Автор книги: Юрий Овсянников
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Над крышей – стройный, изящный восьмигранник, прорезанный узкими вертикалями проемов. Над ним высокая, тоже восьмигранная, золотая корона. А на ней вместо традиционного креста или бриллианта – тонкая стройная башенка – основание сверкающего шпиля-иглы. И на самом верху – ангел с крестом в руке. От земли до вершины креста 112 метров. На 32 метра выше Ивана Великого. (После замены в 1858 году деревянного основания шпиля железным высота его увеличилась еще на 10 метров.)
Только августовским днем 1720 года заиграли часы на колокольне. Над Петербургом зазвучала новая, непривычная музыка. И поплыла над рекой, будоража и удивляя обывателей. Тридцать пять больших и малых колоколов начиная с половины двенадцатого разлили окрест свой мелодичный перезвон. А завершив мелодию, гулко пробили двенадцать раз. Им откликнулись куранты Троицкого собора и церкви Воскресения на Васильевском острове рядом с домом князя Меншикова…
Петр Алексеевич ликовал. Сбылась еще одна мечта. И тут же изъявил желание подняться на колокольню, осмотреть механизм часов, а заодно оглядеть с высоты свой город.
Государь с приближенными прибыл в крепость утром 21 августа. Откинули ружья на караул бравые часовые. Комендант, салютуя шпагой, прокричал рапорт. И тогда Трезини, одетый в свой лучший камзол, шагнул навстречу царю. А тот, бросив на ходу короткое «показывай!», широко зашагал вперед.
С каждым ярусом чуть умеряя прыть, государь поднялся на самый верх. Переведя дух, оглянулся и замер в радостном восторге. Внизу овалом раскинулся большой город…
Далеко на горизонте множеством быстрых искр вспыхивали серо-синие волны. И три большие белые птицы парили над ними. Это три корабля шли от Котлина к устью Невы. На Васильевском острове сияла на солнце луженым железом крыша дворца светлейшего генерал-губернатора. А по берегу Большой Невы будто какой-то великан разложил в четком порядке черные коробочки уже построенных домов.
На левом берегу Невы, прямо против стен еще не достроенной Кунсткамеры, огороженные прямоугольником земляных валов и адмиралтейских строений, лежали скелеты каких-то гигантских неведомых животных – шпангоуты будущих кораблей. А высоко над ними плыл в синем небе маленький золотой кораблик на тонком шпице Адмиралтейства.
Солнце, стоя в зените, отражалось в больших окнах дворца Апраксина и его собственного, государева, Зимнего дома. Маленькие коробочки-кареты, влекомые маленькими лошадьми, катились по набережной, останавливаясь порой у высоких подъездов с крутыми лестницами. За домами, поднявшимися за Мьей-рекой, пролегла как по линейке начерченная Невская прешпектива.
Государь подошел к другому окошку. И перед ним возник густой зеленый прямоугольник Летнего сада. Видно было, как в середине, над красно-сине-желтым ковром неразличимых отсюда цветов, взлетает, опадает и снова взлетает искрящаяся струя фонтана. А выше по реке в четкой сетке прямых улиц – строения Московской стороны. Дымил Литейный двор. Далеко за деревьями угадывался Александро-Невский монастырь. А между Фонтанкой и Новгородской дорогой виднелись казармы драгунских полков.
Переход к следующему окошку – и новая панорама. Пивоварня и госпиталь на Выборгской стороне. Дорогие сердцу «Красные хоромцы» на Городовом острове. Спиной к ним, точно братья, плечом к плечу мазанковые дома Коллегий. Просторная Троицкая площадь с большой деревянной церковью посередине. Гостиный двор с муравьиной суетой сотен и сотен человечков вокруг него. А за ним к северу казармы пехотных полков.
Раскрасневшийся, взволнованный Петр Алексеевич перебегал от проема к проему, радостно восклицая: «Парадиз! Истинный парадиз!» А спутники его, точно дети, старались разглядеть свой дом, свой участок, чтобы обязательно показать его теснившимся соседям.
И никого не волновало, что эти дома и дворцы, поднявшиеся на болотистой земле, тряслись и роняли черепицу с крыш, когда мимо них проезжали тяжелые возы и кареты. Толпившиеся вокруг Петра были возбуждены нежданно родившимся ощущением, что именно они и есть участники свершившегося чуда. Чуда рождения такого города в такие короткие годы. Города, который уже зажил своей собственной жизнью.
