Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

День закладки дворца – 24 мая 1736 года – стал праздником для архитектора. Впервые он строил самостоятельно, не будучи связанным с предшествующими сооружениями.

В присутствии крестьян, согнанных из окрестных деревень, после торжественного богослужения камер-юнкер фон Буттлар заложил в угол будущего дворца серебряную дощечку с гербом обер-камергера графа Эрнста Бирона и накрыл ее специально заготовленной каменной плитой. Строительство началось.

Рисунки и чертежи первоначального проекта порождают естественное желание искать в решениях Растрелли заимствования и аналогии с творениями предшественников и современников. При внимательном анализе, конечно, можно обнаружить схожие черты и приемы в петербургских строениях Шлютера, Маттарнови, Земцова и даже Т. Швертфегера, типичного представителя истинно немецкого чрезмерно пышного барокко. Для среднего мастера, не прошедшего к тому же специального обучения и не имевшего твердой профессиональной школы, путь заимствования вполне естествен и допустим. Но не для Растрелли. Он никогда ничего не использует прямо из чужого опыта. Отбрасывая все лишнее, случайное, он пропускает чужие решения через собственное пылкое воображение и пишет партитуру новых вариаций на знакомую тему. Так рождается на свет новое произведение, в котором собственное мастерство сливается воедино с опытом предшественников и современников и звучит тема, отражающая и дух эпохи, и требования времени.

Для строительства замка не жалели ни средств, ни людей. От зари до зари трудились окрестные мужики, сотни специально отряженных солдат, присланные из Петербурга мастеровые. Фон Буттлар исправно доносил патрону, на сколько вершков, а потом и саженей поднялись стены. Ливневые дожди и жестокие морозы в расчет не принимались. Работный люд сушился и грелся у костров, а в будущих покоях графа круглые сутки топили внушительных размеров печи, одетые крупными бело-синими изразцами, расписанными на «голанский манир». За четырнадцать месяцев завершили возведение дворца. В июле 1737 года на крыше его уже звонко перестукивались киянками кровельщики.

Дворец поднялся на плоской равнине, пропитанной водой и заваленной камнями. Аллеи специально посаженных деревьев протянулись с трех сторон к его воротам, а вокруг шумели даже при слабом ветре старые дубравы.

Достаточно перейти сегодня мостик через ров, опоясывающий дворец, как сразу же увидишь отличие от первоначального замысла. Нет в этом ничего удивительного. Судьба распорядилась так, что завершить строительство родового замка Бирона архитектору Растрелли пришлось только тридцать лет спустя, уже после создания Царскосельского и нынешнего Зимнего дворцов. Старый, отправленный Екатериной II в отставку зодчий находил последнюю радость в оформлении парадных зал, в перестройке служб.

Когда творческий замысел осуществляется на протяжении многих и многих лет, то вместе с временем неизбежно меняется и автор. Он постигает радости своих решений и успехов, переживает кризисы, по-новому понимает жизнь, но все вместе это и есть познание изменяющегося времени, а следовательно, и динамическое развитие творчества. Вот почему при первом, даже беглом знакомстве с руентальским дворцом сразу же привлекают внимание новшества, привнесенные в конце 1760-х годов; новшества, рожденные опытом ушедших лет.

Вместо строгого каре служебных помещений – циркумференция – два флигеля, охватывающие полукругом вновь рожденную площадь предпарадного двора, чтобы прочувствовал гость, к какому знатному вельможе приехал. Прием этот использовал зодчий еще в 50-е годы при строительстве Царскосельского дворца. Нет и высокой стройной колокольни, замысленной первоначально для украшения въезда во внутренний парадный двор. А по найденным в архивах документам стало известно, что к концу 1739 года уже завершили сооружение третьего, последнего яруса колокольни. Вместо нее литая решетка ограды с вензелями Эрнста Иоганна Бирона и квадратные в плане пилоны ворот, на которых наивные и добродушные львы с коронами на головах бережно поддерживают гербовые щиты. Отсутствие вертикали колокольни разрушило квадрат замка и сегодня он в плане напоминает большую строгую букву П: перекладина обращена на север, а ножки образуют западное и восточное крылья дворца.

