Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

– Я доволен вами, господин Росси. Ваша большая удача.

– Благодарю вас, ваше величество. Опыт работы в Аничковом дворце и во дворце императрицы-матери на Елагином острове позволил мне…

– Мне нравится, что здесь вы постарались больше, чем при отделке Аничкова дворца. Надеюсь, что смета не будет превышена…

– Ни на один рубль, ваше величество.

– Я очень доволен вами…

Следует только распределить заказы и точно наметить, кто что будет исполнять, кто за что отвечать. Лепные работы, конечно, Василий Иванович Демут-Малиновский и Степан Степанович Пименов. Лучшего мастера по искусственным мраморам, чем Яков Щенников, в России не найти, хоть и числится он крепостным ярославского помещика Энгельгардта, Плафоны распишет Д.-Б. Скотти, стены некоторых залов – А. Виги. Их росписи на псевдогреческий манер, или, как говорят, «а-ля антик», хорошо известны и нравятся при дворе. Всю резьбу по дереву исполнит Федор Степанов с помощниками. Столярные работы следует поручить опытному Василию Бобкову, паркеты сделает Степан Тарасов, у которого золотые руки. С некоторыми из них Росси начинал работу еще в Аничковом дворце и со всеми трудился над убранством Елагина дворца. На этих людей можно положиться. С каждым из них подписан договор, где четко оговорено, что они исполнят свою работу, «как главный архитектор укажет».

И вдруг нежданная помеха. Протестует управляющий Кабинетом граф Гурьев. Недавний покровитель зодчего направляет Карлу Ивановичу сердитое письмо: «В украшении сего дворца (то есть Михайловского. – Ю. О.) должно сближаться с тем, в какой степени оное произведение было во дворце великого князя Николая Павловича, а живопись потребно сделать пристойную, но без такого великолепия, какого нет даже в комнатах Государя Императора».

Неужто лукавый царедворец прознал, что наследником престола, пока негласно, но уже объявлен Николай Павлович? А может еще только догадывается? В январе 1822 года Константин письменно просил освободить его от будущего наследования российского трона. Причина: морганатический брак. Еще в марте 1819 года он расторг союз с великой княгиней Анной Федоровной и женился на польке Иоанне Грудзинской, получившей титул княгини Лович, приведя тем самым в растерянность всех своих родных. Об этом Гурьев знал и наверняка мог сделать далеко идущие выводы.

Карла Ивановича подобные дворцовые тайны не волнуют. Не думая о возможных последствиях, отвечает графу с обычной своей прямотой: принять указания управляющего Кабинетом, к сожалению, не может, ибо сам император в личной аудиенции, «рассмотрев представленные… рисунки, сметы и планы, выразил желание, чтобы отделка дворца была богаче и великолепнее той, которая во дворце великого князя Николая Павловича».

Записка Росси косвенно, опосредованно позволяет понять отношение императора к брату: уже окончательно решив назначить его своим преемником, Александр вместе с тем не упускает возможности уязвить самолюбие Николая, подчеркнув свою любовь к Михаилу.

Хотя Гурьев недоволен, но вынужден разрешить Карлу Росси начать художественную отделку внутренних помещений дворца. Когда-то Бренна потратил на строение и украшение замка Павла 117 миллионов рублей. Хотя с той поры вздорожали товары, повысилось жалованье, Карл Иванович запросил для Михайловского дворца всего 7 миллионов. Причем 3 – на строительство и 4 – на украшение. Тем поверг самых досужих сплетников в изумление. Известный любитель чтения чужих писем, главный разносчик новостей и слухов, московский почт-директор А. Булгаков пишет брату в Петербург: «Все говорят, что Михайловский дворец превеликолепная игрушка. Теперь, видно, экономнее строят: замок Михайловский стоил 17 миллионов, а как сравнить его с новым Михайловским, стоящим только 7 миллионов». Забегая вперед, сообщим, что архитектор полностью уложился в отпущенную сумму. Свидетельство высокого профессионального мастерства зодчего. Точное знание своей задачи, мысленное видение всего завершенного строения и посему – точная смета.

Сколько ни торопилась Комиссия по строению дворца, как ни понукали чиновники, а все же тщательные работы по отделке и убранству покоев длились более двух лет. Только к августу 1825 года Росси посчитал свой шедевр окончательно завершенным.

