Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Путь к мастерству

I

Видавший виды запыленный дормез остановился у гостиницы «Париж», что на углу Большой Морской и Невского. Осторожно, точно пробуя твердость земли, вылез мужчина средних лет. За ним, опираясь на руку спутника, молодая дама в модной парижской шляпке. За ней спрыгнул мальчик лет восьми болезненного вида.

Случилось это в последних числах августа 1785 года.

Приезжий потребовал две хорошие комнаты сроком на месяц, слугу и наемную карету с парой лошадей.

– Прикажете комнаты с обедом? – услужливо склонился хозяин.

– И с хорошим вином…

Какое-то время хозяин поскрипел пером.

– Триста рублей с вашей милости…

Привычным жестом человека, не умеющего торговаться, приезжий раскрыл портмоне…

Назавтра господин с дамой отправились в Канцелярию полицмейстерской части. О подобной надобности напомнил с утра хозяин. С 1719 года в России строго и неуклонно соблюдали указ государя Петра Алексеевича: «Иноземцы, которые приезжать будут… из иностранных государств, являться и приезды свои записывать в Канцелярии полицмейстерских дел, а в той Канцелярии оных допрашивать, откуда и кто приехали, и для чего, и с какими пасами, и допрашивать с обстоятельством…»

В доме на Мойке приезжие дали о себе сведения. Госпожа Гертруда Росси, танцовщица. Родом из Мюнхена. В девичестве имела фамилию Аблехер. Искусству своему начала обучаться в Королевском театре в Неаполе. Там же родился ее сын Карл. Господин Шарль Лепик, танцор, постановщик и сочинитель балетов. Родом из Эльзаса. Мастерству учился у прославленного балетмейстера Новерра. Выступая в Неаполе, встретил госпожу Росси, с которой обвенчался по римско-католическому обряду. Весной 1782 года переехал в Париж, но там пробыл недолго. Из-за козней дансёра Вестриса вынужден был по совету своего учителя отправиться с женой и пасынком в Лондон. В Петербург приехали из Английского королевства, дабы вступить на русскую службу. А поручительное письмо имеют от посланника Ивана Матвеевича Симолина…

Канцелярия полицмейстерских дел объявила: препятствий дансёрам Лепику и Росси не чинить и жительство в столице разрешить.

Теперь иноземным артистам предстояло явиться к князю Николаю Алексеевичу Голицыну, ведавшему в Комитете для управления театральными зрелищами и музыкой.

Представления в Большом Каменном театре давались трижды в неделю. Один день – итальянская труппа. Другой – французская, за которую отвечал камергер Андреян Иванович Дивов. В третий день – труппа русская под надзором Петра Андреевича Мятлева. Каждое представление обязательно завершалось балетом.

В доме князя Голицына на Фонтанке с приезжими заключили первый контракт. По сему контракту велено им обоим «танцевать в больших операх, также танцевать и в больших аллегорических балетах, которые при случае публичной какой ни есть радости сочинены будут, с тем однако же, что те части из оных, в которых он с женою своей употреблен будет, будут сочинены им самим». А жалованье положено им: Лепику – 6000 рублей в год, Росси – 4000 рублей в год, на карету по 500 рублей в год каждому, на квартиру 500 рублей каждому и 70 саженей дров в год обоим. Платье театральное доставляет им дирекция. И еще дается в пользование ложа 2-го яруса ценой в 75 рублей.

А уже утром 3 сентября того же 1785 года служители при полиции – хожалые – разносили по городу печатные афишки: «Комитет имеет честь обнадежить публику, что она вскоре услышит славнейшего певца господина Маркезини и госпожу Тоди и увидит искуснейших дансёров господина Пика и госпожу Росси… таланты во всех родах знаменитыя, которым вся Европа отдает должную справедливость…»

Афишки получали только те, кто жил в городе между Невой и Фоникой. Именно здесь находилась истинная столица империи. Здесь вершились судьбы, устанавливались моды и мнения, царили довольство и веселье. А те, кто жил за Невой, на Петербургской стороне, те должны были заботиться о благополучии и благоденствии Города. Разделение это касалось, правда, только подданных империи. Уроженец Европы, кем бы он ни был, прибыв в Петербург, почти сразу получал право селиться рядом с дворцами и особняками знати. Само иноземное происхождение уже давало привилегию…