Довольный царь с чувством обнял молчавшего Трезини. Однако никакой награды архитектору не последовало. В поощрениях государь был скуп. Награждал только за ратные подвиги и особые деяния, принесшие славу государству. А честное и мастеровитое исполнение своей работы считал естественной обязанностью каждого гражданина…
Хотя Петр Алексеевич и мечтал видеть свою столицу похожей на Амстердам, Петербург все же резко отличался от всех европейских городов. Во Франции, Германии, Голландии города строились столетиями. Крепостные стены, некогда столь необходимые для защиты, огораживали их старинные центры и диктовали ширину улиц, размеры площадей. Петербург не знал подобных искусственных границ. Он рос, ничем не ограничивая протяженность зданий и размах своих проспектов. И эта возможность придала его внешнему облику уникальные черты логичной стройности и единообразия. В этом его главное отличие от прочих европейских городов. В этом секрет его вечной красоты, волнующей нас и сегодня…
После завершения колокольни сам храм достраивали, доделывали и украшали еще десять лет. В 1728 году только начинали квадраторную, штукатурную и живописную работу. И тянули ее вплоть до 1733 года. Не спешили. Нужды не было.
Исправно посещая воскресные службы, строго соблюдая все обряды, Петр Алексеевич относился к Церкви как муж государственный. Не как партикулярный человек.
Вольтер в «Истории Петра I» приводит занимательный факт: «В любопытных мемуарах одного офицера, весьма любимого Петром Великим, находится сообщение, что однажды, когда государю читали главу из английского “Зрителя”, содержащую параллель между ним и Людовиком XIV, он, прослушав, сказал: “Я не думаю, что заслужил, чтобы мне отдавали преимущество перед этим монархом. Я довольно счастлив уже и тем, что превзошел его в одном существенном вопросе: я принудил моих церковников жить в мире и повиновении, а Людовик XIV позволил подчинить себя”».
Говоря о подчинении Церкви, Петр имел в виду отмену звания патриарха и создание Синода. Существует предание: по учреждении Синода духовенство стало просить царя о назначении патриарха. Тогда Петр обнажил кортик и, ударив себя в грудь, сказал: «Вот вам Патриарх». Государь не мог забыть, что церковники в первую голову стали одними из самых яростных противников его нововведений. Именно они породили и успешно распространяли легенду о «царе-антихристе» (сегодня историкам известно более ста подобных сочинений). А крестьянские протесты против ужесточения крепостного гнета обязательно принимали религиозную окраску.
Однако для нас важно сейчас другое. Государственное отношение к Церкви как к учреждению, подчиненному светской власти, нашло свое отражение и во внешнем облике новых храмов. В первую очередь петербургских. Припомним хотя бы утвержденный поначалу царем трезиниевский проект собора Александро-Невского монастыря, когда архитектор нарушил многовековые традиции и наметил вход в храм с восточной стороны. Столь же нетрадиционны очень важные для равнинного Петербурга совсем не православные острые шпили на храмах юной столицы. И конечно, непривычным для русского взора предстал Петропавловский собор.
«Композиция собора, – пишет историк искусства В. Щилков, – нарушавшая традиционно-канонические требования русского церковного зодчества, строилась на основе трехнефного базиликального плана. Алтари приделов помещались в прямоугольной пристройке. В этом сказалось руководство работами иностранца».
Уточним: не «руководство», а создание проекта. В основу замысла «своего» собора Трезини положил хорошо знакомые ему западные храмы с их «зальным» пространством. (Через три десятилетия, когда внешняя суть западноевропейской культуры станет привычной для каждого русского дворянина, вновь начнется борьба с иноземным влиянием во имя утверждения своего, исконно национального. И тогда дочь Петра, императрица Елизавета, заставит архитектора Растрелли переделать проект собора Смольного монастыря в соответствии с традициями православной церковной архитектуры.)
Не исключено, что Петр, замышляя строение каменного Петропавловского собора, уже тогда думал превратить его в усыпальницу для себя и членов своей семьи. Раньше или позже, но у каждого человека наступает момент, когда он начинает задумываться, где будет похоронен. Собор удивительно хорошо подходил для этой роли. Самое внушительное каменное здание в городе. И стоит в центре крепости, откуда виден весь Петербург. Еще не начинали возводить стены храма, а уже в 1715 году под полом колокольни похоронили Софью-Шарлотту-Кристину, жену царевича Алексея, на следующий год – царицу Марфу Матвеевну (вдову царя Федора Алексеевича). А в 1718-м нашел здесь вечное успокоение царевич Алексей Петрович.