Тяжеловесные кареты, громыхая по мощеному двору, подкатывали к главному, южному подъезду. С блаженством ощущая после тряской дороги надежную твердь под ногами, гости вступали в вестибюль. И перед ними открывалась непривычная картина: две мощные колоннады, протянувшиеся крест-накрест. Та, что шла прямо, вела в раскинувшийся перед северным фасадом огромный регулярный парк. Ряды сдвоенных колонн, направо и налево, направляли движение гостей к парадным лестницам на второй этаж.

Внизу размещались кладовые, канцелярия, жилые комнаты адъютантов, камердинеров, камеристок. Господа обитали наверху.

Восточное крыло – личные покои жены обер-камергера, маленькой горбуньи Бенигны фон Тротт-Трейден. Спальня хозяина – в центре, над главным входом, как того требовала уже вышедшая из моды европейская традиция. По той же традиции западное крыло было отдано залу для приемов и домашней церкви (преобразованной много позже в танцевальный зал). Малая галерея, соединявшая их, – единственный «оставшийся в живых» свидетель «отношения» молодого Растрелли к интерьеру, к декоративному убранству.

Очутившись в этом продолговатом и не очень широком переходе, испытываешь волнующее чувство открытия чего-то доселе неизвестного и вместе с тем ощущение сопричастности к давно ушедшей эпохе. В убранстве галереи нет ничего от самоуверенного и блистательного Растрелли, знакомого и привычного нам по сохранившимся интерьерам более поздних строений. С одной стороны огромные окна с небольшими простенками, с другой – глухая стена, расчлененная ордерными пилястрами, повторяющими ритм наружного декора. Сдержанная и величественная архитектоничность.

Своим обликом эта галерея отличается от прочих зал, как творение прославленного маэстро от произведения талантливого, но робкого ученика.

Руентальский дворец – еще учеба, но учеба, уже близкая к завершению, когда в отдельных деталях просматриваются будущие великолепные решения. Так, замысленная для Руенталя башня-колокольня, только еще более устремленная вверх, еще более изящная, должна была два десятилетия спустя подняться над въездом в Смольный монастырь. (К сожалению, так и не поднялась. Осталась лишь в деревянной модели, вызывающей и сегодня наш восторг.) Такова, например, и колоннада, нашедшая свое дальнейшее развитие в галереях первого этажа Зимнего дворца Елизаветы Петровны. И даже чугунные маскароны, отлитые на тульских заводах, но так и не нашедшие своего места в Руентале, предвосхищали пышное убранство дворцов императрицы Елизаветы. Зодчему еще не хватало твердой уверенности, что ему без помех дозволят претворять в жизнь все богатство его неуемной фантазии.

Скованность «раннего» Растрелли особенно явственно осознаешь, входя из малой галереи в танцевальный зал. Залитый светом, с тонкой игрой бликов на изящной лепнине, с жизнерадостными и вместе с тем неназойливыми росписями, зал предстает неким языческим храмом Терпсихоры, поселившейся в покое, первоначально предназначенном для дворцовой капеллы. Зал этот был создан только тридцать лет спустя, когда Растрелли уже стариком снова вернулся сюда.

Причиной срочного прекращения работ и отъезда Растрелли из Руенталя послужили события 13 июня 1737 года, когда перестал существовать граф Бирон, а на свет появился герцог Курляндский Бирон. Предшествовали этому эпизоды самые что ни на есть обычные, житейские. В Данциге умер бездетный Фердинанд Кетлер, вассал Польши, последний потомок магистров Ливонского ордена, правивших Курляндией с 1562 года. Дворянам Курляндии предстояло избрать в Митаве нового сюзерена.

