Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Из воспоминаний В. Жуковского, который жил тогда в бывшем Шепелевском доме на углу Миллионной и Зимней канавки: «…вся громада дворца представляла огромный костер, с которого пламя то всходило к небу высоким столбом, под тяжкими тучами черного дыма, то волновалось, как море, коего волны вскакивали огромными, зубчатыми языками, то вспыхивало снопом бесчисленных ракет, которые сыпали огненный дождь на все окрестные здания. В этом явлении было что-то невыразимое; дворец и в самом разрушении своем как будто неприкосновенно вырезывался со всеми своими окнами, колоннами и статуями неподвижною черною громадой на ярком трепетном пламени». Так, наверное, горела Москва в 1812 году. Так, возможно, полыхал Рим, подожженный императором Нероном. А в толпе, затихшей при виде буйства огня, слышны были порой тяжкие вздохи и горестные замечания: «На все Божья воля!»

На сильном ночном морозе долго не устоишь, и потому все подробности Карл Иванович узнал на следующий день к вечеру.

17 декабря с утра в большом Фельдмаршальском зале Николай Павлович и Михаил Павлович отбирали из рекрутов солдат в гвардейские полки. Проходя вдоль строя новобранцев, император мелом на их груди метил названия полков. Потом по дворцу бегали скороходы с курильницами, дабы заглушить тяжкие запахи. Кое-кто, правда, жаловался, что пахнет дымом, но жалобам не придали значения. К вечеру дым усилился. Солдатам, стоявшим на часах неподалеку от Петровского зала, стало трудно дышать. Когда дым заполнил Фельдмаршальский зал, пожарные попытались вскрыть пол, чтобы обнаружить причину. Но достаточно было одного удара ломом, как рухнула фальшивая зеркальная дверь и пламя вырвалось на свободу. Тотчас огонь охватил соседний Петровский зал.

Государь с семьей был в Большом Каменном театре. Давали «Баядеру», и танцевала прославленная Тальони. Узнав о несчастье, император помчался во дворец, забрав с собой брата и старшего сына. Николай Павлович тут же взял командование в свои руки. Настал его звездный час. Теперь можно было всем показать свою решительность, хладнокровие, разумность принимаемых решений и человеколюбие. Велено было собрать без промедления все гвардейские полки. Однако уже никто и ничто не могло сдержать буйство огня. Оставалось только выносить на площадь все, что можно.

Гвардейцы старались не за страх, а за совесть. Вытаскивали из огня мебель и хрупкий фарфор, картины и сундуки с платьем, кухонную утварь и книги, ковры и массивные торшеры. Снимали с петель украшенные бронзой и инкрустацией двери, вынимали из стен зеркала. Портреты героев войны 1812 года из Военной галереи складывали вокруг Александровской колонны. Тут же поставили 69 тяжелых шкафов с архивом. Солдаты под командой Михаила Павловича закладывали окна и двери Эрмитажа кирпичом, ломали переходы во дворец. Пожарники сбрасывали с крыши Картинной галереи падающие головешки. Эрмитаж все же удалось отстоять.

К утру, когда дворец полыхал целиком, принялись считать потери. Оказалось, что при спасении имущества погибло 13 солдат и пожарных. Из 3000 обитателей дворца никто не пострадал. Целым оказалось и все имущество. Поначалу, правда, не нашли императорского серебряного кофейника и позолоченного браслета. Кофейник обнаружили через несколько дней. Его действительно стащили, но никто из петербургских скупщиков не захотел принять украденное, и вор вынужден был вернуть его. А браслет нашли весной, когда стаял снег.

Дворец догорал три дня. За это время установили причину пожара. Сначала загорелась деревянная стена между Петровским и Фельдмаршальским залами. Ее поставили в спешке, когда в 1834 году О. Монферран перестраивал некоторые дворцовые покои. Почти вплотную к стене проходил дымоход печей первого этажа. Впопыхах в дымоходе забыли заложить кирпичом открытый душник. Искры из душника попали на просохшее дерево. Оно начало тлеть, а к вечеру загорелось, и огонь пошел гулять по деревянным сводам и перекрытиям. Следствие длилось несколько недель, но император взял Монферрана под свою защиту, и архитектора признали невиновным. Иначе Николай поступить не мог. Ведь он самолично торопил архитектора и утверждал его чертежи.