Сам Петр так и не увидел собор завершенным. В феврале 1725 года его гроб поставили в небольшой деревянной церкви, временно возведенной внутри каменных стен. К этому времени в Петропавловском соборе были похоронены двое его сыновей и четыре дочери от Екатерины Алексеевны. (У Петра от Екатерины было восемь детей. Выжили только две дочери, родившиеся до 1710 года. Старшая, Анна, умерла двадцати лет, после родов. Ее сын – будущий государь Петр III. Младшая, Елизавета, стала в 1741 году русской императрицей.)
Как ни удивительно, но забота о гробницах петровских детей тоже легла на плечи Доминико Трезини. В 1730 году ему приказано заменить на надгробиях обветшавшие бархат и позументы. Сохранился реестр, поданный архитектором гоф-интенданту, с указанием мер гробниц и, соответственно, потребности 44 метров 37 сантиметров бархата и 94 метров 92 сантиметров позумента. Чем только не приходится заниматься художнику в России ради хлеба насущного…
Лишь через два года после смерти Петра I завершили великолепный иконостас для собора. Резали и золотили его в Москве под наблюдением Ивана Зарудного.
И снова возникает историческая загадка.
Повеление готовить иконостас отдано еще в 1722 году. Зарудный исправно доносит, сколько липовых досок и чурбаков заготовлено для предстоящей работы. Потом сообщает, какие мастера будут резать, какие левкасить и золотить. Казалось бы, всем ясно и понятно, какой вид надлежит придать иконостасу и как его украсить. Но сохранилось письмо 1726 года, способное нарушить покой исследователей и породить недоуменные вопросы.
Зарудный – кабинет-секретарю Макарову:
«Высокопочтенный господин.
Господин генерал маэор Алексей Васильевич,
мой милостивый государь.
Письмо 8 числа марта получил, в котором писано: Ея Императорское Величество указала ныне в Петропавловскую церковь иконы писать по той же мере как делается иконостас в Москве… Понеже здесь такой меры не имеетца, того ради, купно с архитектором Еропкиным сочинить обстоятельный чертеж всего иконостаса петропавловского, и назнача в которые места каким надлежит быть иконам и по какой мере, для отсылки сюда отдать немедленно…»
Казалось бы, по всем срокам иконостас готов и находится в доме Зарудного, где шла вся работа. Но из письма явствует, что по-прежнему неизвестно, какой величины и в какие места писать иконы. И почему молодой архитектор Еропкин, сидя в Петербурге, должен составлять чертеж иконостаса, который, почти готовый, лежит в Москве? Непонятно. И останется неясным, пока окончательно не прояснятся жизнь и деяния Ивана Зарудного…
Лишь в 1727 году во многих ящиках с великим бережением готовый иконостас перевезли в Петербург. Увы, уже без Зарудного, который внезапно скончался 19 марта того же года. А иконы, как установил К. Малиновский, писали уже в самом Петербурге с 1727 по 1729 год Андрей Меркульев «с товарищи».
Иконостас напоминает пышную триумфальную арку. И не случайно. По наблюдению Е. Мозговой, он – своеобразный памятник победы над шведами. «В нем четко намечены линии “войны” и “мира”, так, что каждой фигуре на иконе справа соответствует левая… Все это прослеживается в мельчайших деталях поярусно и создает целостную систему».
Золотым огнем загораются под лучами солнца или при свете запаленных свечей коринфские колонны, десятки больших и малых скульптур, вычурные рамы икон, точенные из дерева шнуры с пышными, тяжелыми кистями. Все очень нарядно и совсем не похоже на строгие иконостасы в соборах Московского Кремля или прославленных благочестием монастырей.
И совсем неожиданно, непривычно: сквозь широкий проем в центре иконостаса, там, где должны быть глухие Царские врата, виден открытый для взоров алтарь. А за ним плоская, прямая восточная стена храма. И нет никаких закруглений традиционных апсид. Это тоже одна из новаций, примененных Доминико Трезини при строении Петропавловского собора.
Восточная сторона храма смотрит на главные крепостные ворота. И человек, ступивший на землю фортеции, сразу же видит эту стену. И по ней начинает судить о величии и предназначении собора. Вот почему Трезини сделал ее совсем необычной.