Кто станет правителем, волновало Польшу, Пруссию и даже Австрию. Но от Митавы до Варшавы, Берлина и Вены расстояния немалые, а до Риги близко. Русскими войсками в Риге командовал в ту пору свояк Бирона, беглый дворянин из Пруссии, некто Бисмарк.

В день выборов ратушу Митавы окружили русские войска с пушками. Достаточно было затиснутому в латы Бисмарку взмахнуть железной перчаткой, подавая сигнал для холостого залпа, как Бирона тут же избрали герцогом. Теперь бывшему конюшему оставалось подобрать родословное древо с могучими и древними корнями. В этом случае хлопот было еще меньше. В Петербурге знали, что в Париже проживает потомок старинного благородного рода маршал Бирон де Гонто. Хитроумные герольдмейстеры протянули ветвь родословного древа из Франции в Курляндию. В результате зодчий Франческо Бартоломео Растрелли, бросив незаконченным руентальский дворец, поскакал сломя голову в Митаву возводить официальную резиденцию нового герцога.

Распоряжение было лаконично, как военный приказ: дворец должен быть величественным и роскошным, какого еще и в Петербурге не бывало. Люди будут присланы по потребности. Средств не жалеть. И сразу же отпустили 300 тысяч рублей. А Зимний дворец Анны Иоанновны в Петербурге по первоначальной смете должен был стоить всего 200 тысяч. (Напомним: подать крестьянина государству в то время составляла 74 копейки в год, что равнялось примерно 10 золотым рублям начала XX века.)

Для Растрелли настал тот момент, когда он не просто получил возможность, а уже обязан был предоставить полную свободу творческому полету своей фантазии. Именно здесь, в Митаве, предстояло случиться повороту в его искусстве.

В государственной казне денег не было. Они были у Бирона. На содержание императорского двора в год уходило 260 тысяч рублей, царской конюшни – 100 тысяч рублей. Землемерам и учителям империи выплачивали 4500 рублей в год. Придворным церковнослужителям и на отопление богаделен отпускалось 41 876 рублей. А обер-камергер скупил в 1737 году за 600 тысяч все поместья бывшего курляндского герцога Фердинанда Кетлера. Земля, дачи, дворцы и драгоценности всегда были лучшим помещением капитала.

Место для дворца указано было сразу: на реке Лиелупе, там, где Аа и Дрисса, сливаясь, образуют несколько островов. На одном из них, самом большом, некогда высился могучий замок, сооруженный в XIII веке рыцарями Ливонского ордена. Древние руины предстояло разобрать до основания и на их месте возвести новую резиденцию.

Судьба пятисотлетнего памятника никого не интересовала. История человечества свидетельствует, что, как правило, каждое поколение живет прежде всего своими интересами, заботится в первую очередь о своей славе, о своем благополучии и не так уж часто размышляет о прошлом или будущем своей земли, своего народа.

И опять приходится обращаться к чертежам и рисункам, хранящимся в венской Альбертине и в архивах Варшавы. Не единожды перестраиваемый в XIX столетии дворец вдобавок ко всему очень сильно пострадал в годы войны. О его первоначальном виде можно судить только по проектам самого архитектора.

На генеральном плане остров, на котором расположен замок, очерчен мощными земляными валами, повторявшими, видимо, старые рыцарские укрепления. Пять ромбовидных фортов охраняют подступы к нему. Вокруг главного укрепленного острова разбросаны острова помельче, превращенные в сказочные сады с беседками и павильонами. А между ними, как паутина, натянуты мосты и мостики.

Весной 1738 года, лишь подсохли дороги, из Петербурга в Митаву потянулись обозы, зашагали пехотные роты. Две тысячи мастеровых и солдат отправил всесильный герцог на строительство своей новой резиденции.

