Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Украшали лепниной и скульптурой огромный зал во дворце вице-президента Коллегии иностранных дел барона Петра Шафирова. Знаменит барон был своей необъятной толщиной и столь же великой скупостью. Так что деньги за работу Растрелли получили только много лет спустя, да и то лишь после настоятельных просьб. А в украшенном отцом и сыном зале состоялось первое заседание Российской Академии наук.

По донесению Ульяна Синявина, работу «и у других обывателей они делали». Может, в числе этих «обывателей» и князь Хованский, родственник Шафирова, чей дворец поднялся на берегу Невы, к западу от Адмиралтейства.

Сорок лет спустя уволенный от службы архитектор составит реестр своих работ под длинным названием «Общее описание всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил в течение всего времени, когда я имел честь состоять на службе Их Императорских Величеств Всероссийских, начиная с 1716 года до сего 1764 года».

Попробуем разобраться, «как» и «что» заносит в свой реестр Франческо Бартоломео Растрелли.

Все пункты начинаются словами: «Я составил…», «Я руководил…», «Я выполнил…», «Я сделал…». За этим чувствуется профессиональная гордость зодчего. Он еще надеется обрести нового заказчика, нового покровителя, не сознавая, что время его прошло, а слава померкла. За этими словами скрывается и великое честолюбие, характерное для всех Растрелли, своенравие и нетерпимость, с которыми мы в дальнейшем еще столкнемся. Это по поводу «как записано».

Теперь «что записано». Упомянут и дворец князя молдавского, и дом Хованского. А вот работы в доме Апраксина и Шафирова не упомянуты. Может, как декоративно-оформительские они не представляли для автора архитектурного интереса? Всего с 1716 по 1730 год перечислено десять работ. Среди них – деревянный летний дворец царицы Прасковьи Федоровны, сведений о котором мы не имеем. Руководство постройкой каменного дворца Петра Великого тоже пока не подтверждено документами.

В «Общем описании…» упомянуто строительство загородной резиденции светлейшего князя Меншикова и его дворца на Васильевском острове. Известно, что семейство Растрелли многие годы пользовалось милостями и расположением Александра Даниловича. Когда в 1727 году могучего временщика, лишив всех чинов и богатств, отправляют в далекую и вечную ссылку на берега студеной Сосьвы, для любимцев опального, казалось бы, должны наступить тяжелые дни. Но случается невероятное.

Заклятый враг Меншиковых князь Иван Долгоруков, фаворит юного императора Петра II, заказывает именно Растрелли проект своего каменного увеселительного дворца. Архитектор с гордостью сообщает об этом в «Общем описании…».

Кто или что помогло молодому зодчему избежать опалы и остаться у дел. Может, сосед Левенвольде, один из близких приближенных отца императора Петра II? А может, талант самого молодого Растрелли?

Дворец построен не был. Планы Долгорукова разрушила неожиданная смерть пятнадцатилетнего императора. Чертежи дворца не найдены, и неизвестно, существовал ли такой проект. Но осталась от того года характеристика Франческо Бартоломео: «В российском государстве искусный архитектор… Инвенции его в украшении великолепны…»

Полет фантазии, фонтан идей – дар природы. То, что называют талантом. Развиться он может только благодаря постоянной напряженной работе. Ее хватало. Свидетельствует сам зодчий «Общим описанием…».

Годы 1716–1717 – создание модели Стрельнинского дворца.

Между 1719 и 1727 годами – наблюдение за строительством Зимнего дворца (на месте нынешнего Эрмитажного театра).

С 1721 до 1727 года – строительство дворца молдавского господаря Кантемира.

До 1722 года, до момента ссылки Шафирова, – работа в его дворце. Строительство дома для князя Хованского, родственника Шафирова.

В 1722–1723 годах – сооружение деревянного летнего дворца царицы Прасковьи Федоровны.

В 1724 году – участие в конкурсе на лучший проект здания Сената и Коллегий.

В 1725 году – создание модели будущего мавзолея Петру I.

До 1727 года – почти ежегодная работа во дворцах Меншикова – петербургском и загородных (плата за покровительство светлейшего).