30 августа, день годовщины коронации императора Александра. После молебна в Александро-Невской лавре он приехал в Михайловский дворец на освящение завершенного строения. Михаил Павлович и его жена Елена Павловна встретили старшего брата у входа. Александр поднес им икону, хлеб и соль. После чего начался праздничный обед. Можно предположить, что Карл Росси, истинный виновник торжества, был в этот день в Михайловском дворце. Еще накануне, 29 августа, император подписал указ о пожаловании архитектора за исполненную работу кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени. Приметим, что Николай Михайлович Карамзин за написание «Истории государства Российского» был награжден этим же орденом.

Через день, на рассвете 1 сентября, император Александр покинет Петербург, чтобы уже никогда в него не вернуться. Карл Росси больше не встретится со своим покровителем и ровесником. А столица империи, привыкшая к частым отъездам государя, не придаст особого значения этому очередному путешествию и будет оживленно обсуждать сказочные красоты нового дворца. Те, кто побывал на балу, с восторгом и чувством превосходства расскажут не удостоенным столь высокой чести о невиданной красоте и роскоши парадных помещений.

«Журнал изящных искусств», издаваемый Василием Григоровичем, сообщил читателям, что Михайловский дворец, построенный «известным зодчим Росси… принадлежит к числу огромнейших и великолепнейших зданий столицы».

Журнал «Отечественные записки» в XXIV выпуске за 1825 год помещает восторженную статью:

«По величию наружного вида дворец сей послужит украшением Петербурга, а по изящности вкуса внутренней отделки оного может считаться в числе лучших европейских дворцов…

Что можно сказать о внутреннем убранстве сего дворца? Это роскошь воображения, которую искусство умело, так сказать, разлить на все части сего здания… Гирлянды как будто бы живых цветов сплелись и вьются по стенам, белым, как снег… а на потолке, который блещет золотом и, как радуга, пестреет цветами, столь легко начертаны прелестные гении и нимфы… Чувствуешь негу зрения; нельзя не улыбаться от удовольствия… И в несколько часов невозможно обозреть богатства и красоты сего пространного дворца…

Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда сама природа помогает очарованию искусства… Но когда ночной мрак сокроет от глаз природу, то такое еще новое зрелище представится при блеске вечерных огней в сих чертогах…»

В 1828 году лорд Томас Ливсон Гранвилл, много лет бывший послом Великобритании в Париже, посетил Петербург и, конечно, осмотрел творение Росси. Пораженный увиденным, он записал в своем путевом дневнике: «…дворец является триумфом новейшей архитектуры и не только превосходит все виденное в Тюильри (дворец, построенный в 1560-е годы для Екатерины Медичи; последняя резиденция Людовика XVI. – Ю. О.) и в других королевских дворцах континента, но является положительно единственным в своем роде».

Восторги Гранвилла стали известны Георгу IV, королю Великобритании. Желание короля увидеть новое чудо света было столь велико, что он обратился к российскому императору с просьбой изготовить, если возможно, модель дворца и прислать ее в Лондон. Повеление построить модель немедля отдано мастеру на все руки Николаю Тарасову (брату паркетчика Степана). Через несколько месяцев уменьшенная копия дворца – длиной в 3 метра и шириной в 2 готова. В специальном ящике, чтобы ничего не поломалось, модель отослали на корабле в Англию.

Сопровождать ее доверено третьему брату Тарасову – Ивану. Он же повез с собой образчики росписей Д.-Б. Скотти и А. Виги. Так истинный российский мастеровой человек задолго до вымышленного Левши оказался на беретах Темзы. Ивана приняли в Сент-Джеймском дворце и торжественно наградили «золотой медалью на голубой ленте». Но, увы, облегчения в жизни эта медаль семейству Тарасовых не принесла…