Из гостиницы, где одолевали клопы и вечно пахло прогорклым маслом, Лепиково семейство переехало в один из домов позади Каменного театра. Переделанные и перестроенные, они и сейчас стоят вокруг Театральной площади. И старожилы прозывают их «театральными». Новое жилье занимало, скорее всего, целый этаж дома. В одной из зал на половине Гертруды Росси устроили класс для обучения танцам желающих. Сохранился счет за ремонт окон в покоях мадам: за восемь новых рам, с восемью переплетами каждая, а в них богемские стекла, – уплачено 64 рубля. Семья танцоров обживалась и утверждалась в новом для них мире, нарочито подчеркивая и свои денежные возможности, и привычки людей, не умеющих, не желающих считать рубли.

Дневников или каких-нибудь записок месье Лепик и мадам Росси, скорее всего, не вели. Неизвестны нам их приватные письма того времени. Наверное, не было у них в Европе людей, с кем хотели и могли поделиться своими раздумьями и первыми впечатлениями. К счастью для нас, оставил об этом времени свои воспоминания французский посол граф Луи-Филипп Сегюр, прибывший к русскому двору за несколько месяцев до артистов. Конечно, умом, начитанностью, литературным талантом граф превосходил знаменитого танцора, но первые общие впечатления от России двух иностранцев могли быть схожими.

«Петербург представляет уму двойственное зрелище; здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, Скифов и Европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны, модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища подобные тем, которые увеселяют избранные общества Парижа и Лондона, с другой – купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь (неизвестные европейцам валенки. – Ю. О.) и род грубого котурна на ногах (лапти с кожаными ремешками вокруг икр породили у француза сравнение с античной обувью. – Ю. О.) напоминают Скифов, Даков, Роксолан и Готов, некогда грозных для римского мира».

Посол не скрывает своего удивления перед открывшимся: вопиющим противостоянием нищеты и роскоши, чудовищным неравенством сословий, непонятностью одежды и обычаев. Россия в его представлении – дикая, непросвещенная страна, способная на самые неожиданные поступки. И даже утонченная литературная форма не в состоянии упрятать страх графа, вот они, новые скифы, даки и готы, способные повторить с цивилизованной Европой то, что они сделали с Римской империей.

Впрочем, семейство Лепика над такими проблемами не задумывается. Для них Россия – обетованная земля, которой нужен их талант и где они могут жить в довольстве и сытости. Ради этого они готовы честно служить в меру своих сил.

Однако даже самые лучшие намерения не облегчают вхождение в новую жизнь, привыкание к ней. Для взрослого человека, с устоявшимися взглядами и привычками, это всегда трудно. Для ребенка проще, потому что занимательно. Он воспринимает только внешнюю, самую интересную сторону жизни.

Первое знакомство Карла с Петербургом начиналось из окна кареты, когда мать брала его с собой на прогулку или за покупками. Тогда за толстым стеклом постепенно раскручивалась панорама: нарядные особняки, пустыри, речки, каналы, грязные боковые улицы, где после дождя вязнут повозки, снова особняки, храмы, простор мощеного Невского проспекта, нарядные экипажи, запряженные четверней. Мало женщин и много красивых военных мундиров. И наконец, торговые ряды. Гостиный двор оглушал своим гамом и неумолкающими криками зазывал и потому не нравился. Зато с тайным страхом и любопытством взглядывал Карл на Летний дворец. Он напоминал очень старую даму, которая продолжает носить платья своей молодости. Дворец стоял пустой, позабытый, и казалось, что именно в его залах обдумывает свои козни злая фея.

Очень нравился дворец из мрамора, стоявший на краю большого поля. Его медная крыша полыхала густым красным пламенем. И это было красиво. Потом карета сворачивала на торжественную набережную, одетую в гранит. Он любил разглядывать статуи и лепные украшения дворца императрицы, но никогда не успевал рассмотреть все маски над большими окнами второго этажа. Карета сворачивала и уже катилась по Дворцовому лугу, а затем вдоль земляных валов Адмиралтейства. Там, за этими валами, сотни умелых людей строили большие корабли. Когда их спускали на воду, корабли поднимали белые паруса и уходили к далеким незнакомым землям! Еще очень любил он тонкие сверкающие иглы над Петропавловской крепостью и Адмиралтейством. В разную погоду они сияли по-разному: на солнце горели золотым огнем, в пасмурный день и вечерами – серебряным светом. Мальчику в городе было интересно…

