Текст книги "Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси"

VI

Все самые значительные творения зодчего обычно начинались со случайного желания императрицы, с мелкой, необязательной перестройки галереи или зала, а завершались возведением нового величественного дворца. Так случилось в Петергофе. Так произойдет с Зимним дворцом. Именно так все началось в Царском Селе – родовом поместье Елизаветы Петровны.

Императрица любила этот дом трогательно и сентиментально, как любят взрослые свою чудом сохранившуюся с младенческих лет игрушку. Дом в Царском Селе был наполнен воспоминаниями о детстве, об отце и матери. Память о прошлом таилась в углах комнат, в каждой, даже незначительной, вещи.

Когда-то еще давно, еще до ее рождения, до Полтавской баталии, отец подарил матери этот хутор – Сарскую мызу с пятью близлежащими другими. Еще не венчанная, не императрица, Екатерина могла здесь жить простой русской помещицей.

Через десять лет после дарения на месте старого деревянного домика поднялся в 1718 году новый двухэтажный каменный. А вокруг – конюшенный двор, избы для дворни, сараи для карет и тяжелых фурманок, скотный и птичий дворы, риги, овины, амбары, сушила.

Неожиданно приезжал сам хозяин с ближними собутыльниками. Тогда следовало проворно доставать из шкафов тяжелые штофы с настойками, вместительные бокалы с начерченным двуглавым орлом и перекрещенными латинскими «Р» – Петр Первый. Сохранилась старинная опись, в какой комнате что стояло и хранилось: в нижних сенях большой сундук, крытый кожей и белым железом; в комнате направо шкаф с посудой, стол простой и восемь стульев; угловая комната тоже столовая, но парадная, а дальше спальня с зеркалами, расписными шкафчиками. Все как у богатого помещика, только над кроватью балдахин, шитый золотом и с короной. В первом этаже – все для повседневной жизни. Второй этаж – для торжественных случаев. В центре – зал для приемов и небольших ассамблей. Убранством и отделкой второй этаж повторял Екатерининский дворец под Ревелем. Привычно и удобно.

После смерти Екатерины I дом отошел к единственной оставшейся в России наследнице – царевне Елизавете.

В неуютные годы правления Анны Иоанновны красавица царевна только на Сарской мызе чувствовала себя относительно безопасно. Частенько на многие месяцы укрывалась она за родными стенами, которые должны помогать. Из Царского Села, как теперь его чаще называли, 22 июня 1735 года послала Елизавета своему управляющему в Петербург требование: прислать два пуда пороха, 30 фунтов пуль, 20 фунтов дроби, прислать «немедленно, понеже около нас разбойники ходят».

Много в ту пору гуляло по Руси злых людей, бежавших в леса и на большие дороги от неурожая 1734 и 1735 годов. А может, вовсе других разбойников опасалась в тот год Елизавета? Именно в это время Андрей Иванович Ушаков в подземельях Тайной канцелярии особенно усердно пытает близких царевне людей – живописца Ивана Никитина, кабинет-секретаря Петра I Алексея Макарова, князя Ивана Одоевского и многих других. Ищет Ушаков следы заговора против Анны Иоанновны. Но разве сегодня узнаешь правду? Загадочно исчезли следственные дела Тайной канцелярии за 1734 и 1735 годы…

Утвердившись наконец на престоле, Елизавета решает придать родовой загородной усадьбе новое обличье. Обязывает положение. Вначале она вовсе не помышляет о превращении Царского в огромный торжественный дворец. Это случится позже. Страх перед возможными заговорами подавляет мечты. Даже полтора десятилетия спустя, когда Растрелли завершит сооружение нового грандиозного Царскосельского дворца, страх по-прежнему будет таиться в душе императрицы. В новом дворце будет три спальни, чтобы никто заранее не знал, в какой из них соизволит нынче почивать государыня.

Первое решение о кое-каких переделках в родовом гнезде Елизавета Петровна приняла через год после захвата престола. Как раз в ту пору, когда новый двор еще числил Франческо Бартоломео Растрелли в приверженцах предшествующих правительниц, самозванцем, незаконно присвоившим себе графский титул, короче – человеком, лишенным всякого доверия. Посему повеление о некотором расширении старого дома дали Михаилу Григорьевичу Земцову – «птенцу гнезда Петрова».

