Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Положение любимого двором мастера несколько облегчает жизнь Карла Ивановича, позволяя ему порой отмахиваться от мелочных распоряжений, указаний, советов. На самом верху ведают работоспособность Росси и меру его таланта, потому и прощают некоторое своевольство. Но самостоятельность зодчего подрывает основы существования среднего звена, и простить этого чиновники не могут. Вынужденные пока терпеть, они ждут, когда представится случай.

Подобная мышиная возня мало тревожит Росси. Его помыслы только о работе. О внешнем окружении дворца, о его внутреннем убранстве. По твердому убеждению Карла Ивановича, строение, предназначенное для постоянного жилья, должно привлекать удобством и красотой. Ради этого следует достичь абсолютной гармонии в каждом зале, в каждой комнате. Мебель, двери, гардины, паркет, роспись стен и потолков, жирандоли и люстры – абсолютно все должно быть связано меж собой цветом, формой, единством резных, литых и рисованных узоров. И связь эта обязана быть таковой, чтобы кресло, перенесенное из одной гостиной в другую, стало в чужом интерьере нелепым, не по моде одетым пришельцем.

Для Карла Росси каждое возведенное им здание – некий «персонаж», действующий на гигантской сцене, именуемой «город». И поэтому внешнему обличью «персонажа» должно соответствовать внутреннее содержание. Еще задумывая расположение и декор парадных покоев, зодчий столь же умозрительно наполняет их мебелью, светильниками и всем тем, что придает помещению домашнюю уютность или праздничную торжественность. Вот когда Росси особенно пригодились уроки темпераментного Бренны, в душе которого архитектор соперничал с декоратором, и требовательного Гонзага, мечтавшего строить дворцы, но обреченного писать декорации.

Пока известны девяносто пять подписанных Росси рисунков мебели, люстр, ваз яйцевидных, чашеобразных или в виде распускающегося цветка. Это легкие карандашные наброски с неожиданно вырисованными деталями украшений. Но именно благодаря проработанным деталям рисунок обретает объемность, а будущее изделие – изысканную нарядность. Зодчий не просто рисует какой-либо предмет, он заранее уже знает, где для него уготовано место. Так, на каждом листе с набросками люстр для квартиры вице-канцлера К. Нессельроде рукою зодчего помечено: «В уго́льном кабинете…», «В столовую…», «В фальшиво-мраморную малую гостиную…» Еще больше поражает присущее Росси чувство цвета. На многих проектах декоративных ваз из уральских или колыванских самоцветов указано: «Из светло-голубой яшмы…» или: «Из темно-дымчатой с черными пятнами и прожилками яшмы…» Во имя достижения полной гармонии продумано все до последней мелочи.

Такое абсолютное единство архитектуры и декоративного искусства нынче определяют научным термином «синтез». Карл Росси подобного термина не знал, он творил так, как подсказывали ему высокая внутренняя культура, рожденный ею безупречный вкус и дарованный природой талант. Потому достигал результата, поражавшего своим изяществом, своей неповторимой логической завершенностью. Не случайно красота созданных Росси интерьеров потрясала воображение его современников и продолжает восхищать потомков.

С присущим ему исступлением в работе Росси создает пока на бумаге будущий внешний и внутренний облик дворца. Нельзя сказать, что работа дается легко. Бывают срывы, неудачи. Но с юных лет любил он рисовать, а сейчас, когда обретены мастерство и навык, когда порой чудится что легкий, изящный штрих сам ведет за собой карандаш, – сейчас работа доставляла огромное наслаждение. На белом поле листа возникают затейливые узоры и круглящиеся завитки, надобно только следить, чтобы не зажили они собственной жизнью, а подчинялись воле и замыслу создателя. А потом, едва касаясь бумаги, следует пролететь над ней мягкой кистью, оставляя нежные, прозрачные мазки голубой, розовой, желтой акварели. И тогда возникнет ощущение красочного праздника…

