Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

О начавшемся изменении нравов в России полстолетия спустя образно поведал историк князь М. Щербатов:

«Великолепие, введенное у двора, понудило вельмож, а подражая им, и других умножить свое великолепие. Оно уже в платьях, столах и других украшениях начинало из меры выходить; так что самою императрицею Анною примечено было излишнее великолепие и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а токмо позволено было старое доносить, которые платья и были запечатаваны. Но тщетное приказание, когда сам двор, а паче тогда по причине сыновей герцога Курляндского, людей молодых, в сей роскошь впал. Не токмо сей роскошь виден был на торжественных одеяниях придворных и других чинов людей, но даже мундиры гвардии офицеров оный ощущал, а паче мундиры конной гвардии, которые тогда были синие с красными обшлагами, выкладенные петлями и по швам широким золотым галуном. Многие из знатных людей стали иметь открытые столы, яко фельдмаршал граф Миних, вице-канцлер граф Остерман, хотя, впрочем, весьма умеренно жил; Гаврило Иванович Головкин, генерал-адмирал граф Николай Федорович Головин и другие. Число разных вин уже умножилось, и прежде незнаемыя шампанское, бургонское и капское стали привозиться и употребляться на столы. Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться как англинские, сделанные из красного дерева мегагене, дома увеличились и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенныя здания; зачали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнату без обой; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большия стали употреблять. Екипажи тоже великолепие восчувствовали: богатыя, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитыя бархатом, с золотыми и серебряными бахрамами; лучшия и дорогие лошади, богатые, тяжелые и позлащенные и посеребренные шпоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром; также богатыя ливреи стали употребляться…

Всякой роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому и приемлется всеми с охотою, и по мере приятности своей распространяется. А от сего, от великих принимая малые, повсюдова он начал являться; вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, яко ко источнику милостей, а нижние к вельможам для той же причины. Исчезла твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство, дружба, приятство, привязанность к Божию и к гражданскому закону и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать презрение божественных и человеческих должностей, зависть, честолюбие, сребролюбие, пышность, уклонность, раболепность и лесть, чем каждый мнил свое состояние сделать и удовольствовать свои хотения».

За повседневным весельем пыталась императрица тщательно укрыть давящий страх. Не могла забыть желания некоторых ограничить ее власть. Чудились повсюду тайные сговоры и замысленные покушения. Чтобы упредить возможные злодейства, Анна Иоанновна учредила Канцелярию тайных розыскных дел с пытошными застенками. Во главе поставила молчаливого, богомольного, маленького росточком генерала Андрея Ивановича Ушакова. Открытие застенков оправдала указом о воцарившемся в стране благополучии: «…всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе, что всякому видеть и чувствовать возможно, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным быть!»

Указ страха не уменьшил. По совету верных курляндцев императрица создала новую гвардию – Измайловский полк из двух тысяч мелкопоместных дворян. Дворец в Кремле опоясали кованой решеткой и возвели специальную караульню – шесть палат, а «подле оных палат вымощено досками, где стоят солдаты во фрунте и пушки становятца». И эта мера не принесла успокоения.

Решено было создать новую блистательную резиденцию в стороне от Кремля, от центра Москвы с усадьбами старой родовой знати. Выбрали Лефортово, поближе к Немецкой слободе. Там, где некогда мечтал увидеть свой дворец царственный дядюшка, Петр Алексеевич. Растрелли получил повеление – сделать проект нового Анненгофа.

Никакие достижения науки пока не в состоянии раскрыть секреты художественного творчества, определить его начальный и важнейший момент – зарождение замысла. Возможны предположения, домыслы на основании сходных ситуаций. Порой эти предположения кажутся близкими к истине, если вообще эту истину удается установить. Порой так и остаются домыслом с той или иной мерой убедительности. Поэтому не будем задавать вопрос: как и где искал Франческо Бартоломео Растрелли прообраз будущего дворца.

Известно, что императрица не любила утруждать себя различными бумагами. Доступнее, понятнее увидеть будущую резиденцию в натуральном, пусть в уменьшенном, игрушечном виде. Венценосный дядюшка Петр Алексеевич тоже заказывал модель Стрельнинского дворца. И она, Анна Иоанновна, должна следовать его примеру.