В первый день Рождества, 25 декабря, объявили Комиссию по возобновлению Зимнего дворца. Восстановление фасадов и отделку парадных залов поручили статскому советнику В. Стасову, о котором десятилетия спустя И. Грабарь напишет: «Искусство его не так определенно и индивидуально… Его постройки очень разнородны, часто противоречивы. Одной, ясно намеченной линии, как у Росси, у него не было никогда…» Личные покои доверили возродить мастеру интерьеров надворному советнику А. Брюллову, умевшему великолепно подражать готическому, мавританскому и помпейскому стилям. Общее наблюдение предстояло осуществлять действительному статскому советнику А. Штауберту, отличившемуся при возведении зданий Сената и Синода. Коллежский советник К. Росси, придавший центру Петербурга новый облик, для работ во дворце приглашен не был.

Так завершился в русской столице 1837 год, с которого Карл Иванович начал отсчет седьмого десятка своей жизни.

В начале января 1838 года от Росси потребовали чертежи его старых переделок в Зимнем дворце. Николай I хотел восстановить свой зимний дом в прежнем виде и как можно быстрее. Комиссии велено было завершить все основные работы в течение года. И желание императора выполнили. К празднику Пасхи 1839 года – 26 марта – восстановление дворца в основном было завершено. Оставалась лишь отделка больших парадных зал.

Француз А. де Кюстин, посетивший Россию в тот год, оставил свои «Записки»:

«Я увидел и фасад нового Зимнего дворца – второе чудесное свидетельство безграничной воли самодержца, который с нечеловеческой силой борется против всех законов природы. Но цель была достигнута, и в течение одного года вновь возник из пепла величайший в мире дворец, равный по величине Лувру и Тюильри, взятым вместе.

Нужны были невероятные, сверхчеловеческие усилия, чтобы закончить постройку в назначенный императором срок. На внутренней отделке продолжали работу в самые жестокие морозы. Всего на стройке было шесть тысяч рабочих, из коих ежедневно многие умирали, но на смену этим несчастным пригоняли тотчас же других, которым, в свою очередь, суждено было вскоре погибнуть. И единственной целью этих бесчисленных жертв было выполнение царской прихоти…

В суровые 25–30-градусные морозы шесть тысяч безвестных мучеников, ничем не вознагражденных, понуждаемых против своей воли одним лишь послушанием, которое является прирожденной, насильем привитой добродетелью русских, запирались в дворцовых залах, где температура вследствие усиленной топки для скорейшей просушки стен достигала 30 градусов жары. И несчастные, входя и выходя из этого дворца смерти, который благодаря их жертвам должен был превратиться в дворец тщеславия, великолепия и удовольствий, испытывали разницу температуры в 50–60 градусов.

Работы в рудниках Урала были гораздо менее опасны для жизни человека, а между тем рабочие, занятые на постройке дворца, не были ведь преступниками, как те, которых посылали в рудники. Мне рассказывали, что несчастные, работавшие в наиболее натопленных залах, должны были надевать на голову какие-то колпаки со льдом, чтобы быть в состоянии выдержать эту чудовищную жару, не потеряв сознания и способности продолжать свою работу. Если нас хотели восстановить против всего этого дворцового великолепия, богатой позолоты и исключительной роскоши, то лучшего средства для того не могли придумать… Мне стало очень неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил».

Задержалась лишь отделка Георгиевского и Аполлонова залов в корпусе, соединяющем дворец с Малым Эрмитажем. Но и они к лету 1841 года предстали перед посетителями во всем своем торжественном великолепии. В конце июля или начале августа 1841 года император позвал к себе зодчего и стал водить его по залам, видимо, желая показать, как быстро и великолепно воссозданы все интерьеры. Было в этом нечто иезуитское: демонстрировать замечательному мастеру, как обошлись без его помощи. Росси молчал и внимательно слушал пояснения государя. Наконец вошли в Георгиевский зал. Оглядев его, зодчий заметил, что при такой конструкции потолок скоро рухнет. Император возмутился: он лично просматривал все чертежи, на каждом листе есть его подпись – «Быть по сему». Росси настаивал на своем. Разгневанный Николай указал архитектору на дверь. А 9 августа перекрытие зала обрушилось…

Пораженный император пожелал немедленно видеть Росси. Дважды приезжал к архитектору флигель-адъютант. Росси ехать во дворец не хотел. Наконец после долгих уговоров начальника Кабинета князя С. Гагарина, он согласился. Император встретил зодчего, обнял и сказал: «Прости меня, я заблуждался».