После такой удачи можно немного расслабиться, отдохнуть и даже доставить маленькое удовольствие – поехать в театр. С детских лет живет в нем любовь к звукам оркестра, настраивающего свои инструменты перед спектаклем, к особому запаху кулис, к единому восторженному вздоху зала при появлении новой декорации и к танцу, всегда неповторимому и всегда завораживающему. Росси знает, что есть злоязычники, готовые обвинить его в театральности созданных интерьеров. А разве это плохо, когда в доме царит ощущение праздника? Нашлись даже такие, кто породил возмущенный шепот: подумать только, этот Росси в росписях Елагина дворца среди танцующих граций изобразил свою мать. Да, это так, но разве замечательная танцовщица Гертруда Росси не заслужила, чтобы ее облик сохранили для будущего? Русский театр может ею гордиться.

Из «нынешних» Карл Иванович признает Евгению Колосову и Авдотью Истомину. Колосову не только потому, что танцует она в паре с его родственником Огюстом Пуаро. Каждое ее движение, каждый жест так натуральны и понятны, что заменяют слова. А с Истоминой никто не может сравниться в грации, легкости и быстроте движений. Сегодня, 17 октября 1820 года, он едет в театр.

– Пусть подают карету!..

У придворного зодчего собственная карета. Он наконец может позволить себе такое маленькое удобство. Его жалованье теперь больше, чем у какого-либо другого архитектора – 15 500 рублей в год. Правда, собственных лошадей держать трудно. Лучше брать наемных. И Росси исправно платит 300 рублей за четверку вороных.

У сестры, Мари Пуаро, своя ложа. Оттуда успеет он пролорнировать, кто толпится в партере, какие «партии» сегодня в креслах. Конечно, Мари замучает неизбежными ритуальными вопросами: как здоровье, как дети, что нового? Но вот —

 
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит…
 

Случайная мелочь, вероятно, чуть омрачила праздничное настроение Росси после спектакля: кучера не оказалось на месте. Впрочем, куда-то отлучился кучер кареты, стоявшей впереди, и кареты, стоявшей позади, и следующей за ней… Зато у грелки – огромного шатра под железной крышей, в центре которого краснела раскаленная жаровня, – что-то оживленно обсуждая, толпились кучера, лакеи и форейторы. Заметив выходящих господ, они нехотя разошлись по своим местам…

На следующее утро Росси узнал истинные происшествия вчерашнего вечера. Еще накануне, то есть 16 октября, возмутилась первая рота лейб-гвардии Семеновского полка. Не вынесла жестокостей и беззаконий нового командира полка Ф. Шварца. Последней каплей, переполнившей чашу солдатского терпения, стал приказ: подвергнуть палочному наказанию нескольких старых служивых. А те солдаты имели награды и по уставу телесным наказаниям не подлежали.

Следует знать одну немаловажную деталь: полк находился на особом положении, ибо шефом его с юношеских лет был теперешний император.

А теперь на вечерней перекличке первая, «государева» рота полка решила заявить жалобу на командира.

Тщетно сначала ротный, затем батальонный уговаривали солдат отказаться от своей затеи. Рота стояла на своем. Приезжал даже начальник штаба Гвардейского корпуса генерал А. Бенкендорф, будущий начальник печально известного III Отделения, но и его увещевания ни к чему не привели. Тогда вечером 17 октября роту повели в манеж якобы на встречу с командиром полка. Но лишь закрылись двери, как здание окружили солдаты других полков, верных правительству, и бунтовщиков под конвоем отправили в Петропавловскую крепость. А на следующее утро туда пришел и весь Семеновский полк за неповиновение: отказ строиться на перекличку. «Первой роты нет, и нам пристраиваться не к кому», – заявляли солдаты.

