Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

Дворцы. Мастер лепки и фантазии Франческо Растрелли

Годы учения

I

Род Растрелли был стар и известен. Правда, недостаточно, чтобы удовлетворить великое честолюбие некоторых его членов. Зажиточные горожане, хорошо знакомые жителям Перуджи, Милана, Флоренции, давно мечтали о дворянском гербе. Повезло Растрелли флорентийским. Дед нашего героя в 1670 году наконец добился права украсить давно приготовленный щит изображением кометы и двух восьмиконечных звезд с золотой перевязью в голубом поле.

То ли обретение герба потребовало изрядных расходов, то ли с годами потощали денежные мешки фамилии, только к рождению Бартоломео Карло – отца нашего героя – у семейства Растрелли осталось высокомерия и гордости больше, чем золотых монет.

Оснований для гордости было все же немало. Флоренция жила своей великой былой славой – родины Данте, Петрарки, Микеланджело; города, где жили Макиавелли и Галилей, где церкви и площади украшены творениями прославленных Джотто и Мазаччо, Донателло и Верроккьо, Челлини и Микеланджело. И каждый горожанин, от каменщика до философа, чувствовал себя личностью. А для тех, кто хоть единожды прошел по улицам и площадям Флоренции, кто любовался тусклым блеском ее старой бронзы и холодным сиянием мрамора, кто восхищался чистотой и строгостью ее очертаний, невесомыми куполами собора Сан-Лоренцо, – для тех само слово «Флоренция» становилось символом высокого искусства. Это романтическое сияние прошлого бросало свой неизбежный отблеск на каждого флорентийца. Даже в Париже, при дворе «короля-солнца» Людовика XIV, выходцев из Флоренции встречали с должным почтением. Десятилетия спустя, вдали от родины, Бартоломео Карло с гордостью будет писать после своей фамилии «флорентиец».

Как истинного дворянина, Бартоломео Карло учили хорошим манерам и обязательному тогда французскому языку. Как обнищавшему дворянину, ему необходима была профессия. Благородная, не унижавшая звания и приносящая вместе с тем доход. Такой профессией для юноши, не желавшего стать ни военным, ни аббатом, могла быть, например, работа скульптора. Не исключено, что сама атмосфера Флоренции подсказала мальчику его призвание, а родители лишь с удовлетворением отметили выбор. Время еще не успело стереть в их памяти, да и не только в их, а в памяти всей просвещенной Европы, кружащий голову успех уроженца Флоренции кавалера Лоренцо Бернини – прославленного гостя самого Людовика XIV. При такой профессии будущее дворянина Бартоломео Карло Растрелли грезилось радужным и безбедным.

Скульптурная школа Флоренции, где начиная с XIII века трудились крупнейшие ваятели Италии, заслуженно считалась одной из лучших в Европе. Пытливому ученику наставники открывали секреты ювелирного искусства, сооружения дворцов и храмов, секреты основ гидравлики. Единственно, чего не могла предоставить даже талантливым ученикам обнищавшая ныне Флоренция, это регулярных заказов и постоянного заработка. Но подобные обстоятельства не смущали юного скульптора – мир был велик, голова полна грандиозных замыслов, а сердце – уверенности в грядущем успехе.

Летом 1698 года двадцатитрехлетний Бартоломео Карло Растрелли, исполненный великих желаний, обремененный многочисленными родительскими наставлениями и значительно меньшим количеством золотых монет, въехал в Рим через Порта дель Пополо.

Прямо перед ним высились две церкви: Санта-Мария-ин-Монтесанто и Санта-Мария-деи-Мираколи, воздвигнутые кавалером Лоренцо Бернини; за спиной стояли городские врата и церковь Санта-Мария-дель-Пополо, украшенная внутри им же. В этом был добрый знак, доброе предзнаменование. И Растрелли твердо уверовал, что сумеет покорить великий город.