К сожалению, в своем первозданном виде дворец до наших дней не дожил. В 80-х годах позапрошлого столетия потомки Михаила Павловича продали здание казне, а в 1894 году его отдали для создаваемого Музея русского искусства (ныне – Государственный Русский музей). Вот тогда-то архитектор В. Свиньин и нанес великому творению Карла Росси непоправимый ущерб. С одобрения Академии он позволил себе выступить «соревнователем» великого зодчего. Для этого Свиньин первым делом снес конюшни, правое (если смотреть со стороны площади) крыло дворца, манеж, напоминавший античный храм, а на их месте воздвиг тяжелое, разлапистое здание нового музейного корпуса (в нем теперь размещается Музей этнографии). Затем столь же ревностно стал переделывать, перекраивать залы и комнаты дворца. И только какое-то чудо спасло парадную лестницу и Среднюю гостиную, прозванную теперь Белым залом. Это своеобразный мемориальный музей Карла Росси. Здесь собрана уцелевшая мебель, декоративные украшения, здесь же – портрет зодчего, выполненный с натуры живописцем Б. Митуаром, и акварель К. Беггрова с видом прославленного дворца вскоре после окончания его строительства…

В 1828 году в «Невском альманахе» было опубликовано стихотворение Пушкина «Возрождение». Поэт будто предвидел печальную судьбу творения своего старшего современника:

 
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой…
 

Можно предположить, что архитектор прочитал эти стихи. Слава Пушкина гремела в Петербурге. И каждое его новое произведение вызывало общий интерес. На фронтисписе «Невского альманаха» был напечатан портрет владелицы дворца – великой княгини Елены Павловны работы равера И. Ческого. Своей начитанностью и острым умом Елена Павловна сумела покорить прославленных писателей, художников, музыкантов. Ее вечера с удовольствием посещали братья Михаил и Матвей Вильегорские, Петр Вяземский, Василий Жуковский, Александр Пушкин и многие другие. Не исключено, что Карл Иванович также испытывал к ней уважение и симпатию и посему мог купить этот выпуск альманаха.

IV

Год 1824-й навечно останется в памяти Санкт-Петербурга. Той осенью разъяренная Нева, вырвавшись из гранитных оков, попыталась разрушить ненавистный город, ограничивший ее свободу. Страшные наводнения бывали и прежде: накануне смерти основателя города Петра I – в 1724-м, в год смерти А. Меншикова, ближайшего сподвижника царя-реформатора, – в 1729-м. Огромными разрушениями отметила Нева рождение будущего императора Александра I – в 1777-м. Но только наводнение 1824-го нашло свое гениальное отражение в литературе, а следовательно, и в памяти народной.

«Поэмой о петербургском потопе» назвали современники «Медный всадник» Пушкина. А чуть позже людская молва постарается связать в единый узел великую поэму, буйство Невы и трагедию, случившуюся у памятника царю Петру в декабре 1825-го.

Ф. Вигель запишет в своих воспоминаниях: «Я провел большую часть жизни в Петербурге и с сокрушенным сердцем узнал о его потоплении. Не знаю отчего, но тогда же сие событие показалось мне предвестником других, еще несчастнейших». Это отождествление двух историй и обращенная в будущее поэма А. Пушкина слились воедино и навсегда остались в памяти потомков.

Карл Иванович Росси – современник и свидетель событий.

Уже 6 ноября день выдался дождливым и ветреным. Нева беспокоилась, будто пробуя свою силу. На углах адмиралтейской башни вывесили, как положено, красные флаги и сигнальные фонари – предупреждение о возможной опасности. Однако на следующее утро, едва лишь рассвело, любопытные поспешили к набережным любоваться буйным кипением волн.

После восьми утра огромный водяной вал, окутанный туманом брызг, рухнул с моря на острова и помчался дальше, смывая все на своем пути.

В начале двенадцатого вырвалась на свободу вода из всех речушек и каналов города. На Невском волны заплескали у Троицкой улицы (теперь Рубинштейна). Прохожие, застигнутые врасплох, полезли в окна домов, стали взбираться на деревья и фонарные столбы. А взбесившаяся Нева выламывала гранитные блоки набережных, сдвигала каменные плиты пристаней. Сорванные с якорей баржи носились по площадям и проспектам, довершая разрушительную работу.

 
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой.
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бедной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!..
 

К третьему часу дня, утратив силу, вода стала отступать. К семи вечера уже можно было ездить в экипажах, а кое-где и пройти пешком.