Петербург гудел. От окраин, где передавали известия шепотом, до особняков на Миллионной и вдоль Мойки, где горячо и напуганно обсуждали случившееся. Добро бы один Семеновский выказал неповиновение – неприятная случайность, но ведь в прошлом году бунтовали Чугуевский и Таганрогский уланские полки. А еще – слышали? – во дворе казарм полка Преображенского нашли воззвания, где самого государя называют «тираном и разбойником». Представьте себе, что могло случиться, если бы на сторону семеновцев перешли другие гвардейские полки – Преображенский, Измайловский, Павловский… Кто поддержал бы власть? Кто защитил бы?

Уже в наше время историк В. Федоров подсчитает, что за последние шесть лет царствования Александра I, с 1820 по 1825 год, в армии произошло тринадцать больших волнений.

Бедная Россия, куда идет она? Что ожидает ее? Подобные тревожные вопросы стали главными в беседах.

Чуть позже начались в Петербурге и Москве пересуды о ротмистре лейб-гусарского полка Петре Чаадаеве, посланном за границу к императору с подробным отчетом о происшествии. Злословили о честолюбии курьера, мечтавшего якобы о флигель-адъютантских эполетах с вензелями и аксельбантах. Рассуждали о свободолюбии ротмистра, которому государь на прощание сказал с гневом: «Ступайте, господин либерал». Еще больше толков вызвало нежданное прошение Чаадаева об отставке. Связал ли Росси это имя с тем молодым человеком, которого мог встретить в доме Буле в Твери? Если да, то только как повод для грустных воспоминаний о профессоре, давно отъехавшем в родной Брауншвейг, о скончавшейся год назад в далеком Штутгарте Екатерине Павловне. А разговоры и пересуды вокруг Чаадаева мало интересовали зодчего. Они отдавали политикой.

Неаполитанский подданный, добившийся известности в России, русский дворянин без поместий, отец малых детей, которых еще следовало поставить на ноги, конечно, считал себя непричастным к внутренним делам государства. Любое, даже самое малое противуправительственное действие или высказывание могло обернуться для него лишением места и куска хлеба. Знакомец Росси по совместной службе в Твери, опытный чиновник Ф. Лубяновский точно заметил: «Жить в отставке, у кого нет ни кола, ни двора своего… – не забавная проза… Вытолкни тебя служба за порог, не знаешь, куда деваться».

Рассказы о событиях в Семеновском полку Карл Иванович слушал с интересом, а прознав все подробности, опять погрузился в собственные заботы. Комиссия требовала от него поспешности, да и сам государь в любой момент мог изъявить желание увидеть готовые чертежи. В конце концов так и случилось. В декабре Александр потребовал представить ему план будущей площади перед дворцом. К счастью, зодчий вовремя успел завершить все чертежи и рисунки.

Наступивший 1822 год выдался на редкость трудным и хлопотным. Предстояло завершить все работы на Елагином острове, продолжить строения Михайловского дворца и здания Главного штаба на Дворцовой площади. Но самое главное, что именно в этот год произошли события, определившие последующую личную жизнь зодчего.

Несколькими страницами ранее уже шла речь об Анне Больцини – подруге Карла Росси, матери его первенца. Более поздние документы рассказывают, что помимо Александра родились сыновья Михаил, Карл и дочь Зинаида. В 1824 году 29 мая Росси подал прошение на «высочайшее имя»: разрешить ему усыновить трех внебрачных сыновей, рожденных Анной Больцини, итальянкой, католичкой по вероисповеданию.