Рим не заметил появления молодого честолюбца. За двадцать с лишним веков существования его мостовые топтали пришельцы из разных стран и городов, рабы и императоры, разъяренные воины и фанатичные проповедники, гениальные художники и завистливые неудачники. Он всех принимал в свое лоно, оставляя в памяти имена лишь немногих.

Увы, прошли те благие времена, когда глава Церкви мог тратить любые суммы на украшение своего города, своих дворцов. Италия изнемогала под тяжестью испанских налогов. Трон папы колебался под натиском волн народных возмущений, и новые произведения искусства мало волновали Иннокентия XII. В неудачное время прибыл Бартоломео Карло Растрелли в Рим.

Год, прожитый в этом городе, не прошел для молодого скульптора бесследно. Именно здесь он воочию увидел и профессионально осознал лучшие творения своего кумира – Бернини. Здесь, в Риме, окунулся в мир активно обращенного к зрителю искусства барокко. Постигнув законы его патетической взволнованности, динамизма и даже театрализации композиционных решений, он уже никогда больше не мог забыть их, изменить им.

Свою любовь Бартоломео Растрелли постарается в будущем передать сыну.

В Риме не только определилось творческое кредо скульптора, здесь начался тот путь, который в конце концов привел его в Россию, в новый город на Неве.

Темпераментный, живой Бартоломео Карло не мог не общаться, даже должен был встречаться и беседовать с многочисленными фламандскими и французскими художниками, спешившими посетить древний Рим – эту Мекку искусства. Результатом встреч явилась твердая убежденность – ехать в Париж, к пышному двору Людовика XIV, где наверняка можно получить долгожданные заказы и проявить свой талант. Римский опыт, правда, подсказывал, что ехать без каких-либо рекомендательных писем, надеясь только на свою счастливую звезду, бессмысленно. И Растрелли нашел себе покровителя – старого французского дипломата, близкого друга покойного кардинала Мазарини, аббата Атто Мелани.

Не исключено, что именно в Риме произошло еще одно немаловажное событие в жизни Бартоломео Растрелли – знакомство с юной итальянской дворянкой. Торжественная церемония обручения состоялась в любимой Флоренции в присутствии всего немалочисленного семейства Растрелли. А через несколько недель карета увезла синьору и синьора Растрелли на север, во Францию. Больше скульптор никогда не увидит Италию и родной город на берегах Арно.

Нам неизвестно, как принял Париж молодую флорентийскую чету. Остается невыясненным, какое впечатление произвел на Растрелли город. Для нас, впрочем, важно одно и, пожалуй, главное известие, что в 1700 году у синьоры и синьора Растрелли родился мальчик, названный в честь деда Франческо Бартоломео.

Именно этому мальчику, появившемуся на свет в последний год старого века, суждено было стать одним из величайших зодчих России XVIII столетия.

В каких условиях жил и воспитывался юный Франческо Бартоломео? Что споспешествовало зарождению его будущих привязанностей и вкусов?

За шестнадцать лет пребывания во Франции его отец создал лишь одно произведение – пышное надгробие бывшему королевскому министру Симону Арно, маркизу де Помпонну. Кроме этого было немало проектов, рисунков, набросков и даже, возможно, моделей, но все они так и не нашли своего воплощения в бронзе и мраморе. Увы, слепая приверженность манере и приемам великого Бернини в глазах французов, всегда инстинктивно тяготевших к классицизму, выглядела жалкими потугами провинциала, незнакомого с утонченными вкусами королевского двора.