Гладкая прямая стена. В центре величественный портал обрамляет фальшивую дверь. По бокам портала ниши для статуй. Над ним круглое окно в пышной раме люкарна. А над стеной, закрывая до половины барабан купола, почти квадратный аттик – стенка над карнизом. Мощные усложненные волюты как бы связывают его с храмом и сдерживают движение ввысь. (Это стремление подчеркнуто полукруглым завершением аттика, которое опирается на резко выступающие карнизы.) Аттик украшен статуями и барельефом (они погибли при пожаре, и место старого барельефа заняла яркая фреска). Все повторяет композицию ворот, рождая единство ансамбля: триумфальная арка и собор – памятник победы. А всё вместе – мемориал славы, какого не бывало еще на Руси.
Камер-юнкер Ф. Берхгольц в 1721 году: «Крепостная церковь… самая большая и красивая в Петербурге; при ней высокая колокольня в новом стиле, крытая медными, ярко вызолоченными листами, которые необыкновенно хороши при ярком солнечном свете… Куранты на колокольне так же велики и хороши, как Амстердамские, и стоили, говорят, 55 000 рублей. На них играют каждое утро от 11 до 12 часов, кроме того каждые полчаса и час они играют еще сами собой, приводимые в движение большой железной машиною с медным валом…»
И. Э. Грабарь в 1960 году: «Лучшей частью собора является монументальная, выразительная по силуэту колокольня, композиционно объединяющая разбросанную по берегам Невы городскую застройку».
Искусствовед Л. Алешина в 1980 году: «Центральное место в панораме Петербурга как целого принадлежит Петропавловской крепости с Петропавловским собором в ее сердцевине. Шпиль многоярусной колокольни… вздымаясь над островом с его невысокими постройками, над широким разливом реки, до сих пор остается одной из доминант природно-городской среды…»
Архитекторы и художники знают, как необычайно трудно создать символ города.
Творение Трезини – колокольня Петропавловского собора с ее сияющим шпилем – остается главной отличительной приметой Санкт-Петербурга и в наши дни.
Светлейший князь требует у Канцелярии отпустить «взаимно» кирпич, известь, бутовый камень. Даже копры для битья свай. Требований поступает все больше и больше. Наконец, страшась возможных ревизий, Доминико в 1719 году составляет реестр, сколько и каких материалов отдано взаймы на строение дома Меншикова.
Морозным декабрьским утром продрогший чиновник стучится в дом к светлейшему. Ему милостиво разрешают обогреться у печи, а расторопный слуга несет пакет с реестром наверх. В кабинет к самому.
Томительно тянется время ожидания. Чиновник уже давно отогрелся. Даже расстегнул свою шубу, подбитую «рыбьим мехом». Наконец-то спускается человек князя. Один из секретарей, Петр Новиков. Брезгливо возвращая реестр, заявляет: «Ему от Его Светлости не повелено таких ведомостей принимать…» Грустно поплетется через завьюженный Петербург чиновник, представляя с ужасом, какой гнев начальника Канцелярии обрушится на его голову. А светлейший тем временем уже и думать забыл о реестре. Он не собирался и не собирается отдавать взятое «взаимно».
Молодые, энергичные сподвижники Петра, проявлявшие храбрость на полях сражений, дорожившие честью при штурме крепостей и фрегатов, ощутив в своих руках государственную власть, решили обогатиться любыми путями. Не брезговали ничем. Тащили все, что плохо лежит. Крали кирпич и бриллианты, мелкие подряды и крупные поставки армии, целые волости и маленькие деревушки. Главное – обогатиться. Сейчас, сегодня. Про черный день. Для детей и внуков. На ворованные деньги, не стесняясь, строили великолепные дворцы и загородные дома, устраивали кутежи, с нарочитой роскошью украшали свои яхты и галеры.
Первый гром над стяжателями грянул в 1714 году. Вскрылась грандиозная афера. Ближайшие помощники Петра заключали подряды на поставку продовольствия в Петербург и в армию по завышенным ценам. А чтобы скрыть причастность к грязному делу, подряды заключали не на себя, а на подставных лиц. Барыши оказались сказочными. Только на поставках муки Меншиков, как говорили, заработал около 150 тысяч рублей.