Закладка дворца состоялась 14 июня. Не в пример Руенталю, все проходило гораздо торжественнее и величественнее. Уже не насильно согнанные крестьяне стояли вокруг, а добровольно съехавшиеся дворяне и добропорядочные бюргеры, жаждавшие любыми способами засвидетельствовать свою лояльность новому правителю. Прозвучали торжественные высокопарные слова. Засвистели флейты, зарокотали барабаны, задавая темп работе, и сооружение огромного дворца началось.

Три года семь печей для обжига кирпича коптили курляндское небо. Три года в окрестных лесах с тяжким уханьем падали на землю срубленные дубы, чтобы превратиться затем в двери и оконные рамы. Из Тулы с заводов Романа Баташова шли обозы с литыми украшениями. На кораблях везли из Германии свинец для крыши. Но сколь быстро ни стучали барабаны и ни визжали флейты, сколь ни торопились измученные строители, новоиспеченному герцогу все казалось, что работы идут недостаточно споро, с промедлением.

Растрелли доносит, что солдаты заняты битьем 766 свай. Земля трудная. Сваи идут плохо. Не хватает копровых баб. Для ускорения велел он оковать все сваи железом. Это дополнительный расход денег. Но все железо стоит дешевле одной бриллиантовой пуговицы на камзоле герцога. И снова приказ из Петербурга – любыми способами строить быстрее.

Несмотря на все понукания, на все усилия архитектора и суету герцогского фактотума, трех лет оказалось мало, чтобы окончательно завершить сооружение дворца. Через три года после начала строительства Бирона отправляют в ссылку. И резиденция в Митаве ему больше не нужна.

Только четверть века спустя в пустынных и промерзших залах вновь зазвучали голоса, застучали молотки, разнесся запах дерева, клея, краски и мокрого алебастра. Хозяин вместе с архитектором вернулись на старое пепелище. Но об этом подробный рассказ последует позже, а пока попробуем представить себе хотя бы внешний вид дворца, подведенного под крышу.

Митавский замок изрядно пострадал в годы Великой Отечественной войны. Но все же сквозь доделки и достройки угадывается первоначальный облик.

Большое, внушительное строение. Строгое и даже чуть суховатое. Что-то в нем еще от петровского Петербурга, может, от здания Двенадцати коллегий. И вместе с тем – самостоятельное, новое. В плане дворец решен по законам барокко – с большими и малыми выступами-ризалитами. А в обработке стен – скованность, сдержанность. Но это только первое впечатление.

Рустовка, обильно использованная в Руентале (в подвальном этаже, в обрамлениях и тягах), здесь становится менее заметной. А в позднейших постройках Растрелли исчезнет совсем.

Окна второго и третьего этажей – с полуциркульным завершением (и это несомненный шаг вперед по сравнению с архитектурными приемами Петровской эпохи). Богаче и пластичнее обработка сандриков, карнизов, кронштейнов. Капители пилястр, львиные маски и женские головки над окнами, отлитые из чугуна по единым моделям, еще лишены острой выразительности, столь характерной для декоративных украшений Зимнего дворца. Все исполнено пока несколько по-ученически, робко, с оглядкой. И только сквозные проезды в боковых корпусах свидетельствуют о творческих возможностях архитектора. Трехчетвертные колонны по бокам проезда как бы подводят к расположенным по обеим сторонам лестницам. Прием этот, разработанный генуэзскими архитекторами в XVI столетии, Растрелли использует потом при строительстве дворца М. И. Воронцова.

Дворец в Митаве свидетельствует о таланте мастера, но все же не дает оснований считать его великим зодчим.

Вплоть до осени 1740 года Растрелли почти безвыездно сидел в Курляндии. Лишь иногда, по вызову фельдмаршала Миниха, ведавшего строительством в Петербурге, или самого сиятельного герцога, загоняя лошадей, мчался в столицу.