Совсем не случайно через десять лет после создания надгробия де Помпонну прозвучали суровые слова критика: «Эта работа Бартоломео Растрелли, итальянца, который в этом случае отдал дань современным и историческим вкусам своей страны… в ней не чувствуется ни правды, ни хорошего вкуса, а общее впечатление не оставляет сознания удачной выдумки…» Но разве могут иронические усмешки придворных смутить самоуверенного и честолюбивого провинциального дворянина, решившего во что бы то ни стало достичь своей цели? Растрелли напряженно работает в своем ателье, ожидая будущих заказчиков. Он ищет выгодных покровителей, без которых так трудно жить в Париже. Наконец вдова маркиза де Помпонна знакомит его с папским нунцием, епископом Филиппом Антонио Гуалтерио. Епископ – итальянец и собиратель медалей. Он может и должен помочь скульптору-соотечественнику. Через епископа Растрелли приобретает безотказный, по его мнению, ключ к признанию и успеху – титул графа Папского государства и орден Иоанна Латеранского.

Честолюбие скульптора удовлетворено. Его распирает от гордости: флорентийская родня может завидовать и восхищаться им. А понесенные расходы, значительно уменьшившие приданое жены, он скоро возместит благодаря заказам, которые теперь обязательно появятся. Но придворный кодекс суров: первоначальное мнение о небогатом провинциале не способен изменить даже купленный титул.

О заботах и треволнениях родителей сын, скорее всего, и не ведал. Он жил в своем увлекательном мире. По-настоящему – даже в двух мирах. Один – прогулки по улицам, площадям, паркам Парижа, мимо красивых и величественных дворцов, которые так интересно разглядывать. Другой – дома, среди висящих на стенах гравюр, среди рисунков и набросков отца, рядом с призывно чистыми листами бумаги, свинцовыми карандашами и чернилами, так ужасно пачкающими руки.

Впрочем, какие-либо сведения о годах детства и отрочества будущего архитектора нам не известны. Мы можем лишь высказывать различные предположения и догадки. Вероятнее всего, что Растрелли-отец, мечтавший, как и большинство родителей, увидеть в сыне продолжателя своего дела, тратил немало времени на обучение Франческо Бартоломео рисунку, лепке, основам архитектурной композиции, медальерного искусства, строительного дела, гидравлике, то есть всему тому, что сам изучал во Флоренции.

Зная по свидетельствам современников о южном темпераменте и вспыльчивом характере Растрелли-старшего, можно предположить, что занятия эти не всегда проходили спокойно.

Размеренное течение жизни Франческо Бартоломео нарушает известие о смерти Людовика XIV и восшествии на престол пятилетнего Людовика XV. Вместе с тысячами парижан Франческо спешит увидеть все траурные церемонии и коронационные торжества. Он так увлечен, что даже не замечает озабоченности отца. А у скульптора действительно немало поводов для волнений.

Умонастроения художников Франции осенью 1715 года прекрасно понял царь Петр I. Из Петербурга в Париж к русскому резиденту Конону Зотову летит депеша: «…понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропускать…»

Конечно, Растрелли-отец не знал об этом письме. Даже не мог предположить, что несколько секретных строк далекого северного властелина резко изменят его судьбу. Но капризная фортуна в облике российского посла уже обратила на флорентийца свое благосклонное внимание.

19 октября 1715 года был подписан договор между «господином Иваном Лефортом, советником в Париже службы Его Царского Величества Петра Первого», и «господином Растрелли Флоренским, кавалером Святого Иоанна Латеранского». Документ сей утверждает, что «помянутый господин Растрелли обязуется ехать в Санкт-Петербург с сыном своим и учеником своим и работать там в службе Его Царского Величества три года…».

Это первое известное нам письменное упоминание о Растрелли-младшем, хотя он даже не назван по имени. Он еще молод. Ему пятнадцать лет, и всем невдомек, что именно этот подросток станет играть важную роль в искусстве столь далекой от Парижа таинственной России.

Для Растрелли-отца подписанный договор – последняя надежда найти свое место в жизни и добиться успеха. Можно только представить, сколько часов и дней тяжелых раздумий пережил он, прежде чем твердой рукой начертал свою подпись под шестнадцатью пунктами соглашения. За этой подписью горечь понимания, что искусство его устарело для королевского Парижа, что прожитые годы не принесли долгожданной славы и вряд ли здесь, во Франции, он сможет надеяться на лучшее.