Рассматривая рисунки и гуаши Е. Лансере и А. Бенуа, можно представить, как по усыпанной желтым песком дорожке Царскосельского парка медленно двигается торжественная процессия. Впереди вальяжная Елизавета Петровна в красно-кирпичном платье – робе с розовой атласной юбкой на фижмах, следом придворные в желтых, оранжевых, розовых, серебряных кафтанах. По левую сторону от императрицы юная калмычка несет раскрытый зонт. По правую – немолодой человек в скромном зеленом мундире. Он что-то увлеченно объясняет хозяйке, время от времени разворачивая бумажный лист внушительных размеров. То Михайла Земцов прямо на месте словесно рисует будущий облик царскосельской усадьбы…

30 мая 1743 года следует указ о сооружении по обе стороны существующего строения «галерей на колоннах, а по концам у них флигелей каменных, по сочиненному архитектором Земцовым плану». Но, как говорят, человек предполагает, а Бог располагает. В сентябре 1743 года Михаил Григорьевич Земцов скончался, оставив вдову с четырьмя сиротами, младшему из которых не более трех лет.

Заботы о расширении царскосельского дома переходят в руки Андрея Квасова, молодого и талантливого ученика Земцова. Правда, за молодостью лет к нему назначают Джузеппе Трезини, утвержденного мастером-наставником.

Молодой Квасов не очень дорожил советами наставника и зимой 1743/44 года представил свой проект перестройки вместе с моделью будущего дворца. Квасов решил пристроить с двух сторон к дворцу полукруглые служебные флигеля – циркумференции. Точно такие же, как собирался возвести Растрелли еще в Руентальском замке Бирона. А еще раньше мечтал увидеть их перед зданием Двенадцати коллегий Михаил Земцов. Интересно, самолично замыслил сей прием молодой архитектор или использовал чью-то идею?..

К осени 1744 года пришло время думать о внутренней отделке расширенного дворца. Тут-то и выяснилась полная несостоятельность мастера-наставника. 5 мая 1745 года на место Трезини назначили Савву Ивановича Чевакинского, также бывшего ученика Земцова.

Восемнадцатилетним юношей Савва Иванович ушел из Морской академии, готовившей офицеров русского флота, и поступил учеником к главному архитектору Адмиралтейств-коллегии. В 1745 году, в возрасте тридцати двух лет, Чевакинский наконец получил звание архитектора. Его по праву можно считать одним из одареннейших русских зодчих середины XVIII столетия.

Отложив временно заботы об убранстве внутренних покоев, Чевакинский предложил еще больше расширить дворец. И, зная богомольность Елизаветы, представил план сооружения справа от дворца церкви, чтобы стояла она симметрично оранжерейному залу, построенному Квасовым с левой стороны. Одноэтажные галереи должны были соединить храм и оранжерею с дворцом. А на крышах галереи Чевакинский решил устроить «висячие» сады. Затея равняла императрицу Елизавету с легендарной основательницей Вавилона царицей Семирамидой, соорудившей у себя подобные сады – одно из семи чудес света. Но не ведал зодчий, что случайный казус принесет ему неприятности и горечь разочарования. Забыл, что архитектора в России «ценят только тогда, когда в нем нуждаются», как запишет почти два десятилетия спустя граф Растрелли.

Великолепные дома, дворцы, соборы – это всего-навсего воплощенные в камне или дереве указания заказчиков. Их претворяют в жизнь сотни и сотни мастеров различных специальностей, среди которых числится и архитектор.

С весны 1748 года «висячие» сады стали любимым местом отдохновения императрицы. В тени высаженных прямо в землю кустов сирени, роз и молодых липок приятно было откушать чашечку кофе, выпить бокал венгерского, прослушать увлекательные сплетни, полюбоваться молодым регулярным парком с восточной стороны или тенистыми рощами зверинца к западу от дворца. Садовники исправно следили за удивительными садами, и ничто не омрачало переменчивого настроения легкоранимой императрицы.

К концу лета дворцовые служители вдруг стали замечать мокрые разводы на потолке галерей. Затем стала отваливаться напитанная водой штукатурка. Увеселительная затея архитектора оборачивалась бедой.

Донесение из Царского в Петербург: вода из «висячих» садов протекает в галерею. Случилось сие только потому, что Чевакинский «как по правой, так и по левую сторону верхние сады, по чертежам и профилям через него учиненным те строения производил… и других архитекторов для совета к призыву от него Чевакинского требования ни единого не бывало, знатно потому, что в том достаточном знании на себя надеялся…».