Заметим, что подача всякого прошения – удобный для чиновника случай свести счеты с независимым просителем. От архитектора запрашивают массу каких-то сведений, справок, объяснений, представить которые кажется немыслимым. В результате на сей раз дети остаются неусыновленными…

Как сообщают документы, 10 июня 1822 года у Карла Росси появляется четвертый сын – Лев, но его мать – не Больцини, а дочь шведа, причетчика из Ревеля (Таллина), Софья Елена Андерсон. Остается только предположить, что Анна Больцини скончалась в 1820 году при родах дочери Зинаиды или в первой половине 1821 года от болезни. Итак, к середине лета 1822 года Росси еще не женат, но вместе с тем отец пятерых малюток. Архитектору стоит всерьез задуматься…

И вот в начале ноября 1822 года ближайшие друзья зодчего получают приглашение на торжество: 21-го числа состоится венчание Карла Росси и Софьи Елены Андерсон. Можно, конечно, описать съезд гостей к церкви Святой Екатерины, что на Невском, жениха в темном фраке и светлых панталонах – только-только утвердившаяся мода, и счастливую двадцатидвухлетнюю невесту. Но все это удел романистов, которые руководствуются правилом «так могло быть». В историческом жизнеописании автор обязан строго следовать фактам, в первую очередь – достоверным.

Придворный архитектор, коллежский советник, личность достаточно известная в петербургском свете, и вдруг венчается с какой-то провинциальной мещаночкой. Мезальянс. Общество не любит прощать такие поступки. Но Карлу Росси нужна не просто милая и верная жена, а еще и заботливая мать для маленьких сирот. Вряд ли девица из почтенной столичной семьи готова взвалить на свои плечики столь тяжкую обузу. А Софья Елена Андерсон согласна…

Серебряным юбилеем называют четверть века супружеской жизни. И вовсе не случайно портик церкви Святой Екатерины глядит на Серебряные ряды, построенные Дж. Кваренги. Это хорошая примета. Изящная, женственная и нежная Софья Елена стала верной подругой архитектора. Они прожили в мире и согласии двадцать четыре года. Жизнь подтвердила правильность выбора Карла Росси…

Непростой 1822 год завершился несколько неожиданно. За неделю до Рождества посыльный вручил архитектору большой синий конверт за красными сургучными печатями. В конверте письмо:

«Милостивый государь мой

Карл Иванович!

Императорская Академия художеств в Чрезвычайном собрании 16 сего сентября, в полном присутствии наличных своих почетных и действительных членов, общим согласием избрала Вас, милостивый государь мой, в Почетные вольные Общники, на основании высочайше конфирмованного доклада в 21 день декабря 1766 года, о чем, как Президент сей Академии, уведомляю Вас, милостивый государь мой, за истинное удовольствие себе поставляю, иметь с Вами надлежащие совещания по делам, касающимся до усовершенствования художеств в России, и в таких случаях пользоваться Вашими советами.

В скором времени я не премину доставить Вам надлежащий Диплом на звание Почетного вольного Общника, на основании привилегии сей Академии дарованной.

Имею честь быть с истинным почтением к Вам, милостивый государь мой, покорным слугой

№ 112

Сентября 17-го дня

1822 года

Алексей Оленин».

В почетные академики в сей раз предложено избрать Аракчеева, Гурьева, Кочубея. Правда, на выборах смелый и прямодушный вице-президент А. Лабзин заявил: если упомянутые сановники избираются за близость к особе императора, то раньше них следует назначить академиком царского кучера Илью Байкова – он ближе всех сидит к государю. Петербург смеялся, а Лабзина сослали в Симбирскую губернию.

Итак, Карл Росси почетный вольный общник Академии художеств. Этого же звания был в свое время удостоен Франческо Бартоломео Растрелли. Академиками изберут архитекторов В. Беретти, И. Бернаскони, К. Вильстера, М. Месмахера и многих других. Но разве когда-нибудь звание определяло меру таланта и право на благодарность потомков?..

III

Чтобы поспеть за Росси, чтобы уследить за рождением его новых проектов и познать особенности возводимых им зданий, возможно, следует превратить жизнеописание архитектора в годичные хроники.