Через три с половиной месяца, 26 ноября, последовал приказ: «По высочайшему повелению, министром Императорского двора архитектор коллежский советник Росси назначен членом по искусственной части в существующих при Кабинете строительных комиссиях и впредь учреждаемых, кроме по Зимнему дворцу». Это – очередное вынужденное признание таланта зодчего, всем известного «многими важными зданиями, произведенными по его проектам». Но вместе с тем это ограничение возможностей, несвобода действий и никакого денежного поощрения. Императоры не прощают своих поражений.

II

Время и место, пожалуй, – главные величины, определяющие проявление характера и раскрытие таланта. Градостроительные планы Росси могли, например, найти свое воплощение только в столице Российской империи, только после завершения победной войны и только в годы национального самоосознания, радужных планов государственного и духовного обновления.

Трагедия 14 декабря 1825 года не враз отозвалась в умах и поступках людей. Подавив оппозицию, стремившуюся к реформам, Николай I сам быстро понял их необходимость. Вот почему первые его шаги на государственном поприще разумны и прогрессивны по сравнению с последними годами Александра. Припомним: увольнение «притеснителя всей России» Аракчеева; создание Комитета 6 декабря 1826 года «для пересмотра государственного управления» и подготовки мер постепенной отмены крепостного права; отмена жестокого, как говорили, «чугунного», цензурного устава, выработанного еще при Александре I, и создание нового, либерального. Все эти действия могли посеять надежды во многих острых умах. Не случайно возвращенный из ссылки Пушкин уповает на поступки нового императора и сравнивает его с царем-реформатором Петром I:

 
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
 

В эти годы Карл Росси еще в чести и замыслы его соответствуют правительственным устремлениям.

Проходит время, а задуманные реформы не находят воплощения. Радужные надежды рассеиваются, и Николай I не обретает той признательности общества, которой пользовался его старший брат в первые годы своего царствования. «Победитель» 14 декабря для думающей части населения все яснее предстает силой карательной.

Страх перед революционными грозами 1830–1831 годов во Франции и Польше вынудил правительственный корабль отвернуть вправо. Причем столь круто, что в 1839 году цензор А. Никитенко с горечью записал в своем дневнике: «России необходим еще новый Петр Великий. Первый Петр Великий ее построил, второму надлежало бы ее устроить. Теперь в ней всё в хаосе. Кто выведет ее из этого хаоса? Где могущественный, светлый ум, который разделил бы стихии и связал их в гармоническое целое?»

Курс государственного корабля, определяемый триадой «самодержавие, православие, народность», не вызвал сочувствия лучших людей общества. Его не одобряли те, кто хотел видеть развитие России по образцу Западной Европы. Не принимали его и те, кого историк Тимофей Грановский в своем письме 1838 года впервые назвал «славянофилами». Последние считали современный им строй извращенным по причине насаждаемой бюрократии в церковной и государственной жизни. Однако «корабль», не считаясь с мнением многочисленных «пассажиров», продолжал двигаться в заданном направлении.

В 1840 году Министерство государственных имуществ поручило К. Тону, ревностному приверженцу «русско-византийского стиля», составить атлас «образцовых» проектов крестьянских построек. Архитектуре следовало говорить с современниками языком, «издавна русскому народу знакомым и слившимся со всеми его стихиями». По сей причине в 1841 году принят закон, который указывал, что «могут с пользой принимаемы быть в соображении чертежи, составленные на построение православных церквей профессором Тоном». В такое время, в таких условиях классицизм Росси, стиль, утвержденный некогда в свободомыслящей Франции, был абсолютно не нужен.

Для Карла Росси отставка от должности не есть отторжение от дела. Он из той породы людей, что не мыслят себя без любимой работы. Потеря ее есть потеря смысла жизни. Делом такие люди держатся, делом живут до последних дней своих. Вот почему, чуть-чуть укрепив здоровье, Росси вновь начинает заниматься любезной сердцу архитектурой – рисует, чертит, проектирует.