Вместе с тем сквозь текст статей договора проглядывает врожденное честолюбие и самоуверенность гордого флорентийца, снизошедшего до соглашения с партнером, уступающим в культуре и образованности. Растрелли бойко перечисляет свои многочисленные дарования, обещая даже создавать искусственные мраморы разных цветов и машины «для театров в опере и комедиях».

Создается впечатление, что, не добившись славы Бернини в Париже, Растрелли-отец мечтает о роли Леонардо да Винчи в Петербурге. Три года спустя, готовя модель памятника Петру I, он, подражая Леонардо, не случайно назовет фигуру коня для монумента «Великим конем».

…В своем двурогом парике, презрительно оттопырив полную нижнюю губу, Растрелли-старший с чувством нового достоинства прощается с парижскими знакомыми. Улыбаясь только уголками рта, он с удовольствием поясняет, как счастливы русские, заполучив именно его, Растрелли; как охотно согласились они уплатить ему жалованье с мая, хотя договор подписан в октябре; какую великую сумму отпустят на его переезд. Он готов ехать хоть завтра, но, увы, приходится ждать; русские эмиссары готовят подарки Петру, которые ему, Растрелли, поручено самолично передать. Эмиссары спешить не желали, а скульптор сгорал от нетерпения. Не дождавшись ящиков с книгами и инструментами для российского царя он двинулся в путь.

От Парижа до Страсбурга, от Страсбурга до Франкфурта-на-Майне, потом на Берлин. Катится коляска по французским и немецким землям. Проплывают за окном города и селения. Останавливаясь на ночлег, Растрелли исправно заносит в специально заведенную книжицу:

«За провоз от Франкфурта до Берлина заплачено 594 ливра.

На кушанья издержано от Франкфурта до Берлина 496 ливров 11 копеек».

Торопится Растрелли. Спешит в Петербург. И все же пришлось задержаться в Берлине на месяц. Запасались теплой одеждой для тяжкого зимнего пути.

«В Берлине издержано было пять недель ради жестокого мороза, что невозможно было ехать – 818 ливров 14 копеек». Аккуратно ведется счет всем расходам.

Позже, уже обосновавшись в России, художник подаст в первых числах июля 1716 года царю Петру эту бумагу: «Дорожные протори от Парижа до Санктпитербурха за него и за сына ево и за ученика ево» – с просьбой выплатить за каждый расходованный ливр по полтора гривенника. Не тут-то было. Рачительный Петр, разбрызгивая чернила, начертает на полях: «…а что в Берлине жил лишних 5 недель для своих прихотей и за это ему платить не надлежит.

Платить как… договаривался по гривне за ливр, а не по полтора…»

Слишком сурово проявил Петр свой характер. Ведь именно в Берлине Растрелли нагнали ящики с подарками – книгами, инструментами и различными «курьезитетами». Из-за ящиков приключилась еще одна задержка. На сей раз в Кенигсберге, где, выполняя наказ Ивана Лефорта, поджидал в первой половине февраля 1716 года приезда Петра.

Беседа Растрелли с царем состоялась 16 февраля и длилась час.

Петр был первым европейским монархом, удостоившим флорентийского скульптора аудиенции. Впоследствии Растрелли любил при каждом удобном случае припоминать об этой милости.

Высказав флорентийцу свои соображения о желаемом загородном дворце в Стрельне, Петр в тот же день направил депеши Александру Меншикову и Якову Брюсу, предлагая сразу же по приезде загрузить Растрелли и его спутников работой: «…чтобы они времени даром не тратили и даром не жили». А зная характер своих приближенных, царь одновременно потребовал неуклонного соблюдения всех пунктов договора, дабы приехавший маэстро «ни в чем не удовольствован не был, для привады других».