Из Петербурга в Царское – повеление: понеже постройка галереи «учинена без совету с обер-архитектором… а надлежало б о таком великом здании его совету требовать», то надлежит обер-архитектору графу Растрелли те галереи с верхними садами переделать, а Савве Чевакинскому быть у обер-архитектора в помощниках.

Так Чевакинский утратил самостоятельность при строении императрицына дома в Царском Селе. Франческо Растрелли обрел дополнительные хлопоты. К доделкам в Летнем дворце, завершению Аничкова, закладке Смольного собора, строительству Андреевской церкви в Киеве, ко многим другим неотложным делам добавились занятия в Царском Селе. Занятия хлопотные, хозяйственные, требующие разбирательств и мудрых решений.

С перестройки злосчастной галереи и переделки водонепроницаемых сводов началось рождение одного из самых грандиозных дворцов России. С этого, 1749 года следует вести хронику многолетней работы Растрелли в Царском Селе.

Когда дворец, возведенный по проектам Квасова и Чевакинского, освободится от строительных лесов, последует новый указ обер-архитектору о постройке покоев на месте галерей Земцова, соединивших старый дом с боковыми флигелями Квасова.

Через год, 10 мая 1752 года, – указ о перестройке «среднего дома».

Еще через два года – распоряжение о постройке антикамер-покоев на месте бывшего «висячего» сада левой галереи.

По остроумному замечанию Екатерины II, «это была работа Пенелопы, завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом этот шесть раз был разрушен до основания и вновь отстроен прежде, чем доведен до состояния, в каком находится теперь». Но, может, именно в этом постоянном стремлении переделать, улучшить уже созданное и таится подлинное творчество с его упоительными восторгами и горькими разочарованиями.

Земцов, Квасов, Чевакинский сооружали усадьбу – величественную, нарядную, с галереями и верхними садами; усадьбу для очень богатой помещицы, готовой принять порой достаточно широкий круг друзей и соседей.

Растрелли возвел императорский дворец, призванный обличьем и внутренним убранством потрясти даже видавших виды иноземных гостей.

Такого в России еще не было, но должен был быть. Вот почему рождался дворец мучительно и долго.

А. Н. Петров, исследователь творчества обер-архитектора, тонко заметил, что работы велись так, «как будто он имел дело не с отстроенным зданием, а с моделью, выполненной в натуральную величину для проверки правильности проектных предложений». Для подобной системы требовались и беспредельная убежденность в своей правоте, и полное, безотказное доверие заказчика, готового бросать новые и новые гигантские суммы в пламя великого творческого горения. Так и было. Годы работы в Царском Селе стали звездным часом зодчего.

Слава несла его на своих крыльях. Знатнейшие вельможи мечтали заполучить его проекты для своих дворцов. Именно в эти годы, помимо исполнения желаний императрицы, Франческо Бартоломео Растрелли строит на Миллионной улице дворец для обер-гофмаршала Дмитрия Шепелева, человека грубого и жестокого, начавшего свою карьеру еще при царе Петре смазчиком придворных карет.

На Садовой улице строит дворец для вице-канцлера Михаила Воронцова. Почти одновременно возводит на набережной Мойки дом придворного банкира Штегельмана и на Морской улице дом Чоглокова, гофмейстера дворца наследника престола.

О Растрелли с пиететом говорят вельможи Москвы. Здесь он успевает построить дворец для князя Сергея Голицына.

Франческо Растрелли – первый российский зодчий, получивший повсеместное признание. Его имя охотно поминают в ряду крупнейших вельмож и генералов. Но ему и этого мало. Растрелли решает утвердить во мнении света высокое понимание должности архитектора. В самый расцвет своей славы он первым среди русских художников составляет перечень исполненных работ. Пусть потомки называют возведенные им дворцы и соборы не именами владельцев и заказчиков, а его, Растреллиевым именем.