Достигнув к своему сорокалетию признания и вершин мастерства, Карл Росси за пятнадцать последующих лет создал в Петербурге полдюжины таких ансамблей, что каждый из них в отдельности мог принести славу любому другому зодчему. Другому, но не Росси, ибо для него один ансамбль – слишком мало. Жажда творчества все время гонит его дальше и вперед. Для него, как он сам пишет в 1831 году, существует только одно правило – «любовь и честь своего звания». Вот почему волей-неволей приходится делать остановки почти на каждом годе. Чтобы оглядеться, осмыслить происходящее и не пропустить чего-нибудь…

В тот 1823 год март выдался холодным и вьюжным. Ветер с моря до костей пронимал солдат, охранявших недостроенный Михайловский дворец. Хриплыми голосами часовые окликали друт друга во тьме, пугая людишек, готовых позариться на сухие доски, брусья, звонкие кирпичи.

Густо оплетенный строительными лесами дворец в сумерках представал огромным фантастическим зверем в тесной клетке. И чудилось, что тоскует он о тепле, несущем движение и жизнь. Тепла с нетерпением поджидали и архитекторы, и подрядчики, и мастеровые. Достаточно пройти льду по Неве, как оживет стройка, засуетится на лесах человеческий муравейник, заскрипят блоки, вознося над землей доски, балки, бадьи с известью. Строение Михайловского дворца надо было завершить в этом году. А отделка и украшение его – заботы последующих лет. Еще предстояло до начала новых холодов устроить гранитную набережную во дворцовом парке на берегу Мойки, возвести конюшни и прачечный корпус дворца, что должен смотреть фасадом в сторону Инженерного замка (так стали именовать бывший дворец Павла I, отданный теперь Инженерному училищу).

Наблюдать за окончанием строения дворца Карл Иванович доверил верному Никите Ткачеву, сам же опять занялся Павловском. Еще в прошлом, 1822 году вдовствующая императрица изъявила желание построить в своем загородном доме библиотеку. Сделать это надлежало, не нарушая общей композиции. Исполнить подобное, по твердому убеждению Марии Федоровны, мог только Росси.

Из представленных Карлом Ивановичем двух проектов одобрен был тот, который дешевле. И тут же последовал приказ: «Апробовав сделанный архитектором Росси план и фасад надстройки, предполагаемой в Павловском дворце над расписанной Гонзагом галереею для помещения там главной моей библиотеки, я прошу Вас приступить немедленно к произведению работ…»

Встречи с местами, где прошли детство и юность, всегда порождают странное чувство радости и печали, слитых воедино. Радости свидания с милым сердцу и теперь таким далеким прошлым, печали осознания необратимого бега времени. Уютный Павловск наверняка пробудил в душе Росси волнение и стал кладом воспоминаний. Может, именно поэтому все то, что создал он в этой загородной резиденции, полно особого лиричного очарования и тонкого вкуса. Порою кажется, что именно здесь стремился он подчеркнуть изысканную тонкость своего мастерства. И не случайно историки архитектуры считают библиотеку в Павловске одним из лучших творений зодчего.

Расписанная Гонзага галерея, изгибаясь дугой, соединяет основное здание дворца с боковым флигелем. Карлу Ивановичу предстоит надстроить галерею, не лишив ее вместе с тем гармоничной легкости. Дело непростое и хитрое.

Творение Гонзага привлекает взор изяществом своей колоннады: десять сдвоенных ионических колонн с широкими промежутками между ними. Чтобы не нарушить цельности впечатления, Росси в своей надстройке завершает эти промежутки большими арочными окнами. Они как бы подчеркивают ритм, заданный Гонзага. В результате рождается продолговатый, изогнутый по дуге зал с пятью окнами на одной стороне. В промежутках между ними архитектор расставляет в зале красивые витрины. По глухой стене встает сплошной ряд книжных шкафов с застекленными дверцами. Еще один шкаф – фальшивый – прикрывает входную дверь. В центре зала – изогнутый по дуге большой стол из золотистой карельской березы. Из нее же выполнены кресла и стулья, обитые темно-зеленой кожей. В шкафах – 20 тысяч томов в желтых кожаных переплетах с зелеными корешками. В витринах – гравюры и рисунки. Сводчатый потолок библиотеки расписан желто-серой гризайлью – будто вовсе не роспись, а лепнина. Изображения античных мыслителей и поэтов определяют назначение зала. Убранство дополняют вазы из полудрагоценных уральских и алтайских камней и созданные по рисункам Росси различные декоративные украшения. В Павловске архитектор повторяет прием, уже найденный в Елагином дворце: войти в библиотеку можно, только миновав небольшой кабинет. И эта игра с пространствами сразу же придает новому залу ощущение простора и величия. Создается впечатление – чем сложнее ставят Карлу Росси задачу, тем с большим блеском он ее решает.

