Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Обер-архитектор оставил план дома в неприкосновенности. Изменил только форму купола. Сделал его восьмигранным, поставив сверху «луковицу», увенчанную золотым шаром с фигурой трубящей Славы. Купол обнес балюстрадой с золочеными вазами и скульптурами на высоких постаментах. Точно такими же балюстрадами оградил он и плоские крыши одноэтажных павильонов. Скульптурой украсил и балюстраду вдоль берега канала. Но самое замечательное – лестницы с северной и южной стороны павильона. Они двухъярусные. С первой площадки можно пройти в залы павильонов. Со второй – в главный восьмиугольный зал, украшенный картинами с изображением зверей и птиц, написанных придворным живописцем Иоганном Фридрихом Гротом.

Волнообразные извивы лестничных маршей, статуи и вазы на ее перилах, пышный, усложненный фронтон над дверью, фигурные рамы люкарн купола – абсолютно все придавало изрядную пышность первоначально скромному строению. Когда в 1754 году павильон был готов, он тут же получил название «Монбижу» – «моя драгоценность».

Царскосельский ансамбль завершен. Завязан в единый крест пластическим декором, архитектурным решением, цветовой гаммой. Мажорным контрапунктом сочетаются сверкающий восьмигранный купол Эрмитажа на востоке, родственный ему по форме купол Монбижу на западе с изящной луковкой сверху над южной оконечностью дворца. Поистине прав Н. В. Гоголь: «…купол, это лучшее, прелестнейшее творение вкуса…» Купола Смольного, Петергофа, Царского Села – убедительные свидетели изысканного вкуса обер-архитектора.

Силуэты золоченых фигур, застывших на балюстрадах дворца и садовых павильонов, ритм белых колонн на бирюзовом фоне Эрмитажа, голубом – дворца и золотисто-желтом с синим куполом – Монбижу еще больше объединяли весь ансамбль.

Словно по линейке протянутые коридоры Старого парка ведут от Эрмитажа к огромному искусственному пруду, сулящему прохладу в жаркий день. Его еще не видно, и в шорохе листвы не слышен тихий плеск воды, но влажное дыхание приятно овевает разгоряченное лицо.

За стеной зелени возникает сверкающий восьмигранный купол, увенчанный золотой вазой. Четыре золоченые статуи рассыпают сверкание на все стороны света. Поворот на боковую аллею – и сразу же открывается вид на голубой пруд и одноэтажный бирюзовый павильон. Тридцать две белые рустованные колонны, сгруппированные попарно, подчеркивают углы и выступы. Над окнами и дверьми резвятся позолоченные нереиды и дельфины. Павильон – Грот. Обязательная принадлежность любого дворцового парка. Еще царь Петр соорудил для себя в Летнем саду такой Грот по рисунку Андреаса Шлютера.

Строить Грот в Царском начали весной 1749 года. По замыслу Растрелли, стены центрального зала под куполом должны были сплошь выложить экзотическими раковинами. Десятки тысяч раковин. Коллегии иностранных дел предстояло закупить их в Голландии. Только вот деньги на эту затею Коллегия изыскивала неспешно. Столь же неторопливо вели переговоры с купцами. И когда наконец первый корабль с раковинами прибыл в Петербург, уже давно скончалась Елизавета, процарствовал и расстался с жизнью ее преемник Петр III, ушел в отставку сам архитектор. Так и осталась замысловатая игрушка недоконченной. Годы спустя Растрелли записал: «В старом саду Сарского села, рядом с большим прудом я построил большое каменное здание в один этаж, которое имело два павильона и один зал со сводом и было украшено снаружи несколькими колоннами с фронтоном и окружено балюстрадой, статуями и вазами различного вида. Это здание было выстроено наподобие грота, богато украшено редчайшими раковинами с причудливыми декорациями, а также статуями, вазами и колоннами в весьма необычном вкусе. С краю этого здания я устроил большую террасу с балюстрадой, имевшую с каждой из двух сторон мраморный сход, по которому императрица, выходя из названного грота, могла спускаться к пруду и садиться в лодку…»

Маленькими корабликами медленно плывут неведомо куда первые опавшие листья. Покачиваются у сходов разукрашенные лодки, и мелко дрожит на зеркале пруда отражение еще одного яйцевидного купола. Он венчает странное здание, отделяющее пруд от дворца. Двухэтажное, в центре с двумя павильонами, переходящими в длинные пологие скаты-желоба, чуть ли не на 300 метров длиной. Павильон для любимой забавы императрицы – Катальная горка.