В морозный день 8 ноября принялись подсчитывать убытки. Из 7826 домов, стоявших в городе, полностью разрушено 462, повреждено 3681. Погибло около 500 человек и 3609 домашних животных. Две барки с сеном оказались перед зданием Двенадцати коллегий. Огромная баржа перегородила Большую Миллионную. Пароход, на котором петербургские жители любили ездить в Кронштадт, лежал далеко от Невы на Торговой улице (теперь Союза печатников). А всего 160 барок разной величины были выброшены на сушу…

Поэма «Медный всадник» была напечатана только после смерти ее создателя – в 1837 году в пятой книжке журнала «Современник». Через тринадцать лет после события и через четыре года после создания. Возможно, зодчий прочитал ее тогда. Возможно, ибо нет никаких доказательств. Неизвестны вообще какие-нибудь нити, связывающие Пушкина и Росси. Личный архив архитектора не сохранился, а в бумагах поэта фамилия Росси не упоминается. Но одна встреча зодчего с творением Пушкина была наверняка. И случилась она в том же 1824 году.

На сцене Большого Каменного театра Огюст Пуаро вместе с Шарлем Дидло поставили по поэме Пушкина балет «Руслан и Людмила, или Низвержение Черномора, злобного волшебника». Сам поэт находился в ссылке, и поступок балетмейстеров можно назвать гражданским и смелым. Росси, конечно, поехал смотреть новую работу своего родственника и близкого друга. А чтобы лучше понять содержание балета, должен был прочитать поэму. Но такие события, как и стихийные бедствия, чиновники не заносят в формулярный список.

Новых зданий в тот год архитектор не построил. Шла обычная, повседневная работа. Готовил проект личной дачи императора на Каменном острове, наблюдал за строением здания Министерства иностранных дел, глядевшего фасадом на Дворцовую площадь, и продолжавшего его здания Министерства финансов, протянувшегося вдоль Мойки. (Кстати, именно с этих зданий буря во время наводнения сорвала крыши.) Еще был занят важным для себя делом: созданием Манежной площади – первой в ожерелье блестящих ансамблей Петербурга.

Площадь в городе – удивительное и необходимое чудо. Это зрительная пауза в протяженной и порой утомительной череде прижавшихся друг к другу зданий. Представим Невский проспект, где от Адмиралтейства до Московского вокзала выстроились плотно стоящие дома, у которых окна и карнизы примерно на одной высоте и нет мостов через реки, нет вдруг открывающихся свободных пространств, позволяющих перевести дух и дать отдых взгляду. Унылый, скучный коридор. Но, к счастью, есть мосты через Мойку и Фонтанку, есть площади перед величественным Казанским собором и перед Александринским театром. Сквозь широкий просвет Михайловской улицы видна площадь Искусств, а через Малую Садовую видна с Невского часть площади Манежной. Сочетание почти равновеликих строений и свободных пространств позволяет считать Невский одним из красивейших проспектов мира.

Или бывает так. Разнообразные по своему обличью улицы стекаются к одному свободному пространству. Образовавшаяся площадь как бы мощным аккордом завершает общее звучание.

Площадь – контрапункт различных архитектурных мелодий городских проспектов и улиц. Без организованных, совершенных площадей у города нет собственного лица. Нет города как единого целого.

Карл Росси – первый петербургский зодчий, постигший эту истину. Его знаменитые предшественники возводили прекрасные дворцы, особняки, храмы, но редко задумывались об их ближайшем окружении, о создании значительных ансамблей. Еще в середине XVIII столетия площадь перед Зимним дворцом называли лугом и на нем порой можно было увидеть пасущихся коров. Огромным пустырем смотрелась тогдашняя Сенатская площадь. Только на самом краю ее, ближе к реке, высилась одинокая церковь Святого Исаакия Далматского. В 1782 году неподалеку взлетел на гранитную скалу и замер над бездной «Медный всадник». А прославленные дворцы Воронцова, Строганова, Шереметева, Шувалова и других вельмож представляли на самом деле огороженные сельские усадьбы с многочисленными постройками и службами.

По законам усадьбы построен и Михайловский дворец. С востока отделен от всех Садовой улицей, продленной до Марсова поля, с запада – Екатерининским каналом, с юга – новой Инженерной улицей, а с севера – Мойкой. Но именно в этом решении и проявился великий талант Росси. Избрав отделенное от города место, он вместе с тем сумел так прочно и естественно «связать» его с окружающими строениями, что стал дворец естественным и необходимым украшением Петербурга.