В 1834 году предлагает окончательный вариант Михайловской улицы, по которому ведет застройку П. Жако. В 1836-м – переделывает левый корпус Театральной улицы, приспосабливая его для нужд балетного училища. В 1838 году рисует вариант новой площади перед Инженерным замком, но, увы, согласия на строительство не получает.

В том же 1838 году по просьбе графини А. Орловой-Чесменской и архимандрита Фотия создает проект колокольни для одной из старейших российских обителей – Юрьева монастыря в Новгороде Великом. Но даже за 185 верст от столицы зодчий все же под пристальным вниманием императора. Узнав о проекте, Николай I велит «укоротить» колокольню: строить ее двухъярусной, а не трех-, как замыслил Росси. Новая звонница не должна превышать Ивана Великого в Московском Кремле.

В поисках дела Карл Иванович выполняет поручения Министерства финансов, где правит граф Е. Канкрин, написавший в молодости несколько книжечек об архитектуре. Немец, педант, дотошно разбирающийся в своем деле, граф уважает людей, преданных своему занятию. Вот почему он охотно помогает Росси. Весной 1841 года министр поручает зодчему построить новый мост у Никольского рынка взамен недавно рухнувшего. Карл Иванович с удовольствием берется за дело и успешно справляется с ним. 14 ноября министр докладывает государю: «Устройство вновь сооруженного моста у Никольского рынка на железных балках было поручено архитектору Росси и выполнено им, хотя и по известной методе, но со многими придуманными им скреплениями, по отзыву генерал-лейтенанта Гетмана с полною безопасностью. Как кроме сего поручения на Росси возлагаются и другие, особенно по таможенной части, то Министр финансов осмеливается всеподданнейше испрашивать высочайшего Вашего Императорского Величества соизволения на выдачу Росси, по настоящему случаю, в награду из сумм, на сооружение означенного моста предназначенных, восьмисот рублей серебром».

Император соизволил милостиво разрешить. Награда немалая и для архитектора важная. В доме, как всегда, нет денег, а по курсу, установленному Канкрином, зодчий получит 2800 рублей ассигнациями – почти пятую часть своего годового пенсиона.

Через две недели после этого события Карл Росси назначен членом по искусственной части в существующих строительных Комиссиях. Видимо, не так-то легко обойтись без его опыта, вкуса и знаний.

Памятуя случай в Георгиевском зале Зимнего дворца, государь теперь поручает Карлу Ивановичу самые различные технические проверки и наблюдения. То следует представить заключение о состоянии стропил и балок Большого Каменного и Каменноостровского театров, то надлежит высказать соображения о надежности Ротонды – двухъярусного круглого зала с верхним светом в новопостроенном архитектором А. Штакеншнейдером Мариинском дворце. Карлу Росси велено наблюдать за строением Александринской больницы – своеобразного памятника умершей дочери императора Александре Николаевне. Правда, без дополнительного жалованья…

Все же в этом потоке хлопотных, чисто технических поручений выпало одно настоящее дело: устроение пространства между Синодом и Конногвардейским манежем.

В 1842 году канал, протянувшийся от Адмиралтейства до «Новой Голландии», заключили в трубу, а сверху насадили деревья. Десять лет понадобилось, чтобы наконец проект Росси претворили в жизнь. Вскоре после этого события Николай I нежданно получил подношение из Берлина: две бронзовые статуи Победы работы скульптора X. Рауха. Это прусский король Фридрих-Вильгельм IV прислал их как ответный дар за две группы «Укротителей коней», созданных П. Клодтом. Николай Павлович решил установить полученные статуи на новом бульваре, и Рауху заказали проекты постаментов. В конце 1844 года чертежи прибыли в Петербург, но, видимо, не понравились императору. Вот тогда все работы поручили Карлу Росси.

18 января 1845 года зодчий подал на высочайшее имя записку «Об устройстве двух гранитных колонн под бронзовые фигуры для нового Адмиралтейского бульвара»[10]10
  Название «Адмиралтейский» новый бульвар носил недолго и стал именоваться Конногвардейским.


[Закрыть]:

«1. Чтобы они находились при сих бульварах, а приличным нахожу поставить их не на боковых аллеях бульвара, но с той же стороны площади при входе с боков среднего бульвара, обратив лицами одну к другой на одних гранитных пьедесталах без ступеней, соразмерной величине статуям и местности.