Поднявшись на второй этаж, дамы и кавалеры усаживаются в изящную двухместную коляску с маленькими колесиками под днищем и по бокам. Взмах рукой – и коляска, набирая скорость, мчится по скату мимо затейливых ваз и античных богов.

Зимой вместо колясок летели по спуску, поднимая снежную пыль, специальные санки. Очутившись внизу, коляску или сани не покидали, а поджидали, пока через систему блоков укрытые в подвале лошади втаскивали коляску наверх. И снова летела она вниз, сопровождаемая заливчатым смехом и радостными вскриками. Так до тех пор, пока уставшие и разгоряченные гости вдруг не начинали ощущать чувство голода и, бросив забаву, торопились в круглую залу, где уже были накрыты столы.

Все технические расчеты этого одного из первых российских аттракционов исполнил любимец царя Петра, замечательный механик-изобретатель Андрей Константинович Нартов. Растрелли встретился с ним еще в 20-е годы, когда его отец и Нартов готовили модель триумфального столпа в честь победы Петра над шведами.

За прошедшие четверть века архитектор достиг вершины славы, а механик, не поладив с начальством, так и остался только создателем хитроумных технических кунштюков. Но в Царском они работали согласно и дружно. Каждый уважал в другом высокую мастеровитость и любовь к делу.

Катальная горка последняя «садовая затея» Царскосельского парка. И может, именно потому она как бы вобрала в себя многие черты и Эрмитажа и Монбижу: восьмигранность купола с люкарнами в пышных обрамлениях, торжественность дверных порталов, лепные усложненные наличники над окнами, фигурные балюстрады, золоченые скульптуры и вазы, сдвоенные колонны по углам. Здесь, в непосредственной близости от дворца, завершался весь ансамбль Царскосельского парка, потребовавший семи лет жизни архитектора.

VIII

Чтение чужих писем было для вице-канцлера, увы, грустной необходимостью. Михаил Илларионович Воронцов обязан быть в курсе секретной европейской политики. Вот почему он со вниманием изучал все донесения иностранных посланников в Петербурге. Копии с писем ему исправно представляли специальные чиновники. Так и в это июньское утро 1757 года молчаливый секретарь положил перед графом несколько четко исписанных листов: копия донесения посланника Людовика XV господина Дугласа в Париж.

«Любезнейшая Елизавета после своего восшествия на трон всея Руси не только сделала добро для своего народа, уменьшив в 1756 году винный налог в размере шести копеек на душу, установив право въезда во все города в пределах своей империи, но и, следуя славной памяти Петра Великого, она, кроме того, представила право всем желающим изучать бесплатно любые науки как в Московском университете, основанном ею в 1755 году, так и в морском кадетском корпусе, открытом тогда же, где науки преподают бедным дворянам, из которых и составлен этот корпус.

Эти особые милости, которые явственно доказывают любовь, которую государыня питает к своему народу, и эти благородные заведения не останутся единственными памятниками, которые составят славу этой августейшей правительницы. Великолепный Новодевичий Вознесенский монастырь, построенный по ее повелению на левом берегу Невы, к востоку от Санкт-Петербурга; зимний и летний столичные дворцы; Стрельня в 23 верстах к юго-востоку от Петербурга, заложенная Петром Первым, и Петергоф – в 30 верстах от столицы, также построенный этим царем; и, наконец, богатый и великолепный дворец в Царском Селе (для великолепия которого царица ничего не пожалела, лишь бы сделать его одним из самых прекраснейших в своей империи) увенчают память об этой Императрице.

Дом для развлечений в Царском Селе был одним из ее достояний, когда Елизавета еще не была царицей; он расположен на возвышенности, в 25 верстах к юго-востоку от Санкт-Петербурга; подъезды к нему идут через кузнечный двор, расположенный на восток от дворца и представляющий собой группу зданий, построенных по одной линии, длиной более 300 туаз с севера на юг…»

Михаил Илларионович припомнил, как 27 мая сопровождал послов в Царское Село для осмотра новопостроенной резиденции государыни.

Сверкавшие зеркальными стеклами кареты въезжали тогда на парадный двор ко второму часу пополудни. Свернув налево, вдоль одноэтажного, с открытой галереей, полукруглого здания циркумференции, они подкатили к главному строению дворца и медленно двинулись вдоль фасада. Прильнув к окнам, гости с восторгом и изумлением смотрели на открывшееся им архитектурное чудо.