Окрыленный царским благоволением, Растрелли спешит в Петербург. И хотя вьюжная февральская дорога вовсе не способствует радужным мечтаниям, перед мысленным взором флорентийца уже встают сооруженные им пышные дворцы и величественные монументы, а в ушах звучит хор похвал, расточаемых придворными русского царя.

II

Первые же дни пребывания на берегах Невы несколько остудили пылкое воображение Растрелли, опустили его с небес на неприветливую землю. Маленький флигель бывшего дома Кирилла Нарышкина на Второй Береговой улице, куда поначалу его поселили, ничем не напоминал парижские апартаменты. Недоставало привычных удобств, необходимых мелочей. И вообще, окружающий мир предстал холодным, неуютным, неустроенным.

Еще не раскрыты поместительные баулы, еще царит в доме дух необжитости, а золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, уже уносит Бартоломео Карло. Вместе с генерал-губернатором Петербурга светлейшим князем Александром Меншиковым торопится он на мызу Стрельна, где предстоит возвести загородный дворец царя Петра. Именно здесь надлежит приглашенной знаменитости проявить весь свой талант, свое умение.

Через толмача и с помощью жестов итальянец пояснил светлейшему, сколь великолепный дворец следует возвести, какой парк с каналами, водяными каскадами и водометным фонтаном разобьет он вокруг палаццо.

Чуть кривя тонкие губы в улыбке, князь время от времени согласно кивал головой, а в мыслях уже прикидывал, сколько понадобится работных людей, камня, леса и, самое главное, какой профит сумеет он извлечь для себя из всех затей этого темпераментного маэстро.

С каждым кивком князя все радостнее становилось течение мыслей художника. Кажется, все свидетельствовало, что замысел пришелся светлейшему по душе. Но рассказ – только начало. Сегодня же велит он сыну приступить к созданию небольшой деревянной модели будущего ансамбля. Модель всегда убедительнее. А мальчик исполнит ее хорошо. Что и говорить, Бог и отец наделили его богатым воображением, развитым чувством пластики и пространства. Способен Франческо Бартоломео, очень способен. Еще немного, и станет лучшим, надежным помощником отца…

Десятилетия спустя, подводя итог прожитым годам, Растрелли-сын напишет: «По моем прибытии [в Петербург] я составил генеральный план всего расположения мызы Стрельна, а также приступил к изготовлению модели большого сада с видом на море».

Рассмотрев генеральный план и прочитав пояснительную записку, одобрил проект царь Петр, после чего две сотни землекопов приступили к рытью каналов и планировке аллей будущего парка. А Растрелли-отец уже вынашивал планы грандиозного строительства в Петергофе и новой, еще не виданной планировки Васильевского острова.

Он уже почти наяву видел, как его теперешнее жилье – тесный флигель – превращается в роскошный дворец, как вместе со званием «обер-архитектор» – нет, «гоф-архитектор» – он обретает мундир с пышным золотым шитьем. И никто, даже сам светлейший Александр Меншиков, не мог предположить, что слепой случай очень скоро разрушит этот великолепный воздушный замок.

Привыкший, по словам В. О. Ключевского, больше «обращаться с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми», Петр I и «с людьми обращался, как с рабочими орудиями», отбирая тех, которые в данный момент были ему интереснее и сподручнее. Вспомним, что, путешествуя по Европе, император прослышал о славном парижском архитекторе Жане Батисте Леблоне и захотел сманить у французского двора, как сам говорил, эту «прямую диковину».

Царь был настойчив в своих желаниях. В результате через полгода после приезда Растрелли талантливый зодчий Жан Батист Леблон в пожалованном чине «генерал-архитектора» прибыл в Петербург.

Парижанин приехал в город на Неве, преисполненный сознанием значимости и некоего пренебрежения к архитекторам, уже работавшим здесь. Чтобы показать свою деловитость, Леблон убедил князя Меншикова собрать 9 августа 1716 года всех иноземных зодчих, а он, Леблон, изложит им свои планы и мысли о строительстве Санкт-Питербурха.