Еще только начинали возводить стены будущего здания, а зодчий уже рисовал планы и фасады строений, которым предстояло «обрамить» рождавшийся шедевр. С южной стороны дворца, по обеим сторонам овального сквера, – каре трехэтажных домов. Нижние этажи их – галереи, где в глубине, за арками, расположены торговые помещения. Центры домов чуть выдвинуты вперед и подчеркнуты на уровне второго и третьего этажей пятнадцатью коринфскими полуколоннами. Примерно в такой же манере исполнены фасады домов на Итальянской улице и новой, Михайловской, специально проложенной от Невского до площади со сквером. У всех строений первые этажи обработаны в руст, львиные морды над арками, сандрики над окнами вторых этажей. Тем самым жилые дома как бы вторят убранству дворца, повторяют его ритм. Сквозь широкий проем Михайловской улицы хорошо виден центр дворца. Расстояние чуть скрадывает его массивную торжественность, и он легко, естественно вписывается в панораму проспекта. Но стоит начать направленное ритмом арок движение к площади, как дворец начинает постепенно расти вширь, ввысь и занимать главенствующее положение. Это – высокое умение зодчего так построить панораму, так расположить различные строения, что у зрителя неизбежно рождается впечатление нарастающего эффекта.

Жаль, что столь величественное и красивое обрамление дворца так и не было претворено в жизнь. Воспротивился император: торговые лавочки рядом с домом великого князя недопустимы, посему не нужны аркады. Пусть дома обывателей будут скромнее и проще. Тогда на их фоне дворец будет выделяться еще резче. С государями спорить бессмысленно. В результате Петербург лишился, возможно, одного из самых красивых ансамблей…

Включение Михайловского дворца в ансамбль только одной, пусть даже главной улицы не лишает его полностью черт усадьбы. Только естественные связи с другими частями города, с другими проспектами могут позволить дворцу стать истинно столичным строением. И Росси отчетливо сознает это. Вот для чего он прокладывает Инженерную улицу от Екатерининского канала до Фонтанки. А там через Симеоновский мост (ныне Белинского) мимо церкви Святых Симеона и Анны – творения талантливого М. Земцова – выводит ее на Литейный проспект. По ходу движения Инженерной улицы открывается вид на замок Павла. Архитектор засыпает окружающие его каналы, срывает парапеты, на которых стояли пушки, расчищает и ровняет образовавшуюся небольшую площадь и, наконец, украшает ее цветниками и аллеями.

Но одной Инженерной улицы еще мало. С запада и севера Михайловский дворец по-прежнему остается отделенным от города речками и каналами. Чтобы нарушить эти преграды, архитектор предлагает соорудить несколько новых мостов. Так, вместо старенького деревянного моста, где Екатерининский канал отделяется от Мойки, строится новый, каменный, названный Театральным по стоявшему некогда, до 1797 года, в углу Царицына луга деревянному городскому театру. Каменный Мало-Конюшенный мост через Мойку приходит на смену давнишнему деревянному. Слившись воедино, оба новых сооружения образуют необычную конструктивную систему, получившую прозвище «Трехколенного» моста.

На пересечении новой Садовой улицы с Мойкой сооружен Михайловский мост. А чтобы с набережной Мойки можно было легко проехать на левый – восточный берег Фонтанки к Соляному городку и к церкви Святого Пантелеймона, построенной еще в 1730-х годах в честь славных побед молодого российского флота при Гангуте и Гренгаме, Росси предложил соорудить Пантелеймоновский мост. Теперь Михайловский замок надежно связан с городскими частями, лежащими от него к западу, северу и востоку. Про южную сторону – Невский проспект – и говорить уже нечего. Задача превращения усадьбы в полноправный городской квартал успешно решена, и можно наконец успокоиться, приняться за следующие дела…

В общую картину окружения Михайловского дворца входит Итальянская улица, что протянулась параллельно Невскому. На своем пути к Фонтанке пробегает она мимо конюшен и манежа, построенных еще В. Бренной для императора Павла. Забытые, обветшавшие строения не радуют взора прохожих, но в замыслах Росси им отведена немалая роль.