В один из таких наездов он услышал подробности о событиях 27 июня 1740 года. В тот день на Сытном рынке при стечении петербургского люда жестоко казнили кабинет-министра Волынского и его единомышленников Еропкина и Хрущова. Были они перед тем мучены и ломаны, а у кабинет-министра еще и язык урезали за охальные речи против всех немцев и Бирона в особенности. Поговаривали, что подали диссиденты императрице прожект, как, изгнав немцев, улучшить финансовые дела государства. Добровольное прожектерство властям без надобности. И тогда единомышленники во главе с Волынским составили факцию (заговор).

Всей правды о деле Волынского архитектор, конечно, не знал. Официальное сообщение с нескрываемой злобой рассказывало о мнимых злодействах преступников. О подлинных стремлениях казненных говорили немногие. Шепотом, с оглядкой. Впрочем, итальянца мало волновала и судьба кабинет-министра, и судьба внутренних прожектов, не имевших прямого отношения к любимому делу. А вот Петра Михайловича Еропкина жалел. Близости меж ними не было, но симпатия существовала. Ведь учился Еропкин в Риме, любил свое дело и в работе себя не жалел.

С 1737 года Еропкин возглавлял всю архитектурную часть специально созданной «Комиссии о санктпетербургском строении». Мечтал, чтобы город на Неве превзошел и Рим, и Париж. Ради замысла трудился не жалея сил: составлял документ, именуемый «Должность Архитектурной экспедиции», – свод наказов и рекомендаций в строительном деле, архитектуре, планировке города. Чертил проекты будущего центра Петербурга на Адмиралтейской стороне; планировал совсем новый район – Коломну с дожившими до наших дней Покровской площадью (ныне Тургенева) и Садовой улицей от Мучного переулка до Калинкина моста. В Коломне предстояло селиться работным людям. А для быстрейшего, в случае надобности, введения войск в город наметил Еропкин прокладку третьего луча от Адмиралтейства к окраине – Измайловскую першпективу. Замыслил великую перестройку Васильевского острова, желая превратить его в невиданный доселе ансамбль парков, каналов, дворцов с полукруглой площадью перед зданием Двенадцати коллегий и памятником основателю города – Петру I в центре.

Забота о России, о ее будущем привела Петра Михайловича, потомка старого смоленского рода, к участию в факции Артемия Волынского против немецкого засилья. А казнили Еропкина в годовщину Полтавской битвы и в День святого Сампсония Странноприимца, римского патриция, овладевшего тайнами врачевания, для того чтобы облегчить участь страждущих…

Незнание сути дела Волынского для Растрелли закономерно. Оно следствие нежелания знать. Неприятие всяческих политических действ было его убеждением. Факции распадаются или кончают свое существование на эшафоте. Интриги умирают и забываются. Остается только искусство. Творчество и его конечный результат. Настоящая архитектура – герольд, возвещающий будущему о культуре и вкусах своего времени. Возведенными им дворцами будут любоваться потомки. А многие ли из них вспомнят о Волынском и Еропкине?..

Кони уносят архитектора снова в Митаву. Дело нельзя оставлять без присмотра. Он сам потом напишет: «Служба архитектора в России изрядно тяжела. Ему недостаточно сделать проект здания, которое он должен выстроить, нужно, чтобы он сам вычертил его в большом масштабе и беспрерывно присутствовал на стройке…» Но на сей раз помимо этих дел у него новое, опять срочное задание герцога. Эрнст Иоганн Бирон жаждет иметь еще один дворец – загородный, летний.

Через месяц Франческо Бартоломео отправляет в Петербург подробное донесение:

«Ваше Сиятельство.

С глубочайшим почтением я получил письмо, которое Ваше Сиятельство оказали мне честь написать (личное письмо герцога нижестоящему случай уникальный и свидетельствует о самом доброжелательном отношении к архитектору. – Ю. О.), желая ознакомиться с положением в Zipelhof. Я немедленно исполнил повеление Вашей Милости, но все же умоляю поверить мне, что я давно выполнил бы желание Вашего Сиятельства, если бы мне не помешали важнейшие занятия, и не думая, что Ваше Сиятельство желал бы быть извещенным ранее, я не сделал это до моего отъезда.