Новоиспеченному царскому любимцу князь перечить не стал. К урочному часу собрались архитекторы Доминико Трезини, Георг Маттарнови, Михаил Земцов, Денис Брукет, Иоганн Браунштейн. Приехал Растрелли с сыном. Сел позади всех, тяжко опершись на массивную трость с золотым набалдашником. Слушал молча, внимательно, но при словах «дабы решений его, Леблона, все были послушны…» вскочил уязвленный и, налившись кровью, стал ругаться и кричать: он, Растрелли, послушен только Господу Богу и императору. Собравшиеся зашумели, и собрание закончилось ничем.

Подобного непризнания своей парижской славы и небрежения к новому генерал-архитекторскому чину Леблон перенести не мог. Да вдобавок от кого? От провинциального скульптора, никогда в прошлом не занимавшегося архитектурой. И Леблон начал действовать. Он отправил Петру I донесение о лени и бездеятельности своего обидчика.

Для государя, который сам трудился не покладая рук, этого оказалось достаточно. Растрелли тут же отстранили от всяких архитектурных дел в Стрельне.

Тщетно стремился итальянец восстановить свою репутацию. Пытался объяснить императору всю напраслину воздвигнутых обвинений. Тот даже читать не стал оправдательной записки. Озлобленный Растрелли решил действовать иным путем.

Направляясь в Канцелярию городовых дел вместе с переводчиком Михеем Ершовым, Леблон нередко проезжал мимо дома Растрелли. В один из таких дней, когда коляска француза появилась в конце улицы, ей наперерез, бросились помощник скульптора Лежандр и охочие до развлечений подмастерья. Одни начали резать постромки у лошадей, другие, вытащив Леблона в грязь, стали кулаками доказывать правоту своего учителя и хозяина. Только ругательный крик Михея Ершова да его шпажонка не дали свершиться окончательной расправе.

Леблон подал пространную жалобу князю Меншикову, пустив вдобавок гулять по рукам ехидный пасквиль про некоего бездарного флорентийца «прилежного искателя милостей».

Настал черед задуматься Александру Даниловичу Меншикову.

Светлейший больше всего на свете любил деньги, почет и лесть. Если наблюдение за всеми строениями города перейдет к Леблону, то лишится он кое-каких сумм, прилипавших к рукам от поставок работных людей и материалов. Одновременно итальянский граф просил разрешения вылепить парадный портрет светлейшего, а француз к такому не способен.

Меншиков замял дело о побоях. Милостиво согласившись позировать для портрета, пообещал вернуть итальянцу государево расположение. 26 октября 1716 года он донес Петру I: «…между Леблоном и Растрелли произошли великие ссоры, которых старался я всячески мирить и на силу сего часа примирил, из чего и они довольны и я зело рад…» Пять с лишним десятилетий спустя приехавший в Россию в 1735 году Якоб Штелин запишет в своих воспоминаниях: «Леблон… преследовался князем Меншиковым и его приверженцами…»

На донесение светлейшего последовало окончательное царское решение: итальянцу Растреллию завершить деревянную модель дворца в Стрельне. В дальнейшем участия в государевых строительных делах не принимать, а заниматься скульптурой. Вскоре последовало еще одно повеление: означенному Растреллию переселиться на Первую Береговую улицу, где освобожден ему дом, удобный для работы над медной персоной государя и для жилья.

Было недолгое время, когда Петр полагал, что Первая Береговая улица (ныне Шпалерная) станет одной из главных. Сверху вниз по течению встали в ряд вдоль Невы дворцы самых близких к государю людей. Дом князь-игуменьи всешутейшего и всепьянейшего собора княгини А. П. Голицыной. Одно из первых каменных строений города – дворец Натальи Алексеевны, сестры Петра.