Убедившись в правильности ведения работ, Росси оставил все под присмотр архитектора А. Штауберта и каменных дел мастера Д. Адамини, того самого, что в 1827 году закончит постройку большого жилого дома на углу Марсова поля и набережной Мойки. Дом этот окончательно определит западную границу поля и завершит перспективу Екатерининского канала со стороны Невского проспекта.

Дом Адамини навсегда вошел в историю русской культуры. В его подвале осенью 1915 года открылось хорошо известное литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» – последнее прибежище в те смутные, сумбурные годы поэтов, художников, артистов. И сейчас, когда пишутся эти строки, под слоями многочисленных побелок еще можно разглядеть остатки настенных росписей в этом шумном уголке ночной жизни Петрограда…

Оставленные в Павловске помощники надежны, и Росси, с присущим ему темпераментом, может целиком отдаться петербургским делам. Строительные работы в Михайловском дворце наконец завершены, и наступает время отделки.

Основное двухэтажное здание высотой в 25 метров протянулось на 105 метров. Чтобы нарушить скучное однообразие столь длинной стены, зодчий делит ее на пять частей. Центральная – чуть выступающий вперед широкий портик, восемь коринфских колонн которого поставлены на мощную аркаду. Вправо и влево от портика – гладь стен, прорезанная окнами, а между ними – трехчетвертные колонны. По краям корпуса – выдвинутые вперед ризалиты. Вплотную к ним пристроены служебные корпуса, равные по высоте первому этажу дворца. Они резко выдаются вперед в сторону площади и образуют просторный парадный двор. От улицы его отделяет одна из красивейших оград города. Легкий, ажурный ритм чугунных копий с позолоченными наконечниками противопоставлен массивным пилонам ворот. Пилоны увенчаны мастерски скомпонованными воинскими доспехами, мечами и знаменами.

Сквозь распахнутые ворота кареты въезжают во двор и по закругленным пандусам подкатывают к парадным дверям дворца. А между пандусами, как бы в их объятиях, – широкая гранитная лестница, которую охраняют два суровых льва.

Их история заслуживает особого рассказа. В начале XVI столетия в Риме при раскопках нашли античную фигуру льва, опирающегося правой лапой на шар. Мощный и величавый зверь смотрит прямо перед собой. В 1594 году скульптор Фламинио Вакка высек из мрамора парную фигуру. Правда, его лев с оскаленной пастью более напряжен и смотрит вбок. Эта пара зверей украсила виллу Медичи в Риме, где простояла вплоть до 1780 года. Затем ее подарили Флоренции. Жители города установили львов на площади Синьории перед лоджией деи Ланца, где собраны лучшие творения знаменитых ваятелей Италии. В самом конце XVIII столетия вместе со многими другими слепками прославленных скульптур гипсовые копии львов прибыли в Петербург – в Академию художеств. В 1801 году с этих копий сделали бронзовые отливки для каскада фонтанов близ Эрмитажа в Нижнем парке Петергофа.