Кареты катились к северной оконечности дворца, а гостям, наверное, казалось, что это движется навстречу им «фрунт» мощных белых колонн. Они то ритмично разделяли широкие окна и остекленные двери галерей, то группировались на фасадах флигелей, выделяя их центры. Могучие атланты, согнувшись от напряжения, держали на плечах неимоверную тяжесть этих колонн.

В лучах июньского солнца сверкали позолотой капители, скульптурные детали фасада, многочисленные статуи и вазы на кровле дворца. Золотое сияние, белизна колонн на фоне светло-лазоревых стен, бесконечная игра бликов и полутеней – все придавало дворцу характер драгоценного ювелирного украшения невообразимых размеров.

Михаил Илларионович вновь принялся за чтение письма Дугласа.

«В павильоне налево от дворца находится великолепная часовня, где императрица присутствует на службе, находясь на возвышении, приподнятом примерно на 12 локтей и шириной в 4 туаза. Скульптура, позолоченная Лепренсом, ловким мастером этого жанра, и различные картины, украшающие часовню, также можно причислить к шедеврам искусства.

В павильоне направо от дворца выстроена большая лестница, ведущая в многочисленные апартаменты с чрезвычайно богатыми украшениями, что будет видно, как только работы подойдут к концу…»

Дождавшись в просторном, обшитом деревянными панелями вестибюле, когда отъедет последняя карета, Воронцов повел тогда иноземных послов на второй этаж. И тотчас же услужливые лакеи распахнули дверь в первую залу-антикамеру, а следом, словно по команде, стали распахиваться двери на противоположном конце и двери в следующей зале и дальше, открывая бесконечную анфиладу, полную золотого блистания. Так, миновав первые пять зал-антикамер, послы очутились в главной зале, или Большой галерее, как ее называли.

В ширину 17 метров, 47 в длину и 7 в высоту. Итого 800 квадратных метров – и ни единой опоры для крыши. Чудо расчета и мастерства. С востока и запада по двенадцать стеклянных дверей и двенадцать окон над ними. В торцах над дверьми по три фальшивых окна с зеркалами вместо стекол. И зеркала в простенках. В солнечный день сияние, почти осязаемое, заполняло до предела огромный зал.

Где-то высоко под потолком, разместившись попарно над окнами, взирали сверху вниз на гостей амуры с атрибутами искусства – палитрами и лирами – и невозмутимые девы с эмблемами правосудия и верности. Над каждой из дверей две богини, исполненные по эскизам и под наблюдением опытных скульпторов – Дункера и Жирардона, несли украшенный гирляндами картуш с вензелем императрицы. А над всем этим, над колоннадами и портиками, на плафоне, написанном художником Валериани, парила в вечно голубом небе аллегория России – прекрасная женщина с чертами императрицы Елизаветы – в окружении крылатых гениев науки и искусства. Елизавета на плафоне благосклонно взирала на Елизавету живую, восседающую на троне.

Церемонии приема Дуглас не уделил даже строчки. Все внимание убранству дворца. «Комната в центре, по своей форме скорее продолговатая, нежели квадратная, будет обшита пластинами китайского лака, по величине пропорциональной необходимому размеру и ценою, которую нельзя обозначить; зал будет украшен редчайшими изделиями из китайского и японского фарфора, которые будут выставлены на металлических консолях, сработанных и позолоченных с искусностью и расположенных с большим вкусом». Эта комната, называемая «китайской», – одна из самых достопримечательных, которые можно встретить, не уступает по красоте и богатству «янтарному кабинету», который Фридрих-Вильгельм Бранденбургский, отец нынешнего короля Пруссии, подарил Петру Великому.

Из тысяч и тысяч полированных пластинок окаменевшей смолы были собраны большие настенные панно. Рокайльные рамы из янтаря обрамляли рельефные изображения античных богинь, зеркала и флорентийские мозаики на темы «Пять чувств человека». Это восьмое чудо света изготовили в 1709 году по рисункам Андреаса Шлютера, немало сделавшего впоследствии для молодой российской столицы.

В 1717 году, под охраной солдат, через Кенигсберг и Ригу, царственный подарок был доставлен в Петербург. Ящики с «янтарным кабинетом» почти тридцать лет пролежали без движения, пока в 1745 году Елизавета не пожелала увидеть «сей кабинет» в собранном виде рядом со своей спальней.