Модель была «опробована», и 19 января 1731 года последовало высочайшее повеление «построить… в самой скорости новый Анненгоф в Лефортове».

Тридцать с лишним лет спустя Франческо Бартоломео Растрелли подробно запишет об этом дворце: «…фасад, обращенный в сторону города Москвы, имел более 100 туаз в длину, не считая галерей, выходивших во двор и имевших в длину более 60 туаз…» Прожив почти полстолетия в России, зодчий по-прежнему определяет длину не русской саженью, а старинной французской мерой – «туаз»…

Описи частных библиотек первой половины XVIII века свидетельствуют, что в Петербурге хранилось немало фолиантов и гравюр с изображениями дворцов и архитектурных памятников Италии.

Интерес и почтение к итальянской архитектуре бытовали в России издавна. Дневники стольников царя Петра могут немало поведать о восприятии русскими людьми европейского зодчества. Так, один из умнейших людей, окружавших царя Петра, граф Петр Андреевич Толстой, оставил подробное описание храмов и дворцов Рима, Флоренции, Болоньи, Венеции. Особо понравившиеся строения Толстой отмечает своеобразной характеристикой: «на итальянский манер».

Подобную приверженность к итальянской архитектуре высказывает и будущий русский посол в Париже Б. И. Куракин. Архитектуру Англии он определяет «ординарной», а вот от «Амстердама до Утрехта гораздо плезир хороший: много изрядных домов с манера итальянскова…».

Весьма вероятно, что Растрелли-старший привез в Россию увражи с видами дворцов и храмов своей родины. Перелистывая их, разглядывая отдельные гравюры, отец и сын, возможно, искали приемлемые решения для своих будущих творений.

Большинство историков утверждают: главные достижения итальянского искусства XVII столетия – в области архитектуры. А ведь именно Италия считается родиной стиля, получившего название «барокко». Стиля, принесшего на смену ясному, спокойному, гармоничному искусству Высокого Возрождения сложное единство, рождающееся в динамике и контрастах, проникнутое бурным движением, эмоциональным порывом, пышной декоративностью.

Первыми начали воплощать в жизнь новые художественные принципы будущие великие мастера барокко – Бернини и Борромини. Они изменили привычные планы зданий. Вместо идеальных прямоугольников или окружностей эпохи Возрождения в дворцах и храмах барокко возникли резко выступающие или западающие объемы. В различное время дня солнце по-разному освещает их, отчего возникает беспрестанная игра света и тени, рождающая удивительное впечатление движения, тихого «дыхания» здания. Изменился план – иным стал и фасад. Плоские пилястры уступили место колоннам и полуколоннам. Они то собираются в группы, образуя пучки, то «разбегаются» вдоль фасада. Своим ритмом колонны придают строению особую напряженную динамику. Как бы втянутыми в эту «игру» оказываются замершие в беспокойном движении и многочисленные статуи на балюстраде крыши, и пышные украшения в виде завитков, картушей, гирлянд из сочных листьев и трав и даже человеческих фигур на фронтонах и наличниках окон. Вместо привычного равновесия несущих и несомых частей здания – напряжение, борьба, сложные динамические построения. Здание как бы активно взаимодействует с окружающим пространством, то поддаваясь в отдельных местах его давлению, то преодолевая его силу, выступая своими объемами вперед. И в этом подчеркнутом взаимоотношении архитектуры с окружающей средой – тоже специфическая черта барокко.

Поклонник итальянского барокко, Растрелли-старший не только пронес свои убеждения через всю жизнь, но старался передать их сыну, заставив его твердо уверовать в беспредельные возможности стиля Бернини и Борромини. Вот почему зимний и летний Анненгофы стали первым этапом в сложении искусства русского барокко XVIII века.

15 мая 1731 года огромное здание нового дворца подведено под крышу. Начинается внутренняя отделка. Опытные мастера одевают стены полированными фанерками, краснодеревщики режут из ценных пород фигурные наличники, десятки живописцев готовят расписные плафоны, декоративные панно, десюдепорты. Постоянно подгоняемые смотрителями, толкаясь и мешая друг другу, сотни мастеровых спешат закончить порученную им работу.