Формы отливок хранились на Санкт-Петербургском казенном чугунолитейном заводе. По заказу Росси мастер Антон Фомин отлил в 1822 году львов для лестницы Елагина дворца, в 1824 году еще две пары: для Михайловского дворца и, по желанию императора, для села Грузино, усадьбы всесильного Аракчеева. Так рожденные когда-то один – в античном Риме, другой – в эпоху Возрождения цари зверей вместе с другими – отлитыми в бронзе, высеченными из мрамора или гранита – стали оберегать покой города на Неве.

Михайловский дворец не просто построен. Он вылеплен, отлит, прочеканен, как огромная драгоценность, где каждая деталь логично связана с ближним и дальним окружением.

Первый этаж главного здания обработан под руст – будто сложен из крупных каменных блоков. Такой прием рождает ощущение прочности и устойчивости.

Семь арок главного входа соответствуют семи промежуткам между колоннами портика. Над арками – высеченные из камня головы львов. И такие же львиные морды – над всеми окнами первого этажа.

Чтобы подчинить этаж единому ритму, в промежутках между прямоугольным завершением окон и львиными масками зодчий сделал полукруглые ниши – тимпаны, являющиеся своеобразной перекличкой с арками входа. В тимпанах барельефы – головы воинов в шлемах, щиты, мечи.

Высокие окна второго, парадного этажа, как бы продолжая ритм первого, завершаются полукружьями. Тимпаны здесь не нужны, но почти под самым карнизом в промежутках меж колонн протянулся фриз из сорока четырех двухметровых по высоте барельефов на темы победной войны и любви к родине.

Огромные, напоминающие пролет небольшой триумфальной арки, венецианские окна на торцах ризалитов предстают звучным аккордом в этой стройной мелодии наружного убранства.

Во имя единства всего ансамбля фасады служебных корпусов, глядящие на Инженерную улицу, украшены колоннадами, а вместо тимпанов – полукруглые окна. Через все строения над первым этажом протянут изящный каменный «поясок», а на крыше – балюстрада.

Все эти «мелочи» как бы собирают различные части строения в единое целое.

Однако фасад со стороны парка все же милее взору. Казалось бы, тот же рустованный первый этаж, те же тимпаны, тот же фриз, но нет здесь торжественного портика, а двенадцать колонн по центру фасада, отступив чуть назад, образуют удивительную по красоте протяженную лоджию. Боковые ризалиты, наоборот, подчеркнуты шестиколонными портиками. В таком фасаде меньше торжественности, но больше лиричности и человечности.

Освобожденный от лесов дворец тут же привлек внимание петербургского общества. Стало модным, прогуливаясь по Невскому, пройти на Итальянскую и обязательно оглядеть новое строение, а затем, выйдя на Екатерининский канал, возвратиться на Невский. Из воспоминаний современницы: «Княгиня мне сказала, что ожидала нас вчера, потом м-м Новосильцева – она была там – сказала: “Я имела об Вас известия через м-м Кикину, мы вместе ездили смотреть дворец великого князя Михаила”. И конечно, некоторое время только об этом и была речь…»

В 1823 году тот Петербург, который ограничивал себя Фонтанкой и Крюковым каналом, развлекался особенно беззаботно. Столичный свет подражал веселившемуся двору. Правда, еще в конце прошлого года хитрый австриец Клеменс Меттерних, наблюдая за русским императором, записал в дневнике, что Александр «утомлен жизнью». Вероятно, это «утомление» замечало окружение государя. Императрица-матъ поспешила отвлечь сына от тяжких дум, развеять его мрачное настроение. Эта женщина в свои шестьдесят четыре года решила быть душой придуманных ею увеселений. По воскресеньям в Зимнем стали давать балы, по четвергам – спектакли, в остальные дни малые приемы с ужином.

В один из таких дней придворному архитектору коллежскому советнику господину Росси назначена высочайшая аудиенция.

Естественно волнение зодчего: мало ли что может неожиданно заинтресовать государя… Тщательные сборы… И наконец, карета останавливается у западного, Салтыковского подъезда Зимнего дворца. Придворные лакеи в красных ливреях, скороходы в красных шальварах и белоснежных тюрбанах, передавая зодчего друг другу, приводят его в кабинет государя, недавно украшенный Василием Стасовым.