Должен сообщить Вашему Сиятельству, что господин обер-гауптман Ливен находился в Zipelhof одновременно со мной и любезно сопровождал меня повсюду и был свидетелем тех замечаний, которые я сделал относительно расположения Zipelhof и его окрестностей, пытаясь найти там подходящее место для постройки дома, где Ваше Сиятельство могли бы получать все удовольствия, которые предоставляет сельская жизнь; и так как Ваша Милость позволила мне выразить мои чувства, то я имею честь сообщить Вам, что расположение Zipelhof, на мой взгляд, совершенно не подходит для строительства дома, так как я не нашел там ни одного приятного вида, могущего удовлетворить взгляд. Это большой недостаток для загородного дома, к тому же в этом месте очень мало воды, и было бы обидно, если бы Ваше Сиятельство понесли расходы из-за постройки дома в местности, где нельзя получить никакого удовольствия. Если бы Ваша Милость пожелала прислушаться к моему мнению, я посоветовал бы Вам построить дом в Репо, месте, удаленном от Zipelhof всего лишь на четверть мили. Уверяю Ваше Сиятельство, что трудно найти более подходящее место для постройки загородного дома.

Во-первых, вода здесь имеется в изобилии и совсем рядом с тем местом, которое я выбрал для строительства дома. Он находился бы в очень удобном положении, дающем возможность наслаждаться окрестностями, производящими очаровательное впечатление. Насколько хватает глаз видны луга, с двух сторон находятся леса удивительной красоты, перед домом, кроме того, находился бы другой лес, в котором Ваше Сиятельство могли бы приказать сделать аллеи, что только увеличило бы красоту этого места. Ваше Сиятельство сможет лучше судить об этом, когда я пришлю Вам планы обеих местностей, которые сделает один из моих кондукторов. Он отправится на следующей неделе в Zipelhof, и как только планы будут готовы, я не замедлю отослать их Вашему Сиятельству, в надежде на то, что, изучив их, Вы согласитесь с моим предложением.

Я умоляю Ваше Сиятельство удостоить своего высокого покровительства того, кто имеет честь быть с глубочайшим почтением нижайшим покорнейшим и обязаннейшим слугой Вашего Сиятельства, Вашей Милости

Митава, 16 августа 1740 г.

де Растрелли».

Сегодня в бывшем местечке Ципельхоф, километрах в семи от Добеле растет только небольшая группа деревьев. Дворец построен не был.

Через два с половиной месяца после получения письма герцог был арестован.

Это первое и до сегодняшнего дня единственное известное письмо Франческо Бартоломео Растрелли, где зодчий подробно и убедительно говорит о функциях загородного дворца, о взаимоотношении архитектуры с окружающей природой. Перед нами зрелый мастер, много и серьезно размышляющий о смысле и задачах своей профессии.

III

Осознание меры отпущенного счастья или несчастья зависит от характера человека. От его умения смотреть на мир – улыбчиво или сумрачно.

Для стороннего наблюдателя, не стремящегося утруждать себя глубокими раздумьями, жизнь архитектора Растрелли предстает счастливой и даже удачливой. Занимался любимым делом, пользовался почетом и уважением, жил безбедно, имел семью, дом…

Да, была личная, семейная жизнь с ее неизбежными радостями и горестями. Растрелли женился, скорее всего, в 1732 году, когда вернулся из Москвы в Петербург. Невеста – девица Уоллес (Walles). Кто был ее отец, установить не удалось, потому что в сохранившихся документах за 1734 год упоминается только мать девицы – госпожа Елизавета Уоллес. Правда, в бумагах 3-го департамента Сената за 1740–1750-е годы упоминается капитан и секунд-майор Веле из Лифляндии. Если принять во внимание грамотность тогдашних канцеляристов и произвол в русской транскрипции иноземных фамилий, то можно и задуматься: не родственники ли это жены архитектора?