Весной 1755 года императрица отдала новый приказ: «…из Зимнего дома Ентарный кабинет… бережно собрав в ящики, солдатами на руках перенести осторожно… в Царское Село…» Почти восемь часов тащили на своих руках за 25 верст дюжие гвардейцы удивительный и неизвестный им груз. И еще полтора месяца мастер Мартелли собирал и укреплял на стенах янтарное убранство.

Дворцовая зала оказалась выше, чем «янтарный кабинет». Тогда на холстах дописали панно «под янтарь», чтобы прикрыть пустоту под потолком. А для отвлечения внимания Растрелли поставил вдоль стен придуманные им самим столики-витрины с разными янтарными статуэтками, шкатулками, шахматами, мундштуками и печатками.

Об этой работе архитектор с гордостью записал: «Среди больших апартаментов… большая комната, целиком покрытая белым и желтым янтарем, где все простенки обрамлены карнизом и украшены барельефами, фестонами и другими скульптурными работами из того же материала…»

Оставил равнодушным Дугласа Картинный зал, стены которого были сплошь укрыты живописными полотнами, разделенными только узким золоченым багетом. Безразлично воспринял и Висячий сад – зал без крыши, где меж черно-белых мраморных дорожек благоухали высаженные в землю цветы и стояли в кадках деревья. Отметил лишь декоративное убранство:

«Все скульптуры интерьера и экстерьера дворца прекрасно позолочены, плафоны всех комнат, так же как и десюдепорты, написаны знаменитым Валериани и его русскими учениками, не уступающими своему учителю…

У выхода из восточного вестибюля расположен прекрасный сад, спускающийся множеством террас, которые следуют одна за другой. Выход с этих террас – на садовые аллеи; все эти аллеи окаймлены беседками из деревьев и образуют множество правильных квадратов с маленькими бассейнами…

Вид на восток из Царскосельского дворца простирается более чем на 30 верст. Совершенно иное – с противоположной стороны, откуда виден огромный и еще не завершенный партер. Справа от него, по дороге из дворца в парк, – земляной холм, приподнятый в высоту примерно на 15–18 туаз, от основания до вершины, с верхушкой в форме перевернутой ракушки улитки. Диаметр верхней платформы – 2 туаза, основания – примерно 12 или 15 туаз. Именно с вершины этого пригорка, названного гора Парнас, видна вся красота дворцового фасада, что само по себе представляет великолепное зрелище…»

После осмотра дворца послы, стараясь опередить друг друга, стали высказывать свое восхищение увиденным. Лишь посол Франции не участвовал в этом хоре. Сдерживая досаду, Елизавета обратилась к нему: что не понравилось господину послу, чем недоволен он?

Гости замерли. И тогда, галантно поклонившись, француз ответил в наступившей тишине:

– Ах, ваше императорское величество, я не увидел здесь самого главного… Достойного футляра для столь великой драгоценности…

В этот день он обедал за одним столом с императрицей. Свидетели потом еще долго вспоминали галантность француза.

Новопостроенный дворец потряс воображение не только иностранцев. Уже звучал восторженный хор современников: «Кто видит, всяк чудится», «Парадное крыльцо весьма великолепно…», «Сей дворец… всех иностранных народов смотрителей в великое удивление приводит…».

Однако меняются правители, меняются и вкусы. Вступившей на престол Екатерине II сначала пришлось изрядно ремонтировать быстро ветшавший дворец, а затем начать перестройки в нем по новой моде и по своему вкусу. Тот же Михаил Илларионович Воронцов, два десятка лет назад долго добивавшийся согласия Растрелли построить ему дом в Петербурге, напишет о Царскосельском дворце: «…отличался отменным великолепием, но не особым изяществом вкуса… В то время у нас был недостаток в таких хороших архитекторах, каких мы имели впоследствии. Тот, которому императрица поручила эту постройку, был итальянец по имени Растрелли. Если у него и не было такого изящного вкуса, какой был бы желателен, зато он строил чрезвычайно прочно, не так, как после него строили в России».