Перечень составлен в 1755 году, за год до окончания работ в Царскосельском дворце. Под пунктом двадцать первым Растрелли записывает: «Я перестроил большой дворец Сарского села в 25 верстах от Санкт-Петербурга. Большой фасад со стороны главного двора, так же как и фасад, выходящий в старый парк, имеет длину 959 королевских футов… (Помните, это композиционное решение Чевакинского? – Ю. О.). На большом дворе у дворца было построено одноэтажное здание в форме полумесяца (а циркумференции – идея Квасова. – Ю. О.)…» Вот почему Растрелли пишет: «Я перестроил…»

Пройдет всего девять лет, и уволенный на пенсию, никому не нужный архитектор в новом «Общем описании всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил…» напишет уже иначе: «В Сарском селе, любимом месте императрицы Елизаветы… я построил большой дворец в камне…» И добавит: «Все было исполнено под моим руководством, причем я снабжал всех архитекторов, находившихся в моем подчинении, и мастеров всеми чертежами, необходимыми для производства работ, и я постоянно работал лично с усердием над всем, что поручалось мне монархами, что отлично известно всем министрам и вельможам двора». Последняя попытка самоутвердиться, обрести утраченное положение. Понять Растрелли можно. Меняются времена, меняются и люди.

Но все это еще будет. А пока Растрелли увлеченно и самозабвенно создает общеимперский, представительный дворец. Но, странное дело, Елизавета по-прежнему смотрит на Царское Село как на свою родовую усадьбу, интимную резиденцию для отдыха и куртуазных забав. Даже наследник престола, будущий Петр III, при жизни тетки посетил Царское Село всего восемь раз. Зато сама императрица наведывалась сюда частенько на два-три дня, а то и на две-три недели. Приезжала подчас инкогнито, без торжественных проводов, артиллерийских салютов и шествия гвардейских полков. По накатанной дороге мчалось несколько карет не жалея коней.

Елизавету не смущали строительные леса, укрывавшие поочередно то одну, то другую часть дворца, запах сырой штукатурки, горы песка и ямы с гашеной известью. Не смущали бесчисленные землянки и бараки, где в тесноте и грязище ютились тысячи крестьян и солдат петербургских полков, согнанных на строительство. Временами здесь трудилось до пяти тысяч человек. Работы велись и в мороз и в зной. От восхода солнца до позднего вечера, при свете костров и сотен факелов. Бывали дни, когда одна половина дворца, еще одетая решеткой строительных подмостей, озарялась колеблющимися на ветру языками факелов и плошек, а на другой половине, за ровно сиявшими зеркальными стеклами окон, при свете многочисленных восковых свечей мерно двигались по залу мужчины в женских платьях и женщины в мужских. То императрица развлекалась особо любимым «машкерадом».

Случалось, что после маскарадов у дворцового подъезда начиналась оживленная суета. Подавались широкие многоместные линейки с балдахином и занавесями, выстраивались резвые скороходы с факелами в руках, и разгоряченные танцами гости отправлялись на прогулку по саду.

Ровно проложенные аллеи стриженых лип и дубов, уходящие в сторону цветники и площадки, огороженные кубами и прямоугольниками стриженого кустарника, как бы продолжали на свежем воздухе анфилады великолепных дворцовых покоев.

Посол Людовика XIV, граф Сегюр, восхищался сотворенным чудом: «Светлыя воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественныя здания… все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды…» Циничный, много повидавший француз не случайно припомнил героиню поэмы Торквато Тассо. Подобно острову, где Ринальдо, возлюбленный Армиды, забыл о своем долге, царскосельский ансамбль был создан для любви и неги. Создан по прихоти и для удовольствия Елизаветы.

«Императрица привозила в Царское Село всех придворных кавалеров и множество дам из числа тех, к кому всего благосклоннее относилась. Эти дамы помещались по четыре и больше в одной комнате; их горничные и все то, что они привозили с собою, находилось тут же. Эти дамы были большей частью в сильной ссоре между собою, что делало это житье не особенно приятным… Оне видели Ея Императорское Величество очень редко; иногда в течение двух или трех недель Императрица не выходила из своих покоев, куда также вовсе не приглашала их. Никто не смел ездить в город…

Никто никогда не знал часа, когда Ея Величеству угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, проиграв в карты (единственное их развлечение) до двух ночи, ложились спать, и только они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине Ея Величества.

…Было множество тем разговора, которых она не любила: например, не следовало говорить ни о Прусском короле, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках. Все эти предметы разговора ей не нравились…» Это воспоминания Екатерины II о царскосельском времяпровождении Елизаветы Петровны.

VII

Императрица Екатерина I за многочисленными ассамблеями и шумными пирушками не забывала о процветании собственного поместья. Еще в 1717 году вокруг царскосельского дома разбили обширный фруктовый сад: полторы тысячи яблонь, восемьсот вишен и многие сотни кустов смородины, малины, крыжовника, А когда сад окреп и стал плодоносить, вдруг спохватились; есть в этой домовитости что-то неудобное для хозяина земли русской перед иноземцами. Тогда на месте кустов малины срочно выкопали пруд, а вырубив часть яблонь и вишен, устроили крытые аллеи и трельяжные беседки.