Осенью дворец готов принять хозяйку. Под охраной верных измайловцев, в окружении скороходов, музыкантов, шутих и шутов, с Бироном и Левенвольде по сторонам кареты императрица отправляется в новую резиденцию. От Кремля по Никольской, Мясницкой, через ворота Земляного города, по Немецкой улице, к реке Яузе тянется царский поезд. Наконец он вползает на гребень Яузской долины, и перед взором императрицы и придворных открывается сказочная картина.

На противоположном берегу прямо от воды уступами поднимаются цветники с фонтанами. Посыпанные толченым кирпичом дорожки, пересекаясь, образуют затейливый геометрический узор. А над всем этим на верхней площадке каскада, протянувшись на 200 метров, высится сияющий белизной и ярким золотом новый двухэтажный дом. Вокруг – широкий канал, прорытый от самой Яузы, а в небольшой уютной гавани слева от дворца покачиваются нарядные, разукрашенные галеры и лодки для веселых прогулок. Картину замыкает рама тронутых осенней желтизной деревьев верхнего парка.

Московский Версаль пришелся по душе государыне.

Переправившись по наведенному мосту, торжественный поезд поднимается по усыпанной желтым песком дороге. Обогнув новый дворец справа, он втягивается в распахнутые ворота. По обеим сторонам вместо привычного русского забора – флигели с открытой колоннадой на втором этаже. Вместе с боковыми крыльями дворца флигели образуют замкнутый внутренний двор. Новинка перенята с Запада и называется по-французски «курдонер» – почетный двор.

Из парадного вестибюля, «затененного» тремя рядами колонн, светлые галереи ведут в парадные помещения дворца: налево – в тронный зал, направо – в парадную спальню. Сквозь широкие проемы галерей открывается вид на боковые крылья здания, на расположенный за воротами огромный верхний парк. При медленном шествии создается впечатление, что вокруг тебя движется великолепно исполненная архитектурная и пейзажная декорация.

Под стать внешнему облику дворца и внутреннее убранство его четырехсот покоев – колонны на высоких пьедесталах, белые с золотом балюстрады галерей, панели из полированного дуба и ясеня, укрывающие бревенчатые стены, а в парадной спальне – панели лаковые, тонкой китайской работы. И повсюду скульптуры – деревянные, алебастровые и свинцовые. Золоченные по левкасу – в галереях и парадных залах; алебастровые на крыше главного дворцового фасада; свинцовые – посередке водоемов с фонтанами.

В молодой столице на берегах Невы и Мойки возводили обычно трехчастные дворцы – небольшой главный корпус с парадными и жилыми покоями, протянувшиеся в обе стороны галереи, и по краям – боковые павильоны. Изящно, красиво и чуть камерно. Манеру завезли из Германии, из скопидомных небольших немецких княжеств. Для обширной щедрой русской империи, для ее правителей, обладающих безграничной властью, требовалась манера другая – внушительно-величавая, торжественная, изысканно-роскошная – даже не итальянская, а французская.

Растрелли вытянул вдоль берега Яузы единое по высоте здание. Конечно, он все же выделил довольно ясно читаемые центральную часть, занимавшую треть всей длины, средние ризалиты и боковые павильоны. Но объем был един. Торжественный, внушительный, дворцовый. Такого мощного композиционного приема в России еще не знали. Позже Растрелли не раз воспользуется им, видоизменяя его и совершенствуя.

Едва перебравшись в лефортовский Анненгоф, императрица твердо решила: надо переезжать в Петербург. Там страх исчезнет. Придворному архитектору велено отправляться в город на Неве: строить новую императорскую резиденцию. Быть ей насупротив крепости, рядом с Адмиралтейством. Для большего простора нового дворца присоединить к нему палаты покойного адмирала Апраксина и дома, купленные в казну у сосланного послом в Берлин Павла Ягужинского, у наследника дядюшкина дипломата Саввы Рагузинского. И еще было добавлено: «Поспешать безотлагательно!»