Между 1728 и 1730 годами – создание проекта каменного дворца с садом для князя Ивана Долгорукова и проекта нового здания Арсенала в Москве.

Размещенные в хронологическом порядке, они помогают разрешить давнишний спор.

Еще в начале 70-х годов нашего столетия исследователи утверждали: молодой Растрелли выезжал из Петербурга в Италию или Францию на учебу. Поначалу писали так, не ведая всех фактов и документов о ранних работах Франческо Растрелли. Затем по традиции. Не мог не уезжать. Обязан был. Иначе как же сумел потом стать столь блистательным зодчим? Но факты, документы и хронология свидетельствуют: не уезжал. Только работал. Не покладая рук, во имя хлеба насущного и для удовлетворения неуемной жажды творчества.

На подмостках рядом с каменщиками, за чтением чужих чертежей, непосредственно у стола в часы рождения своих проектов постигал он знания, навыки, опыт архитектурного мастерства. Молодой Петербург стал его школой. Зодчие и строители города – учителями.

Было еще нечто, очень важное. Атмосфера дома. Воздух интересов и знаний, которым дышишь. Это остается у каждого на всю жизнь.

Особо ощутимой, почти осязаемой увлеченность архитектурой становилась в те вечера, когда при свете потрескивающих свечей шла неторопливая беседа с пришедшими друзьями и соотечественниками. Растрелли-старший немцев не признавал. Кровь у них вялая, скучная, разбавленная пивом. Потому ничего путного в искусстве создать не могут. К французам относился настороженно. Не сумел забыть Париж и великое непотребство Леблона. Встречаться с русскими было трудно. По незнанию языка не получалось легкой, быстрой беседы. Исключением из правила был Михаил Земцов. В нем находил все – талант, ум, приятность и еще знание итальянского языка. Вдобавок ко всему Земцов – ученик Доминико Трезини, друг Никколо Микетти и добрый сосед.

Во дворе бывшего дома Марфы Матвеевны, где разместились Растрелли, стоял небольшой каменный флигель – «палатка… в два покоя, меж ними сени и крыльцо каменное… под теми… погреб с выходом. Все оное строение поперешнику 4 сажени 2 аршина (около 10 метров), в длину на 10 саженей (около 21 метра). Покрыто черепицей».

В этой «палатке» в 1721 году поселился прибывший в Петербург талантливый итальянский зодчий Никколо Микетти, ученик знаменитого Карло Фонтана, певца позднего барокко. Когда, не выдержав тягот петербургской жизни, Микетти бежал в 1723 году в Италию, в «палатку» переехал его друг и помощник архитектор Земцов.

Порой для короткого отдохновения приезжал с Васильевского острова почетный гость – первый архитектор Петербурга Доминико Трезини.

Он был на шесть лет старше Бартоломео Карло и немало повидал на жизненном пути. И очень может быть, приглядываясь к Франческо Бартоломео, прислушиваясь к его почтительно высказанным суждениям, надеялся Трезини обрести в Растрелли-младшем верного ученика – «гезеля» и надежного помощника.

Еще Растрелли-старший особо привечал Гаэтано Киавери, приехавшего в Россию в 1720 году. Киавери задержался в Петербурге только до 1728 года. Кстати, он принимал участие в строении дома царицы Прасковьи на Васильевском острове. Потом уехал в Дрезден к королю Августу, где построил придворную церковь. Позже говорили, что это шедевр барокко. Бартоломео Карло церкви не видел, но с людьми соглашался. Верил в талант друга.

Для любимых гостей в доме специально хранили запас флорентийского. За бокалом отливавшего рубином вина говорили о высоком искусстве. Быструю речь дополняли еще более быстрыми и легкими штрихами свинцового карандаша. Тогда на белых листах бумаги возникали великолепные дворцы, храмы, их детали. Постепенно число осушенных бокалов замедляло речь, вино расплескивалось на стол, на бумагу, и тогда неродившиеся строения начинали истекать розовой кровью. Франческо сидел со всеми. Смотрел, слушал. Эти вечера, пожалуй, были самой лучшей, самой интересной учебой.

IV

К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла травой. Двор переехал в Москву.

