Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Фасад восточный обращен в сторону Миллионной улицы. Там поселились знатнейшие люди государства. Подъездом с этой стороны пользуются часто. Сюда прибывают для служебных докладов, на малые вечера и приемы. Боковые крылья фасада уступами выдаются далеко вперед, образуя положенный по традиции вместительный курдонер. Окна на фасаде малой ширины. Другие не нужны для жилых и служебных покоев. Только центр подчеркнут окнами ширины средней. Строго и торжественно глядит фасад на вытянувшуюся чуть сбоку улицу великолепных дворцов и особняков.

Южная сторона обращена к огромному Дворцовому лугу и протянувшейся за ним главной сухопутной дороге – Невской першпективе. Этим ликом дворец, как символ величия и роскоши могущественного государства, взирает на город. Усложненность фасада призвана, с одной стороны, вызвать у обывателя восторг и почтение, а с другой – связать дворец с многогранным и многоликим городом. Три выступа – большой в центре и два малых по краям здания – придают фасаду внушительную торжественность. Тройная арка въездных ворот подчеркивает его центр.

Арка ведет во внутренний двор, к парадному подъезду, расположенному прямо напротив. (Вспомните проезд во двор воронцовского дома и парадный подъезд во дворе строгановского.) Центры боковых ризалитов отмечены массивным крыльцом на колоннах. В южной части дворца размещаются жилые покои. Углы выступов, трехчетвертные колонны, мощные карнизы, четырнадцать фигурных обрамлений окон рождают при свете дня бесконечное движение теней и бликов.

Северный фасад смотрит на Петропавловскую крепость – внушительный аргумент власти. Его сдержанная величавость соответствует широкой и суровой Неве, некогда главной артерии города, по которой вышла Россия под гром пушек в Европу. Чуть выдаются вперед (всего лишь на 5 метров) боковые ризалиты. Окна в них большие и широкие. В галерее – окна среднего размера. В северной части дворца расположены парадные покои. Белые колонны то чередуются с оконными проемами, то оставляют простенки гладкими, то группируются попарно. Усложняются от углов к центру наличники окон. А над всем по центру фасада – мощный фронтон с возлежащими фигурами Нептуна и Марса. Все вместе создает неповторимый торжественный ритм, присущий только Зимнему дворцу.

К парадному подъезду, через тройную арку во двор, в дни больших праздников подкатывают красные дворцовые кареты и зеленые – Коллегии иностранных дел. Сановитые гости вступают в просторный вестибюль.

Трехпролетная галерея из мощных столбов-пилонов, украшенных с востока и запада сдвоенными колоннами (подобная в миниатюре была некогда создана в Руентальском замке), направляет движение гостей к парадной Посольской (ныне Иорданской) лестнице. Широкий марш ведет наверх. Первые ступени еще в полутьме. Шаг, другой, десятый… И посетитель оказывается в центре залитого светом и золотым мерцанием пространства. Окна в вышине. Здесь только основание всего сияющего и сверкающего объема. Льющийся сверху свет отражается беломраморными простенками, изысканными рамами из золоченых гирлянд и делает все легким и праздничным.

На первой площадке лестница разветвляется на два мраморных потока к площадкам средним, а оттуда – на верхнюю галерею, открывающую вход в парадные покои дворца. Здесь подлинное торжество яркого сияния. Огромные с закруглениями окна. Такие же зеркала, привезенные из Парижа. Десятки, а может, и сотни светильников с горящими цветными огоньками хрустальных подвесок. Вечерами желтые огоньки бесчисленных свечей, тихо колеблясь, отражаются на позолоте резьбы, полированном мраморе и медных балясинах лестничных маршей. Подобные решения зодчий уже использовал в Петергофском и Царскосельском дворцах, но высшего совершенства достиг только здесь. Даже много видавшие иноземные послы останавливались в изумлении перед величием и роскошью парадной лестницы.

Четыре аллегорические фигуры – Правосудие, Милосердие, Воинская доблесть и Процветание торговли – строго взирают со своих постаментов на входящих.

Широкий дверной портал в массивной раме из позолоченных колонн и полукруглого сандрика с картушем открывает доступ в парадную Невскую анфиладу. По бокам портала – Марс и Аполлон, символы военной и духовной мощи России.

