: сыну послать надо, в свой дом принести следует. А вдруг что случится, ведь годы немалые, с чем вдова и сироты останутся?

Приходится архитектору на склоне лет обивать пороги сильных мира сего, упрашивать, умаливать о покровительстве и помощи. Не остался глух к жалобам старого друга Ульян Синявин. Возможно, решил помочь вошедший в силу князь Алексей Черкасский. Скорее всего, не без их совета и помощи решился Трезини подать челобитную Анне Иоанновне. Передал прошение накануне начала строения главных врат Донского монастыря – 21 июля 1730 года.

«Всепресветлейшая Державнейшая

Великая Государыня Императрица Анна Иоанновна

Самодержица Всероссийская

С прошлого 1703 года зачал я служить блаженные и вечно достойные памяти Его Императорского Величества Петру Великому, дяде Вашего Императорского Величества, и с того время, и по се число обретаюсь в Российской империи… со всяким моим прилежанием и тщанием беспорочно… отправлял… архитектурные и инженерные строения фортификации, домы, церкви и протчие государственные работы… И в бытность свою при означенных строениях, несколько данных мне российской нации учеников архитектурии цивилии и милитарии обучил, которые при строениях Вашего Императорского Величества действительно поступают гезелями, иныя архитектами, а от фортификации кондукторами и обер-офицерами. А которые после меня выехали архитекты Леблон, Микетти, и те получали через несколько лет жалованья по пяти тысяч на год, а строения никакого ими почти не построено, кроме стрельнинских палат, и некоторые чертежи.

А ныне, я нижайший: нахожусь при старости и имею попечение дабы по толикой моей долговременной Вашему Императорскому Величеству и верной службе жена моя и дети, которых имею у себя сынов и дочерей девять персон, не остались по мне в крайнем сиротстве и бедности…

Всемилостивейшая Государыня Императрица прошу… да повелит Державство Ваше… меня нижайшего раба за ту мою долговременную и верную службу и прилежные труды, всемилостивейше пожаловать в Ингерманландии, в Копорском уезде мызою Зарецкою с принадлежащими к ней деревнями с людьми и со крестьяне, с пашней и с сенным покосом и со всеми к тому угодьи – в вечное потомственное владение.

Вашего Императорского Величества нижайший раб, полковник от фортификации и архитект Андрей Трезин».

Не удержал себя Трезини на старости лет: «а которые после меня выехали архитекты… строения никакого ими почти не построено…» Выплеснул обиду, накопившуюся за долгие годы. Хотя знал, что строили Леблон и Микетти. И хорошо строили. Но везде только отдельные здания. А он весь город ставил. От востока на запад – Александро-Невский монастырь, Летний и Зимний дворцы, крепость, Стрелка Васильевского острова и Галерная гавань на его западном берегу, Кроншлот. Все своим рождением обязано ему, Трезини. А с севера на юг – пороховой погреб на Каменном острове, Госпиталь, Мытный двор на берегу Мойки за Невской прешпективой. А дома по берегам Фонтанки… Каждый участок петербургской земли должен хранить о нем память; где размечал места для строений, где возводил дом, где прокладывал каналы для осушения непригодной земли. И неужто не заслужил ничего за свой повседневный, почти каторжный труд? Воистину справедливы говорящие: кто больше тянет, на того больше кладут. Но гнев никогда не помощник…

А вот покровители Трезини – люди опытные. Они не только выступили ходатаями перед императрицей, но заранее подсказали архитектору, какую мызу следует просить. И Анна Иоанновна ответила на прошение согласием. Это был первый и, пожалуй, единственный за все XVIII столетие случай, когда иностранный зодчий получил в награду поместье. Впрочем, Трезини, недавно пожалованный русским дворянством, уже не считался иностранцем.