Зодчий не оставляет надежды создать когда-нибудь торжественный ансамбль между Публичной библиотекой и садом Аничкова дворца – широкую площадь с величественным зданием театра в середине. В этом проекте значительное место уделено Малой Садовой. Если бы ее не было, то пришлось бы прорубать. Будущая площадь на южной стороне Невского не может тупо упираться в глухую стену домов северной стороны. Простор площади обязан иметь свое продолжение с уходом вдаль и с торжественным завершением панорамы. Этим столь необходимым прорывом должна стать Малая Садовая, которую замыкает вдали торец старой конюшни. Ему придется придать соответственный облик, как и торцам двух других строений.

Сначала Росси связывает все три здания каменной оградой с легкими, почти ажурными чугунными вставками и нарядными воротами, повторяющими рисунок ворот Михайловского дворца. Получается единый ансамбль со своим четко выделенным центром и боковыми крыльями. Обычно центр всегда подчеркнуто наряден и значителен. Росси решает нарушить традицию: ведь со стороны Невского будет видно именно боковое крыло – торец конюшни. Вот почему он украшает их сочетанием пилонов, колонн и крупных скульптурных рельефов с воинскими трофеями – излюбленной своей и своего времени символикой. Торец манежа Карл Росси декорирует чуть скромнее – широкими пилонами между аркой и скульптурными рельефами, но уже чуть меньших размеров. Вместе с тем «решение фасада без колонн удалось блестяще», заметит почти через столетие И. Фомин, архитектор и историк архитектуры. Грустно только, что строки эти написаны уже в те годы, когда ретивые потомки исказили замысел Росси, искалечив облик Манежной площади своими строениями.

Создание небольшой, но торжественной Манежной, с одной стороны, решало задачу будущего противостояния великолепной Александринской (ныне площадь Островского), а с другой – задавало ритм прославленным петербургским ансамблям: строгая Манежная, нарядная Михайловская (ныне площадь Искусств), торжественная Дворцовая, величественная Сенатская и, наконец, Исаакиевская. Это то самое роскошное петербургское «ожерелье», которым мы не перестаем восхищаться и по сей день, твердо веруя, что существует оно со дня рождения города. А ведь создано оно за необычайно короткий срок, на глазах одного поколения – поколения Пушкина. И создано Карлом Ивановичем Росси.

До него только один российский архитектор попытался решить серьезную градостроительную задачу: А. Воронихин при сооружении Казанского собора. Изогнутая дугой колоннада как бы ограничивает площадь перед храмом, но вместе с тем ее крылья с портиками на концах напоминают мощные руки, притягивающие к собору близлежащие строения. Тем самым храм как бы становится неотъемлемой частью Невского проспекта и вместе с тем мощным аккордом в его плавном ритме. К сожалению, это – последнее творение замечательного мастера. Все последующие градостроительные задачи в центре города уже предстояло решать Росси…

В Казанском соборе декабрьским днем 1824 года служили панихиду по всем погибшим в наводнении. Тысячная толпа, собравшаяся в храме и на площади, плакала. Расходясь, горячо обсуждали причины бедствия. Большинство сходилось на том, что это знак гнева Божия, а дальше сколько голов, столько убеждений. Одни утверждали: за то, что Россия не помогла братьям по вере – грекам в их войне с турками. Другие – за грехи Александра, за убийство императора Павла. Третьи, а их было меньшинство, – за увлечение идеями европейских безбожников и забвение истинной веры.

Год 1824-й завершался в смутном ожидании каких-то перемен.

V

Еще в 1823 году архитектору Карлу Росси велено было построить при Михайловском дворце пристань на Мойке и проследить за разбивкой пейзажного парка.

Опытные садовники трудились весь следующий год. На густую зелень вековых деревьев, на кустарники и цветники набросили кружевную сеть дорожек и аллей, а старым рукотворным прудам придали натуральные очертания. Теперь настал черед пристани.

Поначалу зодчий решил поставить их две по краям парка. И вдруг неожиданное изменение: оставлена только та пристань, что ближе к Инженерному замку. Для владельцев дворца-усадьбы это – нарушение обязательного закона симметрии. Для градостроителя Росси – единственно возможное решение: павильон должен стоять на одной оси с памятником Суворову. Тогда новое строение замкнет панораму Марсова поля.