Растрелли создавал дворец самозабвенно, с наслаждением. Даже десятки самых различных, порой серьезных дел и мелких поручений не могли отвлечь его от любимого детища. Многочисленные чертежи, рисунки, планы для царскосельских строений, долгие и частые разговоры и обсуждения с живописцами, резчиками, позолотчиками – все доставляло удовольствие. Он строил, ломал и снова строил. Будто не из кирпича и алебастра возводил огромное здание, а из податливой глины лепил изысканную фигуру. Когда дворец предстал перед владелицей уже полностью готовый, он, неугомонный, все еще продолжал что-то доделывать, достраивать, перекомпоновывать. Так почти до самой смерти императрицы.

Если верить тональности записи Франческо Бартоломео Растрелли, то именно в Царском впервые ощутил он подлинную радость творчества, когда после мучительных и долгих трудов получается все так, как он сам замыслил, как самому мечталось. Здесь полностью проявилось величие мастерства зодчего.

По своим масштабам и цельности пространственного решения, по единству отделки фасадов и интерьеров, по необычайной насыщенности пластики и цвета Большой Царскосельский дворец в истории архитектуры явление неповторимое в своем роде.

IX

Вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову в желании пригласить Растрелли для строения нового дома Елизавета отказать не могла. Помнила, как ноябрьской ночью 1741 года ехала под защитой Михаила Иллариновича в его санях поднимать преображенцев. И еще был Воронцов сродником. Жена его, Анна Карловна Скавронская, доводась императрице двоюродной сестрой по материнской линии. По всем этим причинам весной 1749 года пришлось Франческо Бартоломео Растрелли, среди всех прочих занятий, рисовать фасады и планы будущего дворца вице-канцлера, ведавшего иностранными делами империи. Так на рабочем столе архитектора рядом с чертежами и сметами Петергофа и Царского Села появились эскизы будущей городской усадьбы.

Место для Воронцовского дворца выбрали неподалеку от Аничкова, где поселился Алексей Разумовский. Только парадным фасадом новому дому предстояло смотреть к центру города, на Садовую улицу, а к Фонтанке обернуться большим регулярным парком.

От неспокойной улицы дворец отгородился литой чугунной решеткой. Архитектор сам сочинил ее простой и легкий узор. Два длинных низких корпуса, вставшие перпендикулярно к дворцу, торцами к улице, образовали парадный двор. (Скромное напоминание о циркумференции Царского Села.) Настоящее усадебное строение.

Решая фасад дворца, архитектор использовал свой традиционный прием – три ризалита. Центральный широкий, в пять окон, лишь чуть выступает вперед. Он на пол-этажа выше боковых ризалитов и обильно декорирован сдвоенными колоннами, пилястрами, лопатками и сочными лепными наличниками больших оконных проемов. (Впервые в узор наличников зодчий вводит барельефы мужских голов в шлемах. Позже этот мотив он использует для украшения Зимнего дворца.)

Замысловатые, исполненные величавой красоты наличники Растрелли – своеобразная визитная карточка мастера. По ним определяют его творения. Многие пытались ему подражать, но никто не достигал совершенства. Труднообъяснимая сухость или слишком назойливая затейливость сразу же отличают подделку от подлинника.

Боковые ризалиты в три окна активнее выступают вперед, но скромны внешним обликом. Они выделены полукруглыми фронтонами, опирающимися на пары колонн. Центральный ризалит прорезан проездной аркой. Из-под нее широкие лестницы ведут на второй этаж дворца, а можно пройти прямо во внутренний дворик. Арку фланкируют сдвоенные колонны, рядом – чуть сдвинутые к центру парные пилястры, которые на завершающем полуэтаже превращаются в строгие лопатки. Все это придает центру фасада чудесную легкость и вместе с тем пышную торжественность. (Прием, использованный впервые архитектором пятнадцать лет назад в боковых корпусах Митавского замка.) Внутренний дворик образован одноэтажным П-образным флигелем, примкнувшим к дворцу в задней части. Крыша флигеля превращена в террасу, с которой открывается вид на регулярный парк.

Искусство создания дворцового сада вообще утвердилось сначала на родине Растрелли, в Италии, еще в начале XVII века. Именно тогда архитекторы стали «обыгрывать» различные естественные «неправильности» и «причудливости» природы, как бы нарочито подчеркивая, утрируя их. Но вместе с тем террасами с подпорными стенками, маршами лестниц, ритмом водяных каскадов стремились подчинить ландшафт единому архитектурному замыслу. По образному сравнению одного историка искусства, «природу здесь будто дразнят, как зверя в клетке, отлично сознавая, что вся сила ее скал и водопадов, ее могучих деревьев и вообще всех ее стихий так и останется в заранее отведенных ей пределах». (Именно таким и был замыслен царем Петром многоликий и многодельный парк Петергофского дворца. И Растрелли не решился тогда нарушить этот замысел.)