По первому снегу проскрипел последний большой обоз. Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки, набитые архивными бумагами из Коллегий. Перетекал именитый люд в старую Москву.

Напоминала теперь Первопрестольная тесный постоялый двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы Екатерины Долгоруковой. Ехали в надежде на веселье и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола. Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца города на другой – услышать, узнать последние новости, последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили и кричали о захвате власти Долгоруковыми и Голицыными, о кондициях – письменных условиях, ограничивающих императорскую власть, о необходимости вольности дворянской. Москва гудела, готовая взорваться страшным пьяным скандалом с поножовщиной и кровопролитием.

Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены в судьбе – что там России – собственной, личной. В спорах и криках торопили время – в надежде на почет, в страхе перед бесславным концом.

Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции, ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась племянница Петра I принцесса Курляндская – рослая тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы, неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, – новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница, женщина умная и много пережившая, невеста Ивана Долгорукова – Наталья Шереметева, так описывала императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою выше, и чрезвычайно толста».

В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и задвигались, зашагали по небу от края до края огненные столбы с красноватым отсветом – невиданное в этих местах северное сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как пополз по Москве тяжкий шепот:

– Не к добру знамение… Плохой знак. Умоется Россия кровью…

В Петербурге того знамения не было. А официальные сообщения поступали, как положено, – деловые, убедительные и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило безвременье.

Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи. До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой итальянской семьи. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий, с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится модным придворным мастером.

Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся, раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой русской государыни Анны Иоанновны в Кремль…

О злопамятности герцогини Курляндской Франческо Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он, наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет, славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда не простит ему связь с Долгоруковым, не желавшим пустить ее на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда…

Представив себе ход мыслей молодого Растрелли, допустим еще одну маленькую вольность и вообразим возможный разговор отца с сыном:

– Глупец! Ты плохо разбираешься в людях, и в первую очередь в женщинах. Фортуна, тысяча чертей, начинает улыбаться нам, а ты не хочешь это видеть… Нищая курляндская герцогиня изголодалась по роскоши. Теперь ей нужны будут дворцы, кареты, платья, украшения… Ей мало будет всей России. Она проглотит ее очень быстро… А кто сможет построить ей дворцы, разбить парки, отлить красивые фигуры? Немцы? Они сделают скучно, без полета. Мы, и только мы. В этой гиперборейской земле нам нет сейчас равных. А мы напомним ей о себе… У нас есть все для этого…

Растрелли-старший сорвался с кресла и, гулко стуча каблуками, поспешил на второй этаж. Вскоре, тяжко отдуваясь, вернулся, неся в руках запыленный восковой бюст пожилой женщины.

– Вот наш пропуск к новой императрице. Наше дорогое подношение. Персона ее матушки, царицы Прасковьи Федоровны… Я сделал… – Он ткнул себя пальцем в грудь. – И мы ей об этом напомним. Тогда фортуна станет наша… – И, довольный, опять уселся в кресло. – Впрочем, императрице напомним не мы, а сосед наш Салтыков, ее дядюшка. Да и у покойного Левенвольде два сына, говорят, в большой милости у Анны… Если замолвят словечко, мы в долгу не останемся. Люди они корыстные… Надо ехать в Москву, к торжествам коронации, – стукнул кулаком по столу.

Ближайшее будущее определилось…

Оставлять в Петербурге дом без присмотра было неможно. И 20 марта 1730 года Растрелли-старший просит Канцелярию от строений принять «во охранение» его вещи, разрешив выехать с домочадцами в Москву для «собственной своей нужды».

Прошение начинает неторопливое странствие от стола к столу. Канцеляристов меньше всего волнует будущее какого-то итальянского графа. Многообещающие «завтра» и «тотчас» приводят в бешенство. И, презрев возможные неприятности, отец и сын решают направиться в Первопрестольную без промедления…

Москва встретила приезжих голубоватыми сугробами под весенним небом. Бесконечными заборами, черными стаями ворон и озабоченным, спешащим неизвестно куда и зачем людом. Город жил ожиданием коронации. В нетерпении пребывала и Анна Иоанновна. Но еще не готова была огромная, потому чуть неуклюжая корона из 2536 алмазов.