Павильон – младший брат тех, что уже стоят на границе Аничкова дворца, и того, что построен у гранитной пристани Елагина острова. То же трехчастное членение. Центр с полуротондой. Только здесь она обращена в сторону сада, а сам зал, лишенный стен, открыт всем ветрам. По бокам – небольшие кабинеты. Сохранилось описание их первоначального убранства. В одном «по потолку расписаны лимонного цвета фигуры и арабески. Арки над дверью, окнами и зеркалами расписаны под лепную работу… Стены выкрашены желтой краской… Мебель красного дерева… обивка голубого ситца с желтыми цветами». В другом кабинете – стены зеленые, «потолок расписан зеленого цвета фигурами и арабесками, мебель красного дерева покрыта зеленым с желтыми цветами ситцем».

Строгость дорических колонн, портики по сторонам кабинетов, большие венецианские окна – все наделяет небольшое здание величавой значительностью. Ясность композиции, удачно найденные пропорции, четкость в проработке деталей позволяют любоваться павильоном как издали, так и вблизи. Это особенность таланта Росси: придавать даже малому строению монументальное звучание…

Завершая ансамбль Марсова поля, художник наносит последний штрих: на широкой гранитной пристани Летнего сада на Лебяжьей канавке ставит большие античные курильницы. Их специально отлили из чугуна по рисунку зодчего.

Итак, к осени 1825 года окончательно устроены пять столичных площадей: Манежная, Михайловская, Марсово поле, Суворовская и – на Васильевском острове – Румянцевская. Полным ходом уже идет строительство на Дворцовой площали. Ждут своей очереди Аничкова площадь (Александринская) и Чернышева (Ломоносова). Впереди создание Сенатской площади и Исаакиевской. Рождается тот строгий стройный Петербург, который теперь мы справедливо называем «пушкинским». Здесь все дышит памятью о нем, все связано с его жизнью, запечатлено в его стихах. Летний сад и Михайловский дворец, Марсово поле и Дворцовая площадь, памятник Петру I на Сенатской и Александринский театр. Здесъ он гулял, встречался с друзьями, работал в архивах. Это был его город, его дом.

Но еще в начале XX столетия, когда появилась первая статья о творчестве Карла Росси, этот период в жизни Петербурга называли эпохой Александра. И было тому немало оснований. Именно он задумал придать столице торжественный, имперский вид. Новые петербургские улицы и площади должны были стать частью общего грандиозного плана устроения Российского государства. Замысел Росси – украсить город ожерельем площадей – совпал с желанием государя. Хотя Александр архитектора не жаловал, но признавал талант его достойным великой императорской цели. Однако довести преобразование государства до конца Александр не захотел, а увидеть Петербург перестроенным – не успел.

Днем 27 ноября фельдъегерь доставил в столицу известие о смерти императора в далеком захолустном Таганроге. Восемь дней понадобилось гонцу, чтобы преодолеть 2000 верст.

Смерть правителя всегда порождает многообразие чувств и устремлений: у одних – страх перед грядущими переменами, у других – надежду на возможные новации. Одни строят планы, как быстрее оказаться на виду. Другие боятся проявить излишнюю поспешность в решениях и поступках. На сей раз все усугублялось тяжкой атмосферой нервозности, нависшей над Петербургом.

Константин Павлович принимать корону не желает. Боится, что тогда «удушат его, как отца удушили». Николай Павлович мечтает о троне давно, но заставляет его присягнуть Константину генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович, в чьих руках реальная власть в столице. Мечтает в тиши о троне и Мария Федоровна. Это ее последняя возможность. Много позже об этом расскажет в своих воспоминаниях принц Евгений Вюртембергский, двоюродный племянник императрицы-матери. Совещаются генералы и высшие сановники. Все неясно, все непонятно. Игра с короной продолжается. Безвременье и смутность…

Для Росси предпочтительнее Николай Павлович. С Константином архитектор не встречался, ничего для него не строил. Для Николая переделывал Аничков дворец и потрафил ему тогда. Довольный новый хозяин дворца милостиво несколько раз повторил: «Мы инженеры…» Впрочем, раздумывать о будущей судьбе недосуг. Карлу Росси поручено неотложное и важное дело: подготовить к церемонии похорон проекты катафалка, «печальной колесницы», траурного убранства Белого зала в Зимнем дворце, помещений в Казанском и Петропавловском соборах. Такая работа отвлекает от событий сегодняшнего дня и рождает другие раздумья: неважно, каким он был, покойный Александр, – хорошим или плохим, важно, что он был его сверстником…