После смерти царевны летом 1716 года дворец отдали Канцелярии городовых дел. В служебных пристройках дворца разместились «мастерские департаменты, в которых работают всякие мастерства». Полсотни чиновников под командованием генерал-майора Ульяна Синявина ведали делами и судьбой тысячи семисот иноземцев и русских, усердно трудившихся над многочисленными постройками города и окрестностей. В нелегком деле генералу помогал батальон солдат во главе со штаб– и обер-офицерами.

Рядом с большим и вечно шумным домом Канцелярии притулился маленький домик с мезонином – дворец государева сына Алексея Петровича. После убийства царевича дом пять лет стоял пустой, пугая запоздалых прохожих неприятной тишиной и неосвещенными окнами. Только в 1723 году обосновалась в нем Берг-коллегия.

За домом царевича, подальше от Невы, стоял дворец Левенвольде, обер-гофмаршала двора Алексея Петровича. Сыновья ловкого курляндца еще сыграют немалую роль в годы царствования Анны Иоанновны.

Рядом с дворцом Алексея Петровича был такой же точно домик царицы Марфы Матвеевны, вдовы старшего брата Петра – царя Федора Алексеевича. Царица скончалась накануне 1716 года, и с той поры дом поджидал нового хозяина. Сюда летом 1717 года с Французской улицы на Васильевском острове, где он жил последние месяцы, и переехал Бартоломео Карло Растрелли с семьей и учениками.

Вдова Ивана Алексеевича – второго брата Петра, царица Прасковья Федоровна, мать будущей императрицы Анны Иоанновны, жила в соседнем доме. После ее смерти в 1723 году во дворце поселился брат покойной – кравчий В. Ф. Салтыков. А следующий дворец, отличавшийся своим великолепием, принадлежал Якову Виллимовичу Брюсу.

Вот каковы новые соседи семейства Растрелли. Люди, с которыми встречались и, возможно, хорошо знались отец и сын.

Пройдут годы, и судьбу человеческую станут определять благонадежность и милостивое расположение власть имущих. Растрелли старший и младший не единожды вспомнят, что своевременное хорошее знакомство никогда не во вред.

А пока что в новом доме на Первой Береговой срочно завершается изготовление модели государевой усадьбы на мызе Стрельна.

III

Модель стрельнинского дома еще в 1721 году стояла в дворцовом парке, укрытая специально насаженными деревьями.

После обильного «фрюштюка» сюда приводили гостей. Они ахали, щупали точеные колонки и резные украшения, совали пальцы в оконные проемы. От восторженного любопытства затейливая игрушка медленно разрушалась, но лишать гостей удовольствия не желали.

Не волновались и за судьбу создателей модели – сиятельного флорентинца и его сына. Срок контракта истек. А коли желают и дольше оставаться в России, то государь повелел графу Растреллию «работы подряжаться делать с торгу, а не из жалованья». Дел в молодом Петербурге хватает. Не станут итальянцы лениться – проживут в достатке.

Рождению Петербурга способствовали чуть ли не полтора десятка разноплеменных зодчих – русских, голландских, немецких, французских, итальянских. Разных по способностям, вкусам и желаниям. Но каждый из них вносил свою посильную лепту в создание будущего величественного облика новой столицы Российской империи.

Одни, подобно Доминико Трезини, – своими знаниями, ясным пониманием желаний царя Петра и многолетней неустанной работой. Другие, как А. Шлютер, – многочисленными проектами, замыслами, планами. Третьи, например И.-Г. Шедель или Г.-И. Маттарнови, – своей работоспособностью и безотказным исполнительством. А все вместе своим творчеством и деятельностью создали то «нечто», порой даже трудно формулируемое, что определяет внешний облик окружающей человека среды – от дворцов и зданий до убранства пиршественного стола. Облик, который регламентировался жесткими требованиями царя-строителя: строгая простота и представительная величественность.