Розовые стены искуственного мрамора. Под самым потолком фриз темных, почти черных силуэтных изобаржений античных воинов, колесниц, горожан. Маленький рабочий стол, обитый зеленым сафьяном. Два стола побольше и третий большой стол для карт и бумаг накрты скатертями. Диваны и кресла под белыми чехлами.

Огрузневший и лысеющий император встречает своего архитектора приветливой улыбкой:

– Каково же будет убранство дворца моего младшего брата?

Вопрос звучит доверительно и ободряюще. Как он умеет, когда захочет, становиться милым и обаятельным.

– Счастлив показать вам, ваше величество…

И на большой стол, что дальше всех от окон, ложатся плотные листы ватманской бумаги, подкрашенные акварелью…

Парадная лестница. Из узкого, не очень светлого вестибюля широкая арка открывает проход к лестнице. Она занимает всю высоту здания… Свет, льющийся сквозь стеклянную крышу, образует огромный, почти осязаемый, прозрачный воздушный столб. Широкие ступени первого марша ведут на площадку, где лестница разделяется на два более узких марша. Они выходят на обходную галерею парадного этажа. Четырнадцать коринфиских колонн отделяют ее от открытого, залитого светом пространства. Однотонная живопись плафона рождает иллюзию лепных рельефов. Все выдержано в бело-серой гамме, чтобы разительнее стала встреча с яркой росписью парадных помещений…

Столовая. Размещается в западном ризалите с огромным венецианским окном. Белые стены украшены пилястрами из желтого искусственного мрамора. Такой же карниз с лепными украшениями. Потолок расписан гризайлью. Мебель березового дерева, обитая желтым бархатом. Настенные зеркала наполняют пространство бликами и сверканием…

Танцевальный зал. Расположен вдоль паркового фасада. На фоне белоснежных стен особенно нарядно смотрятся двадцать восемь коринфских колонн из голубого искусственного мрамора и такого же цвета фриз с лепными украшениями. Потолок тоже расписан гризайлью. Мебель из пепельного дерева (серебристый тополь) позолочена и обтянута голубым бархатом.

Три гостиные. Они следуют за Танцевальным залом вдоль паркового фасада. Самая большая из них – средняя. Стены первой затянуты штофом кармазинного (ярко-алого) цвета. Фриз белого искусственного мрамора, а по нему – лепные украшения. Потолок покрыт яркой росписью на античные сюжеты. Паркет из красного дерева. Мебель из папельного с позолотой и обита кармазинным штофом…

Большая гостиная. Расположена в самом центре дворца. Семь окон ее глядят в парк. На противоположной стене – дверь, которая ведет на галерею вокруг лестницы. Две пары колонн делят гостиную на три части. Белые, искусственного мрамора стены. На стенах живописные изображения: «Прощание Гектора с Андромахой», «Одиссей и Пенелопа», «Парис и Елена Прекрасная», «Ахиллес при дворе Ликодема». Античными фигурами, купидонами, арабесками ярко расписан потолок. Капители колонн и фриз позолочены. Три камина белого мрамора. Над ними – зеркала. Мебель вызолоченная, обитая голубым штофом с золотым узором…

Император внимательно и с интересом рассматривает тонко вырисованные бронзовые часы на каминах, вазы из мрамора и цветных сибирских камней, золоченые канделябры и торшеры с рельефными украшениями в виде воинских трофеев и лавровых венков, разнообразные стулья, кресла и огромные диваны, чьи размеры определены не пропорциями человека, а масштабами помещений, где им надлежит стоять.

Император задерживает свой взгляд на рисунке спальни будущей великой княгини – розовой в сочетании с голубым, на комнате камер-фрау – розовой с серебряной отделкой, на ванной комнате, где две голубые вазы четко выделяются на фоне оранжевых стен…