Бесшумно распахиваются массивные, украшенные затейливой резьбой двери. Сверкающая зеркалами, золотой лепниной и полированным мрамором светлая анфилада парадных залов уводит к подножию трона властительницы великой державы.

Рожденные фантазией архитектора лепные и резные гирлянды заполняют простенки. Зеркала в золоченых рамах многократно отражают огни многочисленных жирандолей. Плафоны с аллегорическими фигурами «прорывают» потолок, иллюзорно увеличивая высоту покоев. Цветной паркет ложится под ноги затейливыми узорами. Все вместе – праздничная симфония цвета и света.

Франческо Бартоломео Растрелли – первый и, пожалуй, крупнейший в истории русской архитектуры зодчий, сумевший объединить в единое логическое целое разнохарактерные творения мастеров живописи, ваяния, резьбы, лепки, литья и ковки.

Подобное многоцветье и многодельное единство – веление времени. Ученый и мыслитель России середины XVIII столетия М. В. Ломоносов сформулировал это требование: «Россия, распространяясь широко по Вселенной, прославляясь победами… и привлекши к себе прилежное внимание окрестных народов, яко важнейший член во всей европейской системе, требует величеству и могуществу своему пристойного и равномерного великолепия, какового ниоткуда приобрести невозможно, как от почтенных художеств…»

Пройдут десятилетия. Забудутся мудрые слова Ломоносова. «Пристойное и равномерное великолепие» станут утверждать другими и более дешевыми, и более изысканными способами. Предадут надолго забвению многотрудный опыт Растрелли, а монументальный массив дворца впишется всеми своими фасадами, всем своим объемом в ансамбль города и начнет свою вечную жизнь в его пространстве.

Ни один европейский дворец того времени не может равняться с Зимним по внушительности и грандиозности. Дворец – вершина русского барокко середины XVIII века, его завершение и начало конца. Именно в Зимнем Растрелли довел до совершенства те композиционные и архитектонические приемы, которыми пользовался все предыдущие годы. Применение многочисленных колонн, мощных фронтонов, усложненных наличников – все способствует созданию трехмерного пространства и насыщает фасад такой динамической силой, что дальнейшее ее нагнетание грозит переходом в статичность. Вместе с тем Зимний дворец геометрически четок в своем плане. А все его четыре фасада, наружных и дворовых, решены в едином архитектоничном ключе. И в этом сочетании заданной строгости и нагнетенной до предела динамики ощущается некая противоречивость, скрытая и, может, до конца не осознанная борьба нового художественного мировоззрения с барочными традициями, преодолеть которые обер-архитектор не мог.

Последнее, самое грандиозное и самое великолепное творение Франческо Бартоломео Растрелли занимает площадь 10 441 квадратный метр. В нем 1050 помещений, 1886 дверей, 1945 окон, 117 лестниц. Замысливая строительство дворца, Елизавета Петровна объявила, что «империя пришла в такое благосостояние, в каком никогда еще доселе не бывала», и посему срочно повысила цену на соль, доведя ее до шести копеек за фунт. К моменту окончания строительства за Штатс-конторой числилось уже 6 миллионов рублей недоплат. Зимний дворец обошелся России в 2,5 миллиона рублей, а каждый рубль соответствовал 18 граммам серебра.

Последние годы

I

Тревожный грохот кованых солдатских башмаков разбудил генерал-майора, кавалера ордена Святой Анны, обер-архитектора графа де Растрелли утром 28 июня 1762 года. Был восьмой час, но уже всю Невскую першпективу заполнили кричавшие «Виват императрице Катерине Алексеевне!» гвардейцы Измайловского, Семеновского, Преображенского полков. А от Невского монастыря, от Смольного двора под барабанный бой шли и шли новые регименты, скакали бравые конногвардейцы.

Своенравная дворянская гвардия, призванная охранять двор и священную особу правителя, совершила очередной переворот.

Наблюдая за взволнованным людским морем, Франческо Бартоломео Растрелли мог припомнить, как без малого сорок лет назад такие же гвардейцы усаживали на трон вдову царя Петра. Шестнадцать лет спустя их сыновья морозной зимней ночью внесли на руках во дворец дочь Петра – Елизавету.

Тогда кричали о национальном духе и старались изничтожить все ненавистное – иноземное. В первую очередь – немецкое.

А теперь внуки тех первых гвардейцев снова тянули на престол чистокровную немку, даже по-русски говорившую с акцентом. Было что-то в этом непонятное, тревожившее.