2. Так же не менее сего нахожу приличным статуи сии на таких же гранитных пьедесталах и без ступеней по сторонам с боков въездов вновь устраиваемого через реку Неву постоянного моста (Благовещенского, потом Николаевского, ныне Лейтенанта Шмидта. – Ю. О.), т. е. две статуи со стороны Английской набережной и две со стороны Васильевского острова, обратив их лицами одна к другой, приличие в постановке сих статуи потому более соответственным сему месту, что статуи сии изображающие победу, будут означать и ту победу, которой венчалось преодоление всех прежде бывших препятствий к устроению столь великолепного моста».

Конечно он, Росси, поставит эти колонны в начале бульвара. Они исполнят роль соединительного звена между Синодом, украшенным скульптурами, и строгим портиком манежа, но слишком просто задание и потому неинтересно. Вот если бы… И зодчий опять начинает мыслить масштабами городских ансамблей…

Сейчас строят мост через Неву – от Благовещенской площади к пространству между 4-й и 6-й линиями Васильевского острова. Первый железный постоянный мост в городе. Вот если расширить Благовещенскую площадь и перед въездом на мост поставить еще две гранитные колонны с фигурами Победы и точно такие же колонны установить на съезде с моста на Васильевский остров. Тогда все завяжется в единый узел – площадь перед Исаакием, затем Благовещенская, чудо техники – новый мост и новая, нарядная площадь на Васильевском острове. В единую цепь соединятся торжественные ансамбли площадей левого и правого берегов Большой Невы…

Предложение Росси, конечно, не приняли во внимание. А когда в 1850 году завершили сооружение моста, то он сразу стал излюбленным местом гулянии петербуржцев. Из воспоминаний современника: «Любимая прогулка теперь – Благовещенский мост, дивное ожерелье красавицы Невы, верх искусства во всех отношениях! Мост прельщает в двойном виде. Днем он кажется прозрачным, будто филиграновый, легкий как волны, а при полночном освещении является громадною массою, спаивающею между собой два города…»

И этот урок ничему не научил старого мастера. Едва завершив установку колонн на Конногвардейском бульваре, он принялся рисовать планы устройства площади южнее Исаакиевского собора. У зодчего одно правило – «любовь и честь своего звания». Над ним начинают посмеиваться. Кое-кто даже называет за глаза фантазером, а он не мыслит себя вне архитектуры, как нельзя сегодня представить историю русского зодчества без имени Росси. Карл Иванович трудится истово и самозабвенно. А может, именно в этом жаждет найти отдохновение от многочисленных домашних забот?

Задача непростая. На южной оконечности площади, на левом берегу Мойки там, где некогда собирался он возвести дворец Михаила Павловича, архитектор А. Штакеншнейдер построил великолепный дом для великой княжны Марии Николаевны, ставшей после замужества герцогиней Лейхтенбергской. Против него, на правом берегу Мойки по обеим сторонам Синего моста, архитектор Н. Ефимов начал возводить здания Министерства государственных имуществ. На северной стороне площади завершалось сооружение Исаакиевского собора. И все эти строения следовало как-то объединить, придать огромному пустырю вид, достойный столицы.

Скорее всего, в конце 1845 года зодчий составляет записку:

«Архитектор Росси принимает смелость представить два проекта местности Исаакиевской площади от Синего моста, с показанием строений казенных и частных в том виде, как оные ныне существуют.

По проекту № 1 предлагает оставить сию площадь в настоящем виде, тем более что она соответствует величию монументального вида здания Исаакиевского собора; но чтобы избегнуть однообразия на столь большом пространстве, предлагает на сей площади между обеими Морскими воздвигнуть из цельного куска Сердобольского гранита обелиск соразмерно величине и приличию площади и собора, а у квадратного подножия обелиска с каждой стороны поставить фигуры, изображающие четыре главнейшие реки Российской империи в виде фонтанов; также устроить вокруг оного приличные газовые фонари, которые не только будут украшать вид площади, но освещением будут полезны местности.

По чертежам № 2 Росси предлагает устроить между обеими Морскими сквер с железною решеткою и газовыми фонарями для приличного освещения площади, посреди сквера устроить фонтан, чтобы придать местности живость, а объему площади красивый вид, не отнимая монументального вида Исаакиевского собора.