Все в конце концов утрясается, образовывается, и тогда наступает обычная, повседневная жизнь с ее большими и мелкими заботами, хлопотами, переживаниями, с размеренным течением дней. Пришла пора подумать об учении Карла. Судьбу решал отчим. О приходящих учителях он слышать не хотел – слишком хорошо знал этих французских воспитателен, которые у себя на родине служили лакеями. В Петербурге есть военные училища, но для военной карьеры мальчик слишком слаб. Народное училище тоже не годится – Карл пока не говорит по-русски. Выбор падает на Петершуле, которой благоволит императрица.

Школа существует и по сей день на Невском проспекте (дом 22/24). Позади лютеранской церкви Святого Петра стоит пятиэтажное здание, с первого взгляда отчетливо видно, что три верхних этажа надстроены недавно. А два нижних – прекрасный памятник елизаветинского барокко. В причудливые завитки чугунных решеток второго этажа вплетены буквы St P S – Sant Peter Schule – Школа Святого Петра.

Основана она была еще при Петре I вице-адмиралом Корнелием Крюйсом и размещалась на Большой Миллионной. После 1723 года школа переехала к Невской першпективе. В 1764 году императрица Екатерина II подписала указ о своем покровительстве Петершуле и освободила ее от налогов. В 1783 году последовал новый указ: переименовать школу в «Главное нормальное училище для русских подданных, употребляющих немецкий язык». Новое название не прижилось, и школу по-прежнему звали «Петершуле». Славилась она своими учителями, среди которых бывали даже академики. Знаменита и по сей день учениками, вышедшими из ее стен: декабристами Михаилом Фонвизиным и Александром фон Бригеном, Львом Пушкиным, архитекторами Константином Тоном и Николаем Бенуа. Именно в Петершуле определили учиться Карла Росси. Теперь по утрам карета или санки везли мальчика от Театральной площади на Невский.

Ученики школы разделены на три ступени. Младшие два года обучаются чтению, счету, рисованию. Средняя ступень постигает знания за три года: грамматика, арифметика, общая и священная история, география. Старшая ступень, помимо прочих предметов, четыре года изучает геометрию, физику, механику и архитектуру. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» печатает объявление: «Для обучения архитектуре гражданской на языке российском потребен разумеющий науку сию учитель. Желающие в должность сию вступить явиться могут с надлежащим о знании сем свидетельством…» Желающих, видимо, не находилось, и объявление печатали чуть ли не в каждом номере.

С особым рвением Карл постигал тайны физики, алгебры, геометрии и тихо радовался, когда его хвалили. Много позже, став прославленным мастером, любил удивлять подчиненных быстрыми и точными вычислениями. Но самыми радостными были уроки рисования. В эти часы он жил в мире собственной фантазии, таком далеком от шума, криков и обидных забав сверстников. Рисунки Карла выделялись легким, быстрым штрихом, точно выписанными деталями и нежной подцветкой водяными красками. В последних классах его часто ставили в пример. Когда подобное случалось, на весь день приходило хорошее настроение.

Еще он любил театр. Достаточно было выйти из дома, перебежать улицу, чинно пройти мимо знакомого служителя, чтобы очутиться в таинственном полутемном мире. Вокруг что-то стучало, скрипело, шуршало, пахло красками и пилеными досками. Сверху и снизу раздавались какие-то голоса. И вдруг наступал момент, когда из этого странного смешения звуков, движений, запахов нежданно в пустой коробке сцены вырастали горы, леса, замки. И все вокруг преображалось, и возникал новый, нарядный и радостный мир.

«Мы были в театре, и долго не выйдет у нас из головы то, что мы там видели. Пьесы представлены были следующие: “Притворная любовница” и никогда не виданный балет “Медея и Язон”. Первая пьеса производила только довольно смеха, а последняя, могу сказать, что есть наисовершеннейшая в своем роде. Весь Петербург жаждал ее видеть. Несколько сот человек поехали назад, не имея уже в театре места… Я боялся истинно, чтоб от ужасных перемен декораций и множества представленного пламени не загорелся бы в самом деле театр. Я, в окончание похвалы сему балету, скажу только то, что здесь все говорят, что, от начала таковых представлений, такого балета никогда не было…» Это рассказ очевидца первой постановки Лепика.