Недовольство, даже неприкрытое, царствованием Петра Федоровича давно ощущалось в городе. Чего только не болтали меж собой обыватели – начиная от прислуги и лавочников, кончая ловкими придворными. Со смертью царицы Елизаветы все разделились на две партии: приверженцев взбалмошного внука царя Петра – императора Петра Федоровича – и затаившихся друзей красивой и расчетливой императрицы. Конечно, при такой неустойчивости можно ожидать всего: скорее, ареста Екатерины и коронации новой императрицы – Елизаветы Романовны Воронцовой, племянницы канцлера Воронцова. Того самого, которому он, Растрелли, построил тут неподалеку великолепный дворец. Да, такого следовало ожидать, но не переворота… Каково-то будет теперь ему, награжденному свергнутым императором?

События меж тем развертывались с невероятной быстротой. Рассказывают очевидцы.

Г. Р. Державин: «Армейские полки примыкали, по приведении полковников к присяге, по порядку, к полкам гвардии, занимая места по улицам Морским и прочим, даже до Коломны. А простояв тут часу до восьмого, девятого или десятого, тронулись в поход обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнаженную шпагу…»

Ювелир Е. Позье: «Все войска, которые остались в городе, стали шпалерами вдоль улицы и так простояли всю ночь. Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило.

Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало.

Я позвал из окна одного знакомого офицера и просил его зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я заявил ему свои опасения. Офицер объявил мне, что невозможно запретить солдатам погулять, но что он надеется, что императрица, арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все кончится».

Г. Р. Державин: «С того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам расставлены были. В таком военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание свое имела, дней с восемь…»

Екатерина арестовывает (правда, ненадолго, чтобы затем отправить в почетную ссылку) приближенных Петра III – Гудовича, Волкова, Мельгунова.

6 июля приходит известие о смерти Петра III от «геморроидальных колик». Так в официальном манифесте названо убийство, свершенное Алексеем Орловым и Федором Барятинским.

Тучи над головой Растрелли сгущаются быстротечно.

17 июля Сенат вносит предложение: «Так как Ея Императорское Величество принятием императорского престола толико излияла всем Ея верноподданным матерних щедрот… то Сенат… признавает в безсмертную Ея Императорского Величества славу сделать монумент». Это важнейшее государственное дело поручено Ивану Ивановичу Бецкому, которому надлежит подать в Сенат свое мнение «с планами статуй, обелискам и медалям…».

О Бецком следует рассказать подробнее, ибо сыграл он роль немалую в судьбе обер-архитектора. Незаконный сын любимца Петра I, генерал-фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, попавшего в начале Северной войны к шведам в плен, родился в Стокгольме в 1704 году. Почти сорок лет прожил он за границей, в основном в Париже, где свел близкое знакомство с энциклопедистами. Их взгляды на искусство, на воспитание и обучение юношества, на роль «третьего чина людей» – третьего сословия в жизни государства произвели на Ивана Ивановича Бецкого глубокое впечатление.

Между прочим, в 1728 году Бецкой был представлен Иоганне-Елизавете Ангальт-Цербстской (матери будущей Екатерины II) и стал ее нежным другом. В 1729 году, как раз в тот год, когда родилась будущая русская императрица, Иван Бецкой срочно выехал в Россию. Правда, ненадолго, но с той поры, вплоть до самой его смерти, до 1795 года шел среди знающих людей тихий слух, что именно он был отцом новорожденной.

Петр III, едва взойдя на престол, срочно вызвал Ивана Ивановича Бецкого из Парижа. Отдавая должное его уму и вкусу, император поручил ему главное начальство над Канцелярией строения императорских домов и садов, а также пожаловал его в генерал-поручики.

Из всех приближенных ненавистного мужа Екатерина II не тронула только Бецкого, поручив ему впоследствии многие другие должности. Так обер-архитектор граф де Растрелли оказался в подчинении у просвещенного и очень умного человека, «который в занятиях искусством не мог терпеть никого, кроме французов». Убежденный сторонник классицизма обрел право рассматривать и утверждать проекты верного приверженца барокко.

О том, как складывались отношения генерал-поручика и генерал-майора, можно только строить предположения. Правда, через два года стареющий архитектор напишет императрице: «Эта перемена меня крайне опечалила…» Сдержанно, но с нескрываемой горечью и обидой.