…Груженый возок уже стоял у подъезда. Возница в который раз поправлял сбрую, а Франческо Бартоломео торопливо дописывал последние указания по Анненгофу: «…четыре фигуры, которые поставятца у четырех бассейнов в новом саду. Тридцать машкаров для кашкаду. Статуя, которая будет на средине кашкада называемую Эркулис, в которой будет змей семиглавной…»

Пять лет спустя ему придется готовить новый макет лефортовского Анненгофа. Потрафляя желаниям императрицы, перенесут сюда из Кремля Зимний дом, возведут иллюминационный театр. Это нарушит строгую симметрию и пропорциональность ансамбля московского Версаля. Но разве следует спорить с правителями… И в будущем, уже при следующей российской императрице – веселой и жизнелюбивой Елизавете Петровне, придется все время что-то строить, разрушать, переделывать в этом многострадальном Лефортове, выгоравшем и в 1746, и в 1753 и в 1771 году.

Так и не удалось создать в Москве настоящий русский Версаль. Впрочем, он и не стремился соперничать со строителями Версаля подлинного. Он просто все время думал о нем, припоминал великолепный дворец и не менее прекрасный, величественный парк. Но не копировал, не подражал, а создавал то, что соответствовало местным условиям, российским требованиям, испытывая одновременно и собственные возможности.

Растрелли в пору, о которой идет речь, было всего тридцать с небольшим. Он стоял на пороге создания собственных образных решений в архитектуре. Решений, которые впоследствии получат у исследователей название «стиль Растрелли». Только время, видимо, еще не приспело для утверждения этого стиля.

…Не раз он будет посещать Москву, выполняя различные желания Елизаветы Петровны. В 1749 году на месте древних построек Ивана III и Бориса Годунова в Кремле возведет новый каменный дворец. И кто знает, может, именно тогда дрогнет сердце Франческо Бартоломео: ведь строить он будет на том самом месте, где два с половиной века назад, за тысячи миль от родины, трудились его соотечественники из Милана и Болоньи. А может, останется столь же спокоен и безразличен, как архитектор К. А. Тон, сто лет спустя сломавший его детище, чтобы возвести нынешний Большой Кремлевский дворец.

И все же каждый раз, приезжая в Москву, Растрелли, наверное, все острее и острее ощущал тихую, щемящую грусть. На его глазах старели и ветшали некогда возведенные им деревянные ансамбли. И никакие доделки и поправки не в состоянии были скрыть разрушающую силу проходящих лет. Тогда особенно ясно становилось, что и на тебя неумолимое время кладет свою печать.

Дела государственные

I

Суровый Петр, учивший Россию кнутом и самоличным примером, не оставил достойного продолжателя дела. Как только «птенцы гнезда Петрова» осознали, что царственная дубинка уже не будет направлять их действия, они не мешкая занялись устройством собственных дел. Каждый в меру своего разумения и своих сил: кто бешеным разгулом, кто накопительством, а кто средоточием в своих руках всей возможной власти. К последнему особенно стремились недавно еще безродные и нищие выходцы из немецких земель, пригретые и обласканные царем-реформатором. И получалось. Никто не мешал им в достижении цели.

Датский посол Вестфаль подсчитал, что за первые два года царствования Екатерины I двор выпил данцигской водки и французского вина на сумму около миллиона рублей. Годовой доход государства равнялся десяти миллионам.

Следующий правитель Российской империи – Петр II, по словам современников, был подвержен «необузданной страсти к охоте». И всеми делами в государстве вершил его бывший учитель, а затем первый министр барон Остерман. Испанский посол де Лириа сообщил о нем в своих донесениях: «Могу сказать Вам, что он так худ с русскими, как нельзя больше…»

Именно Остерман во многом определит внутреннюю и внешнюю политику России и при Анне Иоанновне, и при Анне Леопольдовне.

Сменившая Петра II на престоле Анна Иоанновна, по словам одного из самых верных ее слуг, фельдмаршала Миниха, «любила спокойствие и совсем не занималась делами, предоставляя все произволу своих министров…». Наступило время, когда «каждое мало-мальски значительное лицо сочло благоразумным, в видах собственного самосохранения, следовать правилу: губи других, иначе эти другие погубят тебя».

Анна привезла с собой из Курляндии тамошнюю дворянскую голытьбу и отдала им в руки правление государством. Накинулись они на большой русский пирог, презирая нравы и обычаи кормившей их земли. Во главе всех курляндцев стоял амант императрицы, тщеславный, корыстолюбивый Бирон. И потекли прочь из России большие деньги.