К балетмейстеру пришла слава. О Шарле Лепике говорили во дворце и в особняках вельмож. Его балеты хотели видеть у себя дома императрица, недоверчивый и подозрительный великий князь будущий император Павел, входившие «в случай» придворные. Сама великая княгиня Мария Федоровна, жена Павла Петровича, берет уроки у славного балетмейстера. И наверное, по ее желанию наследник престола дарит танцору участок земли в своем Павловске. Рядом получают места для строения летних домов другие приближенные великого князя. Среди них – и архитектор Винченцо Бре́нна, и камердинер Иван Кутайсов, который скоро станет графом. Известность Лепика столь велика, что улочку в Павловске, где стоит его дом, обыватели прозывают Пиковым переулком. Теперь Карл свободное время проводит в красивом и уютном дворцовом парке.

Однажды кто-то показал ему высокого белокурого подростка: «Это твой ровесник. Наверное, он будет русским царем. Его зовут Александр». Карл удивился: будущий император, а такой же, как все его сверстники. Незаконный сын дансёрки потом не единожды будет встречать на прогулке старшего сына великого князя Павла Петровича. Жизненные пути двух ровесников сначала пересекутся, затем сблизятся и пролягут рядом. В конце концов наступит момент, когда Росси станет для Александра I очень нужным человеком, почти незаменимым. Но прежде, чем это случится, стопчет Карл много пар башмаков…

Шарль Лепик вошел в моду, как новые головные уборы – высокие узкие цилиндры. Мода – это успех, признание, деньги. Теперь вечера артистов расписаны надолго вперед. В петербургских дворцах на танцоров созывают гостей, как на диковинное иноземное блюдо. Ими восхищаются, в их честь поднимают бокалы, их слушают с неподдельным любопытством, но всегда и всюду все же существует некая невидимая преграда, отделяющая хозяина и его гостей от артистов. И мадам Росси, и месье Лепик – представители романтичного, завлекательного, но, увы, другого сословного мира. Подобные границы в Российской империи нарушать не принято.

«В Петербурге живут колонии различных национальностей… нравы и обычаи… обитателей очень разнообразны… Немцы в Петербурге – художники и ремесленники, главным же образом портные и сапожники; англичане – седельники и торговцы; итальянцы – архитекторы, певцы, продавцы картин и так далее, но трудно сказать, что представляют из себя французы. Большинство меняет звание ежегодно, приехав лакеем, он делается учителем, а потом советником; его видишь то актером, то гувернером, торговцем, музыкантом, офицером. Чтобы узнать нравы и характер каждой группы, надо проникнуть в дома – на улицах живут по-русски. У французов забавляются шарадами, весело ужинают, поют кое-какие не забытые еще водевили; у англичан обедают в пять часов, пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы занимаются музыкой, танцами, смеются жестикулируют, их разговоры вертятся на спектаклях и искусстве; у немцев беседуют о науках, спорят, много едят и говорят друг другу комплименты вовсю; у русских всё вперемежку и надо всем парит игра, она – душа их общества и их веселья, но они не чуждаются и других развлечений».

Это свидетельство швейцарца К. Массона, приехавшего в Петербург год спустя после Лепика и Росси. Сперва он служил в Артиллерийском корпусе, потом – секретарем великого князя Александра Павловича. После восшествия на престол Павла I швейцарца выслали прочь как якобинца и соотечественника Марата и Жан-Жака Руссо.

Записки Массона позволяют в какой-то мере представить атмосферу дома модных танцоров.

В просторных апартаментах на Театральной площади собирались вечерами в основном итальянцы и французы. Обменивались городскими новостями, сплетнями. Доверительно сообщали последние известия из Франции. За ужином всегда находились спорщики, мечтавшие доказать превосходство белого французского шабли над венецианским конельяно, чтобы потом со вкусом опрокинуть рюмку российской водки. Ужин незаметно переходил в пиршество легких, незлобивых, но острых шуток и насмешек. Порой, развеселившись, начинали представлять озорные фарсы с влюбленным Арлекином, простоватым Панталоне и ловкой Коломбиной. Для большего интереса и развлечения играли с намеками на личности.