Молодые с тещей и сестрой жены поселились в доме отца. Какие были взаимоотношения между хозяйками, какие усилия предпринимали мужчины, чтобы воцарились мир и «благоволение в человецех», останется навсегда неизвестным.

В начале марта 1733 года у Франческо Бартоломео де Растрелли рождается сын Иосиф Яков. В последних числах 1734 года на свет появляется Елизавета Катерина де Растрелли. А в конце октября 1735 года рождается вторая дочь – Элеонора. Кстати, восприемником ее при крещении был английский посол в России мистер Рондо (еще одна связь, проследить которую тоже пока не удается).

В июне 1737 года по дворам Петербурга проводится перепись населения. 9-го числа чиновники пересчитывают жителей Московской стороны.

«По Фонтанной речке первой сотни учинена перепись. Всего дворов 68. Живет в них мужчин – 195, женщин – 159.

…Двор № 35 казенной, построенной для литья медных и других штатов и для житья графу Растреллию. В нем живут:

Граф Растреллий.

У него жена тальянской нации.

У него сын Франц Варфоломеяв, послан в Курляндию к строению Ея Императорского Величества дому. У него жена Мария. От нея трое детей: один сын две дочери.

У него в доме сынова теща прусской нации Елизавет Валляс.

У нее дочь Елизавет.

У него в доме прусской нации купец Яган Аналог. В Санкт-Петербурге 4 года.

Кроме того в доме разных служителей крестьян и дворовых людей 27 человек. Из них мужчин 15, женщин 12…»

Шумному, многолюдному семейству тесно в старом, небольшом доме. И отец и сын начинают хлопоты. Подают прошения. Наконец получено высочайшее повеление. Семейству Растрелли разрешено перебраться в другой дом, попросторнее. Здесь же неподалеку на Первой Береговой линии, ближе к Летнему саду, рядом с церковью Всех Скорбящих. В дом, недавно принадлежавший сенатору Юрию Юрьевичу Трубецкому.

Кажется, наконец наступает счастье. Новое, просторное жилье, дети, положение в обществе, хорошее жалованье. Кажется, полное благополучие… Но так ведь долго продолжаться не может.

В декабре 1737 года на лесах Митавского замка Франческо Бартоломео получает известие, что его сын, его наследник и продолжатель рода, маленький Иосиф Яков скончался 10-го числа от холеры. Еще через месяц, 6 января 1738 года, умирает дочь Элеонора. Остается четырехлетняя Елизавета. Не слишком ли много горестей сразу для одного человека?

Была еще любимая работа, заставлявшая жить торопливо, без счета дней и недель в поисках забвения. И первым, кто стремится хоть как-то облегчить страдания архитектора, оказывается жестокий, эгоистичный Эрнст Иоганн Бирон.

В один из весенних дней 1738 года курьер доставляет в Митаву пакет с высочайшим рескриптом – государыня императрица жалует Франческо Бартоломео Растрелли званием обер-архитектора с годовым жалованьем в 1200 рублей.

Рескрипт – скорее всего, результат желания всесильного Бирона хоть как то смягчить тяжелое горе Растрелли и наградить его за верную службу.

Двадцать два года со дня приезда в Россию он ожидал этого дня. Он думал и мечтал о нем. Наконец свершилось. Того, чего не смог добиться отец, достиг сын. Конечно, найдутся завистники, появятся враги. Но думать об этом Франческо Бартоломео не желал. Он уже видел себя в нарядном мундире, придворную карету у подъезда и ждущего приказаний унтер-офицера для посылок. Обер-архитекторский мундир давал немалые права. И в первую очередь моральное право создания и утверждения своего архитектурного «языка», своего, растреллиевского, стиля.

Когда пришло известие о кончине императрицы Анны Иоанновны, воспринял главное: на престоле малолетний Иоанн Антонович, а регентом при нем герцог Эрнст Иоганн Бирон. Покровитель и владелец строящегося Митавского замка. Смерть императрицы ничего не меняла в жизни архитектора.