В это многоголосое, объединенное общей целью сообщество петербургских зодчих предстояло вступить и молодому Франческо Бартоломео Растрелли, жаждущему деятельности и славы. Отсутствие личного архива зодчего изрядно затрудняет ответы на вопросы: когда и как это произошло? И по сию пору у немногочисленных исследователей жизни и деятельности Растрелли нет единого мнения. Даже о том, как правильно именовать героя, еще недавно шли горячие споры.

Одни предпочитали звать его на чисто российский манер – Варфоломей Варфоломеевич. Другие писали – Бартоломео Франческо. А сам он почти все свои донесения, планы и письма, известные нам сегодня, подписывал только по-французски: de Rastrelli или Franşois de Rastrelli. В перечне работ, составленном им самим в 1755 году, именует себя «графом Франсуа де Растрелли, итальянцем по национальности». В переписи жителей Петербурга назван «Франц Варфоломеяв». Но, памятуя, что Франсуа Растрелли родился в итальянской семье, мы позволим себе именовать его на языке родины предков – по-итальянски: Франческо Бартоломео Растрелли.

Частые смены коронованных и некоронованных властителей России после смерти Петра I, нерадивость канцеляристов, порой растерянных от незнания, кому и как надобно служить, вовсе не способствовали полноте отечественных архивов за 20–30-е годы XVIII столетия. И сегодня, лишенные возможности утверждать, «как было», мы вынуждены повествовать о том, «как могло быть».

О годах учебы, становления и профессионального возмужания Франческо Бартоломео сохранилось несколько упоминаний и разрозненных документов. Сам Растрелли дважды, в 1755 и 1764 годах, составил в торжественных тонах подробные описания исполненных работ. Очень может быть, что, похваляясь, человек не хвастает; но хвалебные речи человека самому себе вряд ли могут быть приняты за настоящее историческое свидетельство.

Точно известно, что начиная с 1721 года по 1727 год Франческо Бартоломео возводил по собственному проекту дворец господаря молдавского Дмитрия Кантемира. На углу нынешней Миллионной улицы и Мраморного переулка. «За оное давали ему платы до смерти Его Светлости… по 20 рублей в месяц, и сверх того было награждение, а по смерти определено в год по 120 рублей». Судя по сохранившимся чертежам и гравюре это действительно ученическая работа, где больше от голландской, вернее, от раннепетербургской архитектуры, чем от итальянской или французской. И все же в компоновке объемов уже чувствуется талант ученика. Не случайно в 1729 году молодой Антиох Кантемир, сын господаря, в сатире «На зависть и гордость дворян злонравных» написал:

 
Растрелли столь искусно невесть строить домы,
Как ты кафтан по вкусе, по времени года… —
 

и сделал примечание: «Граф Растрелли родом итальянец, в российском государстве искусный архитектор; за младостью возраста не столько в практике силен, как в вымыслах и чертежах. Инвенции его в украшениях великолепны, вид здания казист; одним словом, может увеселиться око в том, что он построил».

Таково первое и потому важное для нас свидетельство современника о творчестве Франческо Бартоломео. Принадлежит оно человеку высокообразованному, поэту, философу и политическому деятелю, уехавшему через два года после этой записи послом России в Лондон, а затем в Париж.

Это свидетельство художника о художнике, не обремененное ни конкурентной завистью, ни близкими дружескими отношениями. (Разница в возрасте на восемь лет кажется в молодости очень большой.)

Известно, что отец и сын трудились какое-то время у адмирала Федора Апраксина, дом которого скандально прославился великим пьянством и шумством. Стоял тот дом на набережной Невы, рядом с Адмиралтейской верфью, как раз на том самом месте, где три десятилетия спустя заложит Растрелли-младший новый, теперешний Зимний дворец. Что делали отец и сын в доме президента Адмиралтейской коллегии – неведомо. Может, обновляли к приезду герцога Голштинского убранство покоев, попорченных упивавшимися до изумления гостями адмирала?