Не сразу, постепенно сложился круг друзей, конечно, в первый черед из соплеменников и сослуживцев. Среди них ближайший – архитектор Винченцо Бренна. Уроженец Флоренции, он обучался своей профессии в Риме, продолжавшем жить традициями барокко. Потом работал в Польше, пока в 1784 году не переехал в Россию. Поначалу Бренну определили помощником шотландца Чарлза Камерона, возводившего дворец в Павловске. Именно тогда он сблизился с семейством Лепика. Даже летние дома их стояли рядом. В семье артистов Бренна отдыхал от служебных разговоров и весело болтал о пустяках. Для человека, живущего вдали от родины, это подарок судьбы.

В тесном кругу и разговор доверительный. Можно поведать о том, как тяжко заболела императрица, получив известие о казни короля французского. Посудачить о новом приступе страха у Павла Петровича. Высказать презрение к этим невеждам и грубиянам – гатчинским офицерам, затянутым в прусские мундиры и вставленным в огромные сапоги с квадратными носами. При случае не грех поделиться новыми слухами о желании престарелой императрицы отстранить сына от престола и назначить своим наследником внука Александра.

В такие вечера не заглядывают вперед, не размышляют о возможных будущих переменах. И балетмейстер, и архитектор простодушно убеждены, что артисты и художники необходимы всем правителям и перемены наверху не затронут их благополучия. Не следует только впутываться в какие-либо тайные общества или примыкать к каким-либо партиям. Цель Артиста – творить вне политики.

Частенько заворачивал на огонек живший неподалеку еще один итальянец – Пьетро Гонзага. Прославленный в Милане и Венеции театральный художник с лета 1792 года трудится в Павловске. Громогласный, резкий, требующий всеобщего внимания, он сразу же заполняет собой кабинет Лепика. Гонзага мечтает строить новые театры и храмы, а его не понимают, не ценят, его заставляют украшать фресками залы дворца и писать декорации для новых опер и балетов, придуманных Лепиком. Это несправедливо. Художник обижен и возмущен. Вот посмотрите сами: он почти бросает на стол рисунки и чертежи придуманных им зданий. Собравшиеся внимательно рассматривают их. Многозначительно кивают и стараются не проронить ни слова. Пристальнее всех разглядывает новые эскизы юный Карл. Ему нравятся эти рожденные полетом быстрой кисти или пера стройные единства площадей и проспектов еще неведомого города, подчиненного цельному и логичному замыслу архитектора. Он действительно не понимает, почему этому строгому и уже пожилому человеку не позволяют строить. Но задавать такой вопрос в присутствии старших неприлично, и Карл тоже молчит.

К счастью, приглашение к столу обрывает царящее молчание. Наступает оживление. И Бренна, и Гонзага любят вкусно поесть. За ужином разговор становится веселее, забываются обиды. Постепенно беседа сворачивает на общие интересы, на повседневные дела. И неизменно возникает образ недавнего управляющего Павловском – дотошного, въедливого, но доброго педанта Карла Ивановича Кюхельбекера.

Юноша нередко встречал этого высокого, чугь сутулого человека с внимательными глазами навыкате. Он очень смешно ходит – широкими шагами, не сгибая ног. Будто огромным циркулем промеряет точную длину дорожек и аллей парка.

Юный Кард даже не предполагает, что через три десятилетия, когда уже не будет в живых ни управляющего, ни Лепика, ни Бренны, он услышит эту фамилию. Ее многократно назовут рядом с именами других отчаянных молодых людей, попытавшихся утром 14 декабря 1825 года переломить на Сенатской площади ход российской истории. Припомнит ли он тогда свои далекие юношеские годы? Сумеет ли связать воедино разные времена и события? Нам, видимо, никогда этого не узнать…

А пока Карл стремится проникнуть в тайны архитектуры. Он мечтает стать зодчим. Друзья дома, вечерние беседы в кабинете отчима и в гостиной, рождавшийся на его глазах павловский ансамбль – все оказало влияние на окончательный выбор будущего занятия.

Помог случай. Весной 1795 года Бренна сильно покалечил руку. Коляска, в которой он возвращался из Павловска в Петербург, опрокинулась в глубокую канаву. Врачам пришлось серьезно повозиться с архитектором. Руку немного подлечили, но без надежного помощника, способного выполнять всю черновую работу, обойтись уже было нельзя. После недолгих раздумий Бренна выбрал юного Росси, которого хорошо знал, в чьи способности верил, Карл с радостью принял предложение. Так всерьез началось его обучение будущей профессии.