«Были вывезены несметные суммы, – вспоминал позже тот же Миних, сподвижник Бирона, – употребленные на покупку земель в Курляндии, постройку там двух скорее королевских, нежели герцогских дворцов и на приобретение герцогу друзей в Польше. Кроме того, многие миллионы были истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для семейства Бирона…» Чуть раньше запишет свои воспоминания о Бироне адъютант Миниха Манштейн: «Говоря о герцоге Курляндском (Бироне. – Ю. О.), я сказал, что он был большой охотник до роскоши и великолепия; этого было довольно, чтобы внушить императрице желание сделать свой двор самым блестящим в Европе».

Очень хотелось петербургскому двору стоять в одном ряду с Парижем и Веной. Должности именовали на европейский лад, а службу исправляли по старинке, с проволочкой, оглядкой и нахальным мздоимством. Кафтаны по обязанности натягивали немецкие, а служили в них по-старорусски – с великим сгибанием спины. Дворцы желали иметь наподобие версальских, а к архитектору относились как к собственному безропотному холопу. Крепкая смесь, замешанная Петром I на древних привычках и новейших европейских веяниях, еще не отстоялась, не выкристаллизовалась,

«Действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе», – запишет столетие спустя А. С. Пушкин.

С одной стороны, Академия наук, торжественные приемы в честь многочисленных иноземных послов, выписанные за баснословные деньги итальянские певцы и комедианты. С другой – бесконечный страх перед возможными заговорами дворян и бесконечными бунтами крестьян, измученных ничем не сдерживаемыми поборами.

Уже через год после смерти царя-реформатора в глубинах России объявился первый самозваный царевич Алексей Петрович, чудом якобы спасшийся 26 июня 1718 года от лютой отцовской казни. Новоявленный царевич обещал народу великие послабления и отмену «крепости». Вплоть до 1740 года возникало еще пять таких «царей» и «царевичей-освободителей». Еще девять самозванцев действовало последующие двадцать лет. Только новый Петр I никогда не объявлялся. Уставший от жестокостей, раздраженный ими народ ждал и искал своего будущего разумного и доброго хозяина.

Страх наверху порождал насилие. Ночами уносились из Петербурга на восток кожаные возки с опасными людьми. Свыше двадцати тысяч отправила Анна Иоанновна в далекие и страшные ссылки. А днем вползали в Петербург многочисленные обозы с запада. Везли европейские зеркала, ткани, посуду, напитки для нужд двора и приближенных.

Не желал существовать без Запада этот еще совсем юный город. Жаждал оправдать свое предназначение – окна в Европу. И жизнь в нем, на четырех ветрах, была непростой и нелегкой.

В Петербурге, где проживало пока всего несколько десятков тысяч, люди чиновные и близкие ко двору были неизбежно связаны меж собой. Даже если ненавидели друг друга. Они вынужденно вращались в одном кругу, встречались друг с другом, существовали едиными интересами, питались одними слухами. Ничто не оставалось тайной – ни жизнь личная, ни дела профессиональные.

Слухи, бродившие по городу, определяют взаимоотношения людей, их поступки, вкусы. Они барометр общественной жизни. Если не хочешь оказаться лишним, ненужным, а жаждешь получать заказы и пользоваться расположением знатных особ, то внимай тому, что говорят, обдумывай, учись.

В тридцать с лишним лет человек обязан иметь свои твердые представления о морали, этике, чести. Они были у Франческо Растрелли. Воспитанный в годы царствования Людовика XIV, он веровал, что самодержавие – единственная форма правления. А вот понятия «свобода», «равенство» были ему незнакомы. И это тоже естественно. Еще только собирался в странствие по Европе молодой Жан-Жак Руссо. Еще не родились будущий «отец народа» Мирабо и первый русский певец свободы Радищев. Зато Растрелли сознавал, что собственное достоинство, сословную честь необходимо защищать. Но даже этого еще не знали в России.

С молчаливым недоумением наблюдал он, как дворянина публично били палкой, а тот подобострастно благодарил матушку-государыню за науку; как наследника знатного рода объявляли шутом и он, сдерживая слезы, на потеху всем кудахтал, сидя голым задом в лукошке с яйцами; как заслуженный боевой офицер чистил лошадей всесильного фаворита, лишь бы обратить на себя его милостивое внимание. Все вокруг было непонятно, дико, страшно.