Двадцать с лишним лет спустя для императрицы Елизаветы все эти полумеры выглядели старомодными и смешными. Посему 13 июня 1745 года последовало распоряжение: «Мастерового француза Жирарда сыскав, в Царское отвесть и показать ему там в саду нынешние партеры, вместо которых каковым быть новым приказать ему сделать, объявить чертежи…» Дворец еще не готов, а императрица волнуется о будущем парке на французский манер.

Франсуа Никола Жирар мастер опытный. Он приехал в Россию еще при Петре I с прославленным Леблоном. Позже служил в непосредственном подчинении Миниха. И его «смотрением каменных домов построено, також и садов разведено довольное число». Жирар наверняка был в добрых отношениях с Растрелли. Во-первых, через Миниха, с которым некогда оба были тесно связаны. Во-вторых, иноземные художники, проживавшие в Петербурге, старались держаться вместе. Так легче было переносить на чужбине неуютные и трудные ситуации. Судя по документам, Растрелли и Жирар более десяти лет проработали в Царском Селе дружно, рука об руку. И весьма вероятно, что в размахе деятельности Жирара немалую роль сыграли темперамент и вкус архитектора.

Сады «петербургской Армиды» открыты только для посвященных. В непрошеных гостей приказано стрелять «из ружья порохом». Но несколько сохранившихся картин, гравюр и планов позволяют нам проникнуть за высокую каменную ограду, воздвигнутую по проекту графа Растрелли.

Есть в старинных планах некая обстоятельность. С любовью вырисованы картуши с подробными надписями, розы ветров в окружении символов и эмблем, тщательно очерченные цветочные клумбы затейливых конфигураций, аллеи и рощи, где легко пересчитать все деревья. Хранят такие планы аромат времени, незнакомого с высокими скоростями и техническими новациями, убыстряющими темп нашей жизни. Не утрачена еще возможность пристального любования отдельными привлекательными мелочами. Существует радость удивления при взгляде на землю с высоты огромной башни или колокольни. Создавались тогдашние планы не только для специальных нужд, но и для всеобщего разглядывания привычной местности с широко раздвинутым окоемом. Один из таких планов, аксонометрический, открывает Царское Село как бы с высоты птичьего полета.

Жирная черная лента дворца разделяет парк на две неравные части: бо́льшую, лежащую к западу от дворца перед циркумференцией, и меньшую – к востоку. Широкая светлая полоса центральной аллеи протянулась через оба сада с запада, упираясь в главные ворота циркумференции, а с востока – начинаясь от среднего дворцового подъезда. Два павильона замыкают аллею с востока и запада. Геометрически правильная планировка посадок, частая и сложная сеть прямых аллей подчеркивают созданность парков. Во всем таится великий смысл: парк – символ государства, где правитель – садовник. Регулярность – свидетельство порядка и организованности в государстве.

Восточный парк называют Старым. Его заложили еще при первой владелице дома. Но не узнала бы она его сегодня. Пологие террасы цветников открывают вид на густо-зеленые квадраты и треугольники в рамках желтых аллей и дорожек. Несмотря на молодость сада, его деревья внушают уважение толщиной стволов и густотой крон. Деревья переселили сюда из петербургских садов опальных вельмож. Даже из Гамбурга привезли подстриженные в виде пирамид тисы и самшит.

В «пристойных местах» на фоне боскетов и в нишах из зелени установлены беломраморные и позолоченные свинцовые статуи. Их также перенесли сюда из столичных садов Меншикова, Остермана, Левенвольде. Статуи оживляют строгую геометрию зеленых кубов, шаров и овалов. В их отборе и расстановке есть продуманная закономерность. Фигуры «Воинская доблесть» – молодая женщина в панцире и шлеме, «Мир» – женщина, гасящая факел войны, обязаны напоминать о могуществе и разумности владелицы сада. Другие же – «Красота», «Диана», «Амур и Психея», «Вакх», «Нимфа» – способствуют оживленной куртуазной беседе гуляющих.