Может, конечно, как архитектор Винченцо Бренна и не столь велик, но воспитатель он прекрасный. Не случайно берет у него уроки искусства архитектуры сам великий князь Павел Петрович, любитель и знаток серьезной музыки. Не подавляя личных вкусов и воззрений, Бренна умеет хорошо объяснить основы своей профессии или, как говорят, заложить фундамент мастерства, умеет развить чувство красоты и соразмерности. Примером тому прославленный Джакомо Кваренги, который позже напишет: «…названный г. Бренна явился первым учителем моим в архитектуре». Или приехавший с учителем из Польши Франц Лабенский, который очень скоро и надолго станет хранителем Картинной галереи императорского Эрмитажа.

Франц старше Карла и, конечно, опытнее. Поэтому у него тоже можно кое-чему научиться. Еще тщательнее продолжает Росси разбор рисунков и композиций Гонзага. Перенимать все нужное и полезное – закон учения. Карл занимается с упоением, не обращая внимания на быстро бегущие часы и наступающую усталость. Много позже современники станут восхищаться его упорством, работоспособностью и поистине ненормальной влюбленностью в свое дело. А пока юноша настойчиво изучает основы, чтобы потом, как втайне мечтает, покорить мир своим искусством.

II

Адмиралтейство – сердцевина города. От него разлетаются три луча – проспекты Невский и Вознесенский, а между ними улица Адмиралтейская, или Гороховая. Три луча, три пути в глубь России, чтобы везли по ним корабельный лес, парусину, пеньку, железо – все, что потребно для строения флота российского. Так замыслено еще царем Петром.

От Адмиралтейства начинается столь надобный России морской путь на Запад. Широкий ров и земляной вал с пятью бастионами охраняют подступы к нему. За валом широченной буквой П растянулось двухэтажное здание. Оно приглушает неумолкающий перестук топоров, повизгивание пил, уханье молотов. Там, во внутреннем дворе, рождаются на стапелях новые корабли. Так было в начале столетия и в конце его. А в середине века – при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне – царило в Адмиралтействе затишье. Для преемников царя Петра дела личные были важнее дел государственных. Не случайно через три года после вступления на престол Екатерина II заметит в письме графу Н. И. Панину: «…у нас нет ни флота, ни моряков».

Состояние флота, по убеждению императрицы, – только часть общей грустной картины положения в стране. Запущены финансы, торговля, мануфактуры, армия. Екатерина охотно чернит своих предшественниц, чтобы ее замыслы и начинания предстали верхом разумности и справедливости.

Великое государство не может существовать без многопушечных кораблей и быстрых фрегатов. Посему вновь ожило Адмиралтейство, и запахло окрест пиленым лесом и мокрой парусиной. Россия начала строительство нового флота. А как строила, свидетельствует примечательный факт: в июле 1769 года ушла из Петербурга в Средиземное море эскадра из пятнадцати больших и малых судов, а до Италии добралось только восемь. Остальные разрушились по дороге. Но и их оказалось достаточно, чтобы одержать блистательные победы над турками. Великий успех подстегнул российское Адмиралтейство на строение новых кораблей. Флот бурно возрождался.

Чем успешнее шли работы на верфи, тем больше ширилось недовольство в рядом стоящем дворце. Досаждал шум, раздражал тяжкий запах дегтя и кипящей смолы. Рождался страх перед возможными большими пожарами. Ведь только канал разделял Зимний дворец и опасное Адмиралтейство. Страшный пожар 1783 года все же заставил императрицу принять твердое решение: перевести строение кораблей на остров Котлин, в Кронштадт. И заскрипела канцелярская машина, раскручивая свои тугие колеса.

Одной из малых «шестеренок» этой скрипучей машины неожиданно оказался Карл Росси. «Июля 28 дня 1795 года по высочайшему повелению в службу определен в Адмиралтейское ведомство. Из итальянцев, архитектурным чертежником сержантского чина, архитектурии гезелем». Практических навыков у юноши еще нет, но выучка, видимо, хороша, если берут сразу на ответственное дело – чертежником. Его обязанность – готовить листы с планами и фасадами строений будущих или тех, что восстанавливают сейчас после пожара. Для мягкого и романтичного Карла несколько огорчительно: нет простора для полета собственной фантазии. Но что поделаешь путь к вершине служебной пирамиды начинается у ее основания.