Первое впечатление – почти всегда самое верное. Бо́льшую часть жизни проведет Растрелли в Петербурге. На годы и на месяцы вынужден будет отъезжать в Курляндию и в Киев и снова возвращаться на берега Невы. Но Москва навсегда останется с ним. Многие годы спустя будет он не единожды перебирать листки с легкими быстрыми набросками ее удивительных памятников, и тогда вновь начнут оживать воспоминания: многоцветный Кремль и золотые пятиглавия его соборов.

С удивлением и интересом разглядывал Франческо Бартоломео непохожие на все ранее виденное кремлевские дворцы – красочное скопление разновеликих строений с крытыми переходами, галереями, узорными крылечками, башенками и затейливыми фигурными кровлями. С детства привыкнув к строгой ордерности западноевропейской архитектуры, он тщетно пытался уловить какую-либо закономерную связь и смену стилей. Но чем дольше вглядывался, тем сильнее крепло восхищение эмоциональностью и богатством фантазии русских зодчих. Их творения поражали своей оригинальной и ни на что не похожей красотой. Это была настоящая, еще непривычная ему Россия.

Существовали и другие дворцы. Заброшенные и промерзшие, стояли они у начала дорог, протянувшихся из Москвы в бескрайние просторы страны. Дворцы загородные, летние или путевые для отдыха во время поездок. Два из них привлекли особое внимание молодого Растрелли.

Один – на Воробьевых горах. Совсем на западный манер протянулся он в единой линии на 160 метров вдоль кромки обрыва. Второй этаж его представлял анфиладу одинаковых квадратных покоев. Каждая дверь стонала собственным голосом. Со стен свешивались оборванные, тронутые тлением цветные ткани и сукна, с потолков – полотнища беленых холстов, Кое-где громоздились ломаные скамьи, стулья, столы. В 80-е годы прошлого столетия дворец построили для веселых пиров и торжественных приемов. На смену им пришла старость, тлен, разрушение. В нищете и безмолвии умирал свидетель допетровской Руси.

Второй – пробуждал полузабытые, туманные воспоминания детства. Растрелли уже когда-то видел такие дворцы. Геометрически правильный двухэтажный объем с подчеркнуто выделенной трехэтажной центральной частью. Большие окна, балюстрада на крыше и свинцовые вазоны на столбиках. Все представительно и очень старомодно. Дворец напоминал верного слугу, доживавшего свой век после смерти хозяев.

Проезжая каждодневно мимо этого дворца с огромным садом вдоль берега Яузы, Растрелли все больше и больше привязывался к нему. Так, наверное, привыкают к старому человеку – много повидавшему и способному рассказать немало любопытного.

Когда-то, когда его, Растрелли, еще не было на свете, построил этот дворец боярин Федор Головин – генерал-адмирал и первый кавалер первого русского ордена Святого Андрея Первозванного. На шумных пирах адмирала охотно веселился царь Петр. Здесь же принимал он посла Людовика XIV. После смерти адмирала царь купил дворец для себя. Вдали от старых боярских усадеб, рядом с полюбившейся Немецкой слободой, где жили его первые учителя и дорогие сердцу люди, задумал он устроить свою московскую резиденцию. Потом поселился во дворце юный Петр II. В нем и скончался. Теперь умирал дворец…

Старинные русские храмы и дворцы, очевидно, должны были притягивать молодого Растрелли своей необычностью по сравнению с европейскими. Он снова и снова возвращался к ним, стараясь познать сущность их величавой красоты. С мастерством талантливого рисовальщика он сделал наброски соборов Кремля, церкви Николы «Большой крест», Успения на Покровке, в Дубровицах, Меншиковой башни. Даже тщательно вычертил их планы. Вдруг пригодятся в будущем…

28 апреля 1730 года Москва проснулась от радостного перезвона. Сначала ухнули разом колокола Ивана Великого, потом подхватили на церквах, ближних к Кремлю, а там пошло и пошло. Настал день коронации новой императрицы России.