Замешанными в аферах оказались адмирал Федор Апраксин, канцлер Гавриил Головкин, любимец царя Александр Кикин, начальник Канцелярии городовых дел Ульян Синявин и многие другие. Сурово наказали только средних и мелких преступников, а главные отделались легким испугом.
Ульяна Акимовича Синявина, например, сняли с должности и определили помощником нового начальника Канцелярии. Им стал князь Алексей Черкасский. Через семь десятилетий историк Михаил Щербатов так писал о князе: «Человек весьма посредственный разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся единым своим богатством…» Характеристика достаточно образная, и можно легко представить себе человека, которому подчинен теперь зодчий.
Утруждать себя, принимать решения князь не любит. И по-прежнему дела вершат Синявин и Трезини. Правда, подпись Ульяна Акимовича под документами Канцелярии в эти годы не встречается. Зато Черкасский обращается к Петру со всякой ерундой, вплоть до вопросов: «Улица на большую реку 7 сажен широка довольно?..» И царь отвечает: «Улицу оставить 7 сажен». Начальник Канцелярии городовых дел страхует себя. Каждое свое действие хочет объяснить велением Петра. За инициативу, если она не понравится государю, могут и наказать. А за точное исполнение высочайших указаний кары не последует.
Такое поведение начальствующего лица, конечно, затрудняет жизнь Трезини. Но архитектор не опускает рук, не падает духом. Он работает честно и с увлечением. Просто очень любит свое дело и стремительно растущий Петербург. И государь отвечает архитектору признанием его деловитости и уважением.
10 октября 1717 года, прервав свое путешествие по Европе, Петр Алексеевич приезжает в Петербург. Идет следствие об измене царевича Алексея. Но даже в эти тяжкие месяцы государь находит время для встреч с Трезини. Не с начальником Канцелярии городовых дел, а с архитектором.
27 марта 1718 года Петр вызвал к себе Александра Меншикова вместе с Доминико Трезини «и по разговорах изволили смотреть учиненных разных строениям априсов».
8 мая «прибыл Его Царское Величество [к Меншикову] и смотря принесенные архитектом Трезиным чертежей по довольных разговорах купно отъехали к князю Голицыну».
23 сентября царь вместе с Меншиковым «купно отъехали во французскую слободу, где изволил смотреть работы… и бавясь (бавить – длить, задерживать, мешкать. – Ю. О.) там купно прибыли в дом [Меншикова]… по полудни встав Е. Ц. В. мало мешкав купно с Его Светлостью отъехал к скотному Его Светлости двору, где смотря места прибыл к архитектору Трезину и бавясь с час вернулись в дом».
23 октября «государь прибыл в 12 часов к князю Меншикову и, откушавши у него, посетил архитекта Трезина и провел у него несколько часов в рассмотрении планов и чертежей».
Для стремительного, нетерпеливого Петра часовая беседа – очень много. И четыре продолжительные встречи (только те, о которых мы знаем) за год – знак особого признания заслуг архитектора. И Трезини успешно пользуется расположением царя.
Через два с половиной месяца после того, как Петр посетил дом архитектора, кабинет-секретарь царя получает прощение:
«Державнейший Царь, Государь Всемилостивый
работаю я у Вашего Величества у городовых и других строений архитектом. А Вашего Величества жалования определено мне по тысяче рублей на год. И оное жалование на прошлый 1718 год получил я. А на нонешний 1719 того жалования мне не выдано.
Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Величества да повелит Ваше Державство оное жалование на сей 1719 год мне выдать.
Вашего Величества нижайший раб архитектАндрей Трезин.января 8 день 1719».
Жалованье в Канцелярии выдают три раза в год, по истечении трети. Архитектор просит нарушить порядок и выдать вперед. Государь милостиво разрешает. Кабинет-секретарь отписывает в Канцелярию городовых дел: выдать сейчас две трети жалованья, а оставшуюся треть – в сентябре. Князь Черкасский подписывает постановление по Канцелярии. Архитектор получает деньги раньше срока, когда другие ожидают месяцами.
Кажется, это последняя бумага касательно Трезини, подписанная Андреем Черкасским. Вскорости за честность и послушание он назначен губернатором Сибири. Вместо проворовавшегося князя Матвея Гагарина. Однако и сам князь Черкасский, один из богатейших людей России, пребывая на посту обер-комиссара Канцелярии городовых дел, не постеснялся выстроить себе из государственных материалов дворец на Стрелке Васильевского острова.