Также предлагает устроить бульвары с боковых сторон у вновь строящихся домов у Синего моста, чтобы скрыть бо́льшую часть неправильных выступов обывательских строений между Морскими, каковые бульвары не будуг стеснять приезда к означенным домам, потому что от бульвара до строения ширина до шести саженей, более нежели проезд от строения до реки Мойки.

Архитектор Росси полагает, что по сему второму проекту вид всей местности, столь огромной площади, будет иметь приличное образование: Исаакиевский собор сохранит свою монументальную важность, зелень сквера и боковые бульвары украсят местность, скроют бо́льшую часть неправильных выступов, а из Мариинского дворца перспективный вид будет удовлетворителен для глаз».

Задумывая в свое время устроение «правильной» площади против Зимнего дворца, Карл Иванович мечтал поставить в центре большой обелиск. Тогда обелиск заменили триумфальной колонной. Теперь он решил водрузить ее перед Исаакиевским собором. Размечая Михайловскую площадь, зодчий собирался в центре сделать огромный фонтан. Государь не одобрил замысла. Сейчас Росси включил этот фонтан, украсив его скульптурами, в проект № 2.

О фонтанах по обе стороны Александровской колонны мечтал в свое время и О. Монферран. Потом, в начале 1850-х, он предложил устроить сразу три больших фонтана на пересечении Адмиралтейского проспекта с разбегающимися от него Невским, Гороховой улицей и Вознесенским проспектом. Но и это предложение не было принято. Изрезанный речками и каналами Петербург с его почти постоянно промозглой погодой не желал искусственных водоемов и водометов…

Проекты устройства «правильной» площади к югу от Исаакиевского собора были последней попыткой Карла Росси участвовать в преобразовании города. Не было больше сил, желаний, возможностей.

Сорок лет назад, в 1805 году, он подал свой первый проект – сооружения Адмиралтейской набережной. Мечтал, что воздвигнет памятник, который превзойдет «…своим величием все, что создано европейцами нашей эры…», но, увы, не получилось. Набережную строить не разрешили. Однако за прошедшие четыре десятилетия Карл Росси сумел придать столице Российской империи новое обличье, создал неповторимые ансамбли. Только новых площадей он образовал восемь и три старых перестроил. Он честно трудился. Сеял семена свои утром и вечером, не давая отдыха руке, потому что не знал, какие удачнее будут или какие равно хороши окажутся. И теперь имел право радоваться и гордиться.

III

Всем людям нужно какое-нибудь убеждение, какая-нибудь нравственная точка опоры. Было когда-то сказано: всему свое время и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать… время искать и время терять… Карл Иванович свято верит в мудрость этих слов. Они помогают ему удержаться от чрезмерной радости. Они облегчают горечь разочарований и утрат. С годами их становится все больше.

В дружный и веселый дом Росси смерть пришла впервые в 1841 году. После недолгой болезни умерла младшая дочь Леонтина. Случилось это в гнилом ноябре. Сначала ударили морозы, а потом вдруг оттепель, да такая, что на Неве начался ледоход. В Петербурге объявилась повальная простудная болезнь, и Леонтину не смогли уберечь.

Беда никогда не приходит одна. 5 июня 1842 года канцелярия Министерства финансов, для которого архитектор все время выполняет отдельные поручения, подает прошение на высочайшее имя: «Архитектор Росси имел несчастье потерять зятя, капитана 2-го ранга и командира фрегата “Цесаревич” Тихоновича, который умер у него в доме, оставя жену и двух дочерей без всякого состояния, и сам Росси, стесненный крайним своим положением… не имеет средств даже к приличному погребению». Овдовела старшая дочь, Зинаида, обвенчавшаяся с Тихоновичем в январе 1837 года.

Бывшему придворному архитектору просить помощи на похороны зятя, конечно, унизительно, но постоянное безденежье уже приучило Росси прятать гордость в карман. К тому же он ведь немало сделал для императорской фамилии и теперь вправе надеяться на внимание. Государь Николай Павлович милостиво выделяет коллежскому советнику 600 рублей серебром на печальную церемонию. В этот же день дочери действительного статского советника Степанова пожаловано на свадьбу 750 рублей. Табель о рангах соблюдается свято.