Последовавшие вскорости события – красноречивее письма.

27 июля 1762 года зять Растрелли, архитектор итальянской нации Франческо Бартолиати, взятый к строению Воскресенского Новодевичьего монастыря, просит увольнения с положенным апшитом, в связи с отъездом на родину.

2 августа 1762 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется объявление: «Граф Растрелли с фамилиею своею едет отсюда на некоторое время в свое отечество; и имеющие до него какое дело, явиться могут в доме его что на Невской першпективе против Гостиного двора».

7 августа зять графа де Растрелли уволен в отставку.

10 августа Екатерина II подписывает указ об увольнении самого обер-архитектора в отпуск «для пользования болезни в Италию на год с выдачей полного жалованья без вычету» с единовременной дачей в подарок 5000 рублей.

24 августа обер-архитектор отсылает письмо Никите Ивановичу Панину, ведавшему всеми иностранными делами империи и судьбой иноземцев, проживавших в России.

«Монсеньер.

Я несколько раз имел честь явиться заверить Ваше Сиятельство в моем почтении и попрощаться с Вами, и каждый раз я с огорчением узнавал, что Вашего Сиятельства нет дома; вследствие того, что я не имел счастья встретиться с Вами, то позволю себе попрощаться с Вашим Сиятельством этим письмом и выразить Вам мое нижайшее почтение, а также нижайше поблагодарить за все благодеяния, оказанные мне Вашим Сиятельством за время моего пребывания здесь – пожелать Вам и всей Вашей семье совершеннейшего здоровья, благополучия, выполнения всех этих пожеланий, умоляя оказать мне честь сохранением воспоминаний обо мне, в то время как я остаюсь на всю жизнь с совершеннейшей признательностью и глубоким почтением нижайшим, покорнейшим и обязательнейшим слугой Вашего Сиятельства.

де Растрелли

Р. S. Господин граф Ротари, чувствующий себя не совсем здоровым, просил меня представить Вашему Сиятельству следующую записку, так как ему совершенно необходимо получить возможность отправиться в Москву, он умоляет Ваше Сиятельство не забывать его».

Грустное прощальное письмо. Ощущение, что Растрелли уже не надеется на будущую встречу. Неужто замыслил обер-архитектор навсегда покинуть Россию, как сделал это, по свидетельству Я. Штелина, сорок лет назад его наставник и друг их дома Никколо Микетти: «взял отпуск для поездки в Рим и деньги на проезд, чтобы снять там план, разрез и фасад с некоего дворца. Вернулся, забыв это сделать, и вновь взял деньги на проезд, не вернулся и очень разгневал царя в 1723 году».

За сорок лет многое изменилось в России, и утрата одного да еще стареющего архитектора теперь никого не гневала…

И вот уже вместительные кареты, запряженные цугом, увозят фамилию Растрелли прочь из России. Обер-архитектор едет тем же путем, что сорок шесть лет назад приехал сюда. Встают перед ним разрушенные башни Нарвы, увенчанные петушками шпили рижских соборов, необжитый, незаконченный Митавский дворец. Франческо Бартоломео возвращается ко дням своей молодости. Появляющаяся временами апатия и быстро приходящая усталость – по его мнению, результат долгих лет слишком напряженной деятельности и отсутствия разумного отдыха. Возраст, как он считает, здесь ни при чем. В глубине души зодчий еще надеется, еще уверен, что найдет в другом месте применение своему таланту и мастерству. Еще создаст нечто, способное поразить воображение истинных ценителей прекрасного.

За Кенигсбергом путь лежит на Берлин. Оттуда на Франкфурт, Страсбург, а там недалеко и до Парижа. Впереди Милан, Флоренция, Рим.

Трудно описывать мысли и переживания человека, очутившегося почти через полстолетия в городе своего детства или впервые попавшего на землю своих предков, о которой так много слышал и так много знал. Такое нужно пережить самому. Нам не известны ни письма, ни записи Растрелли об этом вояже. И потому мы не будем воссоздавать его раздумий и впечатлений. Хотя узнать о них и понять их необычайно интересно и даже важно. Не мог талантливый архитектор проехать мимо недавно возведенных домов, дворцов и храмов. Не мог остаться равнодушным к новой архитектурной моде, появившейся полтора-два десятилетия назад. Но принять ее, увлечься ею – вряд ли. Очень нелегко человеку в преклонные лета признаться даже самому себе, что пережил свое время.