Строил его Трезини. Сохранился чертеж фундамента, выполненный Григорием Несмеяновым, учеником архитектора. Огромное двухэтажное строение шириной 27,7 метра и длиной 42,6 метра. На первом этаже площадью в 1180 квадратных метров размещалось двадцать покоев. Столько же, видимо, было и на втором.
Впрочем, в своем дворце князь блаженствовал недолго. Через какое-то время после получения новой должности пришлось ему покинуть Петербург. А летом 1726 года тот дворец Трезини вынужден «для лутчаго виду и пространства площади разобрать и тот камень и кирпич употреблять в строение Камор Аудиэнции и Сената…».
К этому времени обер-комиссаром Канцелярии от строений (так теперь стали именовать бывшую Канцелярию городовых дел) вновь назначен прощенный царем Синявин. И Трезини начинает строить для него поместительный двухэтажный дом на 1-й линии Васильевского острова (ближе к Малой Неве). Все возвращается на круги своя.
V
По верным приметам, первый снег должен лечь на Прасковью, 27 октября. А в 1715 году он к этому дню уже недели полторы как лежал. 26 октября, как сказано в «Журнале…», «Его Величество гулял в санях по Васильевскому острову».
От таких прогулок приближенные царя редко ожидали хорошего. Кто знает, что на сей раз придет государю в голову. Вон в прошлом, 714 году, в пятый день мая поехал гулять на Выборгскую сторону. А чем кончилось? Сначала определил место для себя. И тут же приказал, чтобы вокруг другие строились. Наверное, правильно приказал: место на Выборгской стороне повыше, чем у Адмиралтейства, и при наводнении не так заливает. Но бросать обжитое и начинать все сначала… Или в сентябре того же года поехал вдоль Фонтанки гулять и тут же приказал солдатам очищать берега от кустарника и леса. Значит, задумал что-то…
О том, чем завершилась прогулка по Васильевскому острову, сообщает автор описания Петербурга в 1716–1717 годах: «Этот большой и, можно сказать, лучший остров Его Царское Величество первоначально подарил князю Меншикову, который его и занял и живет там со своими слугами.
Но позднее Е. Ц. В. передумал и, чувствуя большую благосклонность к этому месту, чего первоначально, возможно, и не было, решил, что здесь должен быть регулярный город Петербург, застроенный в строгом порядке. Для этого он повелел сделать различные чертежи (проекты. – Ю. О.) нового города, считаясь с местностью острова, пока один из них, соответствовавший его замыслу, ему не понравился; он его апробировал и утвердил своей подписью…
Как я убедился из чертежа, со временем там будет такой большой город, какого по величине нет в Европе…»
4 ноября, через восемь дней после прогулки, последовало высочайшее распоряжение: селить по регламенту на Васильевском острове купцов. (Значит, не умерла еще мечта основать на Котлине столицу для самых знатных и самых зажиточных людей государства.) А строить там купцам только каменные и фахверковые дома. Проект нового центра Петербурга государь поручил исполнить Доминико Трезини.
Никто сегодня не ведает, сколько вариантов чертил архитектор, но окончательный план застройки Васильевского острова государь самолично утвердил 1 января 1716 года. Чертеж хранится в Центральном государственном военно-историческом архиве в Москве – во дворце, где некогда жил гуляка и весельчак Франц Лефорт, первый друг и наставник Петра. Это он пробудил в быстром уме царственного юноши интерес к западной культуре, к регулярной армии и будущему могучему флоту. Лефорт умер за полтора года до начала Северной войны и за четыре – до основания Петербурга. А сегодня в этом же доме, где веселился и плясал Петр, можно разглядывать утвержденные царем-победителем планы новой российской столицы. Так смыкаются эпохи.
Васильевский остров, согласно желанию царя и плану Трезини, должен был походить на Котлин. Почти повторять его. Те же военно-лагерные прямоугольники жилых кварталов. Черные параллели каналов от Большой до Малой Невы. Пересекающие их дороги и водяные пути с востока на запад. На восточной стороне, во всю протяженность с юга на север, сад генерал-губернатора Петербурга князя Александра Меншикова. На северо-западной стороне – огромный парк для всех обывателей. И такой же, только меньше размером, на юго-западной стороне. Свободен от построек только лишь маленький пятачок Стрелки, единственной площадки для народных торжеств и гуляний. Все ясно, четко и подчинено строгим и точным правилам.