Уметь распоряжаться деньгами, разумно вести хозяйство не было дано ни госпоже Гертруде Росси, ни ее сыну. Видимо, наклонностей деловой хозяйки была лишена и Софья Андерсон. За три месяца до смерти зятя архитектор уже взял в счет жалованья 3000 ассигнациями в долг. Правда, не исключено, что понадобились они для отправки старшего сына Александра в Италию на учебу. Проявив отменные способности в занятиях архитектурой, он получил право поехать за границу пенсионером Академии художеств. Возможно, без прошений отца дело не обошлось. Еще в 1835 году Александра Росси наградили серебряной медалью Академии и присвоили звание свободного художника. В ноябре того же года он просит зачислить его помощником архитектора при Кабинете Его Императорского Величества. И вот только теперь отъезжает в Рим для совершенствования мастерства. Карл Иванович счастлив – род зодчих Росси не угаснет.

Пора всерьез подумать о будущем остальных детей, Болезни и годы всё чаще и сильнее напоминают о себе. 11 февраля 1843 года Карл Иванович в очередной раз подает прошение об усыновлении мальчиков, рожденных Анной Больцини. И снова приходится собирать различные бумаги и сведения, и, как прежде, скрипя крутится тяжелая канцелярская машина. Наконец, следует монаршее согласие. Теперь уже никто не сможет обозвать Александра, Михаила, Карла и Льва «бастардами».

Год 1843-й завершается небольшой радостью. Овдовевшая Зинаида вновь выходит замуж. По сему поводу архитектор пишет очередное прошение на высочайшее имя: в связи с тем, что дочь выходит замуж за подполковника Генерального штаба Е. Чирикова, прошу выдать пособие из Государственного казначейства 5000 рублей серебром с вычетом в течение шести лет из пенсии 3000 рублей ассигнациями в год. 12 октября император отдает повеление: исполнить. Теперь можно немного перевести дух: Зинаида пристроена хорошо. У Егора Ивановича свое имение в Холмском уезде Псковской губернии. Когда через несколько лет подполковник решит построить там новый барский дом, Карл Иванович подготовит для него специальный проект…

Итак, кажется, наконец все начинает складываться благополучно. Александр в Италии, Михаил заканчивает Дерптский (ныне Тартуский) университет и, наверное, пойдет на службу в Министерство иностранных дел. Карл – юнкер, решил посвятить себя военной карьере, Лев служит мичманом в 24-м флотском экипаже. Непонятны склонности самого младшего – Николая. Он пока ходит во Вторую Петербургскую гимназию. И как хорошо, что именно туда. Все лето город только и говорил о страшном событии, приключившемся в Корпусе путей сообщения. Мальчики-кадеты освистали учителя-офицера, обращавшегося с ними ужасно грубо. Тогда шестерых зачинщиков бросили в подвал до высочайшего решения. Оно вскоре последовало: детей прогнали сквозь строй перед всем заведением. Доктор, там присутствовавший, отказался отвечать за жизнь некоторых из них. Затем несчастных лишили дворянства и по этапу, как колодников, отправили на Кавказ служить солдатами. В гимназии подобное зверство невозможно. А Вторая Петербургская особенно славится своими разумными преподавателями…

Преждевременная радость всегда близорука. Весной 1844 года тяжело заболели Карл и Лев. Ухудшилось здоровье жены: стали одолевать мучительные боли. Еще прошлым летом врачи настоятельно советовали поехать на остров Эзель (теперь Сааремаа) лечиться грязями. Выполнить совет не представилось возможным: деньги ушли на свадьбу Зинаиды. Поэтому 27 января 1844 года Карл Иванович пишет очередную слезницу: «По случаю тяжкой болезни жены моей и двух сыновей, из коих один находится в Свеаборге, а другой в Нарве, я вынужден был сделать значительные издержки на лечение первой и все, какие имел деньги, послать последним, а затем сам с семейством претерпеваю совершенный недостаток».

Конечно, следует немедленно поехать за границу и показать жену лучшим врачам, но для этого нужны большие деньги. Вдобавок к существующим трудностям опубликован новый указ о поездках за рубеж. Молодых людей до двадцати пяти лет вообще не пускают. Остальные должны платить пошлину – 100 рублей серебром. После этого могут поездку разрешить, а могут запретить. Указ – дитя страха перед европейской «революционной заразой». Рассуждения правительства просты: меньше будут ездить, меньше опасных идей проникнет в Россию. В случае, если ты болен и жаждешь лечения, то тебе милостиво дозволяется умереть дома.