Год отсутствовал Растрелли в Петербурге. В августе 1763-го, с тайной надеждой, что все еще уладится, все образуется, он вновь с семьей вернулся в дом на Невском. Но ведь это только говорится и думается, что все образуется. К прошлому обычно нет возврата. Просто привыкают к новым условиям, к новым порядкам, а привыкнув, изыскивают для себя какие-то небольшие удобства и приятности. Живуч человек, и велика его приспособляемость.

Не успел Растрелли еще как следует расположиться после длительного странствия, как некие доброжелатели поспешили рассказать ему последние столичные новости.

Императрица назначила комиссию из генерал-аншефа Чернышева, генерал-поручика Бецкого (опять этот Бецкой!) и вице-полковника Дашкова для регулярного строения Петербурга. Отправлен в заграничный вояж граф Иван Шувалов, любимец покойной Елизаветы. Уехал в Европу «для поправления здоровья» канцлер Воронцов. Правителем Курляндии вновь стал благодетель Растрелли, герцог Эрнст Иоганн Бирон. Но самое главное: приглашенный из Парижа еще Шуваловым архитектор Деламот переделывает внутренние покои Зимнего дворца. Доброжелатели пересказали даже остроту Деламота: «Я выбрасываю стены через окна!»…

Франческо Бартоломео Растрелли решил предпринять последнее усилие вернуть прошлое. Он обратился с письмом к самой императрице:

«Ваше Священное Императорское Величество, беру на себя вольность с нижайшим почтением доложить Вашему Императорскому Величеству, что получив благодаря Вашей доброте разрешение отправиться на один год в Италию и получив одновременно в подарок 5000 рублей с тем, чтобы совершить мое путешествие с наибольшим удобством, за что я приношу свою бесконечную благодарность Вашему Императорскому Величеству, по возвращении же своем я был бы счастлив продолжить мою ничтожную службу при Вашем Императорском Величестве на том же положении, на каком я был поставлен Вашими августейшими предками; однако Ея Величество приказало господину Великому Маршалу, графу де Сиверсу известить меня, что в будущем я должен зависеть единственно от начальника Канцелярии строений, а не от двора. Эта перемена меня крайне опечалила, ибо после стольких лет службы я увидел себя лишенным счастья получать Ваши драгоценные указания, чем я всегда был почтен в прошлом, и это заставляет меня с большим сожалением покорнейше просить о моей отставке, не имея возможности согласиться быть подчиненным иным распоряжениям, нежели те, которые я получал до сего времени. Я надеюсь, что старый слуга, прослуживший 48 лет, который всегда выполнял свой долг на протяжении столь длинного промежутка времени, будет иметь счастье получить от Вашего Императорского Величества, по Ея высокой милости, предписание о назначении мне какого-либо возмещения, дабы я мог жить с семьей на своей родине и постоянно молить Всемогущего, чтобы Он сохранял драгоценные дни Ея и Ея Августейшего Наследника.

Вашего Священного Императорского Величества нижайший, послушнейший и покорнейший слуга

граф де Растрелли».

Письмо передано Ивану Перфильевичу Елагину, состоящему «при собственных Ея Величества делах у принятия челобитен». Остается ждать и надеяться: вдруг не примут отставку и все возвратится на круги своя. Но ответ не заставляет себя ждать.

23 октября 1763 года следует указ: «По всеподданнейшему Нам прошению обер-архитектора графа Растрелли, в рассуждении старости его и слабого здоровья, всемилостивейше увольняем Мы его от службы Нашей и при том за 48-летнее усердие и добропорядочное оной продолжение повелели Нашей придворной конторе производить ему, по смерть его, пенсиону по тысяче рублей в год».

Все кончено. Так молодой барин отправляет старого слугу, неспособного к службе на новый манер,

Остается думать, как жить дальше. Растрелли обращается в Сенат с просьбой подтвердить воинское звание генерал-майора, присвоенное Петром III. Во все времена военные получали пенсию больше, чем штатские.