Хочется верить, что статуи, установленные на центральной аллее, исполняли, по замыслу Растрелли, еще одну малоприметную, но важную роль: связывали воедино пластическое убранство дворца с бесчисленными золочеными скульптурами стоявшего в конце аллеи павильона – Эрмитажа.

На небольшом острове, окруженном прокопанными рвами, вырос затейливый и пышно украшенный маленький дворец. Подняв перекидные мосты, отгородившись от всего мира, здесь можно было предаваться отдыху или бурным развлечениям. Затея сия пришла в Россию из Франции. Да и название ее происходит от французского Hermitage – хижина отшельника. Увидав в Европе такие домики, Петр I велел соорудить Эрмитаж в Петергофе. Возвести «уединенную хижину» в Царском Селе Елизавета поручила Земцову одновременно с перестройкой главного дома. Любившая легкомысленные удовольствия и праздничную суету, императрица не могла лишить себя радости иметь собственный Эрмитаж.

Осенью 1744 года кладка фундамента «всех пяти частей Эрмитажа» завершилась, а через два года вчерне закончили и сооружение павильона. Еще два года он стоял омываемый дождями и продуваемый ветром, пока наконец обер-архитектор, повинуясь желанию хозяйки, исполнил модель и чертежи нового обличья Эрмитажа.

Пять лет трудились лучшие каменщики, столяры и резчики над созданием уютного «убежища». Этого срока оказалось достаточно, чтобы составить проекты и построить Андреевскую церковь и Путевой дворец в Киеве, дворцы в Московском Кремле и в Перове под Москвой, завершить строительство Аничкова дворца, перестроить дворец в Петергофе, соорудить Оперный дом в Петербурге и возвести стены роскошного палаццо вице-канцлера Михаила Воронцова. Но вместе с тем пять лет понадобилось, чтобы из старого проекта Михаила Земцова зародился истинный шедевр мировой парковой архитектуры.

В перечне своих работ Растрелли выделяет Эрмитаж особо, назвав его «большим каменным прекрасным зданием». Хотя неподалеку от него протянулся на 306 метров великолепный, торжественный дворец, а главный объем двухэтажного Эрмитажа имеет всего по три окна с каждой стороны.

Эрмитаж стоит в центре шахматной доски из черных и белых мраморных плит, обрамленной темно-зелеными боскетами. От обилия сверкающей позолоты, стеклянных окон и дверей он, кажется, излучает сияние.

От углов дома узкие галереи протянулись к маленьким домикам – «кабинетам». Эрмитаж в плане напоминает фантастический цветок с четырьмя бутонами на тонких коротких стеблях. Все углы затейливого строения подчеркнуто выделены сдвоенными коринфскими колоннами на высоких пьедесталах. Их шестьдесят четыре, не считая тех, что обрамляют два входа в дом. Центральный объем, как драгоценной короной, увенчан восьмигранным фигурным куполом из белого железа с позолоченными гирляндами по ребрам.

С помощью специальных механизмов небольшие диванчики-канапе, на которые усаживаются по двое, медленно поднимают гостей на второй этаж центрального строения.

Сквозь двенадцать огромных окон-дверей, выходящих на балконы, в залу вливается бледно-голубое сияние сентябрьского дня. Отражаясь в зеркалах простенков, оно обретает материальность. Золоченые гирлянды, обрамляющие зеркала, перетекают в обрамление живописных десюдепортов и уводят взор вверх, к потолку, где в иллюзорной росписи плафонов Юнона и Юпитер приглашают небожителей к накрытому столу.

В случае званого обеда пол в центре зала медленно раздвигался и в проеме медленно и плавно поднимался накрытый стол. Стоя в подвале чуть ли не по щиколотку в воде, двенадцать солдат приводили в движение сложный подъемный механизм. В дни особо больших празднеств у тяжелых воротов и лебедок вставало до восьмидесяти человек…

В этой роскошной «хижине отшельника» сентябрьским днем 1754 года вице-канцлер Михаил Воронцов «трактовал обеденным кушаньем» английского посла.

Решать важные государственные и личные дела, по мнению российского графа, удобнее всего в окружении хрустальных графинов, искрящихся дорогими винами.