Для дворца могущественного вице-канцлера больше подходил сад «французский», или, как его еще называли, «регулярный». Такие сады появились впервые во Франции в середине XVII столетия. Природа в них сама превращается в архитектуру и живет по правилам и плану, определенным художником. Даже деревьям в таком саду запрещено иметь естественную крону, а только той формы, которую замыслил архитектор. «Регулярный» сад своей четкой, продуманной упорядоченностью возвещал о всемогущей силе человека. Такой отменный парк распростерся за дворцом Воронцова. И это тешило душу владельца.

Правда, к середине XVIII столетия в Европе уже существовал третий вариант дворцового сада: сочетание «регулярности» с естественным. Не тронутая рукой человека часть сада служила кулисами для рукотворной красоты парка «регулярного». Идея борьбы разума и стихии, человека и окружающей природы, уступала в таком парке место сознанию мирного сосуществования. Именно смешанный парк и был несколькими годами позже создан в Царском Селе.

Про усадьбу Воронцова рассказывали в городе с завистью. Каждая дверная ручка, каждый столбик перил лестничных маршей были произведением искусства. Своей красотой и изыском поражали светильники, шпалеры, мебель. От самого Тьеполо из Италии привезли плафоны для парадного зала. Роскошью и богатством дворец соперничал с царскими. Но с еще бо́льшим удовольствием шептались о неслыханных тратах и долгах вице-канцлера. Охотно повторяли фразу Воронцова из прошения на высочайшее имя: «Истинно Вам доношу, что я через строение совсем банкротом стал».

Создается впечатление, что сооружение дворца Воронцова, видимо, не доставило Растрелли большого удовлетворения. Нетерпеливого итальянца, вероятно, раздражали слишком растянувшиеся сроки строительства, бесконечные вынужденные паузы, рожденные постоянной нехваткой денег у заказчика. Недовольство этим частным заказом, на наш взгляд, сказалось и в «Общем описании зданий», составленном архитектором. Говоря о возведенных им дворцах, Растрелли всюду отмечает: «прекраснейшая архитектура в итальянской манере». Здесь же – молчание. Только перечисление внутреннего убранства.

К счастью, все имеет свое завершение. Даже нелюбимое занятие. Надо только набраться терпения и философически смотреть на мир. Так случилось и в этой истории. 23 ноября 1758 года «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили: «Освящена была церковь в новопостроенном доме графа Михаила Ларионовича Воронцова. Ея Императорское Величество изволило кушать у Его Сиятельства и пожаловало его своим канцлером, а для новоселья вручило ему указ на 40 000 рублей».

Дворец строили почти десять лет. Прожил в нем Воронцов около пяти. События государственной важности менялось быстро, а с ними менялось и разрушалось положение многих лиц. Требования времени, а точнее, осознавшего свою силу русского дворянства, да вдобавок ко всему решительность и властолюбие в недавнем прошлом захудалой и нищей немецкой принцессы, будущей Екатерины II, определили новый лик эпохи. Рушились сложившиеся за два десятилетия отношения между людьми и возникали совершенно иные. Определился новый характер времени, непохожий на предыдущий. Очередная эпоха утверждала собственный вкус и требовала нового его выражения.

Бывшего канцлера Воронцова «по нездоровью» сослали в Европу. Вслед за ним потянулись в разные края и другие некогда всемогущие елизаветинские вельможи. С утратой старых владельцев стали менять внутреннее и внешнее обличье великолепные дворцы, украшавшие петербургские проспекты.

Среди всей этой ломки и перестройки сохранило в неприкосновенном виде свой внешний облик, пожалуй, только одно из поздних творений Ф. Б. Растрелли – городской дом барона Сергея Строганова.

Род Строгановых был старым и сказочно богатым. Им принадлежала большая часть солеварен и горных разработок России. Предания гласят, что еще в XV веке сумели Строгановы выкупить московского князя Василия Темного из татарского полона. В XVI веке, снарядив дружину Ермака, Строгановы способствовали присоединению Сибири к России. Григорий Дмитриевич Строганов ссужал Петра I деньгами для успешного ведения войны со шведами. Рассказывали, что однажды, угощая царя обедом, он преподнес ему на десерт бочонок с золотом.