В обед, когда расселись за столы, уставленные в Грановитой палате, началось всеобщее веселье и в душных покоях старого кремлевского дворца, и на Красной площади, куда сбежался неимущий московский люд. За первыми тостами последовали первые милости: кому новый чин с деревнями и живыми душами, кому орденскую ленту, а простонародью – фонтаны вина и туши наскоро зажаренных быков.

До семейства Растрелли черед дошел в самом конце мая.

За два прошлых десятилетия принцессе Анне наскучили холодные и тесные покои бедного курляндского замка. Теперь по праву она требовала пышности и роскоши. Не отвечали ее желаниям старые московские дворцы, разновременные творения от первого каменного государева двора при Иване III до узорчатых теремов Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Возжаждала иметь собственное строение, соответствующее ее новому положению.

Императрица соизволила повелеть возвести для нее дворец в Кремле, против цейхгауза (арсенала). Для ускорения работ приказано было призвать Растрелли в помощники «мастера палатного и каменного дела» Готфрида Шеделя. Десять лет состоял он при строительстве дворцов некогда светлейшего князя Меншикова. А немцы начали надолго входить в большую силу.

13 июня Растрелли подал смету стоимости нового дворца – 12 213 рублей 50 копеек. А в первых числах июля сотни мужиков и солдат начали рыть канавы под каменный фундамент нового императорского дома в Кремле. Для поспешания решено было возводить Анненгоф в один этаж и деревянный.

Денег на строение не жалели. 11 сентября архитектор просит еще 6500 рублей. Дают. Через три месяца еще одно прошение – на 2021 рубль 73 копейки. И снова дают без промедления. Тратить больше, чем рассчитано, стало привычным и даже модным.

Между двумя дополнительными сметами появляется долгожданный и радостный указ:

«Ее Императорское Величество указало именным Своего Императорского Величества указом: итальянской нации архитектору де Растрелли по учиненному с ним контракту быть при дворе Своего Императорского Величества придворным архитектором, считая сего 730-го года июня с 1-го числа (с которого он, Растрелли, обретался у строения нового Ее Императорского Величества дворца) впредь три года, а именно будущего 1733 года по 1 число, и делать ему всякое строение каменное и деревянное, какое от двора Ее Императорского Величества повелено будет, а Ее Императорского Величества жалованья давать ему по вышеписанному контракту по 800 рублей в год…» Указ подписал обер-гофмаршал двора Левенвольде.

Наконец фортуна, милостиво улыбнувшись, вошла в дом Растрелли. Путь к исполнению желаний был открыт.

А собственно говоря, кому из Растрелли она улыбнулась? Опытному Бартоломео Карло? Или нетерпеливому, талантливому Франческо Бартоломео? Не случайно Ю. Денисов и А. Петров, исследователи творчества Ф. Б. Растрелли, отмечают, что «взаимоотношения между Растрелли-младшим и его отцом в сфере их творческой деятельности остаются наиболее сложным и трудным для решения вопросом их биографии».

V

В Санкт-Петербурге и сейчас на Английской набережной стоит особняк – выдающийся памятник русского классицизма конца XVIII – начала XIX столетия. Одним боком он прижался к величественному зданию бывшего Сената. Парадным фасадом смотрит на широкую Неву, скованную гранитными берегами. Когда-то принадлежал особняк графине А. Г. Лаваль. В салоне графини бывали А. С. Пушкин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов. Здесь накануне 14 декабря 1825 года собирались декабристы. Еще ранее на этом месте стоял дворец хитрейшего и умнейшего министра Анны Иоанновны – барона Остермана, современника и свидетеля многих поступков героя книги.

Сегодня в особняке – читальный зал Российского государственного исторического архива. А сам архив, как мы уже знаем, хранится в зданиях бывших Сената и Синода. Большинство уцелевших документов о жизни и деятельности Франческо Бартоломео Растрелли (так же как и Доминико Трезини) находится именно здесь.

На столе папка с названием: «Дело о определении в службу Ея Императорского Величества архитектором графа Варфоломея де Растреллия». В папке несколько листков.

Лист первый:

«Подано сентября 28 дня 1736 года.

Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Анна Иоанновна, Самодержица Всероссийская:

Служил я нижайший Вашему Императорскому Величеству три года без жалованья вспоможением при родителе моем графе Варфоломее де Растрелли в архитектуре подлежащей и строениях и обучился как надлежит, а в службу Вашего Императорского Величества не определен.

Всемилостивейшая Государыня Императрица, прошу Вашего Императорского Величества да повелит Ваше Державство определить меня нижайшего в службу Вашего Императорского Величества к архитектурным делам с надлежащим жалованьем против прочих иностранных архитекторов, обретающихся сейчас в России.

Вашего Императорского Величества нижайший раб

граф де Растреллий».

Прошение противоречит указу от 10 ноября 1730 года. По указу граф Растреллий назначен придворным архитектором. В прошении шесть лет спустя просит принять на службу. Да вдобавок сообщает, что «служил… три года без жалованья… и обучился как надлежит…». Зачем же придворному архитектору учиться заново?

В прошении сказано: «…определить меня… в службу… к архитектурным делам с надлежащим жалованьем…» В деле – письма от 6 октября 1736 года в Адмиралтейство, Комерц-коллегию, Канцелярию от строений с запросами: кто из архитекторов сколько получает? И ответы: шестьсот… тысячу… восемьсот… Но в указе 1730 года точно обозначено жалованье придворного зодчего: 800 рублей в год.

Никак не согласовываются два документа. Будто речь идет о разных людях. А если это действительно так? Указом от 10 ноября 1730 года придворным архитектором назначен Растрелли-старший. Прошение в 1736 году подает Растрелли-младший.

На стол ложатся новые папки с документами Придворной конторы.

Справка от 5 января 1742 года: «По именному блаженныя и вечнодостойныя памяти Ея Императорского Величества Государыни Анны Иоанновны… данному… ноября 9 дня прошлого 1734 года повелению архитектору-скульптору де Растреллию, который по контракту учиненному с ним в придворной конторе обязан быть в службе, жалованье производится с суммы впредь до указа по тысяче по пятисот рублев в год…» Это – о Растрелли-старшем. В 1733 году закончилось действие контракта, подписанного по указу 1730 года. В 1734 году его продлили.

Справки Канцелярии от строений за 1743 год. В одной: архитектор-скульптор де Растрелли. В другой: скульптор-архитектор де Растреллий. Значит, вплоть до самой смерти Бартоломео Карло Растрелли считали в России не только скульптором, но и зодчим. Порой даже сначала зодчим потом скульптором.

Что же делал тогда Франческо Бартоломео Растрелли? Неужто пребывал все время в учениках и помощниках своего отца? А дворец князю Кантемиру, достоверно построенный им?.. А составленный им самим перечень исполненных работ? Он сам же написал и о проекте дворца Долгорукова, и о зимнем и летнем Анненгофах: «Я построил…»

Первый перечень работ Растрелли-младший составил через девятнадцать лет после описываемых событий, то есть в 1755 году, когда большинство свидетелей начала его карьеры уже ничего не могли сказать, – кто умер, а кто томился в далекой ссылке. В 1741 году в прошении на имя Иоанна Антоновича Франческо Бартоломео чистосердечно пишет: в 1735 году получил заказ от Бирона строить дворцы в Курляндии, в 1738 году удостоен звания обер-архитектора. Этим сведениям (подробнее речь о них пойдет в свое время и в надлежащем месте) можно и должно верить. Все свидетели событий еще живы.

А как же со строениями Анненгофов?

Могло быть так и, вероятно, было: контракт заключили с Растрелли-старшим как с уже умудренным опытом мастером. Ведь именно Бартоломео Карло пригласил в Россию сам царь Петр. Не исключено, что свою, и, может, немалую, роль сыграли или подношение скульптора – восковой бюст матери императрицы, или вовремя замолвленное словечко сыновьями покойного соседа – Левенвольде. Не исключено, что слухи о связях Растрелли-младшего с нынешним государственным преступником Иваном Долгоруковым вызвали неудовольствие императрицы.