Ги Диккенс, посол Англии в Петербурге, сообщал в Лондон: «Правительство должно иметь при этом дворе министра в молодых годах, так как по здешнему мнению иностранный министр не должен пропускать ни приема при дворе, ни бала, ни маскарада, ни комедии, ни оперы или какого-либо другого публичного развлечения. По их взглядам, это главный предмет его обязанностей». За обычным приглашением скрывается всегда важная для всех политика,

Англия жаждет любыми путями изолировать и унизить Францию и стремится видеть в России своего союзника. Россия готова к этому, но при условии, что союз направлен будет против ее опаснейшего врага – Пруссии. Это – государственные интересы. Они тесно переплетаются с интересами личными. Порой даже трудно разобраться, какие весомее.

«Ясно, что все деньги, которые этот двор получит за первый секретный договор, пойдут в частную шкатулку государыни, и так как она строит теперь два или три дворца, ей нужны деньги для их окончания…» – сообщает английский посол. Следующее донесение: «Приблизительно 50 000 фунтов стерлингов для личного употребления императрицы произведут большое впечатление».

Еще одно сообщение посла: «Тайный агент Воронцова сказал мне… что дом, который вице-канцлер строит в городе, был начат на английские деньги, что уже пять или шесть лет он не в состоянии его продолжить и что он должен быть закончен на английские же деньги».

Впрочем, для Франческо Бартоломео Растрелли совершенно безразлично, на чьи деньги возводят свои резиденции и палаццо заказчики. Он просто претворяет в жизнь свои мечты и проекты, отражающие его воззрения на окружающую жизнь, на время, в котором он живет. Посему и нам ни к чему пирующие дипломаты с их беседой, насыщенной политическими и личными хитростями. Обратимся лучше снова к царскосельским «садовым затеям».

Сам обер-архитектор пишет об Эрмитаже: «Все фасады украшены снаружи… статуями, между колоннами, равно как и поверх венчающего карниза, имеются пьедесталы для статуй, ваз, а на вершине упомянутого купола помещена группа фигур, все позолоченные, равно как и наличники окон, фронтоны и балюстрады. Вокруг прекрасного здания устроен большой каменный канал с подъемным мостом, украшенным великолепной балюстрадой с пьедесталами, на которых установлены статуи в шесть футов высоту, целиком вызолоченные…»

Для сравнения его же мнение о Царскосельском дворце: «Фасад… украшен великолепной архитектурой, все капители, колонны, пилястры, наличники, статуи, вазы и вообще все до балюстрад позолочено…»

Изящество и роскошь позволили обер-архитектору именовать Эрмитаж «большим… прекрасным зданием».

В перламутровом свечении белых ночей, когда особенно четки контуры зданий и боскетов, а детали расплывчаты, будто нарисованы легкой акварелью, когда все вокруг предстает ирреальным, вдруг начинают оживать статуи. Тихо, едва заметно. Сначала на балюстраде дворца. Потом их движение передается фигурам, стоящим на страже у паркового подъезда. Следом оживают статуи на главной аллее Старого парка. И тогда пробуждаются от сна почти четыре десятка золоченых богов и богинь Эрмитажа.

А утром, когда лучи солнца разгоняют сказочный настрой белой ночи, первый сверкающий блик загорается на фигурах, украшающих крышу дворца, потом купол садового павильона, потом веселые огоньки спускаются всё ниже и, пробежав по аллее, вытягиваются в праздничную гирлянду.

Связав в единый ансамбль гигантский дворец и изящный Эрмитаж, Растрелли столь же удачно сумел композиционно объединить Старый и Новый парки.

Еще при Петре в лес к западу от царского дома привозили из-под Архангельска оленей для государевой охоты. Тогда и прозвали это не тронутое садовниками место – Зверинец. Пустошь перед дворцом Франсуа Жирар превратил в изящный партерный сад с прудами, водометами, лабиринтом, горкой «Парнас» и беседками. А через Зверинец проложил ровные лучи аллей и дорожек.

В конце главной аллеи, на одной линии с Эрмитажем, в центре искусственно созданного острова Растрелли возвел двухэтажное здание охотничьего домика. Первоначальный замысел павильона принадлежал С. Чевакинскому, но обер-архитектор, как обычно это делал, переиначив чужой проект, приписал его себе: «Я построил большое каменное здание в два этажа с четырьмя павильонами… Это здание также окружено большим каменным каналом с балюстрадой, украшенной статуями, равно как и само здание».

Александр Бенуа, отдавший много сил и любви изучению истории Царского Села, еще видел модель ягдгауза, изготовленную Чевакинским. Двухэтажный восьмиугольный дом, к которому по диагонали примыкают четыре одноэтажных флигеля. Здание скупо украшено и увенчано широким плоским куполом.