Окружающая действительность в сцеплении разнообразных событий и явлений невольно воспитывала и обучала молодого зодчего, помогая познать и профессиональные секреты, и не менее важные секреты придворной жизни. Первое, что он усвоил, – молча и честно исполнять свое дело.

Не случайно Франческо Бартоломео Растрелли пережил стольких правителей и временщиков, оставаясь всегда на виду. Счастливый случай, объяснимый только феноменальной работоспособностью и талантом зодчего. Талантом, который оказался необходим семи императрицам и императорам России.

Стиль эпохи есть отражение характера и лика времени. Десятилетие Анны Иоанновны было беспокойное, характер неустоявшийся, лик переменчивый. И отразить его представлялось затруднительным. В делах строительных требовались только быстрота исполнения, великолепие и внушительность. Потому и возводили дворцы с поспешанием из деревянных брусьев и приспосабливая, переделывая старые петровские каменные строения. Для создания нового стиля время еще не приспело.

Когда осенью 1734 года всесильный Бирон предложил Франческо Растрелли построить дворец в Курляндии, он охотно и даже радостно согласился. Наконец появилась настоящая возможность проявить себя.

II

В России Бирона ненавидели и боялись. Франческо Растрелли принимал его с уважением и доброжелательством.

Бывший конюший захудалой курляндской принцессы только к лошадям относился с любовью и по-человечески. Молодой Растрелли был у него исключением.

Что сблизило их? Чем объяснить их добрые отношения на протяжении почти сорока лет?

Возможно, нетерпеливому в желаниях и алчному Бирону понравилось, как молодой архитектор быстро и красиво исполняет заказы. Обер-камергер любил пышную роскошь и беспрекословие. Растрелли же подкупала широта размаха Бирона, позволявшая творить, как хочется. Совпадение желаний заказчика и интересов архитектора сблизило их.

Вероятно, свой первый заказ от Бирона Франческо Бартоломео Растрелли получил весной 1732 года: построить на пустыре между Невской першпективой и Большой Морской вместительный и удобный манеж.

Сохранилось письмо Растрелли фельдмаршалу Миниху, ведавшему многими постройками в Петербурге. Канцелярией от строений командовал тогда бывший парикмахер, ловкий француз Антуан Кармедон. Чертежам и планам будущих зданий он предпочитал рассуждения о локонах, буклях, пудре. Но это, кроме архитекторов, никого не смущало. Кармедон был любезен и благонадежен. О прочих его «достоинствах» рассказывает в донесении Франческо Бартоломео:

«Ваше Сиятельство.

Уже несколько дней нездоровье лишает меня возможности выразить лично Вашей Милости мое нижайшее почтение и в то же время позволить себе представить Вам то плохое состояние, в котором находится здание Манежа из-за небрежности Канцелярии от строений, не поставившей всего необходимого для его завершения.

Эту работу предпринял немецкий плотник, и договор с ним предусматривал срок ее окончания, причем работа сильно продвинулась вперед, как это можно теперь видеть. Начальник плотников, всегда рьяно принимавший участие в усовершенствовании здания, не раз подавал в вышеозначенную Канцелярию мемории, подписанные моей собственной рукой. Необходимы железные листы для покрытия крыши и рабочие для этого, и только это даст возможность окончить плотницкие работы, которые пока приостановлены.

Я неоднократно подавал в Канцелярию ходатайства о поставке нам всего необходимого, но так как там являются обычными вещами “завтра” и “тотчас”, то до этого момента они нас только развлекают и вследствие этого здание не может быть окончено. (Сколько еще раз потом столкнется Растрелли с этими традиционными «тотчас» и «завтра». Уже не развлекать, а злить будут они художника, жаждущего честно работать. – Ю. О.)

Это представление, которое я позволяю себе сделать, надеюсь, не заставит Ваше Сиятельство упрекнуть меня в небрежности, так как я исполнял свой долг, пока это было возможно, и непрестанно и усердно выполнял все, что мне поручалось Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном и Вашим Сиятельством. Я умоляю Ваше Сиятельство соизволить обратить внимание на то, что я был вынужден сообщить, рассчитывая на милость Вашего Сиятельства и на Ваше высокое покровительство и заступничество перед Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном, и надеюсь, что мне не выпадет горькая участь впасть в не заслуженную мною немилость,

Имею честь быть с неизменным и глубочайшим почтением нижайшим, покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего Сиятельства, Вашей Милости

30 августа 1732 г.