Декабря 18 дня 1763 года Сенат отправляет свое мнение генерал-прокурору Александру Ивановичу Глебову:

«Обер-архитектор граф Растрелли поданною челобитною между иным просил всеподданнейше Ее Императорское Величество, чтобы пожалованный ему бывшим императором чин генерал-майорский всемилостивейше подтвердить соизволила, на который чин, хотя письменного указа тогда еще не последовало, однакож в доказательство предъявил данный ему при отъезде его в отпуск в Италию паспорт за рукою канцлера графа Воронцова, в котором он, в силу того пожалования, именован генерал-майором. Ее Императорское Величество повелеть изволила, тот паспорт… с тем, чтобы оный, при сочинении ему графу Растрелли абшида, представили правительствующему Сенату на рассмотрение».

Нет уже в России канцлера Воронцова. Нет письменного указа на генеральский чин. Для правильного движения государственной машины документ важнее человека. Нет указа – нет генерала. И платить пенсию некому…

Несмотря ни на что, обер-архитектор продолжает еще по привычке исполнять обязанности придворного. Двор, в свою очередь, не отталкивает старика.

В Камер-фурьерском журнале за 1764 год записано, что придворному обер-архитектору графу Растрелли послана на 3 февраля повестка: приехать ко двору для поздравления государыни в одиннадцатом часу утра, в цветном платье. Всего повесток 55. У Растрелли номер 34-й. Между графом Я. Брюсом и вице-адмиралом С. Мордвиновым.

Судя по архивным бумагам, Растрелли еще раз пользуется этим представившимся случаем и просит о вспомоществовании. Императрица отказывает, хотя всячески подчеркивает свое уважение и признательность старому слуге. Но одно уважение не приносит заказов и не увеличивает доходов.

Будущее, даже близкое, предстает в неприглядном виде. И как это ни странно, как ни грустно, но придать этому будущему пристойное обличье можно только обратившись к прошлому. Еще в августе 1763 года, возвращаясь из Италии, Растрелли встретился в Митаве с Эрнстом Иоганном Бироном. Вернувшись из ссылки и подписав затребованные императрицей Екатериной условия, он вновь стал герцогом и правителем Курляндии. Давний покровитель зодчего, сам познавший горечь унижения и нищеты, предложил своему бывшему архитектору вернуться к старой должности, к старым делам. Ведь незавершенные и разграбленные дворцы в Руентале и в Митаве ждут своего создателя…

Тогда, еще на что-то надеясь, Растрелли не дал окончательного ответа. Теперь в предложении Бирона зодчий видит единственное спасение. Вот почему в конце марта 1764 года жена и дочь с мужем отъезжают к герцогу. Сам Растрелли еще задерживается. Следует навести окончательный порядок в хозяйственных и денежных делах. Под всем следует подвести жирную итоговую черту…

Проститься с Россией оказалось тяжело. Разве можно легко и просто покинуть петербургскую землю, где похоронены отец, мать, дочь и сын. Разве можно выкинуть из памяти и сердца почти полвека жизни со всеми ее горестями и радостями. А радостей все же было больше. Здесь, и только здесь, пришли к нему великое мастерство и слава. В Петербурге оставлял он свою жизнь и своих неподвластных смерти детей – дворцы и храмы. Но и Петербург навсегда оставался в нем.

Однажды утром он отправился прощаться с ним. Как величественный монолитный монумент прошедшего времени, высился собор Смольного на восточной окраине города. В лучах раннего июльского солнца сияли четыре малых купола. Только центральный, незаконченный, темнел на фоне светлого неба, будто окутанный траурным крепом. Светились, разбрасывая золотые искры, фигурные купола Аничкова дворца. Замыкая Невский, вонзалась в небо игла Адмиралтейства. Справа от него прочерчивал небесную синеву шпиль Петропавловского собора. Прямо на линии Невского высился шпиль церкви Рождества Богородицы, сооруженной десятилетия два назад. От Аничкова моста виден тоненький шпилек Конюшенного двора. А меж всеми ними, над ровным строем двух– и трехэтажных домов, сияли белым луженым железом и позолотой купола церквей. Многочисленные вертикали и полусферы рождали своеобразную мелодию, присущую только этому городу.

Еще высились над Петербургом раззолоченные фигуры, венчавшие новый Зимний дворец. И зодчему представлялось, что их неспокойные позы рождены волнительными минутами прощания с ним. Великим зодчим, надолго определившим парадный лик молодой столицы Российской империи…

Когда было распродано теперь уже ненужное, уложены вместительные сундуки и баулы, перевязаны большие рулоны с тремя сотнями чертежей и рисунков, Растрелли отправил Никите Ивановичу Панину свое последнее письмо:

«Ваше Сиятельство.