В такой неизменности протекло двадцать два дня. На двадцать третий примчался в Ригу новый гонец…

В третьем часу ночи с 8 на 9 ноября 1740 года адъютант фельдмаршала Миниха с двадцатью солдатами вытащил из постели сонного регента и отвез в Шлиссельбургскую крепость.

За двадцать два дня единоличного правления Бирон заплатил двадцатью двумя годами ссылки.

Мать Иоанна VI, принцесса Анна Леопольдовна, тут же объявила себя правительницеи России; своего мужа, принца Антона Ульриха, пожаловала званием генелиссимуса, а Миниха в благодарность назначила первым министром.

Архитектору Франческо Бартоломео де Растрелли велено было немедленно, прекратив все работы в Митаве, явиться в Петербург.

Он стоял в кругу ухмыляющихся физиономий, судорожно пытаясь осмыслить услышанное. На его памяти то была уже пятая смена правителей в России за последние пятнадцать лет. И каждый приводил за собой оголодавшую толпу приверженцев и прихлебателей. И многое менялось вокруг. Кто был внизу, быстро поднимался наверх, а кто был наверху – падал вниз, в безвестность. Так уж было заведено.

Окружавшие его курляндские дворянчики прямо на глазах отказывались от России. С утратой покровителя они не желали оставаться подданными империи. Они считали себя европейцами. И Петербург, еще вчера для них манящий и желанный, сегодня представал далеким и опасным. А человек, возвращавшийся туда, вызывал только ухмылку или сожаление.

Счастлив тот, кому не надо бояться. Растрелли бояться было нечего. Один немец сменил другого. Честолюбивый солдафон Миних знал его еще с юношеских лет. И относился доброжелательно. Правда, полностью верить первому министру тоже резона не было.

18 ноября 1740 года, получив у рижского губернатора Петра Петровича Ласси именной указ, Франческо Бартоломео Растрелли поспешил в Петербург.

IV

Превыше всего Миних ценил почет и порядок. Вот почему возок обер-архитектора, проскользив по заснеженной Невской першпективе, свернул от Зимнего дворца на невский лед, в сторону, к дому первого министра и фельдмаршала. Лишь засвидетельствовав свое почтение и выразив радость по поводу известных событий, Растрелли направился домой.

Годы легли на Растрелли-старшего грузностью, сказывались в его постоянном неудовольствии происходящим. Не справившись даже о делах и здоровье, старик ухватил сына за руку и потянул темными переходами в огромный амбар, пропахший углем, воском и металлом.

Запах, привычный Франческо Бартоломео с детства. То был дух дома и незыблемости дела. И он вдыхал его с удовольствием.

Шаркая отекшими ногами, отец стал запаливать свечи в разных углах сарая. И тогда из полутьмы медленно возникла бронзовая фигура рослой и тучной императрицы Анны. Она выступала навстречу, облаченная в парадное платье, сплошь украшенное шитьем и драгоценными камнями. За спиной волочилась по грязному полу горностаевая мантия, затканная двуглавыми орлами.

Старик поднял шандал с потрескивающими свечами и осветил мужеподобное лицо с тяжелым упрямым подбородком. Растрелли физически ощутил на себе злой, немигающий взгляд.

Вертикальные складки роскошного платья бронзовой императрицы тяжело давили землю. И молодой Растрелли снова почти физически ощутил этот давящий дух, разлитый в воздухе Петербурга. Казалось, что «престрашный зрак» покойной еще продолжает со вниманием следить за всеми и каждым, порождая чувство вечного неуютства и неуверенности…

Особых надежд на облегчение общей жизненной атмосферы Франческо Бартоломео, вероятно, не питал. О характере взбалмошной и безалаберной Анны Леопольдовны он уже слышал немало, да и порядок в государстве оставался неизменным. Приходилось уповать на свой талант, мастерство и необходимость двору.