Средний сын Григория Дмитриевича, Николай, выдал свою дочь за брата Екатерины I, Мартына Скавронского. И когда младший сын Григория Строганова, Сергей, попросил Елизавету Петровну разрешить Растрелли построить ему новый дом, императрица не могла отказать свойственнику.

Старый дом Строганова стоял на пересечении Невской першпективы и Мойки, с теневой стороны. В одной линии с храмом Рождества Богородицы (Казанской Божией Матери). Поселился барон здесь рядом с придворным поваром Шестаковым после страшного петербургского пожара 1736 года. Построенные по проекту, разработанному М. Земцовым, два дома представляли собой единое строение, разделенное широкими воротами в центре. Гофповару никакой досады такое соседство не доставляло. А вот барону удручение приносило великое. Все мечтал откупить у Шестакова его часть. Только не соглашался упрямый повар. И совсем барон пришел в отчаяние, но случилось так, что не было бы счастья, да несчастье помогло.

2 ноября 1752 года Сергей Григорьевич Строганов сообщил сыну Александру, отъехавшему в Европу на учебу: «Наш петербургский дом сгорел до основания, и на том же месте я начал строить новый и такой огромный и с такими украшениями и внутри и снаружи, что удивления достойно».

Перед Франческо Бартоломео Растрелли возникла увлекательная задача: с одной стороны, возвести не дворец, не усадьбу, а дом, достойный богатого и сиятельного вельможи, а с другой – ничем не нарушить предписание властей о внешнем облике Невской першпективы. И еще: чтобы вид дома с набережной Мойки был столь же пристоен и величествен, как и со стороны Невского. Вдоль реки проживало немало сановитых людей, и барон желал, чтобы его дом занял приличествующее место в этом ряду.

Дом Строганова – первый частный дом, сооруженный Растрелли в системе регламентированной городской застройки. Первый и единственный сохранившийся.

Он сразу же привлекает к себе внимание среди близлежащих строений Невского проспекта. Разглядывать его удобно с противоположной стороны, с того угла, где некогда жил Леблон.

Замысел архитектора раскрывается постепенно. Чтобы не нарушить красную линию улицы, дом лишен привычных ризалитов и парадного подъезда. В нем три этажа, но благодаря остроумному членению по горизонтали воспринимаешь его первоначально как двухэтажный. Основание дома, обработанное в руст, массивно. Оно – постамент для всего строения. (Увы, два века нарастили уровень мостовой, и сегодня дом ниже, чем был первоначально. Окна первого этажа укоротились на целую треть.) Второй и третий этажи смотрятся как единое целое. И это объяснимо. Второй этаж – главный. Маленькие квадратные окна третьего этажа освещали либо комнаты слуг, либо двусветные залы.

Центр здания со стороны Невского выделен широкой аркой въездных ворот. Они уводят внутрь просторного четырехугольного двора. В замкнутое владение знатного вельможи.

Большая, сочно вылепленная морда льва, выступающая из огромной раковины, – замковый камень арки ворот. По обеим сторонам высокие рустованные постаменты для спаренных колонн. Они поддерживают мягко круглящийся фронтон с разрывом по центру. Разрыв необходим. Он освобождает пространство затейливому картушу с гербом владельца. Окно второго этажа, расположенное между спаренными колоннами, – в сложном обрамлении. Женские фигуры – коры – поддерживают наличник с застывшими в игривом движении купидонами. Над ними, вместо квадратного окошка третьего этажа, круглая люкарна в затейливой барочной раме.

Наличники, которые применил Растрелли для украшения окон парадного этажа, уникальны. Зодчий больше нигде не повторял их. Строгие рамы завершаются наверху закругленными карнизами, укрывающими от непогоды львиные морды. А внизу, под окнами, в круглых медальонах барельефы мужской головы, напоминающей портрет владельца дворца.

Фасад со стороны Мойки внешне как бы повторяет главный, невский фасад, но он более сухой и даже чуть жестковат. Вместо спаренных колонн четыре одинарные поддерживают уже не круглящийся, а треугольный фронтон с гербом Строгановых.

На гравюре середины XVIII столетия видно, что балкон второго этажа, какового нет со стороны Невского, держат на могучих плечах атланты. Но сейчас их уже нет. Исчезли и каменные фигуры частей света, украшавшие фасад. Облик дома стал сегодня значительно скромнее.