Для юноши это очень важный рубеж в жизни. Наконец-то он может считать себя взрослым. Уже давно кумир в доме – его младшая сводная сестра Мария, а он всего-навсего пасынок. Теперь же он самостоятельный человек. Больше не нужно просить деньги на мелкие карманные расходы. Служба приносит пусть пока небольшое, но жалованье.

Но почему именно чертежником при Адмиралтействе? Почему не в Конторе от строений императорских домов и садов или не в архитектурной команде при главном полицмейстере города? Только потому, что Адмиралтейскую коллегию возглавляет великий князь, генерал-адмирал Павел Петрович. И зачисление на службу тоже не случайно, 28 июля Карл Росси объявлен сержантом, а через пять месяцев он уже получает очередное повышение: переведен в прапорщики с жалованьем 150 рублей в год.

Прапорщик – первый обер-офицерский чин по «Табели о рангах». Пояснение к «Табели» гласит: «Которые дослужатся до обер-офицерства не из дворян, то когда кто получит вышеписанный чин, оный суть дворянин и его дети, которые родятся в обер-офицерстве…»

Неизвестно от кого рожденный итальянец Карло Доменико Росси милостью великого князя получает российское дворянство. Теперь его обязаны называть «ваше благородие». (Примечательно, что через два года Павел, уже император, издаст указ: разночинцев в офицеры не представлять. Но Карл уже останется безучастным к этому.)

Проходит всего четыре недели после пожалования – и новый неожиданный переворот судьбы: 28 января 1796 года прапорщик Карл Росси уволен из архитектурной команды Адмиралтейства. Биографы зодчего не упоминают об этом событии, хотя оно исправно занесено в послужной (формулярный) список.

Есть во всей этой шестимесячной государственной службе явная нарочитость. Напрашивается только один вывод: действие сие необходимо было для получения дворянства. Простолюдин не может находиться в ближайшем окрудении великого князя – наследника престола. Романтически настроенный Павел в этом твердо убежден. Современники будущего императора неоднократно отмечали эту черту его характера. Поэт И. Дмитриев напишет в мемуарах: «Я находил… в поступках его что-то рыцарское, откровенное». Шведский посол в России Г. Армфельт отметил: «Павел… с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота соединял известную справедливость и рыцарство…» Наполеон с долей иронии просто назовет Павла «русским Дон-Кихотом».

Павловский и гатчинский сюзерен посвятил в рыцари своего «архитектурного пажа», бастарда Карла Росси. О такой милости не могли даже мечтать его знаменитые мать и отчим.

Пожалование Карлу Росси дворянства – свидетельство не только милости великого князя, но и особой близости будущего архитектора к павловскому двору, где он принят, где он свой. По убеждению большей части петербургского высшего света, положение не самое прочное и удачное. Все сильнее и громче ползет по городу слух, что государыня императрица твердо решила отстранить сына и передать российский трон внуку Александру. Каково-то тогда будет павловским любимцам? Но разве можно в девятнадцать лет, когда Фортуна тебе милостиво улыбается, просчитывать далеко вперед свое будущее? И молодой Росси с увлечением помогает своему учителю в строении Гатчины, в украшении павловских праздников. Он больше не чувствует себя вне общества, изгоем. А будущее, как ему кажется, сулит еще больше радости.

К сожалению, биографы архитектора не обратили внимания на эту важную деталь: пожалование молодому человеку дворянства. А может, просто не приняли во внимание – во имя довольно расхожей и привлекательной концепции: талантливый художник не понят и отвергнут бездушным высшим светом.

Создателем подобной легенды оказалась писательница О. Форш, автор романа «Михайловский замок». Случилось это в те годы, когда обретенная всеобщая грамотность и не достигнутое еще знание истории породили особое пиететное отношение к художественной литературе – наставнику в жизни и главному источнику правды.

Описывая знаменитое торжество посвящения Павла I в достоинство Великого магистра ордена Святого Иоанна Иерусалимского (иначе – Мальтийского ордена), писательница подробно рассказывает, как юный Карл украшал дворец и парк к предстоящей церемонии. Украсив же, вынужден был грустно удалиться: ему, недворянину, нельзя участвовать в празднике. «Эта обида запомнилась Росси на всю жизнь».