де Растрелли».

Придворный архитектор Бартоломео Карло занят делами более важными, чем Манеж: наблюдает за строением нового Летнего дворца на берегу Невы, неподалеку от старого Летнего дома царя Петра. А вечерами вместе с сыном рисует и чертит проекты будущего Зимнего дворца императрицы и дома Рейнгольда Левенвольде.

В делах и заботах проходит два года. Наконец наступает радостная весна 1735 года, когда Эрнст Иоганн Бирон вновь призывает к себе Растрелли-младшего. Каким желает видеть свой замок в Курляндии, обер-камергер объявил архитектору в том самом Манеже, украшенном желто-черными штандартами.

Бирон стоял ликующий, нарядный, в розовом, шитом золотом и бриллиантами кафтане, подчеркивавшем широкие плечи и узкую талию. Тяжелый подбородок и длинный острый нос придавали его лицу несколько злое выражение. Дюжие конюхи с трудом удерживали перед ним двух золотисто-гнедых арабских скакунов – чистокровных неджеди с квадратными лбами и длинными изогнутыми шеями. Жеребцы горячились. Бирон радостно похохатывал и говорил короткими, рублеными фразами.

– Все эти фон Ховены и Брискорны должны лопнуть от злости. Это должен быть мой родовой замок. Они должны увидеть, кто я. Должны знать, кто истинный хозяин Курляндии. Вы поняли меня…

Бирон говорил по-немецки, а стоявший рядом адъютант услужливо переводил речь господина. Человек, который из постели императрицы фактически вершил судьбу гигантской страны, нарочито отказывался говорить на языке ее народа. Он не верил в русских и презирал их. Потому и оставлены были без внимания талантливые зодчие Еропкин и Земцов. Но и проживавшим в России немцам не мог доверить Бирон свое будущее родовое гнездо. Он был достаточно умен и знал меру их способностей. Строить мог только граф Растрелли.

К сожалению, от дворцов, возведенных Франческо Бартоломео вместе с отцом, сохранились лишь рисунки фасадов и поэтажные планы. Мы лишены возможности наглядно и убедительно представить их в натуре, познать их соотнесенность с окружающим ландшафтом и соразмерность с человеком. Вот почему дворец Бирона в Руентале (ныне Рундаль), доживший до наших дней без существенных изменений, представляет особый интерес. Это самое раннее из уцелевших творений зодчего. И внимательное знакомство с ним позволяет уточнить некоторые особенности творчества Франческо Растрелли в начальном периоде.

Еще заблаговременно камер-юнкер Буттлар, доверенное лицо – фактотум Бирона, принялся рьяно скупать для хозяина земли на Земгальской равнине между Митавой (Елгава) и старой крепостью Бауска. Преуспев в этом деле, он не без пользы для себя быстро стал управляющим всеми курляндскими поместьями Бирона. Фон Буттлар и выбрал место для родового замка обер-камергера русского двора на мызе Руенталь, известной в старинных бумагах еще с XIV века. Растрелли предстояло на месте обветшавшего дворянского дома возвести дворец, свидетельствующий о богатстве и родовитости нового владельца.

В венской Альбертине хранятся рисунки фасадов и планы дворца, подписанные архитектором и утвержденные лично графом Эрнстом Иоганном Бироном. Строгий, даже суровый четвероугольник замка. Стены разделены на равные промежутки слегка выступающими вертикальными полосами – лопатками. Никаких украшений. Только меняющийся ритм треугольных и лучковых карнизов над окнами – сандриков – оживляет фасад. Перед дворцом столь же четкое каре служебных построек и конюшен для любимых лошадей. Все солидно, внушительно и даже чуть-чуть тяжеловесно, в традициях европейского XVII века.

Своей сдержанностью и величавой старомодностью замок как бы уводил корни рода Биронов в далекое прошлое. А внушительностью размеров, размахом служебных корпусов, даже внешней отделкой полуподвального этажа рустом – под огромные тесаны четырехугольные камни – свидетельствовал о силе и могуществе владельца.