Итак, официальным строителем дворцов для Анны Иоанновны в Москве и Петербурге числился Бартоломео Карло Растрелли. А сын принимал участие в составлении проектов. И, скорее всего, очень значительное. В выдумке, в архитектурной фантазии Растрелли-младший превосходил отца (вспомним свидетельство Кантемира). И Растрелли-старший, вероятно, понимал это. Вот почему, находясь в преклонном возрасте, когда никто уже не мог опровергнуть его, Франческо Бартоломео Растрелли все работы этих лет приписал единолично себе.

Контракт с Растрелли-старшим, вероятно, был секретом полишинеля. О даровании Франческо Бартоломео ближайшее окружение императрицы знало достаточно хорошо. Не случайно некоронованный властитель России Эрнст Иоганн Бирон поручил строить свои дворцы в Курляндии еще не принятому на государственную службу, казалось бы, безвестному Растрелли-младшему. Но об этом дальше.

VI

Каким он был, Зимний дом императрицы Анны в Московском Кремле, узнали совсем недавно. Только в 1968 году О. С. Евангулова обнаружила в Центральном государственном архиве древних актов (Москва) подробное описание дворца, составленное в 1736 году.

Судя по описи, деревянный дворец состоял из двух строений – основного корпуса, где размещались жилые покои, и огромного тронного зала, приставленного к дворцу со стороны двора.

Теперь не разобраться, почему зодчий избрал такую композицию: то ли из-за недостатка свободного пространства в Кремле, то ли по желанию заказчицы, а может, по недостаточному еще умению «связать» в единое целое одноэтажное здание с высоким объемом двусветного зала. Впрочем, такая композиция сближала Зимний дом с расположенными рядом старинными царскими хоромами. Императрице могло это нравиться.

От старорусской архитектуры, а вернее от древних церквей, позаимствовал Франческо Бартоломео еще один прием – хоры. Сделал он их над входом в тронный зал. Открытые и просторные, они свободно вмещали многолюдный оркестр роговой музыки.

Отделку зала и дворцовых покоев исполнили уже на западный манер. Бревенчатые стены обтянули холстом, расписанным под мрамор. Вдоль стен зала и парадных покоев установили позолоченные и посеребренные деревянные статуи на точеных постаментах – «столбах». Особой роскошью выделили спальню Анны Иоанновны. Стены обшили ореховыми панелями, дубовый паркет уложили в затейливом узоре, над каминами и дверьми повисли гирлянды золоченых резных «фруктов». А на холсте, затянувшем потолок, гасконец Каравак написал плафон, «красиво раскрашенный и с хорошенькими фигурками».

Эти попытки сокрыть с помощью нарядного убранства подлинную природу материала свидетельствуют о новых требованиях к дворцовому интерьеру. До этого стены и потолки, как это было и в XVII столетии, обычно затягивали яркими одноцветными и узорными тканями, не стремясь подражать другим материалам. Роспись под мрамор – новация, рожденная требованиями богатства и пышности – главных признаков красоты.

Фантазия зодчего и рукодельные хитрости, исполненные по замыслам Растрелли, превращают деревянный дом в сверкающую игрушку.

Примечательная деталь: почти во всех документах о строительстве зимнего Анненгофа вместо фамилии зодчего писано «мастер». Что это – нежелание уточнять имя подлинного автора или старое живучее отношение к зодчему как к безропотному слепому исполнителю пожеланий заказчика? Через несколько лет, при строительстве петербургских дворцов, уже всюду пишется только фамилия архитектора.

Дворец новый, а разместились в нем по старинке. Как привыкли еще в Курляндии. Рядом со спальней императрицы, через три небольших покоя, спальня любимца – обер-камергера Эрнста Иоганна фон Бирона. Следующая комната – спальня Бироновых детей, ликом походивших на императрицу. Тут же во дворе выделили уютные апартаменты и другому любимцу – графу Рейнгольду Густаву Левенвольде.

В новом дворце веселились. Наверстывали упущенное за двадцать лет. Впрочем, курляндская нищета не разбудила воображения. Веселье сводилось к излюбленной нежной буженине, токайскому, картам и танцам. А для утверждения богатства империи велено было на каждое празднество являться в новом платье на иноземный манер. Пример подавали сама императрица и ее немцы. Подражать им стало обязанностью. Страх перед возможным недовольством правительницы приобщал к западной моде быстрее указов и дубинки царя Петра.