Я позволю себе нижайше и покорнейше просить Ваше Сиятельство выдать мне разрешение на получение шести почтовых лошадей для моего путешествия, задерживающегося до настоящего времени.

После отъезда Ея Императорского Величества в Канцелярию была отправлена промемория относительно этого дела, но был получен отказ и объявлено, что без разрешения Вашего Сиятельства невозможно ничего выдать.

Поэтому я прибегаю к любезнейшей доброте Вашей Милости и надеюсь, что Вы окажете это благодеяние человеку, верно служившему при дворе в течение сорока восьми лет. Я сохраню сохраню (от волнения он так и написал дважды одно слово. – Ю. О.) до конца моей жизни вечную благодарность Вашему Сиятельству и буду молиться Господу о продлении драгоценных дней Вашего Сиятельства.

Имею честь быть с нижайшим почтением Вашего Сиятельства Вашей Светлости нижайшим, покорнейшим и обязаннейшим слугой

графом Растрелли

26 июля 17 64 года».

Августовским ветреным днем 1764 года заспанный солдат в потертом зеленом мундире медленно и безразлично поднял полосатую жердь, выпуская три тяжело груженные кибитки.

В первой из них, увернувшись в дорожный плащ, сидел немолодой господин. Из-под поднятого воротника виднелись грустные черные глаза, крупный нос и массивный подбородок.

Заскрипев, опустилась увесистая жердь, и кибитка покатилась, завевая за собой облачка пыли. Сначала медленно, потом все быстрее стали уплывать назад шпили и купола города. Господин тяжко вздохнул и еще плотнее завернулся в плащ.

Обер-интендант строений герцога Курляндского граф де Растрелли ехал в Митаву на новое местожительство.

II

С годами все труднее менять привычки и вкусы. С годами мы чаще припоминаем и сравниваем свое поколение с нынешней молодежью. И конечно, в наше время все было лучше – и нравы, и моды, и вкусы. Что поделаешь. Старость менее гибка и более консервативна. Франческо Бартоломео Растрелли, скорее всего, не был исключением.

Нет, это не домысел. Свидетели – интерьеры Руентальского дворца, созданные архитектором после переезда в Курляндию. Убранство Золотого зала – главного парадного помещения замка – удивительно напоминает убранство залов Петергофского дворца. В стиле барокко оформлены и прочие помещения Руенталя – то возвышенно-помпезные, то декоративно-игривые. Покинув Петербург, стареющий мастер не изменил своих взглядов, не отказался от своих привязанностей. Творить иначе не мог и не хотел. А переучиваться, переделывать самого себя было слишком поздно. За спиной лежала долгая и нелегко прожитая жизнь.

Вместе с обер-интендантом строений герцога Курляндского состарился и герцог Эрнст Иоганн Бирон. Двадцатилетняя ссылка надломила его. Не физически. Морально. Некогда энергичный, хитрый, расчетливый, он теперь старался как можно меньше заниматься делами, доверяя их старшему сыну Петру. Покойная жизнь в загородных дворцах прельщала бывшего фаворита и правителя огромной России больше, чем разбирательство интриг и ссор мелких курляндских дворянчиков.

Порой герцог и зодчий проводили вместе вечера у жарко полыхавшего камина. Им было что вспомнить, что рассказать друг другу. Два хороших знакомых, много повидавших на своем веку. Но недолго длилась эта идиллия. Летом 1765 года пополз по Митавскому замку слух – мол, жаждет молодой герцог Петр пригласить еще одного архитектора. Помоложе. Стареющий итальянец уже не моден, да и порученные дела исполняет с промедлением. Слух достиг Растрелли и окончательно лишил его покоя. Стало ясно: должность в Митаве не вечна. Следует подыскивать нечто другое, более надежное. А тут как раз удобный случай. Старый герцог решил послать своего обер-интенданта строений в Берлин. Пусть выберет и привезет добротные шелковые ткани для новых интерьеров. Растрелли обрадован. Он использует возможность, чтобы предложить свои услуги Фридриху II.

В европейских гостиных посмеивались над тайными страстями прусского короля: игрой на флейте и писанием стихов. Вместе с тем отдавали должное его покровительству писателям, ученым, философам. Вольтер, Мирабо и даже Руссо прославляли мудрого Фридриха. На милость «просвещенного» европейского монарха понадеялся Растрелли.