Если пытаться проследить за издаваемыми Петром указами, то можно постичь некую закономерность. С позиции царя-преобразователя все, что имеет отношение к старому быту, старой жизни, давним традициям, все это «неправильно», «нерегулярно». Правильность возможна только в регламентации, «регулярности», в твердом порядке, установленном самим Петром. Поэтому главная, государственная задача – втиснуть всю «неправильную» жизнь в жесткие рамки задуманного образца.
Это неодолимое стремление привести к единообразию быт, частную жизнь, работу первым, пожалуй, понял Пушкин-историк. В повести о собственном прадеде он показал Россию глазами арапа, только что вернувшегося из Франции. Страна предстала перед ним «огромной мастерскою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом».
Планы застройки Котлина и Васильевского острова – наглядный пример подобных стремлений. Порядок, царящий в городе и стране, есть свидетельство культуры. И не суть важно, каким путем достигнут этот порядок. Главное, чтобы дома в новой столице были одинаковы и стояли в ряд, как гвардия на параде.
Во имя регламентации сегодня порой ломали то, что делали вчера. Иностранный посланник с удивлением и ужасом рассказывает, как знатный вельможа Левенвольд (он жил на Московской стороне) сначала вымостил булыжником улицу перед своим домом, потом заплатил в полицию деньги за посадку деревьев, а через несколько дней был извещен: по новой планировке улицы дом надлежит снести. В тяжких муках рождался город, своим внешним видом обязанный походить на европейский.
Обличье Петербурга – дело государственной важности. И Петр считает себя вправе давать советы архитектору, указывать, требовать. Это легко еще и потому, что зодчий, художник не является для царя и его окружения самоценной личностью. Он просто очень способный ремесленник или в лучшем случае военный инженер. А тем и другим можно и должно командовать. Это убеждение продолжало жить и в последующих поколениях. Не случайно, к примеру, сын петровского генерал-фельдмаршала Шереметева Петр Борисович в момент постройки усадьбы Кусково под Москвой велел изобразить на гравюре себя именно с архитектурным чертежом и циркулем в руках. Кстати, эти символы деятельного созидания на благо общества встречались довольно часто на портретах второй половины XVIII столетия.
Очень хотелось Петру, чтобы новая столица встала вровень с европейскими или даже превзошла их. Ради этого зазывает из Берлина архитектора Шлютера, нанимает в Париже скульптора Растрелли. И наконец, в июне 1716 года приглашает в Россию прославленного французского зодчего Жана Батиста Леблона.
Петр I – Александру Меншикову: «Сей мастер из лучших и прямою диковинкою есть… К тому же не ленив, добрый и умный человек… И для того объяви всем архитекторам, чтобы все дела, которые вновь начинать будут, чтоб без его подписи на чертежах не строили, так же и старое, что можно еще исправить».
Во вторник 5 августа 1716 года Жан Батист Леблон прибыл в Петербург. Ему сразу же пожалован чин генерал-архитектора и 5000 рублей жалованья в год.
Возникает вопрос: почему для строения Петербурга царь сразу же не пригласил Леблона или какого-нибудь другого знаменитого европейского зодчего? Почему доверил великое дело безвестному тессинцу?
В год освобождения невского устья Россия для большинства жителей Запада оставалась terra incognita, о которой передавали из уст в уста невероятные, фантастические рассказы. И какой прославленный архитектор мог рискнуть, отбросив уже привычные славу и богатство при дворе своего правителя, поехать на службу к новому государю, известному пока только поражением под Нарвой? И даже позже, после Полтавы, когда известие о мощи России тревожной волной прокатилось по европейским странам, даже тогда нужно было обладать безрассудной смелостью, чтобы решиться на возведение огромного столичного города среди болот, вдали от центра страны, обязанной через трудности снабжать его всем необходимым, включая строительные материалы. Только молодой, никому не известный архитектор, лишенный страха что-нибудь потерять, но полный надежд все обрести, мог согласиться на столь отважный поступок, требующий не мгновения, а десятилетий жизни. Доминико Трезини оказался именно таким человеком.
Не будем забывать, что прославленный Андреас Шлютер приехал в Россию после смерти своего покровителя Фридриха I, когда его сын Фридрих Вильгельм I уволил многих художников. А Жан Батист Леблон был известен у себя на родине больше как интересный теоретик, чем практик.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?